Закончил духовное училище Василий Беллавин первым учеником в 1878 году.
Время было счастливое для России. Гремели имена генералов Гурко, Скобелева, Радецкого, Карцова. Турецкая армия была разбита и пленена у Казанлыка, возле знаменитой Шипки.
Все знали Долину роз, Плевну, Осман-пашу, Адрианополь… Православная Болгария освобождалась от векового рабства, Турция училась жить, обходясь пределами своей земли.
Радость прибавляла сил, а силы были нужны, отдых получился у Василия коротким. Пора было ехать во Псков, в семинарию.
Начиналась самостоятельная жизнь. Семинаристу шел четырнадцатый год.
Псков – город большой, древний. Сохранилась крепость, знавшая множество осад. В Троицком соборе высокочтимым праздником был день поминовения равноапостольной Ольги, великой княгини российской.
В городе множество храмов, расписанных дивными мастерами в незапамятные времена, но, чтобы осмотреть их, помолиться святым иконам, у семинаристов оставалось одно только воскресенье.
Выход из семинарии разрешался после обеда, в двенадцать часов дня. К шести часам вечера нужно было вернуться и поставить роспись в книге дежурного. Распорядок дня отличался суровостью.
Поднимали семинаристов по звонку в половине шестого утра. В шесть шли на общую молитву. Потом пили чай с пеклеванным хлебом. Занятия начинались в девять часов, но за двадцать минут до звонка по классам шло обязательное чтение Библии. Святое Писание читалось учениками по очереди от главы к главе.
Слушателей находилось не много, готовились к урокам. Уроки были долгими – один час пятнадцать минут. В два часа дня изголодавшиеся семинаристы обедали. Еда – щи да каша. По средам и пятницам – уха, в посты – гороховая похлебка. По воскресеньям, ради праздника, каша заменялась котлетами и каждый получал по французской булке. До чая в четыре часа дня время было свободное. Одни семинаристы слонялись по коридорам, а проворные забирались тайком в спальни и дрыхли. После чая все выходили во двор – дышать воздухом. С шести до девяти учили уроки. В девять ужинали, в десять молились всей семинарией в присутствии инспектора, потом классы замыкались и воспитанники шли спать.
Жизнь была расписана на шесть лет, на всю юность. Для иных существование в вечных шорах порядка и надзора казалось невыносимым. Протест выливался в потаенное пьянство, в тупое бездельничанье.
Вот что пишет митрополит Евлогий, который был моложе патриарха Тихона на три года, о духовном училище в Белеве: «В приготовительном классе учитель наш был талантлив и имел на нас хорошее влияние, потом он спился. Учитель греческого языка страдал алкоголизмом. Пили и другие…» А вот о жизни семинаристов: «Попойки, к сожалению, были явлением довольно распространенным… Вино губило многих. Сколько опустилось, спилось, потеряв из-за пагубной этой страсти охоту и способность учиться».
«Начальство было не хорошее и не плохое, просто оно было далеко от нас. Мы были сами по себе, оно тоже само по себе… Ректор семинарии, важный, заслуженный, маститый протоиерей… по-видимому, нас презирал. Когда впоследствии, уже будучи назначен инспектором Владимирской семинарии, я зашел к нему проститься и просил дать наставление, он сказал: “Семинаристы – это сволочь”». «…Жизнь была серенькая. Из казенной учебы ничего возвышающего душу семинаристы не выносили… Из 15 человек, окончивших курс Белевского училища, до 6-го класса семинарии дошло только три ученика».
Вот так готовила Церковь будущих духовников народа. Так заботилось государство о сословии, почитавшемся опорой престола.
«О выпивках и прочих похождениях» в семинарии пишет и митрополит Григорий (Чуков), а вот что касается неверия, то семинарский сей недуг процветал в начале XX века. В более ранний период «проблема» возникала там, где учащиеся попадали под опеку святош, под давильню пустоглазой казенщины.
Владыка Григорий о годах, проведенных в семинарии, так писал: «Я не упомню ни одного случая среди товарищей, когда у нас поднялся какой-либо разговор о религии и религиозном не только в отрицательном духе, но просто в шутливом тоне. Таково было общее настроение в этом направлении в мое время. И это я объясняю в значительной доле тем, что наше семинарское начальство было далеко от ханжества, не заставляло нас “отстаивать” четырех- или пятичасовых служб до полного изнеможения и считалось с юношеской натурой, словом, соблюдало в этом отношении благоразумную меру. Лишь только сменился ректор протоиерей и явились ректор и инспектор монахи… положение изменилось. Молодые, только что начинающие свою учебную службу, думающие о скорейшей архиерейской карьере, они садились на своего любимого и модного конька – церковность и, чтобы чем-нибудь выставиться перед начальством, уродовали юношескую психику, вытравляя здоровое религиозное чувство неумеренными экспериментами над ним и показной религиозностью. Большое это было зло».
Получается, что религиозное настроение семинаристов зависело от мудрости ректора и инспектора. Поэтому про «общее настроение» говорить не приходится. Жизнь взаперти, под неусыпным оком карьеристов, фанатиков или просто равнодушных чинуш вытравляла чистые стремления к Богу.
Об этих изуродованных душах с горечью пишет митрополит Евлогий (Георгиевский): «К вере и Церкви семинаристы (за некоторыми исключениями) относились, в общем, довольно равнодушно, а иногда и вызывающе небрежно. К обедне, ко всенощной ходили, но в задних рядах, в углу, иногда читали романы; нередко своим юным атеизмом бравировали. Не пойти на исповедь или к причастию, обманно получить записку, что говел, – такие случаи бывали. Один семинарист предпочел пролежать в пыли и грязи под партой обедню, лишь бы не пойти в церковь… Таковы были нравы семинаристов. Они объяснялись беспризорностью…»
Но почти о том же пишет владыка Григорий (Чуков): «Меня всегда очень удивляло в значительной части моих товарищей какое-то непонятное для меня равнодушное отношение их к церковному ритуалу: они часто совершенно не знали элементарных богослужебных действий, как будто никогда их не видели или, видя, не интересовались. А ведь это были дети духовенства».
Между тем семинарское образование отличалось фундаментальностью. Изучали Священное Писание Ветхого Завета, догматическое богословие, литургику, историю богослужения, церковный устав, практическое руководство для пастырей, гомилетику – науку о проповеди. В старших классах – основное богословие, Священное Писание Нового Завета. Читались курсы логики, философии, психологии. Из исторических предметов главным была церковная история, но была и общая история, а также отдел исторических книг, курс обличения раскола. Преподавали латынь, древнееврейский язык, греческий (в семинариях было поставлено чтение слов по Рейхлину в отличие от гимназического эразмовского). Преподавали европейские языки. Знакомили с основами сельского хозяйства и медицины.
Сохранился библиотечный формуляр семинариста 1-го класса Василия Беллавина. В нем вписаны книги и журналы: «Сын Отечества» за 1839–1840 годы, «Русский вестник», «Географические очерки», «Медицина», «Очерки по сельскому хозяйству».
На четвертом курсе после рождественских каникул Василий Беллавин вернулся из Торопца в шубе.
– Архиерей! – сказали одноклассники, и, прожив столько лет без прозвища, Беллавин нежданно получил его.
Шуба была великолепная.
Первый закон товарищества: делись лучшим, что у тебя есть. И у шубы началась своя особая жизнь. На тайные свидания с барышнями ходила шуба, в гости – шуба. Иногда она даже совершала путешествия: какой-нибудь семинарист, получив отпуск, отправлялся в свой городок или в село поразить домашних и знакомых.
В учебных буднях вдруг появился радостный светлячок. Приехал в семинарию новый преподаватель гомилетики.
Наука, почитавшаяся за второстепенную, преобразилась. Преподаватель открыл духовную красоту и глубину слова истины. Показал, сколь оно драгоценно – слово – и как его гасит неумелый проповедник.
Учились произносить лучшие образцы поучений, а потом говорить экспромты на заданную тему.
Очередь Беллавина была одной из первых, учитель вызывал учащихся по алфавиту. Тема: «Обновление души покаянием». Вставай и говори.
Василию помогла книга святителя Григория Богослова, которую читал в последние дни.
– «Во Имя Отца и Сына и Святого Духа! Залепляй воском уши от гнилого слова, но отверзай слух для всего доброго и прекрасного. Между словом, слышанием и делом расстояния не велики», – начал цитатой, и стало легко. – Так нас учат святые отцы, и все мы помним завет Иисуса Христа, данный людям при исцелении расслабленного: «Чадо, прощаются тебе грехи твои».
Учитель одобрительно кивал головою.
– Обновление души необходимо потому, что жизнь человека протекает в противоборстве греха и добра, тьмы и света. Апостол Павел сказал об этом в «Послании к римлянам»: «Знаю, что не живет во мне, то есть в плоти моей, доброе, потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, что не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех… Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?»
Да будут нам опорой святые наставления. Если человек не видит, что в жизни его верховенствует грех, – он воистину беден. Беден всякий из нас, кто не познал меры своей духовной нищеты, а эта нищета страшнее любой другой пагубы, ибо удаляет бедного человека от сокровищницы общения с Богом, от Бога.
Василий остановился. В классе было тихо.
– Хорошо, – сказал учитель, – однако коротко, неполно и незавершенно. Если можете, извольте продолжить проповедь.
– Архиерей, не подкачай! – шептали за спиной.
Василий снова нашел поддержку у святителя Григория Богослова:
– «Красотой почитай благолепие души; не то, что могут написать руки художника, а время разрушить, но то, что усматривается взором целомудренного ума». На любой вершине духовного совершенства грех может поразить человека и бросить в пропасть отчаяния. Борьба с грехом не имеет подобия в тварном мире. Это обстоятельство делает дорогу к свету тяжкой, а то и мучительной. Кто из смертных способен пройти эту дорогу в одиночку? Даже праведникам ее не одолеть без Божьей помощи… Божественное водительство не только указывает нам всем святую цель жизни. Это Он, Христос, помогает нам Своим сошествием на землю, Своими крестными муками, смертью и Воскресением. Наша борьба с грехом двуедина. Греху противостоят одновременно и человек, при всей своей слабости, и Бог со славою Своею и Своею силой.
Таинство покаяния даровано Господом в помощь нам, это наше самое верное оружие, когда человек бодр, а когда немощен – то это лучшее из лекарств душе и телу.
Да услышим в последний час свой доброе слово нашего Всевышнего Врача: «Чадо, прощаются тебе грехи твои. Аминь».
Все это вылилось из души просто, легко, будто пробился родник и побежал светлым ручейком, а вместо воды были слова.
– Аминь, – повторил учитель. – Садитесь, Беллавин. Что можно добавить к произнесенному?
Поднял руку Борис Царевский, товарищ по сокровенным беседам.
– Видимо, надо было сказать о Божественной силе таинства покаяния, когда закоренелый грешник, покаявшись, во мгновение ока очищает душу от скверны греха. Искреннее покаяние не только изглаживает грехи перед Господом Богом, но делает их как бы несуществующими.
– Прекрасное дополнение, – похвалил учитель. – Кто еще?
Вспомнили: благодатная сила Божья сочетается с подвигом человеческого духа. Тяга к истине присуща душе.
Василий вдруг побледнел, поднял руку.
– Что, Беллавин?
– Я забыл сказать, может быть, о самом главном… Об убийстве помазанника Божия, императора Александра Николаевича. О грехе, который совершен злой богоборческой силой, но который ложится ярмом на весь русский народ. И мы всем народом должны покаяться в страшном грехе, умоляя: «Владыка, прости беззакония наша».
– Да, да, – сказал учитель, – но, пожалуй, это тема особой проповеди. – Улыбнулся Василию: – Всего-то, конечно, объять невозможно. Проповедь, я думаю, получилась. С такой безбоязненно можно и к прихожанам выходить… Для начала будем пробовать свои силы в семинарском нашем храме. А вам, Беллавин, скажу: у вас прекрасная память, но главное – вы умеете пользоваться знаниями. Задание всем. Прочитайте книгу епископа Палладия «Толкование на псалмы, составленное по текстам: еврейскому, греческому и латинскому (Вульгата), по учению отцов и учителей Святой Церкви». Книга принесет всем вам несомненную пользу.
Урок закончился. Товарищи подходили к Беллавину, обнимали:
– Архиерей! Тут уж ничего не попишешь!
– Беллавина! Не видели Беллавина?!
Василий Иванович быстро промокнул чернила и спрятал тетрадь в стол: писал сочинение за скорбного умом собрата – грозило отчисление.
Дверь в класс отворилась.
– Что вы такие красные? – удивился дежурный вратник. – Архиерей, к тебе отец приехал.
– Господи! – удивился Василий Иванович, пошел следом за дежурным, но вернулся, шепнул своему товарищу: – Перепиши, да смотри, ошибок не наделай.
Отец ждал сына в комнате для свиданий с родственниками.
– Вася! – всплеснул он руками, вскакивая навстречу, и остановился. – Вася, Господи! Я ведь с горькой к тебе вестью. Сам вот решил приехать…
– Мама?! – Василий Иванович почувствовал, как испугалось сердце.
– Павел!.. Павел умер.
Василий Иванович побелел, целовал батюшку в мокрые щеки как во сне.
– Я у Князевых остановился, – говорил Иоанн Тимофеевич. – Пошли, панихиду закажем… Я завтра в Печеры съезжу. Помолюсь.
В голове, в сердце, в теле громоздилась бесцветная, бездушная пустота.
Два года тому назад Павел закончил историко-филологический факультет. Получил диплом учителя гимназии, но не было вакансий. Подал бумагу в Министерство народного просвещения, просил освободить от обязательной службы по гражданскому ведомству. Отпустили на все четыре стороны. Нашел место преподавателя латинского языка в Сызранском духовном училище, вернулся в лоно матери-Церкви. И вот – всему конец, в двадцать шесть лет…
– Помнишь, сон мне был? – спросил Иоанн Тимофеевич.
– Помню, батюшка… Мы тогда с Ваней Павлу поклонились, чтоб ему выпал жребий быть великим человеком… Как же так?
– Смирись, Вася. Смирение – самый лучший врач.
Ночью Василий Иванович пробудился от неясного, но очень дорогого воспоминания… Они с Павлом сразу после грозы вышли на улицу, вот только чего ради? Закрыл глаза и увидел сверкающую нить… Павел змея запустил! Нить была вощеная. Целый клубок. Змей, умчавшись в небеса, размотал нитки без остатка. Павел уже учился в институте, но был счастлив, как мальчик: «Вася, он же у нас – братец молний. Его же и не видно!»
Змея и впрямь невозможно было найти среди сияющих облаков.
«Он словно живой. Он стремится залететь еще выше. Он выше стрижей! Ты видишь стрижей?»
Павел дал брату подержать в руках нить, и Вася почувствовал, как она дрожит, напрягается, тянет вверх.
«Павел, – сказал про себя Василий Иванович. – Я чувствую эту нить в себе. Я не знаю, что она такое, но я ее не выпущу».
Змея они, подчиняясь его порывам, отпустили, искали потом и не нашли.
«Павел, ты всегда хотел прожить какую-то особую, умную, полезную жизнь… Не знаю, получится ли у меня, но постараюсь быть достойным твоего одобрения. Ты хоть во сне ко мне приходи».
– Господи, Господи, помилуй меня!
Закрыл лицо рукой и почувствовал нить, упругую, тянущую вверх, но это был уже сон.
Веселый, легкий на шутливое слово, воспитанник Беллавин стал молчаливым, отстраненным.
В семинарии все было по-прежнему, но он чувствовал себя одиноким.
– Архиерей, встряхнись! – говорили ему. – Ты совсем у нас заучился. Кого-кого, а тебя в академию примут. Ты ведь Архиерей!
– Не вижу, чтоб мы заучивались, – отвечал Беллавин серьезно. – Уроки и те готовим спустя рукава.
К зданию Духовной академии Василий Иванович Беллавин подъехал на извозчике, это был первый в жизни извозчик, нанятый самостоятельно.