Пассажирка с «Титаника» - читать онлайн

Дневник Уну

Я с детства ненавидела зеркала и боялась их. Мне казалось, в их серебристой глубине таится смерть. Помню, как я первый раз взглянула в зеркало и ужаснулась тому, что увидела. Невозможно описать словами овладевшее мною чувство – то был дикий, панический страх и еще нечто… подобное гипнотическому трансу. Не в силах оторваться от зеркала, я поспешно разбила его. Я не ощущала боли, хотя порезала руку до крови. Кровь текла по моей ладони, по пальцам, капала на пол, где валялись осколки…

В моей голове возникли странные звуки – шум или глухая речь. Кто-то нашептывал мне слова на непонятном языке.

– Ах ты, маленькая дрянь! – истошно завопила женщина, которую я должна была называть матерью. – Что ты натворила? Разбила мое любимое зеркало! Дрянь! Дрянь!

Она колотила меня, выкрикивая ругательства. Удары градом сыпались на мою спину и плечи. Я уткнулась лицом в стену и сжала зубы.

– В кого она уродилась? – спрашивала мать прибежавшего на крики отца. – Ты погляди на нее! Разбила мое зеркало и хоть бы хны!

– Я думал, она бутылку разбила, – с облегчением пробормотал он. – Черт с ним, с зеркалом, Лорик, идем промочим горло. У меня заначка есть.

– Как это, черт с ним? Где я новое возьму? Денег даже на спички не осталось!

Услышав про выпивку, мать быстро остыла, плюнула на окровавленные осколки и удалилась на кухню.

– Собери стекло, – угрюмо велел мне брат. – Не то малышня порежется. Босые ведь бегают.

Тапочки в нашей многодетной семье считались излишней роскошью, а одежда переходила «по наследству» от старших к младшим. Я всегда ходила в обносках.

Жизнь представлялась мне каким-то мутным и мучительным процессом, где нет места радости, а по любому поводу возникают скандалы и драки. То, что мои родители беспросветные алкоголики, я узнала много позже от чужих людей, которые жалели несчастных, вечно голодных оборвышей, – то бишь меня и моих братьев и сестер.

Будучи ребенком, я наивно полагала, что все живут так же, как мы, и не роптала. Рабочий поселок, в котором меня угораздило родиться, существовал за счет большого химического завода. Когда заводу понадобилось переоснащение, чтобы он перестал отравлять окружающую среду, на нем попросту поставили крест. Жители поселка лишились опасной, но все-таки кормившей их работы и начали угасать. Кто мог, уехал, а оставшиеся медленно деградировали, спивались и плодили детей, до которых никому не было дела. Никто не задумывался о нашем будущем.

Я не видела от родителей ни ласки, ни заботы, постоянно ощущая, что я им в тягость. Сестры и братья, которых у меня было пятеро, недолюбливали друг друга и частенько устраивали потасовки. Драться могли из-за чего угодно, от липкой карамельки до какой-нибудь мало-мальски приличной вещицы. Я не принимала в этом участия из боязни, причины которой не понимала. Забияки меня не трогали, я привыкла к своему особому статусу и принимала «неприкосновенность» как должное. Руку на меня поднимала только мать, и то изредка. В первый раз она поколотила меня за разбитое зеркало, но не смогла отбить у меня охоту уничтожать предметы, где я могла увидеть свое отражение.

– Вот уродина! – твердила она, собирая осколки пудреницы или буфетного стекла. – Ты гляди, Лерик, на эту тварюку! Опять от нее убыток! Может, придушить ее? Или в лес свести и сказать, что заблудилась! Пошла по грибы и сгинула. А, Лерик? Сколько она кровь нашу пить будет?

Отец мычал в ответ ругательства и махал волосатой лапой. Это означало, что его не интересует моя судьба, а мать не умела принимать самостоятельных решений. Благодаря ее слабому характеру я и выжила.

Папаше с мамашей было плевать на детей. Единственное, что имело для них значение, – это спиртное. Выпивка заменяла им все, чем живут люди. Я смутно помню их серые одутловатые лица и визгливые голоса, сопровождаемые звоном стаканов. Они остались в моей памяти косматыми чудовищами по имени Лорик и Лерик. В свидетельстве о рождении, которое я захватила с собой, уезжая из дома навсегда, записаны их настоящие имена – Лариса и Валерий. Эти люди не вызывали в моей душе никакого светлого отклика, ничего, кроме отвращения.

Школы в поселке не было, ее закрыли. За учениками приезжал автобус, чтобы отвезти их в соседний городок. С каждым годом учеников становилось все меньше.

Когда мне исполнилось семь, я не умела ни читать, ни писать. Со мной никто не занимался, меня не учили азбуке, не читали мне вслух, не рассказывали сказок на ночь. Засыпая, я слышала пьяные вопли взрослых или ссоры братьев и сестер, которые не ладили между собой. Наше ужасное существование должно было бы сплотить нас, но получалось наоборот. Мы видели друг в друге соперников, чуть ли не врагов.

Стоило мне подойти к кому-нибудь, как брат или сестра прогоняли меня с криками: «Чего уставилась, образина? Убирайся! Не то получишь!»

Я привыкла к одиночеству среди шумной компании, где на меня обращали внимание только затем, чтобы обозвать и прогнать. Друзей у меня не было. Я пошла в первый класс безграмотной неотесанной девчонкой, одетой не по размеру и не по сезону. Косички я заплетала себе сама, как умела. В школе надо мной сначала смеялись, потом стали избегать. Учителя старались не вызывать меня к доске, дети не допускали до своих игр. Вокруг меня образовалась та же пустота, что и дома.

Я с трудом выдержала пару месяцев, а потом разбила камнем зеркало в раздевалке. Уборщица заметила мою проделку и нажаловалась директрисе.

Директриса за руку привела меня в учительскую и с брезгливой миной спросила:

– Где твои родители, Усова?

– Дома… – промямлила я.

– Я вызову их в школу. Пусть знают, что ты натворила! Теперь им придется возмещать ущерб. Они должны вернуть деньги за разбитое зеркало.

– У них нет денег.

– Вот как? – разозлилась директриса. – Что же, мне на свою зарплату зеркало покупать?

– Они все пропивают, – простодушно сказала я. – У нас даже свет грозились отключить за неуплату. Воду-то давно отключили. Мы из колодца таскаем.

– Ясно, почему ты грязнуля и замарашка! Посмотри на себя! Волосы немытые, одежда не стирана. И пахнет от тебя, Усова, помойкой! Мало я с твоими братьями маюсь, так еще ты на мою голову свалилась. Ты же девочка, Усова! Тебе не стыдно хулиганить?

– Стыдно…

Меня в самом деле одолевал стыд, но из-за своего внешнего вида, а не из-за зеркала. Я подумала, что к зеркалам мне лучше вообще не подходить, держаться от них подальше. Иначе…

– Что ты молчишь? – взвилась директриса. – Язык проглотила?

– Нет.

– Посмотри на меня, Усова! Я хочу видеть твои глаза!

Этого приказа я не могла выполнить. Мне казалось, что, если я подчинюсь ее требованию, случится нечто непоправимое. Я закусила губы и стояла, низко склонив голову и вперившись в пол. Каждая щербинка того деревянного пола в учительской навсегда врезалась в мою память. Доски были выкрашены ядовито-коричневой краской, все в отметинах от женских каблуков.

Прозвучал звонок, и директриса заторопилась, встала, взяла классный журнал, указку и погрозила мне пальцем.

– Смотри, Усова! Будешь безобразничать, отчислю тебя из школы с провальной характеристикой. Твое место – в интернате для умственно отсталых. Ладно, иди на урок. Потом поговорим.

Я не совсем поняла смысл ее слов, но настроение у меня испортилось. Мое уныние достигло пика, за которым брезжила полная апатия. Мне стало почти безразлично, куда меня отправят. Интернат, так интернат. Вряд ли где-нибудь со мной будут обращаться хуже, чем дома.

Смутная неосознанная надежда на лучшее не позволила мне скатиться на самое дно отчаяния. Не помню, приходила моя мать в школу или нет, но меня оставили в покое с тем злосчастным зеркалом. Училась я из рук вон плохо. Предметы давались мне туго. Я сидела за партой, изнывая от скуки, и предавалась своим мыслям. Передо мной маячило тусклое будущее. То ли неведомый интернат, то ли жалкая жизнь в семье, если так можно было назвать Лорика с Лериком и их отпрысков.

Я рано познала одиночество и неприкаянность. Детство, которое вызывает у людей ностальгию, для меня осталось темным пятном, куда я предпочитаю не возвращаться мысленно.

Беспросветные дни шли своим чередом. Я ходила в ненавистную школу, презираемая сверстниками и учителями. Полагаю, меня переводили из класса в класс, чтобы поскорее избавиться от нерадивой и угрюмой ученицы. Когда я подросла, до меня дошло, что меня не только не любят, но и побаиваются. Я решила, что причина того – моя внешность.

У нас дома не осталось зеркал, которые я могла бы разбить. А в других местах я старалась не смотреться в них. Мне нравилось отражение в витринах, скрывающее мои недостатки, но и там я себя пристально не разглядывала. Скользну взглядом по нескладному силуэту, и довольно.

Я не задумывалась, что со мной не так. Меня мало заботили другие девочки и мальчики, которых я считала существами из другого мира, куда мне путь заказан. Я мечтала о нескольких простых вещах: наесться досыта, купить себе новую одежду и каждый день мыться. Запах хорошего мыла, шампуней и духов приводил меня в трепет. Я ходила в парфюмерный отдел магазина, как ходят в музеи, и наслаждалась видом и запахом выставленных на витринах товаров. Продавцы сердито косились на меня и внимательно наблюдали, чтобы я их не обокрала. Признаться, у меня появлялось желание стащить кусок душистого мыла или тюбик зубной пасты, но я подавляла в себе дурные наклонности. У меня не было денег, но я не воровка.

Верила ли я в чудо, способное обмануть мою безрадостную судьбу? Не знаю. Я не задумывалась о чудесах. Моя голова была занята куда более прозаическими мыслями. Я думала, как мне выжить и не скатиться в пропасть, куда уже катились мои братья, пристрастившиеся к выпивке и куреву. Иногда и мне хотелось отхлебнуть самогона и забыться хоть на час. Я попробовала, но вкус этого пойла оказался настолько ужасен, что меня стошнило.

Братья долго гоготали и дразнили меня «лошихой». Потом они сделали самокрутки с какой-то вонючей травой, выкурили и отключились. В тот день мать праздновала день рождения, и гости упились вусмерть. Между отцом и соседом дядей Витей завязался скандал. Они что-то не поделили, начали драться. Дядя Витя ударил отца гантелей по голове. Я от страха забилась в угол и молча слушала, как мать причитает в кухне. Они с дядей Витей уложили отца на диван, а его окровавленную голову обмотали мокрым грязным полотенцем. К утру он умер.

Жутко было видеть его вытянутое неподвижное тело в майке и спортивных штанах, голые желтые ступни, синее лицо и запекшуюся на макушке кровь.

Я плохо помню, как приехала милиция… как забрали дядю Витю, как по нашим комнатам ходили какие-то люди, стыдили мать и жалели «несчастных детишек» – меня и двух моих сестер-малолеток, а старших братьев обзывали бандитами и наркоманами.

Потом все стихло. Отца похоронили. И мы зажили по-прежнему. Теперь мать пила одна или со случайными собутыльниками. Зимой мне было не в чем ходить в школу: сапоги прохудились, а новые купить было не на что. Соседка, жена дяди Вити, принесла свои. Она плакала и говорила, что из-за нас ее муж сел в тюрьму, но сапоги все-таки дала и велела мне носить.

Я искренне радовалась за нее и не понимала причины ее горя. Ведь дядя Витя больше не пропивал все деньги и не бил ее.

Без отца жить стало проще. По крайней мере, мне. На меня совершенно перестали обращать внимание, и я была предоставлена сама себе. Братья уехали на заработки, да так и сгинули. Больше я их не видела. Мне тоже хотелось уехать из нашего поселка куда-нибудь далеко-далеко, но где было взять денег на билеты?

Участь бродяжки казалась мне более привлекательной, чем домашнее прозябание. Новые места, новые люди, новые впечатления. Возможно, я бы сбежала из дому, но тут вмешался случай, который круто изменил мою судьбу.

В поселок приехал один человек. Он подбирал молодых девушек для своего шоу. В здании бывшего заводского клуба ему отвели комнату с пыльными шторами и письменным столом. Он сидел за столом, а в комнату по одной входили девчонки, желающие уехать из Новохимска куда глаза глядят. Человек задавал им вопросы, они отвечали. В коридоре образовалась длинная очередь.

Я не знала точно, что означает слово «шоу», и представляла себе цирковое представление, где красиво одетые артисты исполняют разные сложные трюки. Из всех развлечений мне был доступен лишь старый цветной телевизор, который нельзя было продать и пропить ввиду его полной негодности. Изображение двоилось, дрожало и «снежило». Этот телевизор стал моим окном в чужой сказочный мир, куда я не чаяла попасть.

В клуб я отправилась не с целью поучаствовать в отборе, а чисто из любопытства. Не часто у нас появлялись приезжие из самой Москвы. Можно сказать, никогда. Что им делать в хиреющем вокруг мертвой громады завода поселке?

– Ты чего явилась? – подняли меня на смех претендентки. – Мала еще! И фейсом не вышла. Тебя не возьмут.

– Мне уже четырнадцать…

Дружный хохот оглушил меня, и я, как всегда, спряталась в свой кокон, замкнулась. Ко мне быстро потеряли интерес. Я удивилась, как много у нас в поселке пригожих девушек. Мне казалось, что по улицам бродят одни алкоголики и старики, доживающие свой век. Оказывается, это не так.

Я села на откидной стул рядом с дверью в заветную комнату, куда входили претендентки в надежде получить завидную работу…

Черный Лог

Глория разгадала смысл своих повторяющихся снов. Ее сны – это путь, которым она идет в параллельной реальности. Дорога ее заблуждений и пристрастий. Стоит ей забыться, и она попадает в бесконечную анфиладу комнат или в сад с бесчисленными тропками. Там разгуливают неожиданные персонажи, которые населяют ее подсознание. Только там она может видеть их и говорить с ними.

– Я был уверен, что ты сама все поймешь, моя царица! – заявил карлик. – Иначе судьба не подарила бы нам встречу на закате моих дней.

Он имел обыкновение вырастать будто из-под земли и вести себя как ни в чем не бывало. Словно он не умер на руках у Глории, а продолжал жить и здравствовать. Она давно перестала пугаться и скучала по нему, если он долго не появлялся.

– Я урод, но не дурак, – засмеялся карлик, ловя на лету ее мысли. – Тебе со мной не скучно. Правда?

– От тебя ничего не скроешь.

– В этом нет нужды.

– Знаешь, ты красив, – вдруг абсолютно искренне сказала Глория. – У тебя лицо Нарцисса…

– …а туловище тролля! – подхватил он. – Разве ты не замечаешь, насколько я безобразен? Я мал ростом, мои плечи непомерно широки, руки как у орангутанга, а ноги короткие и кривые.

– Я привыкла видеть тебя таким, Агафон. Мне все нравится.

– Хвала Всевышнему, я хотя бы не горбат!

– Ты умен и мудр. Эти два качества не всегда уживаются в одном человеке.

– Ум – коварная штука, – развеселился карлик. – Без него плохо, а с ним порой бывает еще хуже. Я много размышлял о том, как от него избавиться. Это не просто.

Глория молча наблюдала за его ужимками. Иногда он нарочно кривлялся и паясничал, а иногда обретал невозмутимость. Ей бы научиться так управлять эмоциями. Надо – они выстреливают фейерверком, не надо – прячутся, будто их и нет.

Глория призналась себе, что по-хорошему завидует Агафону. Он в избытке обладал тем, чего не хватало Лаврову. Его физические недостатки терялись на фоне душевных достоинств.

– Не представляю, чтобы я делала без тебя, – вырвалось у нее.

Карлик расцвел от удовольствия, хотя он легко мог оставаться непроницаемым ни для похвал, ни для порицаний.

– Я рядом, – с нежностью произнес он. – Даже когда ты меня не видишь.

Глория чуть не заплакала и устыдилась своей сентиментальности. Агафон деликатно отвел глаза.

– У тебя все хорошо, – сказал он после долгой паузы. – Ты преодолела самое трудное. Перед тобой – более-менее ясная перспектива. Кстати, как тебе живется в моем доме? Прости, теперь это твой дом. В мире все так зыбко, так быстро меняется. Не успеваешь отслеживать.

– Это наш дом. Я хочу прожить в нем до самого конца.

– Конец – всего лишь иллюзия, – возразил карлик. – Как и начало.

– Мы ходим по кругу?

– Отчасти. Пусть тебя это не расстраивает. Наматывая круги, мы получаем опыт…

Последние слова Агафона Глория не услышала. Она уснула. В ее спальне горел ночник, за окном светили крупные звезды. Она знала, что увидит их во сне, в призрачном саду, где обнаженная женщина сидит на берегу пруда и выливает воду из двух кувшинов…

Чтобы наполнить их вновь!..