Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь - читать онлайн

Глава третья Королевский двор

Хотя король Людовик XVIII долгие годы прожил в эмиграции, он оставался величайшим знатоком и любителем придворного этикета. За его соблюдением король тщательно следил всегда и везде: членам королевской семьи запрещалось в его присутствии обращаться друг к другу на «ты»; все должны были строго держать длительный траур по каждому умершему родственнику. Например, придворные герцога Беррийского (которого в 1820 году заколол шорник Лувель) ровно полгода носили только черную одежду, ездили в каретах, убранных черным сукном, и т. д.

В вопросах соблюдения этикета у Людовика XVIII была единомышленница – его племянница герцогиня Ангулемская. Дочь короля Людовика XVI, казненного во время Революции, она с величайшим энтузиазмом принялась воскрешать придворный церемониал Версаля и даже проводила специальные изыскания на этот счет, поскольку не могла помнить версальскую жизнь во всех подробностях (в год взятия Бастилии ей было всего 11 лет).

Дворец Тюильри. Худ. О. Пюжен, 1831

О глубоком почтении герцогини Ангулемской к требованиям этикета можно судить по выразительному эпизоду, происшедшему в 1824 году; он приведен в воспоминаниях язвительной и наблюдательной мемуаристки графини де Буань и откомментирован современным историком Анной Мартен-Фюжье. Пока Людовик XVIII был жив, герцогиня стояла в этой придворной иерархии выше своего супруга (она – королевская дочь, он – лишь племянник короля). Хотя накануне их бракосочетания Людовик XVIII даровал племяннику титул «сына Франции» (который носили лишь королевские сыновья), при появлении обоих супругов во дворце привратник по-прежнему объявлял лишь о прибытии Madame (титул королевской дочери). Но после смерти Людовика XVIII королем стал его брат – отец герцога Ангулемского, а сам герцог сделался дофином – наследником королевского престола. Теперь в придворной иерархии герцогиня Ангулемская оказалась ниже своего супруга: ведь она была дочерью покойного короля, а он – сыном короля царствующего. И потому, выходя из покоев Людовика XVIII, только что испустившего дух, герцогиня уступила дорогу мужу и сказала: «Проходите, господин дофин!» Искреннее и глубокое горе не заставило ее забыть о подобных тонкостях.

Людовик XVIII проводил королевские приемы в Тюильри чаще, чем любой европейский монарх того времени. В его дворец имели доступ и те, кто был представлен ко двору, и те, кто просто получил входной билет (причем такие билеты раздавались очень широко). Благодаря этому в воскресенье, после мессы, короля всегда шумно приветствовала довольно густая толпа народа. В это время доступ во дворец был открыт всем придворным, а по понедельникам королевские приемы проходили раздельно: для мужчин – днем (в половине первого), для женщин – в восемь вечера; члены дипломатического корпуса приезжали к королю по вторникам, вечером.

В воскресный полдень Людовик XVIII торжественно шествовал через зал Маршалов (получивший свое название из-за портретов маршалов Франции на стенах) в часовню дворца Тюильри. За ним следовала свита из гвардейцев, а также сановников в расшитых фраках. Каждая служба придворного штата имела особую ливрею: гофинтенданты одевались в красное, придворные королевских покоев – в небесно-голубое, егермейстеры – в зеленое, шталмейстеры – в темно-синее, церемониймейстеры – в фиолетовое. Все эти мундиры остались в наследство от эпохи Империи, причем Людовик XVIII изменил только цвет одежды служителей королевских покоев (при Наполеоне их ливреи были ярко-красными).

После мессы, в которой принимали участие лучшие музыканты и артисты оперных театров, король возвращался в свои парадные покои и начинал беседу в строго установленном порядке: вначале он обращался к родственникам, затем к министрам и маршалам (действующим, а потом и бывшим). Каждому из них король задавал одни и те же банальные вопросы, но важен был сам факт его внимания; молчание короля было знаком его немилости. Поэтому гости не сводили глаз с монарха; каждый надеялся поймать дружеский взгляд или жест, адресованный ему лично. Во дворце король общался с избранными представителями нации, а затем показывался на балконе, который выходил в сад Тюильри, и народ встречал его приветственными криками; люди размахивали шляпами, тростями и носовыми платками.

Придворные должны были являться ко двору в определенных нарядах, образцы которых еще в 1814 года установила герцогиня Ангулемская. Герцогине хотелось, чтобы двор эпохи Реставрации в точности напоминал дореволюционный двор ее отца. Однако ей пришлось отказаться от некоторых деталей, например от возрождения фижм, которые носили дамы до Революции; у парижских модниц перспектива возврата к фижмам вызывала негодование. В результате новые наряды придворных дам во многом напоминали придворные наряды эпохи Империи; герцогиня внесла в них лишь некоторые добавления, например убранные кружевами прически, мантильи. Герцогиня придавала такое значение точному соблюдению всех новых правил, что распространяла образцы нового придворного платья среди портных, которые обшивали аристократическое общество.

Людовик XVIII сохранил и другое нововведение Наполеона: в эпоху Реставрации, как и при Империи, право входить в тот или иной зал дворца Тюильри зависело от должности подданного. Например, обер-камергеры, обер-камер-юнкеры и первые камергеры-гардеробмейстеры могли входить в королевскую спальню в любой час, несмотря на то что старый и больной король, не желая выставлять напоказ свои немощи, отменил церемонии утреннего выхода и вечернего отхода ко сну. Правом в любой час проникать в кабинет короля располагали высшие чины и цивильного, и военного придворного штата. Вход в Тронный зал был гарантирован пэрам Франции, послам, министрам, архиепископам, председателям обеих палат. Депутаты, генерал-лейтенанты, члены и докладчики Государственного совета, епископы и префекты имели доступ в первую гостиную перед Тронным залом. Члены кассационного суда, супрефекты, мэры, офицеры Генерального штаба допускались лишь во вторую гостиную.

При Наполеоне иерархия посетителей касалась только мужчин, но Людовик XVIII распространил ее и на женщин (которых принимал отдельно от мужчин). Герцогини имели право сидеть на табуретах, когда король и принцы обедали, а всем остальным приходилось наблюдать за их трапезой стоя. В начале эпохи Реставрации герцогини получили право первыми входить в Тронный зал, залитый ярким светом, остальные же дамы должны были ожидать своей очереди в гостиной Мира, освещенной куда более тускло. Подобное нововведение посеяло рознь между знатными дамами, так как оно возносило на немыслимую высоту не только «настоящих» герцогинь (представительниц старинной аристократии), но и тех жен новоиспеченных герцогов, которым совсем недавно даровал этот титул император Наполеон. При дворе Людовика XVIII их было немало: например, 25 августа 1817 года, в День святого Людовика, из 60 герцогинь, допущенных в Тронный зал, 15 носили этот титул не далее, как со времен Империи. Получалось, что выскочки приближаются к королю первыми, а дамы, принадлежащие к старинной знати, вынуждены пропускать их вперед.

Тем не менее все дамы старались не манкировать визитами во дворец, поскольку Людовик XVIII внимательно следил за «посещаемостью» и даже подсчитывал, сколько из них присутствует в Тронном зале, а сколько дожидается в гостиной Мира (обычно таковых набиралось без малого три сотни).

Сделав реверанс королю, восседающему на троне, дамы отправлялись по галерее Дианы в покои герцогини Ангулемской, а затем – к ее супругу. Все это можно было сделать, не покидая центральной части дворца, а вот для того, чтобы попасть в покои графа д’Артуа и герцога Беррийского, располагавшиеся в другом крыле дворца (так называемом флигеле Марсана), дамы были вынуждены идти по открытым галереям (по залам дворца идти было запрещено). Доехать в карете они не могли, поскольку кучера не имели права надолго задерживаться перед дворцом и экипажи стояли далеко от входа. Во время своего пешего перехода дамы не могли даже накинуть на себя шаль или шубу – этикет запрещал делать это на территории дворца. Поэтому, если верить свидетельству графини де Буань, в холодную погоду, чтобы не простудиться, дамы укрывали голову и плечи подолами платья. Не случайно утопист Шарль Фурье, изобретатель «улиц-галерей», в которых некоторые авторы видят прообраз парижских пассажей (о них подробнее рассказано в главе двенадцатой), гордо противопоставлял свое изобретение привычкам незадачливых представителей королевской династии. Король Франции, писал он, один из первых государей во всем мире, но в его дворце Тюильри нет портика; король, королева и все королевское семейство вынуждены, садясь в карету и выходя из нее, мокнуть под дождем, точь-в-точь как всякий лавочник, подъезжающий в фиакре к своей лавке. Другое дело – крытые улицы-галереи в придуманном утопистом дворце Гармонии; там дождь никому не страшен.

Чтобы получить право присутствовать на дворцовых приемах, дамы должны были представиться королю (как правило, на следующий день после свадьбы). Церемония эта включала в себя три реверанса: первый дама делала при входе в галерею, где стоял король, окруженный свитой; второй – после того, как расстояние между нею и королем сократится на одну треть, третий – еще через десять шагов. Затем король делал несколько шагов навстречу даме и «ласковым мановением руки» отсылал ее, после чего она начинала пятиться к двери. При этом ей приходилось, проявляя незаурядную ловкость, незаметно отталкивать каблуком длинный трен пышного придворного платья, чтобы он не путался в ногах.

Правом быть представленными королю обладали в эпоху Реставрации не только аристократы и дипломаты, но также мелкие дворяне и даже разночинцы. В этом отношении Бурбоны XIX века были гораздо более открыты и менее разборчивы, чем короли до Революции. Об этой открытости свидетельствуют и списки тех, кто удостаивался чести бывать у короля. Эти вечерние собрания, в которых принимали участие сам король, королевская семья и придворные, приглашенные по выбору короля, назывались «игрой» или «кружком». Церемонии такого рода были в ходу и в дореволюционном Версале, но там они происходили гораздо чаще: как минимум трижды в неделю. Напротив, к концу царствования Карла X «кружки» собирались всего три раза в год, не считая экстраординарных приемов в честь приезда иностранных государей.

При Карле X «кружки» происходили по такому сценарию: вечером в пяти больших залах на втором этаже Тюильрийского дворца и в кабинете короля зажигали яркий свет. Люди получали приглашение в тот или иной зал – согласно своему положению в придворной иерархии. Поначалу все должны были оставаться на своих местах, собравшись в кружок (отсюда и название этой придворной процедуры), и дожидаться, пока король не обойдет их и не скажет им несколько слов. Затем все приглашенные (а их было несколько сотен) получали право свободно перемещаться по залам дворца. Карл X, обойдя всех собравшихся, занимал место за ломберным столом в своем кабинете вместе с теми тремя, кого он на этот вечер избрал себе в партнеры для игры в вист. В королевском кабинете стоял всего один стол, а в остальных залах их было множество. Однако во дворец приезжали не ради игры, а чтобы заверить короля в своей благонадежности.

Герцогиня Беррийская. Худ. Т. Лоуренс, 1825

«Кружки», в сущности, были собраниями для широкой публики, хотя и специально отобранной. В частности, приглашение получали по очереди члены палаты депутатов, которые в большинстве своем никогда прежде не бывали во дворце и высоко ценили эту честь.

Гораздо менее многолюдные вечерние собрания для избранных ежедневно, кроме пятницы и воскресенья, устраивала во второй половине 1820-х годов герцогиня Ангулемская, после воцарения Карла X носившая официальный титул «госпожа супруга дофина». Герцогиня Ангулемская была дамой суровой, и ее гостей не ожидало ничего веселого. Но получить приглашение к ней считалось величайшей честью.

Совсем иначе проходили вечера у герцога Беррийского и его молодой супруги Марии-Каролины. После свадьбы они поселились в Елисейском дворце, однако после гибели герцога в 1820 году Мария-Каролина не могла жить одна – это противоречило придворному этикету. Поэтому она возвратилась во дворец Тюильри, во флигель Марсана. В своих апартаментах (при «малом дворе») герцогиня устраивала вечера и концерты, которые отличались непринужденностью, граничившей с презрением к этикету.

Мария-Каролина обожала танцевать и охотно устраивала костюмированные балы. Особенно много шума вызвал бал 2 марта 1829 года; для него был выбран исторический сюжет – приезд в Тюильри Марии Стюарт и ее помолвка с дофином Франциском. Поэтому все придворные дамы и их кавалеры явились на бал в костюмах XVI века, а сама герцогиня Беррийская, изображавшая Марию Стюарт, была одета точно так же, как ее героиня на портретах той эпохи; ее жениха изображал герцог Шартрский, сын Луи-Филиппа, после Июльской революции получивший титул герцога Орлеанского и ставший наследным принцем.

Сразу после крушения Империи многие французы, особенно дворяне, приветствовали восстановление прежних порядков. Однако довольно скоро реставрированная монархия разочаровала оба политических фланга – как ультрароялистов, так и либералов. Первые считали, что Бурбоны правят недостаточно «монархично» и делают слишком много уступок новому духу; вторые, напротив, обвиняли власти в недостаточной прогрессивности.

Многие роптали, в частности, на чрезмерные траты короля и его семейства. 15/27 ноября 1825 года Александр Иванович Тургенев записывает свой разговор с Франсуа Гизо, в ту пору либеральным историком, а позднее, при Июльской монархии, министром просвещения и министром иностранных дел:

«Разговор о здешнем дворе: все обычаи прежнего, а с ними и все злоупотребления остались. Двор стоит более 30 миллионов франков. Неподвижный Лудвиг 18-й содержал на конюшне своей 200 лошадей, более, нежели Наполеон, из края в край метавшийся. Если королю делают дюжину рубашек, то столько же на его счет и первому камер-юнкеру. Le bouillon de Louis 13 [бульон Людовика XIII] сохранился и поныне. Однажды спросил Лудвиг 13-й чашку бульона поутру. Ему подали, и с тех пор куча дичины тратится ежедневно на бульон сей. Лудвиг 18-й не мог уже есть оного и не любил, но бульон сохранился и его камердинер поедал оный. Дофина [герцогиня Ангулемская] не может некоторые платья надевать два раза и после одного раза должна отдавать его своей горничной».

Последние роскошные придворные празднества эпохи Реставрации состоялись за два месяца до Июльской революции (в мае 1830 года). В это время из Неаполя в Париж прибыли родители герцогини Беррийской король и королева Обеих Сицилий, оба из рода Бурбонов. Гости были встречены очень торжественно, и 12 мая в их честь был устроен бал в королевской резиденции Сен-Клу, а 31 мая – во дворце Пале-Руаяль, резиденции герцога Орлеанского. Король Обеих Сицилий приходился братом герцогине Орлеанской, которой в скором времени предстояло стать французской королевой – впрочем, в мае 1830 года об этом еще никто не подозревал. На бал к герцогу Орлеанскому прибыло 1800 человек, принадлежащих к самым разным сословиям: от короля Карла X до богатых буржуа и безвестных горожан. Бал был роскошен как никогда, и никто в тот вечер не предполагал, что старшей ветви Бурбонов осталось царствовать всего два месяца. Впрочем, предчувствие скорых перемен было у многих, поскольку правительство королевского любимца князя де Полиньяка уже не пользовалось в обществе никакой популярностью.

Во время бала произошел неприятный инцидент, усиливший напряженность: какие-то любители острых ощущений устроили в дворцовом саду Пале-Руаяля небольшой пожар, и полиция начала выводить оттуда людей. Именно этот эпизод вдохновил историка и политика Нарсиса-Ашиля де Сальванди на знаменитый афоризм: «мы танцуем на вулкане». Вскоре началась Июльская революция, и «вулканом» стал весь Париж.

Во время бала 31 мая 1830 года наглядно проявилась особая стратегия герцога Луи-Филиппа Орлеанского в выборе форм общения с парижанами. У сорокалетнего герцога за плечами было богатое и неоднозначное прошлое. Его отец, герцог Филипп Орлеанский, во время Революции поддерживал республиканцев; под именем Филиппа Эгалите [Филипп Равенство] он был избран в Конвент, голосовал за смерть своего кузена короля Людовика XVI, а чуть позже (в том же 1793 году) сам погиб под ножом гильотины. Луи-Филипп, унаследовавший титул герцога Орлеанского, в юности разделял революционные убеждения отца, состоял в клубе якобинцев, сражался в рядах республиканской армии при Вальми и Жеммапе (1792), но затем эмигрировал и провел два десятка лет в изгнании.

Первоначально герцог вернулся во Францию в 1814 году, на время Ста дней вновь уехал в Англию, а с 1817 года окончательно поселился в Париже, в родовом дворце Пале-Руаяль, который был возвращен ему после падения Наполеона. Герцог и герцогиня Орлеанские неизменно возглавляли список тех, кто удостаивался приглашения во дворец Тюильри; им первым отдавали визиты представители старшей ветви Бурбонов.

Однако герцон Орлеанский и его супруга Мария-Амелия вели жизнь гораздо более открытую, чем их коронованные родственники – Людовик XVIII и Карл X. Орлеаны сохраняли некоторую независимость, и этикет их приемов был гораздо более гибким и свободным, чем в королевском дворце. Днем Орлеаны, как и старшие Бурбоны, принимали мужчин и женщин порознь, но на свои вечерние приемы, происходившие в первую среду каждого месяца, они приглашали одновременно гостей обоего пола. Здесь дамы не обязаны были «строем» проходить перед хозяином приема в ожидании кивка головой или короткой реплики; они свободно передвигались по залам и общались с кем угодно.

Кроме ежемесячных больших приемов герцог и герцогиня Орлеанские устраивали превосходные концерты и обеды. По свидетельству графини де Буань, они «тщательно следили за тем, чтобы среди приглашенных всякий раз оказывались люди самых разных убеждений и чтобы ни одна партия не оставалась за порогом». В Пале-Руаяле собиралось общество самое разнообразное: аристократы и буржуа, иностранные путешественники и дипломаты, депутаты и министры, журналисты и ученые. Литераторы читали здесь свои новые сочинения, певцы и певицы исполняли арии и романсы, а ученые порой демонстрировали опыты прямо в гостиной.

Впрочем, несмотря на эту открытость новым веяниям, герцог Орлеанский не меньше, чем его кузены Людовик XVIII и Карл X, ценил титулы и правила придворного этикета. Вот один из примеров, который приводит Анна Мартен-Фюжье: до Революции 1 января нового года судейские и прочие чиновники сначала являлись с поздравлениями в Версаль, а на обратном пути поздравляли членов Орлеанского дома, к которым были обязаны приезжать «в том же составе и в тех же нарядах, в каких были у короля». Но 1 января 1818 года члены кассационного суда явились в Пале-Руаяль в неполном составе и в повседневном платье (без парадной мантии), а 1 января следующего года их примеру последовали представители счетной палаты. Это вызвало бурный протест герцога Орлеанского, и он отказался принимать нарушителей традиций.

Дворец Пале-Руаяль. Худ. О. Пюжен, 1831

Как бы там ни было, герцог Орлеанский понимал, что новая эпоха требует новых форм общения с людьми разных сословий. Когда в Пале-Руаяле готовились к балу 31 мая 1830 года, у распорядителей возникло беспокойство, что во дворце будет мало гостей: ведь часть великосветского общества уже выехала за город. Так вот, если верить парижским слухам, запечатленным мемуаристкой герцогиней де Майе, герцог якобы сказал: «не беда!» – и, взяв альманах «Двадцать пять тысяч парижских адресов», наугад выбрал приглашенных. Это, конечно, анекдот, но весьма характерный, ведь герцог Орлеанский в самом деле сравнительно широко открывал двери Пале-Руаяля для самой разной публики.

Знакомства, завязанные Луи-Филиппом в 1820-е годы, пригодились ему сразу после свержения с престола его кузена, Карла X; не случайно именно герцог Орлеанский был избран «королем французов».

Поначалу Луи-Филипп продолжал жить в своем дворце Пале-Руаяль. Об этикете нового двора сразу начали ходить самые странные слухи. Говорили, что к королеве отныне являются в сапогах, забрызганных уличной грязью, что никто не считает нужным встать, когда встает она, что открывать королеве дверь «уже не модно». Да и сама королева далеко не так строго соблюдала этикет, как прежние государыни (а ведь она приходилась племянницей Марии-Антуанетте!): если раньше концерты в Пале-Руаяле начинались ровно в восемь вечера, без всякой задержки, то теперь королева дожидалась приезда всех «важных шишек» – министров с супругами.

Луи-Филипп хорошо чувствовал себя в родном Пале-Руаяле и в начале царствования не хотел переезжать в Тюильри. Однако в Париже стали поговаривать, что король не любит королевский дворец и королевские резиденции потому, что не чувствует себя законным монархом. Кроме того, Луи-Филиппу пришлось учесть соображения безопасности: его трон, особенно в первые годы правления, был не слишком прочен. Королю угрожали и слева (республиканцы), и справа (легитимисты), а дворец Пале-Руаяль, окруженный узкими улочками, было бы трудно защитить от бунтовщиков. В конце концов в сентябре 1831 года Луи-Филипп смирился с необходимостью переселиться во дворец Тюильри, защищенный гораздо лучше. Однако стиль общения с гостями в этой официальной резиденции остался таким же, как и ранее в Пале-Руаяле.

При Июльской монархии существенно сократился придворный штат. Не осталось ни камергеров, ни дворцовых префектов, ни гоффурьеров, ни пажей; церемониймейстер был один-единственный, причем на балах обходились без него. Граф Аппоньи, атташе австрийского посольства в Париже, с изумлением отмечал в своем дневнике, что королева Мария-Амелия и сестра короля госпожа Аделаида сами предложили ему потанцевать с принцессами Луизой и Марией.

К концу Июльской монархии цивильный придворный штат короля и принцев насчитывал всего 314 человек. Это не значит, что Луи-Филипп был равнодушен к престижу королевской власти или отличался скупостью: он охотно тратил деньги на украшение королевских резиденций. При нем были обновлены и расширены дворцы в Фонтенбло и Версале – однако с иными целями, чем это происходило в эпоху абсолютной монархии. По воле Луи-Филиппа Версаль был превращен в музей французской истории и французской славы. Король истратил на это 23,5 миллиона франков из так называемого цивильного листа – тех денег, которые парламент выделял на его личные нужды и нужды его двора. Луи-Филипп побывал в Версале за полтора десятка лет около 400 раз, но ни разу не оставался там ночевать. Парадные залы дворца Людовика XIV теперь были отданы национальному музею, на открытие которого летом 1837 года король пригласил полторы тысячи гостей, в том числе, к ужасу великосветской публики, всех парижских журналистов. Такая политика была французам в новинку, и многие представители высшего общества осуждали короля за «неразборчивость в связях».

После того как Луи-Филипп переселился в Тюильри, анфилады дворца были заново пышно обставлены и засияли ослепительным светом. Однако, хотя на придворных балах присутствовало нескольких тысяч человек, и французским, и иностранным аристократам (например, австрийцу графу Аппоньи) залы дворца представлялись «пустынными». Дело в том, что в большинстве своем гости были люди безвестные, и аристократы не считали для себя возможным общаться с ними (кстати, так относился к подобным посетителям дворца и наследник престола, герцог Фердинанд-Филипп Орлеанский). В королевской семье постоянно шли споры о том, ниже какого социального уровня нельзя опускаться, рассылая приглашения на придворные балы. Можно ли, например, приглашать жен биржевых маклеров или жен академиков? Ведь среди последних могли оказаться особы низкого происхождения; тем не менее благодаря своим знаменитым мужьям эти дамы тоже получали доступ во дворец.

Отдельную проблему составляли «народные избранники», которых Луи-Филипп не мог не приглашать во дворец. Ведь «король французов» получил власть во многом благодаря палате депутатов, утвердившей его на престоле. Однако поведение многих членов палаты в королевском дворце представлялось изысканному вкусу светского общества «отвратительным зрелищем». Насмешница Дельфина де Жирарден в феврале 1840 года описывала поведение депутатов в Тюильри следующим образом: «Может ли бал, куда король пригласил три сотни самых уродливых людей во Франции, пригласил по обязанности и исключительно под тем предлогом, что они представляют страну, не быть чудовищным! Мало того, что эти господа уродливы от природы, они еще и одеты самым безвкусным образом; они неопрятны и не причесаны; таков их мундир, и другого они не знают. Что до манер, то они у наших депутатов бесконечно либеральные: один пихается, другой лягается, третий пускает в ход кулаки. Это возмутительно: они ведут себя, как на заседаниях палаты».

Депутаты производили такое незавидное впечатление еще и из-за своей одежды. Все остальные гости являлись на прием ко двору в мундирах или парадном платье, расшитом золотом, в белых перчатках и при шпаге. Депутаты, напротив, были одеты в унылые черные фраки. В Тюильри они приезжали в наемных каретах или в еще менее престижных фиакрах, а порой просто приходили пешком, «забрызганные уличной грязью, в сапогах, начищенных водой из уличного фонтана, в черных галстуках и в черных потертых перчатках» (отзыв газеты «Дамское зеркало» в 1842 году).

Смешение разных нарядов в залах Тюильри при Луи-Филиппе шокировало людей, привыкших строго соблюдать правила этикета. Атташе австрийского посольства Рудольф Аппоньи шутил: «Если можно приезжать ко двору в таком виде, мой портной скоро сочтет себя аристократом, которому не пристало иметь дело с таким простолюдином, как я».

Гостей на королевских балах и приемах становилось с каждым годом все больше, и даже провинциальные депутаты отмечали ужасную тесноту в залах дворца. Депутат из Перигё Пьер Мань отозвался о бале 3 января 1845 года так: «Пять или шесть тысяч господ и дам: французских, бельгийских, американских, шотландских и английских – теснятся в десятке зал, как сардины в бочке».

Когда балы устраивали сами депутаты, они агрессивно попирали правила придворного этикета. В 1836 году президент палаты депутатов Дюпен в списке приглашенных на свой бал поставил членов возглавляемой им палаты на первое место; за ними шли пэры, принцы, дипломатический корпус; наследный принц герцог Орлеанский (член палаты пэров по праву рождения) стоял в этом списке под номером 840.

То обстоятельство, что на балах при Луи-Филиппе присутствовало «общество довольно смешанное» (Н.С. Всеволожский), проявлялось даже в мелочах. Например, приглашение на королевский бал содержало внизу приписку, что при входе эту бумагу следует отдать дежурному привратнику. («Точно как на публичном бале!» – восклицает Андрей Николаевич Карамзин, сын историка, побывавший на таком балу.) Современников неприятно поражало также требование записывать свое имя в книге посетителей дворца, если во время их визита король был в отъезде. У каждого члена королевской фамилии была своя книга посетителей – большая, в зеленой обложке, «похожая на те, какие ведут прачки» (Виктор Гюго). Обычай вести учет визитов, нанесенных хозяевам дома (как будто речь идет о белье, отданном в стирку), казался многим наблюдателям – даже не самым аристократичным – неуместно мещанским. Буржуазность Луи-Филиппа постоянно становилась мишенью карикатуристов. Они изображали нового короля прогуливающимся по улицам с зонтиком под мышкой или вешающим на дверях королевского дворца объявление: «Пожалуйста, закрывайте за собой дверь. Просьба вытирать ноги перед тем, как подняться по лестнице и войти в приемную».

Тем не менее доступ на балы в королевском дворце был открыт отнюдь не всем желающим. Чтобы попасть на бал, требовалось сначала пройти церемонию представления королю. А.Н. Карамзин описывает, как это происходило в начале 1837 года:

«Пален [русский посол] в большом мундире и в ленте повел нас. Залы хорошие и ярко освещенные, хотя все немного узки; народа множество, особенно тьма красных английских мундиров. Нас выстроили в двух залах, в одну шеренгу; сперва австрийцы, потом англичане, потом мы, за нами сардинцы, американцы и пр. Весь двор Лудвига Филиппа (который состоит из одного introducteur des ambassadeurs [придворный, вводящий послов], и тот еще безносый) суетился, чтобы нас привести в порядок, наконец двери отворились – вышли Их Величества, начался cercle [кружок]. Сперва король, потом королева с одной дочерью, за ней Mademoiselle Adelaide [сестра короля] с другой и, наконец, Орлеанский подходили к каждому, посол говорил имя, и обменивались обыкновенными плоскостями <…> Хотелось бы знать Вам разговоры мои с ним? Филипп: О, вы, сударь, служите в лейб-гвардии конной артиллерии, я впервые имею удовольствие видеть этот мундир, он истинно замечателен (я кланяюсь), давно ли вы из России? Андрей: Восемь месяцев как уехал. Филипп: Ах, восемь месяцев! Располагаете ли провести у нас зиму? Андрей: Надеюсь провести здесь еще сколько-то времени. Филипп: Ах, вы надеетесь провести здесь еще сколько-то времени, я счастлив это узнать. Андрей кланяется, Филипп кланяется, и баста. С Королевой почти то же, только что она прибавила: Надеюсь, что вам Париж понравится, на что я ей отвечал: не сомневаюсь, Государыня. Герцог расхваливал наш мундир и делал мне комплименты насчет нашей гвардейской конной артиллерии; я нимало не скромничал и согласился с ним, что у нас лошади прекрасные, люди еще лучше и что мы маневрируем, как ангелы».

Понятие «кружок» применительно к «июльскому» двору заслуживает отдельного пояснения. Вступив на престол, Луи-Филипп решил порвать с некоторыми традициями; поначалу он упразднил обычай, строго соблюдавшийся при дворе в эпоху Реставрации, и перестал собирать «кружок» перед приемами. Однако новый король не хотел вести себя как частное лицо и встречать приглашенных у дверей зала. Поэтому во время первых приемов в Пале-Руаяле Луи-Филипп сначала оставался в глубине зала, а затем прогуливался по всем гостиным и беседовал с теми, кто попадался ему на пути. Но таким образом король французов все-таки ставил себя на одну доску с простыми смертными и уподоблял свой двор обычному салону. Поэтому уже в декабре 1831 года перед придворным балом в Тюильри снова был устроен «кружок», и в дальнейшем король уже не отступал от этого обычая.

А.Н. Карамзин представлялся королю в понедельник, а бал, на который он был приглашен, состоялся в среду, 25 января 1837 года. Карамзин оставил подробное его описание:

«Мы вошли, у ярко освещенной прекрасной лестницы играл хор военной музыки, при входе в зал мы отдали свои пригласительные билеты. Первая зала полна, вторая – полна, третья – полна, четвертая – полна, а толпа все еще увеличивалась новыми приезжими! Было разослано 4500 приглашений. Еxcusez du peu [сущая безделка]! Танцевали в двух залах. Главная – очень хороша, четырехугольная, высокая; хотя без сравнения меньше концертной. В ней по стенам висят портреты Филиппа и маршалов его, в другой он верхом высечен в мраморе. Он, верно, воображает себе, что он очень хорош собой, потому что я нигде не видал такого множества портретов и бюстов. Толпа представляла смесь языков и пестрела разнообразием костюмов и мундиров. Красные англичане, прекрасные венгерцы, голоколенные шотландцы: à la lettre [буквально]; их было трое, и я даже в лорнет разглядел волоса на их коленях. Турки и, наконец, хозяева дома сине-коричневые французы, все толкалось и шумело и эполетами расстраивало дамские прически. Король пробыл на бале только до 12-го часа. Орлеанский и Королева pour faire les honneurs [чтобы исполнить роль хозяев дома за ужином]. А принцессы танцевали до конца, т. е. до 4-х часов утра. Ужин был накрыт в театре на 600 человек; сперва отправились дамы под предводительством королевы, и тут начался ужасный беспорядок. Все бросились за ними и придавили дам; адъютанты, которые исправляли должность квартальных, – с большим трудом отогнали мужчин и заперли двери в столовую. После возвращения дам, когда повели мужчин, та же история: всем места не было – а все голодны, особенно отличалась национальная гвардия (в белых летних штанах и мундирах с расходящимися фалдочками), которая так и рвалась в столовую. Тут надобно признаться, что блестящий двор короля-мещанина сделался похожим на кабак. Иные, которым стало жаль кивера, надели его на голову, другие пробирались по стульям, адъютанты кричали и толкались и сильным напором выгнали половину гостей, чтоб накормить и напоить другую: мы были в последней, но более из любопытства, потому что я не ужинаю. Шампанское и Бордо (впрочем, последнего разбора) лились рекой, и гости тешились вдоволь».

Годом позже, в начале 1838 года, Луи-Филиппу представлялся Александр Иванович Тургенев. Он пишет:

«В начале 9-го я нашел уже все залы дворца наполненными; по стенам сидели дамы по первенству приезда. Толпы англичан, депутатов, пэров в мундирах, фраках, шитых и простых, и во французских кафтанах с кошельком, бродили из одной залы в другую, в виду грозных Наполеоновых маршалов и адмиралов, коих портреты в рост висят в залах дворца. Группы депутатов образовывались и расходились. Академики в шитых зеленым шелком кафтанах мешались с национальною гвардиею, но англичане превосходили числом всех французов и всех иностранцев: островитянки сияли алмазами и некоторые красотою. Король с фамилией вышел в 8 часов из внутренних апартаментов и говорил с каждою дамою – так, как и все члены королевской фамилии – с англичанками по-английски <…> С давно знакомыми путешествующими расспросы были подробнее. В два часа с половиною Король с фамилиею обошел всех дам и возвратился – отвести дух – во внутренние апартаменты. Через четверть часа стали впускать к нему кавалеров. Мне досталось первому подойти к нему. Я нашел уже Короля и всю фамилию выстроенными в ряд в ожидании представлявшихся. Адъютант назвал меня Королю, но он уже знал меня и опять спросил о моих занятиях и долго ли я здесь пробыть намерен? <…> За мною шли генералы, дипломаты и толпы англичан. Я вырвался из Тюильри в 11 часов – представившись прежде всех».

Через несколько дней Тургенев был приглашен в Тюильри уже на бал:

«Я отправился туда в восемь с половиной часов и опоздал к выходу короля и фамилии: встретил многих, кои, явившись перед королем, уезжали уже из дворца; но дамы и кавалеры массами валили еще во дворец, где я нашел уже танцы. Залы были освещены великолепно; танцы были в двух залах. Самые фешенебельные и аристократические пары, хотя и не без демократической примеси, рисовались в кадрилях и кружились в вальсах перед скамьею, где сидел король, королева, дочь их, герцогиня Орлеанская, принцесса Аделаида. Орлеанский и Немурский [принцы, сыновья короля] в генеральских мундирах стояли у кадрили. Принцесса Клементина протанцевала одну кадриль с племянником австрийского посла Апони [Аппоньи]. <…> Герцогиня Орлеанская протанцевала кадриль с молодым белокурым сыном английского посла Гранвиля, но в 10 с четвертью часов она отправилась в свои апартаменты. Английские красавицы участвовали во всех кадрилях в обеих залах. <…> В первой кадрили участвовала и национальная гвардия в мундире рядовых. Король, Орлеанский беспрестанно то с тем, то с другим разговаривали. Одна дама держала короля в приступе около получаса. <…> Посольши, дамы двора сидели подле королевской фамилии. Все были в мундирах или во французских кафтанах. Уверяют, что более пяти тысяч было приглашенных, в том числе семьсот военных и национальной гвардии. Судя по тесноте в комнатах, было столько же, как и третьего года, т. е. около трех тысяч.

В час пополуночи, когда уже многие разъехались, давка у входа в залу, в коей собирались предварительно дамы к ужину, сделалась ужасною. Мы выстроились в два ряда и с полчаса ожидали шествия короля и фамилии в столовую, куда мужчин впускали понемногу в ложи, над столовой устроенные. <…> Одни дамы занимали места и кушали с большим аппетитом. Король и фамилия стояли на ступенях у входа, обозревая залу, блестящую освещением и туалетами. <…> Окинув нетерпеливым взором пожирающую толпу, освежив силы замороженным кофе, я вышел из ложи и уехал домой».