Генерал Гидаль был схвачен при попытке проникнуть в Ла-Форс, и Фуше небрежно спросил его на допросе:
– Вам хочется разделить участь Мале?
– Сидеть в камере с Мале, наверное, приятнее, нежели в вашем кабинете. Но… в чем же я провинился?
– В том, что вам не сидится спокойно в Марселе…
Гидаль вернулся на юг Франции, где (если верить слухам) филадельфы имели тысячи сторонников с оружием, готовых на все ради новой революции. Между тем в поведении Мале ничего не изменилось. Обычно он просыпался средь ночи, с помощью дешевого телескопа наблюдал за движением небесных светил, а по утрам столярничал у самодельного верстака… Поручик Лакомте, служивший в тюрьме помощником коменданта, однажды привлек его внимание. Почти заботливо, как отец, Мале расправил на груди поручика жиденький аксельбантик и заглянул в глаза юноши:
– Вы еще очень молоды… Наверное, я думаю, сумели наделать немало долгов в Париже?
– Как и каждый офицер, живущий только службою.
– Так вот, – предупредил Мале. – Советую расплатиться с заимодавцами, ибо скоро вам предстоит дорога в Испанию.
– Какая чепуха! – расхохотался поручик…
Майор Мишо де Бюгонь потом спрашивал Лакомте:
– Что он сказал тебе, сынок?
– Советовал расплатиться с долгами в Париже, считая, что скоро мне предстоит сражаться с гверильясами в Испании.
– Конечно, чепуха! – согласился майор. – Прежде наш великий император покончит с блудливою Австрией…
Но через неделю Лакомте уже отплывал в Барселону, чтобы погибнуть от руки партизан под стенами Сарагосы… Выходит, Мале знал гораздо больше того, что может знать узник Ла-Форса.
Демаре навестил Паскье, предупредив его:
– Когда наш император будет сражаться на подступах к Вене, от этого Мале, наверное, следует ожидать всяких дерзостей.
– Есть основания к таковым подозрениям?
Демаре сказал, что итальянский бандит Сорби, сидя в тюрьме Ла-Форса, что-то пронюхал о планах Мале, а теперь желал бы продать генерала как можно дороже.
– В обмен на свободу, – заключил свой рассказ Демаре.
– Об этом стоит подумать, – ответил Паскье…
На квартире коменданта де Бюгоня состоялась тайная встреча бандита Сорби с префектом тайной полиции.
– Ну что ж, – сказал Паскье. – Свобода – тоже товар, имеющий свою ценность. Ты даешь мне свой товар – сведения о Мале, я расплачиваюсь с тобой верной купюрой – амнистией…
Сорби выболтал ему такое, что Паскье поспешил к министру с невероятным известием: генерал Мале, даже в застенке Ла-Форса, снова готов выступить против Наполеона:
– Он ждет, когда императора не будет в Париже.
Фуше нехотя разрешил освободить Сорби:
– Но он явно перестарался в сочинении своих фантазий! Сидя в замке Ла-Форса, невозможно свергать правительства. Впрочем, его величеству об этом будет мною доложено…
Пятого числа каждого месяца в пять часов вечера секретный узник поворачивался лицом в сторону заходящего солнца и пять минут посвящал размышлениям о том, что им сделано для пользы народа и что еще предстоит сделать. Так повелевал закон филадельфов, и одновременно с генералом Мале тысячи его соратников тоже обращали взоры к погасающему светилу… Мале, как и все якобинцы, постоянно был готов к смерти, естественной или насильственной – это не так уж важно: «Если жизнь не удалась, человек погружается в смерть, как в летаргический сон, и, дождавшись в смерти лучших времен, он воскресает для новой жизни, которая будет лучше той, которую ранее он покинул…»
Мысли филадельфов точнее выразил поэт Гёте: «Кто жил достойно в свое время, тот и останется жить во все времена!»
Поверим на слово Жозефу Фуше, писавшему, что вскоре любое упоминание о филадельфах приводило Наполеона в содрогание; император предполагал, что «эти люди имеют опасные разветвления в его армии». Кажется, полковник Жак Уде сознательно не был удален им из армии, чтобы следы великого архонта не затерялись в гуще народа. Между тем тюрьма на улице Паве, где сидел генерал Мале, явно привлекала филадельфов. Что-то слишком часто стали они наезжать в Париж, пытаясь обмануть бдительность стражей. В сферу наблюдения Паскье тогда попали многие филадельфы, ищущие личных контактов с узником. Не ощущать наличия крепкой и мыслящей организации, связанной с именем Мале, было уже нельзя, но лицо Жозефа Фуше по-прежнему оставалось бесстрастным, как гипсовая маска.
– Вы опять об этих фантазиях Сорби, – недовольно говорил он Паскье. – Но стоит ли придавать значение словам человека, который способен выдумать даже полет на Луну, только бы ему доставили сладкое блаженство личной свободы…
В мае 1809 года генерал Мале видел из окошка камеры прачек, которые горевали у фонтана Виражу, сидя на кучах белья. Они оплакивали мужей, пропавших без вести в Испании, сыновей, убитых в излучинах Дуная… В эту яркую весну армия императора безнадежно застряла напротив Вены, в бессмысленной бойне под Эйслингеном полегло сразу тридцать тысяч французских юношей, а Наполеон в хвастливом бюллетене распорядился считать эту сомнительную битву своей победой. Но истина дошла до Парижа, гарнизоны роптали, в народе Франции появилась растерянность. В следующей битве, при Ваграме, император обласкал полковника Жака Уде своим высочайшим вниманием:
– Полковник, отныне вы – мой бригадный генерал и подтвердите мужеством, что вы достойны этого высокого чина…
Уде и его полк были брошены в самое пекло битвы, а генерал Уде был жестоко изранен выстрелами в спину – из засады! Великий архонт успел продиктовать пять предсмертных писем, одно из которых было адресовано генералу Мале…
Тяжко было видеть тоскующих прачек у фонтана.
– Не плачьте! – крикнул им Мале. – Скоро придет мир…
Его схватили при попытке к бегству, когда в соборе Парижской богоматери готовились запеть благодарственный «Te Deum» в честь победы Наполеона над Австрией. Со взводом барабанщиков Мале хотел ворваться в собор, чтобы со священного алтаря провозгласить народу и всей Франции:
– Император убит… да здравствует республика!
Барабаны заглушили бы вопли отчаяния бонапартистов, а для легковерных парижан были заготовлены прокламации на бланках сената. Мале казалось, что французы устали приносить жертвы своему «Минотавру», он сумеет увлечь гарнизон за собой, а сам Бонапарт уже не осмелится вернуться в Париж, отвергающий его ради мирной жизни… Паскье навестил министра Фуше.
– Выходит, что Сорби был прав, – сказал он. – Генерал Мале имеет своих людей даже в сенате. Иначе откуда бы взялись эти официальные бланки, на которых напечатаны криминальные слова: «Бонапарта нет, долой корсиканца и его полицию, отворим все тюрьмы Франции настежь…» Что скажете вы теперь?
– Мале… спятил, – сказал ему Фуше.
– Напротив, – возразил Паскье. – Мале как раз очень здраво учитывал настроения публики в Париже…
Мале поместили в секретную камеру. Мишо де Бюгонь сам проверил засовы и с тех пор носил ключи от темницы мятежного генерала на груди – подле дешевого солдатского амулета.
– Бедный Мале, – признался он толстухе жене. – Конечно, он малость рехнулся: в самый-то торжественный момент, когда весь Париж возносит хвалу императору за его победу, и вдруг явиться в святом алтаре… с барабанным боем! Да, такое не каждый придумает. С этим Мале надо быть осторожнее…
Мягкими, но скорыми шагами горца Мале обходил камеру по диагонали – крест-накрест. Он размышлял. Он анализировал.
Через год состоялось бракосочетание разведенного Наполеона с молоденькой австриячкой. По этому случаю была дарована амнистия, которая не коснулась ни Мале, ни его филадельфов. Жозеф Фуше получил титул герцога, но его подозрительные колебания уже не располагали Наполеона к доверию; на пост министра полиции выдвигался Савари (он же – герцог Ровиго).
Однако Мале до сих пор ни в чем не сознался, а упорство генерала смутило даже сановников империи, склонных поверить в его невиновность. Ощутив это, Мале личным посланием потревожил услады новобрачного. «Я постоянно жду Вашей справедливости, – писал он Наполеону, – но вот прошло уже два года, а я все еще в заключении». Одновременно с этим Савари получил ходатайство от мадам Мале о пересмотре дела ее мужа…
Между Савари и Демаре возник краткий диалог:
– Черт побери, так кто же этот Мале?
– Всего лишь бригадный генерал.
– Виноват он или оговорен? – спрашивал Савари…
Не так давно в Ла-Форсе освободилась камера: Мале лишился приятного соседа, аббата Лафона, выступавшего в защиту папы римского; священника, как повредившегося в разуме, перевели в клинику Дебюиссона. В эти дни, составляя рапорты о поведении узников, де Бюгонь начал отмечать «ненормальную веселость бывшего бригадного генерала». Жене он говорил:
– И с чего бы ему веселиться? Впрочем, этот аббат Лафон тоже был хороший дурак… Я вот думаю: неплохо бы нам отправить и Мале на лечение, пока еще не поздно…
Однажды он еще не успел позавтракать, когда ему доложили, что генерал Мале выразил настоятельную необходимость видеть коменданта тюрьмы у себя в камере.
– В такую-то рань? Чего ему надобно? – Однако не поленился подняться в башню. – День добрый, генерал!
Мале смахнул с колен курчавые стружки:
– Велите прибрать в моей камере, господин майор. Новый министр наверняка пожелает нанести мне визит…
– Герцог Ровиго? – изумился майор. – С чего бы это?
– Велите прибрать! – кратко закончил Мале…
Спустившись в свою квартиру, старый комендант – в ответ на вопрос жены – лишь небрежно отмахнулся, как от мухи:
– Надоел он мне! Опять какие-то бредни…
Но караульный уже дергал шнурок колокола, возвещая о прибытии в тюрьму высокого гостя. Мишо де Бюгонь жестоко поплатился за свою недоверчивость: он был вынужден встретить министра в халате, в туфлях на босу ногу. Герцог Ровиго (тоже старый республиканец!) похлопал коменданта по животу:
– Берите пример с меня: я давно уже на ногах…
Министр действительно навестил генерала Мале, и тот встретил его за верстаком, стоя по колено в стружках.
– Вы, я вижу, – начал герцог любезно, – недаром проводите здесь время. Что это будет у вас – табуретка?
– Скорее, престол великой империи. Мне осталось только выдолбить круглую дырку посередине…
О чем они рассуждали затем, майор не все расслышал, но Мале дважды возвысил перед министром голос.
– Какие глупости! – фыркал он. – Изменить нации, к которой сам принадлежишь, нельзя. Изменить можно только правительству. Вам должна быть известна эта классическая формула. А о будущем человечества никак нельзя судить по его настоящему, ибо настоящее очень часто бывает обманчиво…
Ровиго что-то отвечал, но Мале взбунтовался снова.
– Пока нации имеют идолов, – гневно выговаривал он, – равенства быть не может, ибо властитель, хочет он того или не хочет, но он все равно стоит над судьбами людей…
Дверь с лязгом распахнулась, и герцог Ровиго, запахиваясь в малиновый плащ, поспешно выскочил из камеры Мале:
– Газеты не присылать. Верстак отберите.
– А… телескоп? – спросил де Бюгонь.
– Звезды тут ни при чем. Оставьте…
После этого случая майор де Бюгонь пригласил генерала Мале к себе на квартиру, они вместе хорошо поужинали.
– Услуга за услугу, – сказал комендант. – Вы предупредили меня о нечаянном визите Савари, а я сообщаю вам, что недавно арестован и заточен в ужасный Венсеннский замок генерал Виктор Лагори, приятель изгнанника Моро… Оба они, если я не ошибаюсь, как раз из вашей веселой компании!
Мале был подавлен этим известием (Лагори был необходим ему в Париже и непременно на свободе – для связи с эмигрантом Моро; в нужный момент оба они, Мале и Лагори, должны были выступить одновременно ради свержения Наполеона).
– Как он попался? – сухо спросил Мале.
– Дурак! Сам же явился в приемную герцога Ровиго, надеясь на указ императора об амнистии по случаю его свадьбы. А до этого Лагори скрывался на улице Фельянтинок, где давно проживала его любовница – мадам Софи Гюго с детьми…
Мале отпил вина из бокала, губы его порозовели.
– Я хотел бы видеть Лагори!
– Скоро, скоро, – утешил его де Бюгонь.
– Не понял.
– Сейчас поймете. Мадам Софи Гюго, помимо женских страстей, занята страстями и политическими. Она уже хлопочет, чтобы ее обожателя перевели из Венсеннского замка в Ла-Форс, который, благодаря моему доброму сердцу, славится на всю Францию мягкостью тюремного режима…
– Кто помогает ей в этом? – спросил Мале.
– Представьте, ваш бывший сосед – прелат Лафон, которого еще при Фуше сочли спятившим. У него какие-то связи…
Мале понятливо кивнул. Он-то знал, что цели роялистов и папистов иногда парадоксально смыкаются с целями революционеров – в общем негодовании против династии Бонапартов. (Андре Моруа писал, что Софи Гюго добилась свидания с возлюбленным: «Он сгорбился, исхудал, пожелтел, челюсти его судорожно сжимались… Савари говорил, что его только вышлют из Франции: изгнание – это милосердие тиранов. Вмешательство женщины сильного характера все изменило…»)
Лагори появился в Ла-Форсе вместе с фолиантами Вергилия и Горация, при встрече с Мале он сказал ему радостно:
– Надеюсь, тебе будет приятен горячий привет от генерала Моро из заокеанской Филадельфии…
Мале врезал сподвижнику такую крепкую затрещину, что голова Лагори жалко мотнулась в сторону.
– Меня, – жестко рассудил Мале, – более обрадовало бы, если бы ты остался на свободе… Что за глупость – поверить в амнистию императора? Как ты посмел явиться к Савари за отпущением грехов и принять на веру слова о милосердии императора? Тебя следовало бы расстрелять по суду филадельфов.
– Прости, Мале… я сплоховал, – покаялся Лагори. – Но я никогда не изменял делу, которому мы служим. Прости…
– Ладно. А что Гидаль?
– По-прежнему в Марселе. Там все готово…
По таинственным каналам в камеру Мале притекали самые новейшие сведения о делах в империи; о многом он узнавал даже раньше парижан. Свидания он имел (правда, частые) только с женою. Префект полиции заподозрил было мадам Мале и намекнул об этом майору, но де Бюгонь сразу вспылил:
– Обыскивать ее не стану! Лучше уж в отставку.
– Да, – согласился Паскье, поразмыслив. – Пожалуй, вы правы, майор: обыскивать женщину – верх безнравственности…
Комендант снова, в который уже раз, отметил в рапортах «ненормальную веселость» генерала Мале. А что он знал о нем? Да ничего… Три заговора прошли через жизнь генерала – три неудачи. Первый еще в Дижоне, на самом срезе веков, когда «шагал Наполеон вослед Бонапарту», второй заговор, когда Цезарь разбойничал в Байоне, не удался и третий, когда Наполеон сражался на полях Австрии… Но Мале не унывал.
– Будем считать, – говорил он Лагори, – что репетиций было уже достаточно и в финале этого грандиозного спектакля Наполеон лишится своего нескромного седалища – престола…
Возле фонтана Виражу на улице Паве иногда появлялась женщина с мальчиком. Печальным взором она скользила по окнам страшного тюремного замка, отыскивая в них лицо любимого человека. Это была мадам Софи Гюго, влюбленная в Лагори, а мальчик – ее сын, будущий писатель Франции, который почти не знал своего отца, зато обожал того самого человека, которого любила его несчастная мать.
Итак, три заговора – три трагические неудачи.
Никто не знал, что здесь, в каменном застенке Ла-Форса, вызревает еще один – четвертый, и самый решительный!
Мадам Гюго с сыном уходила в даль тихой улицы Паве.
В один из пасмурных дней Мале сказал Лагори:
– Слушай, а не пора ли мне сойти с ума?