Татьяна подслушивала. Ей ужасно, ужасно стыдно было стоять под дверью Риткиной комнаты, приняв эту нелепую позу охотничьей собаки перед броском, но отойти было выше ее сил – слишком уж заинтересовал разговор, происходивший за этой дверью…
– Да она тебя как щенка на поводке держит, мамочка твоя! Неужели ты этого не понимаешь?! Такую рожу состроила, когда меня утром увидела… Будто нам с тобой по десять лет и мы еще не доросли до секса, вроде как задевает это ее материнскую щепетильность! А ты ведешься! Фу, противно как…
– Маргошка, ну что ты несешь всякую чушь! Слушать же невозможно! Она самая обыкновенная мать, чего ты от нее хочешь?! По-твоему, она должна была на шею тебе от радости кинуться? И вовсе не из-за твоего утреннего появления мама запаниковала – она боится, что это моей учебе помешать может…
– Хм… Тогда я представляю, как она испугается, когда правду узнает.
– И не говори! Я и сам боюсь. Ну скажи, почему все так по-дурацки сложилось, а? Я ведь очень, очень люблю свою мать… И она меня любит, я знаю… А только странные какие-то у нас с ней отношения получаются: вымученно навязанные в чем-то, жестко зависящие от правильного нашего с сестрой поведения. Мы со Светкой мамину любовь в обмен за послушание получаем, а она нашу – за вечное свое страдание, беспокойство о нас… Порочный круг какой-то! И у нее нет своей собственной, отдельной от нас жизни, и мы с сестрой будто по рукам и ногам связаны. Ну вот посуди, как я ей про институт скажу? Она же с ума сойдет!
– Так, может, на заочный переведешься? А? Поговори с ребятами…
– Ой, да все это полумеры, Маргошка, нестоящий компромисс! Не хочу я там учиться, неинтересно мне это. И не нужно.
– Зато маме твоей нужно! Ты представляешь, что вообще с ней будет, когда она узнает? И еще, ты говорил: этот дядька, муж ее подруги, заплатил за тебя… Выходит, ты круговой должник, Пашка!
– А я просил за меня платить? А меня кто-нибудь спрашивал, хочу я там учиться или нет?
– Паш, ну они же тебя любят… Они же как лучше хотели…
– А человек, Маргошка, сам знает, что для него лучше, и неважно, какого возраста этот человек и как к нему относятся его родители. Самое ценное для любого – свобода выбора, понимаешь?
– Да я-то понимаю… – вздохнула девушка и заговорила о том, что сильно обидело Татьяну. – Насколько мне известно, родители мои из-за этой самой свободы пресловутой всю жизнь друг другу испортили. Отец мой тоже все про свободу талдычил, а потом вообще свалил. И вроде любили друг друга безумно, а, выходит, все зря. Так общего языка и не нашли…
«Вот поганка какая, а?!.. – возмутилась про себя Татьяна, покраснев так, будто ее пристыдили. – Зачем с каждым встречным-поперечным родительский развод-то обсуждать? Тем более с этим мальчишкой-сопляком… Да еще и ночевала у него этой ночью… А мне сказала – к подруге пошла!»
Татьяна, конечно же, давно знала, что отношения ее дочери с этим странноватым пареньком далеко не платонические, но все же… Да и не нравился ей этот мальчишка совсем: непростой какой-то, необщительный, в смысле. И взгляд у него всегда отвлеченный, будто сам в себя смотрит или думает о чем-то исключительно своем, а разговор поддерживает так, приличия ради, механически произнося, словно под фонограмму, знакомые слова. А теперь, смотри-ка, еще и про свободу толковать начал! Нет-нет, надо в срочном порядке его от Ритки отвадить, не нужна ее дочери подобная история в жизни. Знает Татьяна, чем это вольнолюбие заканчивается. Далеко с ним не уедешь. Нет, еще чего не хватало: сопляк совсем, а туда же – свобода выбора…
Задумавшись, она еле успела отпрыгнуть от отворившейся неожиданно двери и сделать вид, будто очень внимательно, очень сосредоточенно роется в ящике (будто специально для нее открытом, к счастью, в тот момент) стоящей в прихожей тумбочки. Перебирая суетливо старые квитанции и стараясь придать голосу нотки острой озабоченности, спросила на одном дыхании:
– Ритуль, вся обыскалась, а где счет за междугородку за прошлый месяц? Ты не видела, случаем?
– Видела. Вот он.
Рита спокойно протянула руку и, не поворачивая головы, достала нужную квитанцию с полочки, куда по сложившейся годами традиции автоматически складывались все счета, и протянула ее матери, понимающе и грустно улыбнувшись при этом. Затем, обернувшись к стоящему на пороге ее комнаты Павлику, так же ровно спросила:
– Вы опять сегодня до ночи репетировать будете?
– Не знаю, Марго. Конкурс уже через две недели, готовиться бы надо серьезно…
– Кому готовиться-то?!.. Эти козлы твои институтские сели тебе на шею и сидят. Одно только название, что группа – слова твои, музыка твоя, вокал твой!.. На конкурс они с тобой собрались, смотрите-ка! Кругом все сплошные юные дарования! На чужом горбу проехаться…
– Ладно, не ворчи. Я позвоню. Жди. Сама не звони – отвлекать будешь. Ну все, пока…
«Надо же, разговаривают так, будто меня здесь и нет! – сердито подумала Татьяна, уходя на кухню. – Совсем уже обнаглели! Ну, погоди, дочь, устрою я тебе сейчас семейно-гражданскую разборку…»
В сердцах она почти кинула чайник на загоревшуюся веселыми синими язычками газовую конфорку, со звоном начала доставать с полки чашки.
– Ритка, иди с матерью чаю попей! – крикнула в глубину квартиры Татьяна, как только за Павликом захлопнулась входная дверь. – Удели своей недостойной матери хотя бы пять минут внимания! Она по тебе уже соскучиться успела, пока ты по чужим квартирам с мужиками шлялась!
– Ну чего ты орешь, как злая кондукторша? – нарисовалась в кухонном проеме улыбающаяся как ни в чем не бывало Ритка. – И чего это тебе в голову вдруг взбрело подслушивать? А? Вроде раньше такое безобразие за тобой не замечалось…
Ритка никогда не знала точно, любит ли она так уж безумно свою мать. Вот спроси ее – и не скажет. Зато знала совершенно точно, что может разругаться с ней всласть, а потом так же всласть и помириться. Да и ругань их всегда была какой-то игрушечной, ненастоящей. Они могли наорать друг на друга страшно и обозвать друг друга просто бог знает как, но бранные эти слова будто отскакивали от них, как горох, не задевая и не раня, будто играли мать с дочерью в некую завлекательную игру или упражнялись в театральном действе, подзадоривая одна другую яростными, натуральными крикливыми репликами. И, глядя на них посторонним, искушенным глазом, могло показаться, что где-то там, в темном зале, сидит невидимый талантливый режиссер и одобрительно кивает им седой и умной головой: верю, мол, вам, девочки, верю… Давайте-давайте, молодцы, девочки…
– Ну, один-то раз в жизни можно и подслушать, чего уж… – махнула Татьяна в Риткину сторону широким жестом. – Зато сразу столько нового о себе узнала!
– Это ты про свой развод, что ли?
– Ритка, ну на фига это с каждым встречным-поперечным обсуждать, скажи? Да и развода еще никакого у нас не было. Просто отец твой с ума сходит. Не нравится ему, когда правду говорят.
– Какую такую правду, мам? Сдалась ему сто лет твоя правда! У него своя есть. Вот он ее и отстаивает. А Пашка, между прочим, никакой не встречный-поперечный, он мой друг!
– Да?.. Друг?.. С друзьями не спят, Ритка, с ними дружат. Ты не знала разве?
– Ой, да ладно! Еще начни меня ранней беременностью пугать! Не опускайся до ханжества, а то уважать перестану, поняла?
– Нет, Ритка, беременностью пугать не стану. Вы сейчас в этом деле грамотные, сами кого хошь испугаете. Я тебе другое скажу – он мне в принципе не нравится, Пашка твой…
– Хм… Вообще-то он и не обязан тебе нравиться… Ну ладно, валяй, выкладывай свое материнское мнение. Какой там принцип у тебя объявился, влияющий на симпатию?
– Слушай, а он что, институт решил бросить?
– Ты и это даже успела услышать? Ничего себе… Чтоб в первый и последний раз подслушивала, поняла? А то, не дай бог, понравится еще!
– Да ладно… – нетерпеливо махнула рукой Татьяна. – Не учи мать жить. Умная какая…
– Да, с институтом Пашка круто поступил, конечно. На этот факультет конкурс всегда огромный, и даже за деньги только каждого пятого берут. А он взял и сам притащил в деканат заявление: прошу, мол, меня отчислить по собственному и глубоко мною осознанному желанию. Представляешь? Решил, что ему не нужно то, чем он никогда в жизни заниматься не будет.