Рассказы
Веничек березовый
«…И степенно, не спеша, друга не пугая,
Вознеслась одна душа, а за ней другая
Веничек березовый… Завтра бы к обедне…
День такой был розовый, но, увы, последний…»
Глава первая
«Что-то зима нынче долгая, али весна где-то в Африке загуляла», – крякнул старик, сплюнув остатки самокрутки себе под ноги. Самокрутка моментально погасла. Кусочек газеты с остатками табака неожиданно обнажил маленькое словечко «правда». «Чудно», – подумал старик. – Надо же было выкурить почти всю «козью ножку» из какой-то старой газеты и не докурить это странное слово «правда». Старик попытался вспомнить, от какой газеты он оторвал клочок: то ли от местной «Правды», то ли от «Комсомольской правды», но, запутавшись во всех «правдах», которые выписывала его старуха, гулко хохотнул, при этом щелкнув языком по нёбу.
Щелчок получился довольно громкий – зубов-то у деда не было давно, а лежавший рядом дворовой песик по кличке Козлик, отреагировал на это по-своему. Он давно знал за стариком привычку щелкать языком. Песик поднял свою мордочку, поглядел в глаза старому хозяину и слегка улыбнулся, оскалив при этом хорошо сохранившиеся зубы.
«Что ты ржешь, дурачок, может ты мне скажешь, в какую – такую газету я табака наклал?
Вот, и правильно делаешь, что молчишь. А то бы меня быстренько перевели куда-нибудь с теплой печки». Песик словно понял, что имел в виду хозяин и, дабы доказать свою преданность, свое полное единодушие и единомыслие по поводу клочка газеты, поднялся, слегка потянулся и, выкинув чуть вправо заднюю ногу, быстро по-солдатски помочился на веточку, возле которой лежала самокрутка.
«Ах ты, охальник, гриб ты еловый, ты почто правду-матку облил», – попытался рассердиться старик. «Да неужто другого места не нашел», – старик говорил, еле сдерживаясь от смеха, представляя, как он будет рассказывать своей старухе, что ее любимый Козлик, извините за грубость, обмочил всю правду. Зная свою старуху уже не первый десяток лет, ее фанатичную веру всяким газетам, бумагам, справкам и еще всякому печатному мусору, старик предвкушал, как от души он посмеется, вернее, покряхтит, когда будет рассказывать про ее любимого Козлика, который обмочил всю правду. А Козлик тем временем, обнюхав все вокруг, взял, да еще раз брызнул. «Ну, бестия хвойная, всю правду залил.
Ладно, хватит, пойдем к старухе, языком почешем». Козлик, похлопав ушами, потрусил за дедом, подняв слегка облезший хвост, сворачивающийся на кончике бубликом. Отряхнув у порога валенки от снега и, положив кисет с табаком на полку возле окошка, старик вошел в избу. По привычке дед глянул в красный угол и, убедившись, что лампадка горит, быстро перекрестился. Сильно-то в Бога дед не верил. Да и как верить, когд а глянешь вокруг, да хоть святых выноси: там убивают, там жгут, там взрывают… Эх, пропади все пропадом. Да если есть Бог, как же он допускает все это?! Но все свои сомнения старик отгонял от себя, подсознательно чувствуя, что так про Бога лучше не думать. Кто знает, а вдруг «красного петуха» на избу пустят, али корову заморят. Уж пусть лучше лампадка горит во Славу Его, да копеечку в церкви иногда оставить. Авось и пронесет. Дед пошарил глазами по избе, что-то незнакомое появилось в комнате. Быстрее всего на это отреагировал его нос, почувствовав непонятный запах. Дед еще раз оглядел избу. Никого не обнаружив, дед сел на лавку и попытался вспомнить, где он слышал этот запах.
Закрыв глаза и положив сухие, крепкие еще руки на колени, старик медленно, осторожно пошел по своей памяти, аккуратно переступая, особенно больные, не зажившие моменты его жизни. Что-то мучительно-притягательное влекло деда в прошлое. Он был и наяву, и в то же время где-то далеко-далеко…, но точно знал, что ведет его по этой дороге.
Запах! Откуда он? В голове проносились многочисленные эпизоды его жизни. Почувствовав усталость и поняв, что устал не физически, а нутром, сердцем, дед открыл глаза. Лампадка в углу уже стала прыгать маленьким огонечком, говоря ему, что скоро погаснет. Кое-как оторвавшись от лавки, дед подошел к шкафу, взял бутылочку с маслом и подлил в лампадку. Вдруг старику стало плохо. Ноги, как будто подкосились, сердце заныло от незнакомой боли и готово было вот-вот остановиться. В глазах появился молочный туман, размывая все предметы вокруг. Даже огонек лампадки померк в этом тумане. «Господи – зашептал дед, – что это со мной… Я же…, я…». Молочный туман все больше и больше окутывал старика, пока не спеленал его окончательно и не уронил на пол.
Глава вторая
– Ой, пойду уж я, а то засиделась. Ты мне, соседка, веничка дай березового, завтра баню топить, а мой лежебока все веники городским приезжим отдал. А как самому париться, так и не думает. Ох, бедолага еловый. Все в дом тащат, а он из дому. Тут давеча охотники из города приезжали. К нам в избу галопом – шасть, и давай к моему приставать. Дай, говорят, лыжи – ну те, что у нас в сарае-то, возле баньки. Нам, говорят, на охоту идтить надо. А чо без лыж-то сами приперлись? А мой, охламон таежный, не токмо свои, да еще зятьевины три лыжины отдал!
– А пошто им пять лыж-то, пятиногие, что ли охотники нынче завелись? – звонко хохотнула Рябуха, доставая березовый веничек из чулана.
– Так и я ж своего сразу спросила – куды им столько-то? А он в ответ как зыркнет на меня, глазищами полоснул, точно волчина лесная и отвечает, мол, средь городских, один какой-то начальник. Так вот этот начальник с одной ногой.
Говорят, на каком-то ГРЭСЕ в аварию попал, но начальником остался. Чудно, да, Рябуха! Понятно в войну-то и слепые ходили в начальниках, а сейчас – да мало ль здоровых людей, что ли?
– Так как же он на одной ноге-то? – спросила Рябуха, заворачивая веничек в газету. – Он же идтить не смогет, уронится, начальник-то.
– А они, говорят, его поддерживать будут. Лося выгонят на поле и его, начальника-то, на лыжине поставят, ружье подержат, а ему только стрельнуть останется. А потом этот начальник тем городским квартиры каменные устроит. Эх! Нет, чтобы мой тоже попросил чего-нибудь!
– А что он, золотая рыбка, просить его, али джин какой всемогущий? – Рябуха завернула наконец-то веничек в газету и протянула старухе. – На. Передай своему сказочнику, пусть лучше мозги попарит, лыжник одноногий!
– Ты что, Рябуха, с души сошла – лаяться стала?
– Я ж тебе говорю то, что сама слыхала. Начальник безногий какой-то…
– Слухай, хватит мне про своего начальника, у меня дел не переделано…
– Дык не мой он начальник, был бы мой, я б попросила…Слухай, а ты в какую газету веничек-то завернула? Да ты что!
– Ой, Господи! Да какая разница? Тебе веничек нужен, али газета? Иди-иди, парь своего «елового»!
– Ну. Рябуха, я тебя что-то не понимаю. Это же газета «Правда». В ней фотокарточки, между прочим, начальников-то и повыше, чем городской охотник. Ой, Господи! – Старуха развернула газету и дрожащими руками расстелила перед Рябухой.
– Глянькось, Рябуха, это кто ж помер-то?
Рябуха подошла, посмотрела в газету, плюнула в сторону комнаты, тихо произнесла: «Слава, тебе Господи, отмучился наконец-то грешный!» Прикрыв за собой дверь, Рябуха оставила старуху на веранде в полной растерянности. Где-то за околицей завыла собака.
– И что воет, дурная, беду накликает? – Старуха аккуратно сложила газету, положила ее на стол и пошла домой топить баню, парить своего «елового».
Глава третья
…Молочный туман спеленал старика, спеленал, как ребенка, тихо, без резких движений, словно чья-то большая, мягкая рука закрыла глаза, убрала прядь седых волос со лба и медленно баюкала. Дед не чувствовал боли, сознание бродило г д е-то далеко-далеко. Это было даже не сознание, а скорее ощущение полной невесомости. Вокруг были одни облака. Они принимали любую форму. Вот и сейчас целая стая облаков превратилась в его деревню, облака чуть поменьше превращались в деревья, а совсем маленькие – в кустарник, в траву. Дед был в нереальности. Ему очень не хотелось, чтобы ветер разнес облака, поэтому он стал обращаться не то к ветру, не то к вьюге, которая стала жалобно завывать, словно ее не пускали в дом, и в наказание за ее пение, оставили ночевать на улице. Вместе с вьюгой начал петь и дворовый песик Козлик. Он очень редко выл, но сейчас, не понимая, что происходит с его любимым хозяином, песик стал выводить печальные звуки. Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы в сенях не упало ведро.
– Ах ты, Господи, да кто ж ведро на пороге ставит? Аль места нет? Никак старый за водой хотел идтить.
Старуха долго снимала с себя одежду. На ней было пальто мышиного цвета, с воротником из непонятного зверя: на овцу не похож воротник – слишком желтый, на лисицу тоже не похож – мех слишком маленький и жесткий. Это пальтишко старуха выменяла много-много лет назад в базарны й день, отдав за него половину своего добра: курицу-несушку с десятком яиц, старое цинковое ведро, две алюминиевые кружки, столовый нож и полтора рубля денег. А в тот базарный день были у нее как раз именины. Вот и решила она себе обнову справить. Больше всего ей нравились карманы: большие, глубокие, и даже в подкладке имелся небольшой кармашек. Старуху, а тогда еще совсем молодую женщину, подвозил на телеге мужик, ехавший в их деревню за мукой. По дороге все приставал, все словечки непристойные произносил, а уж про пальто и говорить нечего. Женщина уже была не рада, что купила его, что, связалась с этим мужиком. Она вся раскраснелась, щеки зарделись, уши, и те стали какого-то бордового цвета.
А ехать надо было еще километров девять-десять… «Тьфу, Господи, да чтобы у тебя телега сломалась, репей блудливый»– думала про себя, но в то же время чувствовала, что нравится она мужику, и пальтишко ему нравится, да и вообще она баба ничего. «А что, кругом лес, ни души, взять бы, да и охмурить блудливого…» А мужик рядом сидит, да все пальтишко щупает.
– Материалец – то хороший, только вот подкладка неважнецкая, надо бы другую сделать.
Мужик отложил вожжи в сторону. Лошадь сама шла медленным шагом, по пути обрывая листья с деревьев. Неожиданно мужик вдруг обнял свою попутчицу за талию и резко прижал к себе. Он, конечно, ожидал какого-то сопротивления, но, не почувствовав его, как-то сразу обмяк, шею вогнал в плечи, руки тупо опять взялись за вожжи.
– Что, милый, аль медведя испугался? Он тебе ребра за меня пересчитает. Али отбить меня хочешь у медведя?! Так опосля медведя, у лешего отбивать придется, а у тебя силенок-то, что у комара.
Мужик сконфузился, немного отодвинулся от попутчицы.
А той блажь в голову ударила – захотела она вдруг этого неуклюжего ухажера, страстно захотела. Она уже и забыла, как выглядят-то мужики эти. Сама сняла с себя пальто, расстелила на телеге, положила под голову охапку сена и откинулась на спину, обнажив слегка из-под платья голые колени. Она смотрела на небо, где в вышине плыли облака. Она ждала. Что-то теплое разлилось у нее внутри…
– Да останови, ты, лошадь, репей, отведи в сторонку, к лесу. Ну что ты? Как под пальто лезть, подкладку проверять, так смелый, а на деле…
Она не успела договорить. Верхушки елей закачались, облака понеслись в разные стороны, птицы кричали не своими голосами.
Все перевернулось. Она видела перед собой то небритое лицо, то синее-синее небо, то слипшиеся от пота собственные волосы.
Лошадь, повернув голову, насколько позволял хомут, обрывала ветки деревьев и смотрела на людей своими бездонными, большими глазами…
Глава четвертая
…Песик стоял около двери, виляя хвостиком, ожидая хозяйку. Козлик знал, что она обязательно, когда приходит домой, дает ему корочку хлеба или косточку, оставшуюся с обеда. Козлик сел на задние лапы и во все глаза смотрел на дверь.
Старуха, сняв пальто, аккуратно повесила его на гвоздик. То ли от того, что гвоздь старый был, расшатался, то ли еще от чего, но пальтишко соскользнуло на пол.
– Эка, хоть бы гвоздь старик вбил, все в доме валится!
Старуха нагнулась, чтобы поднять пальто, как вдруг резкая боль пронзила поясницу, прошла по позвоночнику, задела обе лопатки, остановилась чуть ниже сердца. Старуха присела сначала на полукорточки, а потом стала медленно заваливаться на стену. Пальто так и осталось лежать возле ее ног. Козлик не понимая, почему хозяйка так долго не заходит, стал тихонько скулить. Дверь не открывалась, и Козлик, чуя запах хозяйки, стал еще сильнее скулить. Он стал нервничать.
Подбегал то к деду, лежащему посреди комнаты, то к двери. Затем лег и стал ждать. Козлик улавливал какие-то шорохи, доносившиеся с улицы, слушал воробьиный стрекот на крыльце. Потом подошел к двери и, вставив маленький черный нос в щелку, жадно потянул воздух…
Глава пятая
Обглодав вокруг почти все ветки, лошадь медленно пошла в сторону дороги.
…Они лежали на телеге, раскинув руки, волосы, одежду и мысленно не желали выезжать из леса, хотя оба понимали, что лошадь права – надо ехать в деревню. Солнце уже стало прятаться за верхушки сосен. Мужик с ленивой истомой спросил:
– Тебя как звать-то?
– А ты назови меня бабой своей!
От неожиданности мужик чуть не въехал вместе с лошадью в овраг.
– А что, я же теперь твоя? Али у тебя есть кто? Ты только не ври, скажи, есть?
Мужик скрутил самокрутку, зажег спичку, попытался прикурить. Газетка вспыхнула желтым огоньком и погасла.
– Нет у меня никого. Лошадь да я – вот и вся моя семья.
Справа от дороги стояли молоденькие березки, слегка раскачивая своими ветвями, будто бы благословляли двоих людей, благословляли надолго, может быть на всю жизнь.
Глава шестая
Песик никак не мог просунуть свой нос в щель, Он поскреб лапами по двери, но та не поддалась. Подбежал к деду, стал лизать своим шершавым языком его небритое лицо и почему-то холодные руки. Затем опять подбежал к двери. Он никак не мог понять, почему так тихо вокруг? С улицы не доносились звуки, воробьи куда-то исчезли. Что случилось?! Козлик сел недалеко от двери и стал водить носом. Он услышал незнакомый доселе запах. И вдруг завыл. Песик почуял запах смерти…
Красно-зеленые перцы
«Над рекой завис туман. Утро…
Все так просто, вместе с тем – мудро.
Только вдруг из-за горы светило
Обласкало эту землю, освятило…»
Товарный вагон, лязгнув колесами на стыках рельсов, медленно остановился. Маневровый тепловоз, отрыгнув в небо клочья сизо-черного дыма, отстегнулся и покатился куда-то вдаль. Осенняя промозглая ночь навалилась всей тяжестью низких облаков, пронизывающего до костей ветра и запаха железной дороги. Вагон стоял, как привидение. Он был предназначен для перевозки скотины, которую возят на убой. От вагона шел стойкий запах коровьего помета и сена, перемешанного со страхом животных.
Он лежал в самом дальнем углу вагона, укрывшись старой засаленной курткой, сунув ноги в полусгнившую солому, тяжело вздыхая грудью.
Ему казалось, что вагон еще куда-то едет, что шум в ушах – это стук колес. Открыв глаза, Он тупо уставился в темноту, медленно соображая, что вагон на самом деле стоит на месте. «По-моему я схожу с ума…», – четко и внятно произнес Он в пустоту вагона. Приподнявшись на локтях, Он несколько раз выгнулся спиной. Затекшие от холода и долгого лежания мышцы тут же дали о себе знать. Аккуратно положив собственную спину на твердые доски пола. Он поднял вверх руки. Тонкие, длинные пальцы несколько раз попробовали сжаться в кулак. «Руки и те какие-то чужие стали», – ухмыльнувшись в усы, так же четко и внятно выронил слова в глухую пустоту вагона. Через несколько секунд Он почувствовал дрожь, исходящую откуда-то из-под земли. Дрожь нарастала все больше и больше и, наконец, прорвалась грохотом пролетающего мимо товарного поезда. Дождавшись тишины и проводив слухом убегающий поезд, Он медленно встал. Сквозь щели в вагоне Он видел вдали мерцающие огоньки не то станции, не то какого-то разъезда. Держась руками за стенку вагона, Он подошел в темноте к огромной двери.
Просунув руку в щель, откинув тяжелую щеколду и, навалившись на дверь, попытался ее открыть. Скрипнув ржавым металлическим звуком, дверь с трудом отъехала на полметра вправо, пустив в вагон ночную, осеннюю сырость. Легкие жадно ловили воздух. Оглядев вокруг, насколько позволяла темнота и его, еще хорошо сохранившееся зрение, Он спрыгнул на мокрый гравий. «Знать бы, куда я приехал», – подумал Он, пытаясь закрыть дверь вагона. «А, в конце концов, какая разница куда, хотел уехать, вот и уехал, тем более, что билет в этом вагоне у меня никто не спрашивал. А было бы забавно встретить проводника в вагоне, в котором возят скотину на убой…».
Он представил себе картину, как по вагону в своей спецформе важно идет проводник мимо привязанных за рога буренок, а у каждой буренки в ухе торчит билет. Билет на убой. И вот проводник подходит к нему и с холодным равнодушием спрашивает билет.
– А у меня нет билета.
– Гражданин, я вынужден буду высадить Вас на ближайшей станции…
– Слушай, проводник, будь человеком, давай я тебе дам на пол-литру, только не высаживай, мне очень нужно…на убой…
– Ладно, езжай, не надо мне твоих денег, – сказал проводник и растворился.
Споткнувшись о шпалу, Он опять так же четко и внятно произнес в темноту: «Я схожу с ума». Повторив это выражение несколько раз, вдруг почувствовал, как холодный ветер стал заползать ему под спину. Осенний ночной дождик спутал на гол ове волосы, на усах и бороде прижились несколько соломинок. Обхватив лицо обеими руками, Он с силой стал растирать щеки. Это занятие вывело его из оцепенения и во всей красе представило ему действительность: ночь, дождь, товарный вагон и, пронизывающий до костей, ветер.
«Да, лучше любого вытрезвителя», – подумал Он, вспомнив, что несколько часов назад, а может быть и больше, окровавленными пальцами Он рвал струны гитары где-то в переходе, потом у каких-то громил в подвале, потом в общаге, потом… Дальше, как Он не силился, но вспомнить не мог, Память наотрез отказалась проявлять всю пленку последнего времени. Единственное, что сохранила память – это вопль, когда Он, сорвавшимся голосом, заорал в сторону здания вокзала, где огромными буквами неоновым светом горело слова «Москва».
Забравшись в первый попавшийся вагон, укутавшись тоненькой курткой, подавляя, непонятно откуда взявшиеся слезы обиды на всех и вся, Он погрузился в свой тревожный сон. Размеренный стук колес убаюкал его. И вот, сейчас, стоя посреди железнодорожного полотна, понимая, что идти в принципе некуда, вдруг запел песню, которую сочинил чуть больше суток назад. Правая рука машинально стала пальцами перебирать струны, несуществующей гитары, а левая вспоминала аккорды. Только сейчас Он обнаружил, что подушечки пальцев стерты до волдырей. «Да, с такими пальцами не больно-то поиграешь», – грустно заметил Он, продолжая напевать сочиненную песню.
Из темноты вырвался маленький луч света, который с каждой секундой становился все ближе и ближе. «О т греха подальше», – сказал Он сам себе и спрыгнул с железнодорожного полотна, нащупав ногами слабую тропинку.
Мимо него пролетел товарный поезд, обдав его запахом нефти, бензина и еще какого-то дерьма.
Метров в двадцати от Него семафор переключился с зеленого на красный свет. «Хорошо бы превратиться в какой-нибудь вагон. Прицепили тебя, и катайся по всему миру, ни денег тебе, ни жратвы не надо. Любуйся на мир Божий, смотри, как людишки живут, и дальше езжай». Холод пробрал его окончательно, заставив двинуться вперед к нескольким огонькам, мерцавшим вдалеке. Тропинка вдоль полотна была довольно утоптанная – видать народ по ней ходит взад-вперед. Минут через тридцать Он уже различал силуэт маленького здания с одним окошечком, в котором горел свет. «Дай Бог добраться, а там люди подскажут, в какой части этой огромной страны я соизволил оказаться». Проходя еще один семафор, Он увидел подсвеченные зеленоватым светом цифры на километровом столбе. «Интересно, в какую сторону эти цифры…», – подумал Он, но дождь все сильнее и сильнее хлестал его по продрогшему телу. Почти бегом Он добрался до здания. Навстречу ему залаяла собака, позвякивая цепью. Лай собаки был хриплый, явно простуженный.
Остановившись напротив пса, Он на секунду задумался о жизни этой дворняги. «Вот так всю жизнь, в глухомани, просидеть на цепи. Боже мой, да лучше под поезд, перегрызть, на хрен, эту цепь и рвануть…». Пес неожиданно вдруг замолчал, затем, резко развернувшись, громыхая цепью, залез в свою конуру, задев задней лапой пустую кастрюльку. Та, упав на бок, позвякивая, откатилась в сторону.
Дверь этого здания, больше похожего на кирпичный сарай, приоткрылась. В проеме показалась фигура, по очертаниям которой невозможно было сразу понять мужчина это или женщина. Переступая с ноги на ногу, пряча руки в карманы куртки, Он извиняющимся голосом попытался спросить, где Он находится и где ближайшая станция. Выкинув окурок куда-то в ночь, фигура подошла к конуре, взяла кастрюльку, поставила ее на место. Пес, вынув морду из круглого окошечка конуры, посмотрел преданными глазами. Фигура вернулась к двери. Приоткрыв ее, сказала: «Проходи, замерз, поди, да промок…». До него долетел голос, как будто с детства, мягкий, грудной, словно материнское молоко. Голос обжег его уши.
На короткое мгновение Он вспомнил свою мать – она так же Ему говорила, когда промерзший, Он возвращался домой.
Как завороженный, Он направился к двери. Пес вылез из конуры, но холодная, осенняя ночь заставила его тут же вернуться обратно, предоставив гостю самому решать свои проблемы. Маленькая лампочка тускло освещала пространство. Справа от входа топилась печурка, сложенная явно наспех из неровных кирпичей. Но при всей своей неуклюжести, печка тепло отдавала честно. В помещении пахло табаком, старыми телогрейками и запахом какой-то снеди, готовящейся на печурке. Он сглотнул слюну, вспомнив, что последний раз ел, если это можно было назвать едой, в подвале с какими-то громилами.
– Проходи, что стоишь на пороге…, все также резануло его голосом из детства.
Пройдя два шага вперед, Он, наконец-то, увидел женщину в синем железнодорожном пальто с лацканами. Повязанный вокруг шеи платок, придавал ей романтичность.
Волосы, подобранные черным ободком, подчеркивали ее лицо с большими серыми глазами, над которыми расходились в разные стороны стрелки – брови.
– Прикрой дверь, а то сырость на улице, тепло жалко…, сказала женщина, закуривая. Пальцы ее ру к очень элегантно держали сигарету, что совершенно не вписывалось в окружающую обстановку. Он прикрыл дверь, прошел к столу, машинально рукой, как расческой, закинул волосы назад. Повисла пауза, в которой оба наблюдали друг за другом. Сев на табуретку, Он положил руки на колени, всем своим видом показывая, что очень извиняется за столь позднее вторжение. Женщина подошла к печке, сняла с вешалки замасленную тряпку и, зацепив кастрюльку с едой, поставила на стол. Вынула из холщевого мешка батон хлеба.
– Давай, поешь, чем Бог послал, – сказала она, не без удовольствия открывая перед гостем крышку кастрюльки.
– Мать честная, – произнес Он, жадно пожирая глазами красно-зеленые перцы. – Я куда попал, в рай, что ли?
– Ну, в рай не в рай, а одной мне все это есть грустно, так по старой привычке готовлю…, все надеюсь на чудо…, а вдруг…
Аккуратно подцепив вилкой перец, Он положил его на тарелку. Пар, исходящий от фаршированного перца, его вид и немыслимый запах, окончательно одурманили гостя. Женщина смотрела на него. Ну, кто поверит? А ведь, действительно, Бог есть на этом свете! Ведь готовила она эти перцы, а про себя думала: «Ну, кому готовлю, кому? И на тебе! Боженька, он старенький, он все видит».
– А что с пальцами у тебя, где ж так поранил их?
Тыкая в развалившийся перец вилкой и чувствуя, как теплом наливается его организм, Он с легкой грустью сказал: «Да об струны, о серебряные струны. Шибко хотел красоту людям показать, да не захотели они слушать ее, выгнали красоту из душ своих, нет больше на земле красоты, только перцы твои красивые, да и ты в этой глуши, то ли святая, то ли чокнутая». Смакуя зеленый перец, начиненный какими-то вкусностями, Он слегка пьянел от неожиданно свалившегося на него сухого, теплого, сиюминутного счастья. Вот так просто иногда бывает – едешь, едешь по этой жизни, куда сам не знаешь, а приезжаешь обязательно туда, где ты больше всех нужен, а если не ты, то хоть душа твоя, душа, даже не тело, потому как душа – она бессмертна, а все благое на земле – всегда бессмертно. Женщина отошла к небольшому шкафчику, открыла его, достала завернутый в одеял о продолговатый предмет:
– На, если силы остались, порви их, они хоть не серебряные, зато душу успокоят твою, мою, а может, и вылечат, либо убьют…
Он увидел перед собой одеяло, старенькое, в лоскутах, но в очертаниях мгновенно понял, что скрывается под этим старым одеялом. Бережно раскрыв его, Он увидел ослепительную красоту дивного инструмента. По окраске дерева, по его структуре, вмиг оценил достоинство предмета, который попал ему в руки.
Вся душа его словно помолодела лет на двадцать, пальцы, будто их живой водой смочили, перебирали струны, охрипший голос вновь приобрел всю прелесть своих оттенков.
Гитара и голос звучали всю ночь. А женщина сидела у окна и красивыми тонкими пальцами перебирала уголки платка. Первый раз за много-много лет судьба сделала ей такой маленький – БОЛЬШОЙ подарок. Осеннее утро расплылось над железнодорожным полотном. Серая хмарь опадала мокрыми последними листьями на уставшую землю. Женщина стояла, провожая гостя, а губы шептали: «…только вдруг из-за горы светило обласкало эту землю, освятило…»
Печка, покряхивая, облизывала желтыми языками талию гитары. Пес даже не вышел из конуры, хотя в кастрюльке лежали красно-зеленые перцы.
Где-то вдалеке одиноко стоял товарный вагон.
Весенний этюд
«…Бела облака край зацепил сосны,
А на улице май, и пока сносно,
Отпускаю себя иногда на волю,
Но уже никогда босиком в поле…»
Ночью пели птицы. Пели жалобно, не по-весеннему. Впервые Он почувствовал тоску этой ночи, наполненной ароматами распускающихся трав. Тягучая, зыбкая, как трясина старого застоявшегося болота тоска, медленно качалась где-то на самом краешке уставшей души. Он не в силах был прогнать ее, а пение ночных птиц усиливалось, и, казалось, что кроме них за сотни верст вокруг нет ни одной живой души. В какой – то момент ему безумно захотелось закричать, закричать громко, так чтобы.…