Палиндром. Книга вторая - читать онлайн

Гноз же находясь в новой степени растерянности, впал в непонимание, что от него сейчас требуется, бестолковым взглядом смотрит на господина с Оксфордским акцентом и не торопится включаться в игру, приняв шайбу. Отчего господин с Оксфордским акцентом до скрежета зубов закипает и с зубовным проворотом, сквозь всё те же зубы угрожающе говорит. – А ну, сука, бери шайбу и отвечай на звонок. – Что, видимо, привело в чувство Гноза и он, протягивая руку к шайбе, спрашивает господина с Оксфордским акцентом: Кто звонит?

– Твоя супруга. – Уже мягко сказал господин с Оксфордским акцентом и добавил. – И только давай без фальши. Сам знаешь, что неубедительная игра только увеличивает подозрения.

– Я понял. – Тихо сказал Гноз, бросив взгляд на наблюдателей. После чего Гноз включает всё своё актёрское мастерство, которое годами им оттачивалось на сцене театра под названием семья, где единственным зрителем была его супруга Люся, – а тут уж только попробуй обмануть зрительские ожидания, мигом лишат права голоса до своего исправления, – и выразительно изобразив на своём лице полную покорность и послушание, тихими голосом отвечает в шайбу, а для господ Паранойотова и Поспешного, в телефон. – Это я дорогая.

Что же сказала ему в ответ его дорогая, то об этом никто никогда не узнает, но по испуганному и потерянному виду господина Гноза можно догадаться, что разговор шёл на повышенных тонах и был уж очень не простым для господина Гноза.

– Надо же, надумал о себе напомнить! – с такой прямо ехидцей, что сразу же хочется отключить телефон, ответила Люся на вполне себе нормальное приветствие Гноза. И не успевает Гноз в своё оправдание сказать оправдание или хотя бы конструктивом смягчить этот, не с того начатый разговор, как Люся уже завелась и не даёт слово вставить (хотя слово Гнозу удаётся иногда вставить).

– А не поздновато ли напоминаешь о себе? – с подкожной издёвкой задаёт вопрос Люся, и сразу же даёт на него свой логичный ответ. – Или ты настолько самоуверен в себе, что даже не допускаешь мысли о том, что я с лёгкостью согрею свою душу и тело в объятиях такого же как и я одиночества. – И хотя Гноз не допускает таких мыслей (да что там не допускает, он их постоянно гонит от себя), всё же когда он о таком допуске слышит, то начинает нервничать и волноваться за репутацию своей супруги, которой ничего не стоит её, по той же глупости – чтобы ему неповадно было гулять – измарать. А как он начинает нервничать, то он краснеет, потеет в очках и начинает заикаться.

– И с ке..ке …кем? – что есть силы сжав трубку своего телефона, то есть шайбу, с дрожью в голосе вопросил Люсю всегда верный себе Гноз. Ну а в ответ, ожидаемо Гнозом, да и уже всеми, раздаётся до печёнок пробирающий, до чего же невыносимый смех Люси. – А разве ты, дурак, так до сих пор не догадываешься? – усмехается в ответ Люся, своим туманным ответом создавая немыслимую интригу в голове Гноза. И хотя Гноз не просто догадывался, а всегда знал, кто бы мог воспользоваться его недосмотром за Люсей и долгим отсутствием – подлец Коконов – он не может вот так сразу своим ушам поверить и дать шанс Коконову на такую реализуемость своей подлости. И Гноз, не побоявшись прослыть дураком, как то утверждает Люся, даёт ещё один шанс на исправление своей зловредной и столь обидчивой супруге, готовой наговорить на себя в три короба, лишь бы задеть его. – Кто он?! – уже на повышенных тонах, нервно призывает к благоразумию свою ли ещё Люси.

И если она скажет, что этим одиночеством был молодой Бельмондо, кому Гноз всегда готов был пойти на уступки, или к примеру, один не назвавший себя по имени президент одной демократической страны (но ни в коем случае с авторитарным управлением), то он так и быть, простит эти её фантазии.

Но разве он не знает эту Люсю, которая ни перед чем не остановится, лишь бы пошатнуть устойчивое положение своего супруга. И, конечно, Гноз в ответ от неё не слышит все углы сглаживающее имя Бельмондо, – он умеет рассмешить по настоящему, не то что ты, – а она проявляет отличное знание всех больных мест своего супруга и называет ему самое ему невыносимое из всех имя. – Это Коконов. – Как громом среди ясного неба звучит и оглушает сознание и вместе с ним здравомыслие Гноза ответ Люси. И Гноз, явно войдя в роль обманутого мужа так, что можно было констатировать факт того, что он заигрался – если, конечно, знать, что он звонит по шайбе, а это только одному человеку известно (и это не Гноз), и поэтому этот факт не констатируется, – начал всё больше нервничать и как следствие, забываться.

А ведь вспомни он вовремя, что так ненавидимый им господин Коконов находится вместе с ним на корабле, и значит, он, как минимум, не мог замещать его дома у Люси, то это бы всё решило. Но видимо неудовольствие видеть этого, неприятного во всех смыслах господина, в объятиях Люси настолько огромно, что Гнозу, наплевав на все физические и законы разума, хочется на месте любовника своей супруги видеть именно этого невыносимого господина. А иначе ненависть к нему пойдёт на снижение и Гноз начнёт терять ориентиры в своей жизни.

– Не может быть?! – чуть ли не завопил Гноз. При этом не совсем было понятно, чего он добивался, задаваясь этим вопросом. То ли он призывал к благоразумию Люси, утверждая таким образом, что всё то, что она говорит, не очевидно и не подтверждено никакими фактами, то ли он добивался от неё всё тех же убедительных доказательств своей измены именно с Коконовым.

Ну а Люся не приемлет полумеры, и если она решила проучить своего, по гроб ей обязанного и значит находящегося в неоплатном перед ней долгу супруга, – о чём она ему все уши прожужжала, но детальной расшифровки её трат на него он так и не видел, – то она пойдёт не просто до конца, что в данном случае звучит несколько двусмысленно и не цензурировано, а она готова прибегнуть к любого рода мистификациям, чтобы день расплаты по счетам по скорее настал. И он (этот день), наверное, при её то старании доводить до нервных коликов Гнуза, давно бы настал, если бы его не удерживало на этом свете уверенность в том, что Люся совсем не правильно распорядится теми счетами, которые будут предъявлены ему к оплате.

– Что, хочешь услышать его голос? – так до дерзости уверенно заявляет в трубку Люся, что Гноз на мгновение даже опешил от такого её наступления. И если здраво, а не впопыхах, как Гноз, подумать над этим её не таким уж и простым вопросом, то много чего и особенно подводных камней можно найти в нём.

Так первое, что сразу же бросается в глаза, так его построение на взаимоисключающих противоречиях. Как может Гноз хотеть услышать голос Коконова, когда он его и не в исключительных, как сейчас случаях, слышать не хотел. И получается, что если Гноз в ответ скажет, что не только не хочет услышать его голос, а век бы его не слышал, то он тем самым на слово верит всему тому, что тут про себя нагородила Люся.

В другом же случае, что невозможно по вышеуказанной причине, если Гноз в экспериментальных целях выдавит из себя: «Да…а, я хо…очу, услы…ышать голос этого гада», – то Люся, глядишь, не поверит, и с упрёком ему заявит. – Ты себя то, слышишь? Куда ты подевал свои принципы, гад? – А если поверит, то кто ей помешает включить диктофон с записанным на нём голосом Коконова и не предъявить его в качестве доказательства его недальновидности насчёт Коконова.

– Значит, не веришь, гад! – возмутится Люся, в случае второго ответа Гноза. – Тогда слушай. – И поднеся к трубке телефона диктофон, обрушит на Гноза откровение в виде голоса Коконова.

– Это я Коконов. – Доносится из трубки до Гноза голос Коконова. – Я самый счастливый на свете человек. Спросите почему? А всё очень просто. Я не ставлю перед собой несбыточных задач. Что позволяет мне достичь желаемого и радоваться жизни. И это на самом деле более чем дальновидное решение и взгляд на жизнь. Вот и сейчас я достиг того, чего хотел. И ты не можешь не догадываться, о чём я говорю.

– О чём? – не сдержался Гноз.

– Тебе крестовидная родинка под лопаткой о чём-нибудь говорит? – шепотом проговаривает свой вопрос Коконов, но этого уже Гнозу хватило, чтобы … Передёрнуться и наконец-то прийти в себя под требовательным взглядом господина с Оксфордским акцентом.

И понятно, что всё это только на представлялось быстрыми на воображение господами Паранойотовым и Поспешным. При этом это так всё натурально выглядело со стороны, что даже господин с Оксфордским акцентом, на время этого разговора впал в заблуждение насчёт реальности происходящего.

– Поговорили и хватит. – Сказал господин с Оксфордским акцентом, протягивая руку к Гнозу. И тому ничего не остаётся делать, как вернуть это средство мобильной коммуникации, шайбу. Правда, когда господин с Оксфордским акцентом перехватывал у Гноза это средства коммуникации, то он так знаково на него посмотрел, что Гноз не имел никакого права не понять этот поданный ему сигнал. И Гноз на этот раз не подвёл господина с Оксфордским акцентом и всё понял – эта его игра на публику, для господ Паранойотова и Поспешного, имела своей целью убедить этих господ в немалых технических возможностях господина с Оксфордским акцентом. А для чего, то понять не сложно.

Ведь все пассажиры корабля находились в своеобразном информационном вакууме и зависели от прихоти капитана корабля Мирбуса, который дозированно и как ему вздумается, информировал их о происходящем в мире, а тут как сейчас этими господами выясняется, то господин с Оксфордским акцентом, не только независим от капитанского диктата, а имеет собственные возможности для получения информации из вне. И получается, что господин с Оксфордским акцентом, получая по своим, альтернативным от капитана источникам, информацию о происходящем в мире, тем самым имеет право на собственный голос и мнение на корабле. И теперь вздумай капитан Мирбус, а всё скуки ради, ошеломить пассажиров корабля сообщением о глобальной катастрофе, где мир пока они тут беззаботно плыли, погрязнув в разврате и безумии (что да, то да), окончательно сошёл с ума и в ядерной катастрофе сам себя потопил, – все континенты ушли под воду и мы чуть ли не единственные, кто выжил на этом белом свете, – то господин с Оксфордским акцентом, как альтернативный источник информации, всегда может вывести Мирбуса на чистую воду.

– С нынешнего дня, – после того, как ошеломлённая известием о глобальной катастрофе, всё больше пассажирская публика (команда корабля уже привычна к такого рода играм разума своего капитана), сможет прийти в себя и встать с пола, куда многие из них попадали в обморок, грозно заявит капитан Мирбус, – можете ко мне обращаться: «Ваше патриаршее величество, Ной второй». Отныне я беру на себя все полномочия верховного правителя последнего острова жизни на этой планете, корабля «Аполлон», и, требую беспрекословного исполнения моей воли. – Ной второй или Мирбус, не первый, кто себя провозглашал единственным самодержцем на своём корабле, где он числился капитаном, зорко посмотрел на пассажиров, выискивая в них того, кого может быть, не устраивает подобное положение вещей, и он желает предложить демократические выборы самодержца и диктатора в одном лице.

И такой недовольный находится, это некий господин Нервозов, которого ещё вчера начало мутить разумом, а сегодня уже мутило от того вчерашнего перебора с напитками, которыми он пытался переубедить свой вчерашний, замутнённый скукой разум. И этот некий господин Нервозов, уже успев хватить лишка и так сказать осмелеть, в момент подскочил на ноги и явно несогласуясь со своим разумом, выразил вотум недоверия этому самовыдвиженцу. – А ты кто такой?! – в нервном припадке заорал Нервозов, требуя от Ноя второго своего представления.

И Ной второй, если его об этом просит его электорат, не может проигнорировать его просьбы – выборщик имеет полное право знать, кого он выбирает. – За борт его! – отдаёт команду матросам Ной второй и, не успевает господин Нервозов понять, что с ним сейчас происходит, как он летит кормить собой акул. И как теперь Ной второй видит, то этой презентации себя, вполне достаточно для его подданных, которые в один момент прониклись уважением и любовью к отныне и до скончания их жизни на этом корабле, их повелителю, Ною второму. А что они, эти отныне полностью находящиеся под властью Ноя второго подданные, могу поделать, когда вся власть в руках Ноя второго, без управленческих способностей никому не управиться с кораблём. Вот и приходится им во всём слушаться, с каждым днём всё больше наглеющего и следующего своим наклонным путём абсолютного монарха, от деспотизма до самодурства, Ноя второго, который начал вовсю упиваться своей неограниченной ничем, кроме своей фантазии властью, и уже возомнил себя богом и требует поклонения.

И первым указом этого самого великого из Цезарей (это одно из его титулов) Ноя второго, а по своей величавой сути и первого, будет самый деспотичный (и это не зря), отдающий самодурством нового государя, бесспорно спорный указ, попирающий все свободы и вольности его отныне подданных, пассажиров корабля – теперь каждый из вас будет оцениваться по настоящему, по своим способностям и нужности для нашего общего дома, корабля. – Так что засуньте ваши регалии и родовитость, знаете куда! – Ной второй очень красноречиво посмотрел на Кубрика, который как все знают, является правой рукой Ноя и всё обо всех знает, и имеет неограниченный доступ к любому физическому телу на корабле – и если он возьмётся за это дело в резиновых перчатках, то никому мало не покажется.

Ну а как только с первого указа всё так несправедливо для пассажиров распределилось, – как по божьему повелению, кто был первым, тот стал последним, и наоборот, – то тут все они фигурально и приплыли, обнаружив себя не такими выдающимися личностями, как всегда о себе мнили, а согласно своих способностей и необходимости, кто в кочегарах, кто полотёрах, а кто в качестве наживки для ловли акул.

Но всё это возможно только в одном случае, если бы у оставшегося человечества, которое было представлено пассажирами корабля, не было иной надежды, кроме как полагаться на капитана своего корабля, который ведёт корабль их жизни. Но в случае появления двух полярного мира, где господин с Оксфордским акцентом, несмотря на то, что он всегда был убеждённым сторонником однополярного мира, выступит в качестве альтернативного источника информации, – вы не Ной, а трепло и самозванец, – подняв вверх шайбу, своим сообщением вдавил бы в стул Мирбуса господин с Оксфордским акцентом, – то, пожалуй, Мирбус не стал бы себя обожествлять.

В общем, такое положение вещей в корне меняет весь расклад на корабле, заставляя господ Паранойотова и Поспешного, в чьей информационной несдержанности не сомневался господин с Оксфордским акцентом, – скоро все на корабле будут знать, что у меня есть, что противопоставить Мирбусу, – с пониманием всего этого переглянуться и решить, что с господином с Оксфордским акцентом, не только из-за его акцента стоит иметь дело.

Тем временем господин с Оксфордским акцентом не просто забирает из рук Гноза шайбу, а он в тот же момент вкладывает ему в руку всё ту же карту, даму крестей. И на этот раз Гноз не задаётся вопросом, почему именно дама крестей, а не как минимум валет – господин с Оксфордским акцентом собой представляет глобалистов всех мастей, а для них любого рода нетерпеливые убеждения в своей однородности, неприемлемы. Так что если тебя посчитали за даму, то прояви уважение к другому мнению, и не возникай.

Господин с Оксфордским акцентом, вернув шайбу в карман своих штанов, разворачивается в ту сторону, куда он до встречи с Гнозом шёл и, ничего больше не говоря, выставив вперёд руки, направил свой ход дальше. Гноз, в свою очередь бросив короткий взгляд на господ наблюдателей, поворачивает в свою сторону и быстрым шагом начинает покидать этот перекрёсток путей. Ну а господа Паранойотов и Поспешный вначале замешкались, не зная что им дальше делать, но затем придя к единому мнению – без дополнительной информации им во всём этом не разобраться, а её может сейчас дать только Гноз, – рванули вдогонку за Гнозом.

Ну а господина с Оксфордским акцентом или для себя Маккейна, такое положение вещей вполне устраивает, и он идёт дальше. А вот куда, то он пока что не знает. Чего не скажешь об интуиции, которая просто уверена, что он таким образом, обязательно на свою задницу найдёт приключений. Но кого она решила смутить, Маккейна убеждённого сексиста и женоненавистника. – Интуицию слушают только бабы, подкаблучники, тряпки половые и неуверенные в себе люди. – Решительно убедил себя Маккейну, и тут же по выходу из поворота ему представилась возможность доказать, что он, как минимум, уверенный в себе человек.

И судя по побелевшему в один момент виду, застывшего на месте Маккейна, то он находился на пути к собственному пониманию себя – кто же он на самом деле, баба – вопрос пока открытый, подкаблучник – это вряд ли, он ведь холост, тряпка половая – это дискуссионный вопрос, или неуверенный в себе человек – а это спорный вопрос. В общем, у Маккейна было ещё время над этим подумать при виде приближающего к нему, сомнамбулического вида боцмана Роджера, держащего перед собой зажжённую свечку. И видимо то, что Маккейн, кого-кого, а боцмана Роджера не ожидал сейчас увидеть – по его расчётам, боцман находился в лазарете, – а не как можно было подумать, что он этого сомнамбулического вида боцмана испугался, и повергло его в этот умственный ступор. Да и кого не повергнет в ужас и не озадачит этот потусторонний вид боцмана, надвигающегося на вас со свечой в темноте, и что-то про себя бормочущего. Маккейну, кажется, что он обращается к темноте с вопросом: «Ищу человека?».

И хотя это всего лишь академический взгляд на боцмана, но он как кажется, наиболее точно подходит к этой картине боцмана. И если бы Маккейн сумел из себя слово выдавить и спросить боцмана: «И что за человека вы ищете?», – то боцман так уж и быть, остановился и соблаговолил ответить. – Проклятого синоптика.

– И чем вам синоптик так не угодил, что вы готовы его растерзать на кусочки? – не может удержаться от нового вопроса Маккейн.

– Теперь моей душе нет покоя, и он поселил в неё одно ненастье. – Отвечает боцман. И Маккейн его отлично понимает и полностью согласен, что таких синоптиков нужно отлавливать и бросать в море. Что б не повадно было. Они нам напрогнозируют чёрт знает что, а мы это всё на себе переноси.

Но Маккейн не смог вымолвить ни слова, и боцман прошёл мимо. Что между тем навело Маккейна на мысль. – А здесь случайно не находится лазарет? – вопросил себя Маккейн, бросив внимательный взгляд в ту сторону, откуда появился боцман. Правда отсюда, мало что можно было отличимо увидеть, и Маккейн, решив, что самое страшное уже позади, выдвинулся вперёд. И так до тех пор, пока при подходе к следующему пересечению дорог, до него вдруг не доносятся чьи-то разговорчивые голоса. Что заставляет Маккейна в одно мгновение замереть на месте, а во второе кинуться в сторону, за перегородку, ограждающую собой это пересечение дорог.

И как вскоре выясняется Маккейном, то он не зря пожертвовал своей репутацией бесстрашного человека (понятно, что только перед собой, другие его не волнуют) – теми, кто шёл по коридору и разговаривал, оказались, и это Маккейна как раз не удивило, капитан Мирбус и судовой врач, Кубрик. И что ещё не удивило, а до крайней внимательности заинтересовало Маккейна, так это то, что они вели свой разговор о нём (а о ком ещё они могут вести разговор – так любой думает, стоит ему стать случайным свидетелем чьего-то разговора). Ну а чтобы Маккейн был в курсе всего того, что они о нём думают и говорят, они специально (по разумению Маккейна) остановились на этом пересечении дорог и принялись говорить всё, что о нём думают и домысливают – что всегда ещё хуже звучит, чем первое.

– Ну и как этот придурок отнёсся к твоему посещению? – без всякой разминки для ушей Маккейна, вот так сразу начинает его чихвостить и угнетать его самолюбие капитан Мирбус.

На что Кубрик в возмущении не набрасывается на Мирбуса с опровержением его слов: «Как это так, вы не зная этого, по моему, прекрасного человека, начинаете его как вам вздумается поносить?!», – а наоборот, как будто и он сам за придурка его считает, с усмешкой всё это косвенно подтверждает. – А как нами и ожидалось. Придуривается, показывая, что ему невдомёк все мои намёки.

– А может ты и вправду не был слишком ясен? – с сомнением спросил Мирбус.

– Да куда уж яснее. – Искренне удивлён таким недоверием Мирбуса Кубрик. – Я ему в лицо говорю, какой он ни на есть придурок, а он с умным видом спрашивает: Это что диагноз?

– Ну и какой диагноз? – усмехнувшись, спрашивает Мирбус.

– Дебил. – Разрезает воздух свои весёлым ответом Кубрик, после чего окружающее их пространство накрывает смех, а Маккейн, потрясённый такой крайней самоуверенностью Кубрика, на мгновение впадает в беспамятство. Когда же он вновь приходит в себя, то до него доносится вроде как прежний разговор между Мирбусом и Кубриком, но в тоже время и не совсем такой (времени у Маккейна для разборов всего этого не было, и он решил жить настоящим и воспринимать всё так, как на данный момент есть).

– Ну и какой диагноз? – явно шифруясь, так издалека спросил Кубрика Мирбус.

– Ты же знаешь мой взгляд на человека и его нездоровье. – С усмешкой проговорил Кубрик. – Все его болезни от его ума, или от недостатка, а может и от переизбытка ума.

– И что у нашего пациента, переизбыток или он недоумок? – со смехом спросил Мирбус Кубрика. А всё это слышащему Маккейну, между прочим, всё это слышать до раскрытия себя обидно. Но он крепится и, собрав всю силу воли в кулаки, держится в тени перегородки и с нетерпением ждёт ответа Кубрика – от его ответа будет очень много зависеть. Так Маккейн сможет понять, какую игру решил с ним сыграть Кубрик и на чьей он на самом деле стороне. Правда при всех этих раскладах, Маккейну было больше на пользу, если бы его считали за недоумка. Что дало бы ему больше пространства для манёвра – недоумок, что с него взять. Но что-то такое горделивое в Маккейне восстало против такого для него выигрышного варианта, и он не хотел ничего, и даже разумные доводы слышать в пользу этого варианта. – Всё что угодно, только не это. – Сделав свой выбор, Маккейн вытянул свои уши и начал ждать, что там надумает сказать Кубрик.

И Кубрик сказал то, что хотел услышать Маккейн: «Скорее переросток», – и тем самым сбил Маккейна со всякого толка, не дав ему ответить ни на один для себя, касающийся Кубрика вопрос. Что вызывает вначале смех капитана Мирбуса, а затем к нему присоединяется и Кубрик. Когда же они, или внутренняя обстановка подавила весь этот их смех, Мирбус в прежней манере, спрашивает Кубрика. – И что всё это значит?

– А разве непонятно. – Кубрик своим уклончивым ответом тут же насторожил Маккейна, по всему телу вдруг почувствовавшего болячки. То же касалось и Мирбуса, которому может быть и понятно, но ему бы хотелось услышать, как это понимает Кубрик. И Кубрик так уж и быть, объясняет это своё понимание. – Он первое что сделает, так это отложит на самое последнее место посещение доктора. И займётся самолечением. Сейчас в интернете всё есть, так чем он хуже каких-то докторишек, которые и сами свои знания получали из тех же учебников. Ну и как итог, самозалечится.

– М-да. Что и говорить, а результативно. – Задумчиво сказал Мирбус. Немного ещё подумал и спросил Кубрика:

– Ну а вы, какое порекомендуете лечение?

– Я думаю, что интенсивную терапию. – Ничего не понял Маккейн из этого ответа Кубрика, что не помешало ему в волнении напрячься. Кубрик тем временем разворачивает свой ответ. – Можно начать с водных процедур, например, душа Шарко («Это ещё что за хрен?», – взмок от пробившего озноба Маккейн, чья шея больно заныла, подспудно чувствуя, что разговор касался её). Затем я бы рекомендовал горчичники и грязевые ванны. И на горячее, будет не плохо как следует пропотеть. – И судя по вспотевшему виду Маккейна, то он для себя уже прошёл через все эти упомянутые Кубриком процедуры.

– Знаете. – Сказал Мирбус. – Я, пожалуй, прислушаюсь к вашим рекомендациям. – Дальше следует затишье, во время которого Маккейн как не вслушивался, то так и не смог разобрать, что там за углом делается. Что заставляет его ещё сильнее напрячься в своём внимании к окружающему. Но всё бесполезно. И ему так ничего и не удаётся услышать. Что уже принуждает его к активизации своих действий, и Маккейн, соблюдая крайние меры предосторожности, начинает постепенно двигаться в сторону из-за угла.

Так он, втянув в себя силой мысли нос, результатом чего стало то, что у него появилась уверенность в том, что его за нос точно не отследят, выдвигает этот свой исследовательский зонд вперёд, в сторону этого из-за угла. И так как там его сразу за нос не схватили, то можно предположить, что первые его шаги в сторону осуществления задуманного, разведки местности, были удачными. Из чего также явствует вывод, что там, за углом, вроде уже никого нет. Что вселяет новую уверенность в Маккейна, и он делает следующий шаг к своей исследовательской цели – выглядывает из-за угла. Где действительно сейчас никого нет, и Маккейн может себя поздравить с тем, что он так много для себя услышал и узнал, и при этом никто об этом кроме него не знает.

– Теперь осталось узнать, что под этими шифрованными названиями скрывается. – Задумался Маккейн. А стоило ему только слегка представить, что могло скрываться под этим предлагаемыми Кубриками процедурами, так изящно им оговорёнными, так Маккейн крайне был поражён возможностями своего воображения. Так душ Шарко ему представился в виде кока Бонифация с его крепкой хваткой, горчичники и грязевые ванны, то за первое отвечают плети, с помощью которых с привязанного к мачте человека будут хлёсткими ударами сдирать кожу, а за второе тот трюмный, по колено воды свинарник, куда поместят тебя всего в мыле избитого, ну и последнее предложение, погорячее, то тут воображение Маккейна так разошлось в себе, что он предпочёл на этом остановиться, пока не впал в бездну отчаяния.

А как остановился, то понял, что он всё это время не стоял на месте, а его ноги всё это время несли его вслед за собой в неизвестную даль и, судя по стоящему здесь в этом отсечном отделении запаху, вроде как страха перед белыми халатами (иначе никак его не охарактеризуешь – а название фенол, ни о чём не говорит) – это единственное, что мог разобрать Маккейн в этой жуткой темноте – то те, кто обитает в этом отсеке, слишком большое значение придают чистоте своему и местному помещению, раз так обильно используют все эти антисептические средства. А это всё вместе взятое наводит Маккейна на мысль о предназначении этого отсека. – Это, несомненно, медицинский отсек, где своими жуткими делами занимается Кубрик. – Решил Маккейн, и тут же стал насторожен и очень внимателен к окружающему. И как прямо сейчас выяснилось, очень не зря и своевременно.

Так где-то не слишком далеко и не близко, с лязгом открылась дверь и из неё в начале донеслись голоса неких людей, а затем в падающем из проёма открывшейся двери свете, появились две тёмные личности, при виде которых Маккейн, дабы избежать лишних вопросов с их стороны, – а что-то ему подсказывает, что они обязательно появятся, и при этом кулаком в лицо, – быстро заныривает в один из близлежащих тёмных углов и начинает в который уже за сегодня раз, прислушиваться к происходящему совсем недалеко от него.

– Достало меня всё уже это. – Возмутился первый голос, явно нервничающего человека, тут же чиркнувшего спичкой и, стоящему за углом в темноте Маккейну, пришлось изрядно вслед за ним понервничать, когда пространство рядом с ним осветилось светом зажжённой спички. – Прижгут спичками и имени не спросят. – В момент догадался Маккейн, насколько опасны эти типы, судя по угрожающим теням, который отбросила эта зажжённая спичка.

– Ну, я тоже не всем доволен, но что поделать, это наша работа. – Проговорил более рассудительный тип. Но его собеседник видимо слишком язвительный человек, и ему все эти аргументы о долге по одному месту и он ещё больше заводится.

– Да лучше меня в джунгли с одним боекомплектом выбросили, чем я буду здесь штаны протирать в качестве надзирателя. У меня, между прочим, тоже есть репутация, и я на такое не подписывался. – Гневно прохрипел язвительный тип. И судя по световым миганиям, язвительный тип не смог устоять на месте и жестикулировал руками, в одной из которых находился огонёк сигареты, который и принялся так иллюминировать.

– Ну а что поделать, мы люди подневольные, да и куда отсюда деться, везде океан. – Сказал второй, более рассудительный тип.

– А как насчёт вертолёта? – приглушённым голосом сказал язвительный тип.

– Какого ещё вертолёта?! – вместе с рассудительным типом, про себя вопросил Маккейн. И как сейчас выясняется, то язвительный тип не просто паскудный тип, а всё это его недовольство и паскудство имеет под собой весьма крепкие основания – он куда как больше знает, чем его напарник, и оттого он такой циничный подонок, а его напарник пребывая в неведении того, насколько паскуден этот мир, пока ещё остаётся в своём добродушии. Но ничего, и как только его напарник раскроет ему глаза на истинное положение вещей, то ему ничего другого не останется делать, как с прагматичной, то есть с циничной точки зрения, посмотреть на этот мир.

– Ну, ты меня удивляешь своей наивностью. – Усмешливо сказал язвительный тип. – А для чего спрашивается, устроена вертолётная площадка на верхней палубе.

– Ну, это ещё ни о чём не говорит. – Добродушный напарник ни в какую не хочет расстаться со своей наивностью.

– Ладно. А как капитан поддерживает связь с берегом? – спрашивает язвительный напарник. И на это есть что ответить у его добродушного и по-своему наивного собеседника. – Я думаю, что для этого есть специальное навигационное оборудование и спутниковая связь.

– А если крайне необходимо лично переговорить? – всё не сдаётся язвительный тип.

– А что, спутниковой связи разве недостаточно? – добродушный собеседник своей наивностью прямо поражает его собеседника, а что уж говорить о Маккейне, который уж знает, что есть такие ситуации, что никакой прокладке в виде телефона нельзя доверить ту крайне важную информацию, от знания которой, аж под ложечкой сосёт.

– Нет. – Только это и смог из себя выразить язвительный тип. И этого объяснения, как оказалось, было достаточно его мало понятливому собеседнику. Который, не долго думая, спрашивает своего более осведомлённого напарника. – Я как понимаю, ты что-то недоговариваешь.

– Есть такое дело. – Понизив свой голос до заговорщицкого, сказал язвительный тип. После чего, как это понимает Маккейн, язвительный тип приблизился к своему собеседнику как можно ближе, чтобы ни одно слово не прошло мимо него и не дай бог попало в чужие уши, и начал так тихо ему говорить, что даже Маккейну оказалось не всегда по силу преодолеть тот защитный звуковой барьер, которым оградил себя этот язвительный тип.

И как бы язвительный тип не перекрывал всякий внешний доступ к той информации, которую он вкладывал своему напарнику, всё-таки Маккейн сумел услышать самое главное. – В конце недели ожидается прилёт вертолёта, который доставит сюда, на корабль, неких важных лиц, с которыми капитан Мирбус будет координировать свои дальнейшие действия. И если постараться, то…– но дальше Маккейн не смог дослушать по причине своего нетерпения. Он сам додумал за язвительного типа.

– Я должен непременно с ними встретиться. – Сделал немедленный и столь нетерпеливый вывод Маккейн. И тут же освещённый светом фонаря, зажмурившись в глазах от бьющего света в глаза, понял одну вещь – сейчас все решения за него будут принимать те, кто его обнаружил.

Глава 3

Приметливость и приветливость встречного и окружающего мира

Как все знающие, а также догадывающиеся о существовании причинно-следственных связей люди знают, то если человек подвергся изменениям, то рано или поздно, в зависимости от характера этих изменений, эти его изменения будут замечены теми людьми, кто входит в круг его знакомых и частично незнакомых – кому вы по причине вашего резкого изменения в сторону человека дерзкого (вы перебрали не слегка), вдруг отдавите ногу (а будь вы прежний, то никогда бы так не сделали – ну а тому, кому вы отдавили ногу, от этого не легче, да и не поймёт он ничего).

Так если эти ваши изменения носят демонстративный характер, – вы сменили причёску или же сделали липосакцию, что есть внешнее выражение вашего желания измениться в красивую сторону, – то это сразу же бросится в глаза вашим знакомым, чья реакция не замедлит себя ждать. – «Ты отпад!», или же: «Я тоже так хочу схудеть». В случае же когда вы решили пойти куда как дальше – а вы решили изменить свою жизнь кардинально, – то такого рода изменения в вас не сразу обнаружатся, если вы сами не захотите этого. Что совсем не означает того, что вы не изменились – а с того самого момента, как вас посетила эта глубокая мысль, вы перестали быть прежним, и отныне стали мыслить иными категориями: я вместе с собой изменю этот погрязший в без изменчивости мир.

Так и господин Шиллинг, приняв для себя решение: «Сегодня или никогда, я приму окончательное решение», – внешне хоть никак и не изменился – он всё такой же неприступный и величавый не человек, а столп общества – тем не менее, внутри он уже не был прежним человеком номер два в государственной машине (хотя формально это так и оставалось быть), а теперь он чувствовал себя куда как увереннее. И если раньше он, посматривая на спину президента, задавал себе вопрос: «А чем я хуже?», – то сейчас он сделал один шаг по направлению своей мечте – стать человеком номер один – и теперь он уже не задавался вопросом, а констатировал факт настоящего: «А я ничем не хуже!». А должное понимание такого положения вещей, подвигает Шиллинга к тому, чтобы принять исходящее от одной из групп влияния в палате представительств, предложение о выдвижении своей кандидатуры на следующих президентских выборах.

И хотя Шиллинг больше чем уверен, что лучшего президента чем он, на данный момент не отыскать, – он, видя президентство нынешнего президента с изнанки, с так сказать, тыльной стороны, давно уже понял, насколько Мистер президент недостоин быть президентом (если он добром ему не уступит лавры первенства, то ему есть что предоставить СМИ в качестве компромата), – тем не менее, он не уверен в том, что и выборщики также о нём думают. И это по объективным причинам понятно, ведь он вечно стоит в тени спины президента и о нём мало что известно. – Ну, основные средства массовой информации под контролем нашей финансовой группы, так что здесь проблем не будет. – Рассудил Шиллинг, завязывая галстук.

Но стоило Шиллингу вспомнить все эти представительные лица той части истеблишмента, которую он будет представлять, если сегодня даст им своё согласие, то в нём всё внутри в недоверии напряглось, и ему вдруг перехотелось вносить в свою жизнь изменения и давать согласие на их предложение. – В момент продадут, если что пойдёт не так. – Сделал вывод Шиллинг, не заметив, как слишком сильно затянул на шее галстук, что даже стало трудно дышать. – Они-то, что потеряют. Немного денег. А мне дороги обратно уже не будет. – Всё больше стягивая галстук на шее, Шиллинг постепенно приближался к разрешению этого вдруг возникшего вопроса. И если бы не его огромное желание жить, то все эти господа, о ком так не вовремя для себя вспомнил Шиллинг, были бы крайне в нём разочарованы и вслед озадачены поиском нового кандидата на выдвижение в президенты.

– Не будем спешить с выводами. – Ослабляя галстук, решил Шиллинг. – Я ещё не сказал, ни да, ни нет. Посмотрим, как сегодня пройдёт совет безопасности. Вот чёрт! – Шиллинга вдруг осенила чертовски интересная мысль. – А ведь они не зря именно сегодня ждут от меня принятия решения. И между этими двумя событиями определённо есть какая-то связь. Но какая? – Шиллинг глубоко задумался, продолжая смотреть на своё отражение в зеркале. – Наверняка меня ждёт там сюрприз. – До чего единственного смог додуматься Шиллинг. После чего он посмотрел на ручные часы и опять задумался.

– Время ещё есть, и я, пожалуй, пройдусь сегодня пешком. – Решил Шиллинг. – Как раз проветрюсь общедоступными мыслями (тем, чем живёт простой обыватель вокруг), так сказать, впитаю в себя чаяния народа и найду для себя верное решение. – Подумал Шиллинг, посматривая на стоящий в углу зонт и на другом уровне своего мышления, раздумывая, взять его или нет. – Взять. – Решила за Шиллинга его рука, взяв зонт. – А костяной ручкой, если что, то можно будет отбиваться от навязчивых попрошаек. – А здесь в Шиллинге заговорило его, и не пойми откуда взявшееся стереотипное мышление.

Он почему-то считал, что улицы наполнены разного рода попрошайками, – есть очевидные, нищенского вида с протянутой рукой, а есть латентные, те под видом человека бывалого, подступятся к вам с весьма заманчивым предложением, инвестировать в высоко прибыльный (он только не упомянет, что таким он будет только для него) проект инвестиции, – и тут нужно держать ухо востро, а иначе и оглянуться не успеешь, как сам станешь попрошайкой, ищущим помощи у полиции: «Всё что было нажито непосильным трудом, бумажник и кредитки в нём, в один миг улетучилось через эту дырку в кармане пиджака».

Но вот Шиллинг вышел на улицу, и первое что он сделал, то посмотрел в сторону парковки, где стоял его представительный автомобиль, который ему за бесплатно, пока он вице-президент, предоставило государство, и Шиллинга в момент посетило сомнение. Ведь получается, что он, пойдя пешком в конгресс, куда путь не близкий и по своему опасный, тем самым пренебрегает заботами о нём со стороны государства. Которое не только за счёт средств налогоплательщиков выделило ему автомобиль с полными баками под завязку, но и позаботилось о его безопасности, предоставив в его распоряжение охрану. – Ладно, охрану возьму с собой. Пусть позади меня идёт и сопровождает. – Шиллинг идёт на уступки своего безопасности.

Когда же дела с собственной безопасностью Шиллингом улажены, – пару бритоголовых парней из его охраны занимают свои места где-то в незримой видимости позади него, – то он поворачивается в сторону направления своего пути, и после глубокого выдоха, а вначале такого же вздоха, устремляется в свой не близкий путь.

Ну а любой путь, это в первую очередь проверка взаимодействия ваших двух основ, физического и духовного я. Где первое я, как та субстанция, которую непосредственно касаются все перипетии пути, вечно испытывает недовольство трудностями пути, тогда как второе я, которое за всем этим и стоит, дабы не давать лишнего повода физике тела обвинить её во всех своих бедах, вечно отвлекается по сторонам.

Что же касается Шиллинга, то его регулярные занятия спортом не прошли не даром, и он себя чувствовал вполне себе ничего. Правда если бы что-то в нём отвечающее за его передвижения начало возмущаться, то Шиллинг остался бы глух ко всему этому возмущению, а всё потому, что он вначале увлёкся дорожными событиями, а затем всем тем, что ему давно не давало покоя и волновало – согласиться или нет на предложение стать кандидатом в президенты.

И как только первые уличные впечатления улеглись в Шиллинге, как ему вспомнился разговор со вчерашним гостем, чьё появление у него в гостях, явно было не случайно – он должен был прощупать почву и если Шиллинг будет проявлять признаки неуверенности или не дай бог, не понимания того, как на него все рассчитывают, то он должен был убедить Шиллинга в том, что у него другого выхода нет, – если только в окно, головой об асфальт, – как только принять поступившее к нему предложение.

– Маховик уже запущен, средства выделены, и главное, даны обязательства тем людям, кто безвозмездно не мыслит обратными категориями, – словами конгрессмена Альцгеймера, почти что убедил вечерний гость Шиллинга.

– Я подумаю. – Сказал на прощание у порога Шиллинг, оставляя для себя открытым окно с балкона, куда всегда можно головой сигануть.

– Почему бы и нет, если вам кажется, что ещё не поздно, когда вы между тем уже включились в игру и тем самым подтвердили своё согласие. – Сказал вечерний гость. И не давая всполошившемуся Шиллингу перебить себя вопросом, быстро продолжил говорить. – Только правильно отнеситесь к этому умственному процессу, который подразумевает не время для отсрочки на принятие решения, а процесс оценки и выбора для себя того пути своего следования, который с наименьшими затратами (эта та основа от которой отталкивается всякое разумение и рациональный подход) приведёт к нужному результату. И если вам нужно таким способом заглушить в себе то, что всегда выступает против вашего рационального начала, то я не против. А так, если что, то у вас до завтрашнего дня есть время. – Следует ответ вечернего гостя, и при этом как кажется Шиллингу, то он это говорит для проформы, тогда как он уже всё для него решил.

Что буквально сейчас же и подтверждается (хотя такие выводы можно было сделать и раньше, когда он сказал, что дело уже сделано – но Шиллинг видимо боялся быть слишком догадливым насчёт этого дела, вот он своим непониманием и оттягивал своё понимание случившегося). И вечерний гость, вынув из кармана карманные часы, уж больно похожие на те, которые ему вручили те «самые», грубо себя ведущие люди, с неким значением смотрит на них, затем отрывает свой взгляд и, переведя его на Шиллинга, говорит. – Если мои часы верно идут, а в этом я не сомневаюсь, – я никого не допускаю до своих часов, – то дело уже сделано. – После чего он уже было собрался браться за ручку двери и дать помертвевшему в лице Шиллингу время подумать над многим (об уже сделанном деле он всеми силами старался не думать, настолько всё то, что он мог предположить, его страшило), в том числе и о нём, но Шиллинг своим вопросом останавливает его на полпути к своему движению к ручке двери.

– Ну а вы-то, на чьей всё-таки стороне? – спрашивает Шиллинг своего гостя, заставляя того отказаться от прежнего направления действий, и он, прорезавшись в лице усмешкой, поворачивается к Шиллингу, смотрит на него и с долей удивления на такую проявленную Шиллингом наивность, отвечает. – Конечно, на стороне добра. А разве это неочевидно.

– Очевидно, что это размытое понятие. – Следует ответ Шиллинга, прекрасно знающего, что такое демагогия.

– Но только не для вас. – Сказал вечерний гость, с укором посмотрев на Шиллинга. И Шиллинг не может с этим не согласиться – он прекрасно знает, о каком добре идёт речь.

– Это только для людей живущих нравственными понятиями, что по своей сути далеко неразумно и мало имеет что с рациональным образом мышления, в их осмыслении существуют разные стороны, где на одной стороне помещается зло, а на другой всё хорошее. Тогда как для нас, людей здравомыслящих, рассуждающими категориями интеллекта, а не чувств, во всём есть только одна сторона – своя. И всё что отвечает её желаниям и потребностям, и есть настоящее добро и справедливость. И то, что такие люди, с рациональным образом мышления, всегда столь переменчивы в своих взглядах, и часто их можно видеть по разные стороны политикума – в народе это называется переобуваться налету – то это говорит об их постоянстве и верности своим убеждениям – несмотря ни на что, отстаивать своё благо. А если вы ещё не определились, какую для начала выбрать сторону, то вот вам мой совет. – Внезапный и заодно вечерний гость прочистил голосовые связки хорошей порцией воздуха и дал совет Шиллингу.

– Лучше находиться на не праведной стороне. За ней всегда первый ход, и по шахматным критериям, разыгранная вами партия, как минимум, обречена на ничью. – Вечерний гость замолчал, ожидая вопросов от Шиллинга. Но Шиллинг ничего не спрашивает, а вначале буркнув что-то неразборчивое про себя: «Шахматист из тебя не важный», – вслед за этим только с задумчивым видом проговаривает. – Понятно.

А вот это его понятно, как оказывается, совсем не понятно для вечернего гостя, и он со всё той же усмешкой обращается к Шиллингу. – Всё-таки вы, как мне кажется, не можете меня понять.

– Не буду скрывать, есть такое. – Как будто очнувшись, даёт ответ Шиллинг.

– А что тут понимать, – сказал вечерний гость, – сопоставьте проводимую вами политику с моими взглядами универсальности мышления, с его палиндромной оборачиваемостью, – с какой стороны не посмотри, суть от этого не меняется, – и всё сразу поймёте.

– Я всё понял, продадут при первой возможности заработать на этом. – Тогда и сейчас так подумал Шиллинг, натолкнувшись на неожиданно вставшее перед ним препятствие в виде чьей-то спины. И что удивительно, так это то, что это препятствие вызывает у Шиллинга совсем не ту ответную реакцию, которая вспылила бы в ответ со стороны обывателя, который как минимум поинтересовался у этой спины: «А каково хрена ты так себя бесцеремонно ведёшь, и если у тебя для этого достаточные основания в виде крепких кулаков и нервов?».

И видимо оттого, что Шиллинг не самый простой обыватель, то он не стал грозить этому неосмотрительному типу, с широкой спиной, а ему в голову пришла всё та же, мучающая его с утра мысль, со своим вопросом. – Интересно, а заметят произошедшие во мне изменения окружающие меня люди? – А как только эта мысль и последующий вопрос посетили голову Шиллинга, то он, пока находясь под защитой идущей впереди широкой спины, решил со всем вниманием к каждой вокруг мелочи, посмотреть по сторонам и попытаться понять, тронуло ли умы обывателей любопытство, связанное с той произошедшей с ним метаморфозой.

Но то ли обыватель нынче пошёл слишком быстро и занято собой по жизни, что ему всё некогда, то ли все эти изменения в Шиллинге были не столь очевидны, но он ничего такого, чего ожидал увидеть, не увидел, и решил, что скорей всего, всему виной человеческий прогресс, за которым и так никто не поспевает, а если уж остановишься на минуту другую, то и вовсе останешься на задворках жизни.

– В общем, чему я удивляюсь, – подвёл итог своему наблюдению за прохожими Шиллинг, – ведь здесь никто меня не знает. Так откуда им тогда увидеть, что со мной произошли такие глобальные изменения. Вот если мне встретился кто-нибудь из тех, кого я знаю и он меня знает, то тогда можно было делать выводы. – Тут Шиллинг задумался над тем, кого бы он хотел в первую очередь встретить, а кого бы, и в последнюю никогда не видеть. И как ему рассудилось, то первые не проявят к нему той необходимой для обнаружения в нём изменений внимательности, – для его более менее товарищей, он неизменчив, тогда как те, кто имеет отличное от него мировоззрение и как результат, по всем статьям несогласие и враждебное к нему и его мнению отношение, то они сразу применят, что у него что-то не так, и значит этим нужно воспользоваться – вывести его из себя и понять, что за рода эти его изменения.

– А ведь они не остановятся не перед чем, чтобы выведать у меня секреты, и для начала организуют за мной тайное наблюдение. – А вот от этой мысли Шиллинг почувствовал себя не столь уверенно, как раньше. И только мысль о том, что сзади него по пятам идёт его охрана, не развернула его назад, и бегом до машины. Хотя обернуться страшно хотелось – для того чтобы убедиться в том, что охрана на месте, и вообще, не отстают они там. – Чёрт, – перекосившись в лице, чертыхнулся Шиллинг, – надо было дать им точные установки насчёт следования за мной. А это моё, чтобы под ногами не мешались, можно по-разному трактовать. – И только Шиллинг подумал о том, какой он подвергается опасности, как вот оно, уже началось. На проезжей части дороги объявился полностью тонированный чёрный джип, и не просто объявился, а сравнявшись с Шиллингом (он в это время следовал по тротуару), принялся параллельно ему следовать.

И тут большого ума не надо, чтобы понять, по чью голову едет этот джип – для такого рода автомобилей, самой обычной, среднестатистической скоростью является запредельная, нарушающая все правила скорость, и значит, что у тех, кто находился в этом тонированном под завязку внедорожнике, были куда как важные основания так пренебрегать своим имиджем агрессивной машины. – Там те самые, грубые люди. – Косясь боковым зрением на джип, сделал вывод Шиллинг, чья поступь потеряла твёрдость и стала какой-то прямо рассеянной и заплетающейся. – Сейчас на повороте подрежут, или на ходу забросят в кабину и вывезут мои останки в лесополосу. – А от этих мыслей Шиллинг и вовсе чуть не остановился, и если он и двигался, то только по инерции, или оттого, что его сзади подталкивали недовольные его медлительностью хода, сзади идущие прохожие.

И хорошо, что всё это длилось совсем недолго, а до того момента, как только Шиллинг в очередной раз не убедился насколько близоруко зрения у того страха, у которого глаза велики – он проявил отличное видение тех грозных, все в коже и шрамах людей, за тонированными окнами автомобиля и в тоже не увидел ту причину, по которой этот автомобиль так медленно двигался – дорожную пробку. А как только там, впереди, вроде как рассосалось, то этот внедорожник взревел и, обдав застоявшимся в выхлопной трубе дымом, сзади едущую малолитражку, да так, что она от зависти почернела, унёсся куда дальше прочь, пугать собой других впечатлительных людей.

Ну а как только он исчез из поля зрения Шиллинга, то он вновь обрёл уверенность и даже позволил себе в свой адрес язвительную самокритику. – Параноик вы, господин вице-президент. – Но у Шиллинга всегда есть что ответить в адрес любого рода критикам, и он подмечает за своим оппонентом не должную подготовленность для разговора с ним. – Если бы вы знали то, что знаю я, то не так бы говорили. – Сказал Шиллинг, с видом человека знающего такие страшные секреты, что за одно только его знание, людей лишают их умственной составляющей. Но критики, а особенно критики системы, до того безбашенный и непонимающий по хорошему народ, что ему никогда с первого слова не ясно, что ему в его пока что здравой памяти говорят. И они так и лезут на рожон, напрашиваясь на превентивные меры воздействия на их жалкий в своём умственном развитии мозг. А я, говорит этот системный критик, знаю все эти твои, так тщательно от всех скрываемые тайны. А если ты не веришь, то хочешь, я по приходу в конгресс всем расскажу, кем ты себя на своём пустом месте возомнил?

От такой наглости этого и не пойми кто такого, Шиллинг, споткнувшись на ровном месте, чуть не подавился воздухом, которым он поперхнулся спотыкаясь. Что только для него обидная оплошность, чего не скажешь про зловредного критика его системы, который похохатываясь, ещё язвит. – А вот настоящего президента на такой мякине не сбить с мысли, а что уж говорить о том, чтобы сбить его с намеченного пути. – И как бы Шиллингу не хотелось соглашаться с этим самокритиком, он вынужден с ним в этом согласиться. – Да, я ещё слишком экспрессивен. Но дай время, и я стану, как скала, твёрд в своих убеждениях. – Но критику этого мало и он продолжает подначивать Шиллинга.

– А не боишься опоздать? – с нескрываемой издёвкой спрашивает Шиллинга критик.

– Куда опоздать? – ничего не понимая, спрашивает Шиллинг.

– Да пока ты тут идёшь, там, ну ты знаешь где, у кого-то в головах уже передумалось вкладывать своё будущее в твои руки. – Критик принялся холодить сердце и расшатывать нервы Шиллинга. – «По моему мнению, слишком мягкотел этот Шиллинг», – сам знаешь, кто скажет это. – Проговорил критик. Но эта недоговорённость, совершенно не устраивает Шиллинга, и он нервно требует от критика назвать имя этого гада. – Имя?!

– Да ты ведь и сам знаешь. – Удивляется в ответ наивности Шиллинга критик. И Шиллинг вынужден согласиться с самокритиком, ведь он является тем лицом, кто ему поставляет информацию о своём окружению. И критик всего лишь сгущает тёмные краски и подготавливает итоговый отчёт.

Пока же Шиллинг перебирает в уме лица из своего окружения, кто столь не светел в мыслях на его счёт, критик время от времени подбрасывает в топку огня его нервности дровишек. – «А вот по моему мнению, эта его мягкотелость как раз есть плюс для нас, крепких и основательно мыслящих людей», – контраргументирует тот, кого ты опять же знаешь. И, конечно, Шиллинг знает, кто это может сказать. Вот только ему совсем непонятно, как реагировать на эту высказанность основательно мыслящего господина. Злиться на него или …Проявить себя дальновидным политиком, и оставить его при своём мнении. – А это для меня даже плюс. – Шиллинг потеплел от такой своей дальновидности и вернулся в реальность, от которой он слегка отстранился, уйдя в свои размышления.

Ну а реальность нынче такова, что она не замечает за людьми таких от себя отступлений, – она полностью поглотилась информационным фоном, из которого и состоит сегодняшняя реальность. Ну а человек в свою очередь, сам того не заметив, приобрёл для себя новые качества, позволяющие ему, не дожидаясь команд из центра принятия решений, головы, действовать по своему усмотрению, при этом так умело и здраво, что его инструментарий нисколько не тревожа встречный людской поток, ловко маневрирует в нём, пока сам он занимается там, у себя в голове, чёрт те знает чем – мыслится ему видите ли.

Правда Шиллинг в этой части настоящего, среди среднестатистической обыденности ещё новичок, и поэтому ему как новичку, нужно проявлять большую осмотрительность, нежели бывалому прохожему – ведь любая реальность сразу чувствует в себе инородное тело, и тут же пытается стереть между собой и им острые углы и границы, для чего к нему и посылаются характеризующую её, самые крайне радикальные элементы.

И только Шиллинг, так сказать, засмотрелся на броскую витрину какого-то супермодного магазина, – а там, в оправдание Шиллинга надо сказать, действительно было на что посмотреть человеку подумывающему о холостой жизни, – там, в глубине, прохаживались манекенщицы и не давали глаз от них отвести зазевавшимся прохожим, – как ему в один толчок в плечо напомнили о том, что настоящее не любит застой в мыслях и в ногах. И если ты вернулся в реальность, то будь осмотрительным – и это касается не только манекенщиц, но и самого себя.

И Шиллинг как оказывает способный ученик, и только его так больно тронули за плечо, как он уже нашёлся, что этому гаду и сволочи ответить, если он ещё и в последний раз своей никчёмной жизни встанет на его пути. И судя по тому, что этот попутавший рамсы тип (откуда, что берётся у людей и у Шиллинга в данной частности), постарался поскорее ретироваться, а люди стоящие вокруг Шиллинга, сочли за нужное поскорее поспешить, то Шиллинг готов выжить в этих каменных джунглях. Что он подтвердил на отлично сдав выпускной экзамен, когда к нему подкатил на тележке, так он и знал, попрошайка, и, дыхнув на него перегаром, изожжённым солнцем и бездельем лицом попросил вспоможения.

– Прошу не Христа ради, а я как честный человек, прошу по велению своей грешной души, склонной грешить и так плевать в душу и на новый костюм тем, кто не прислушается к моим просьбам, что им всегда дороже выходит, чем пойти мне навстречу. – Сказав эту свою заготовленную скороговорку, попрошайка угрожающе набрал в рот всего чего он смог там внутри себя втянуть, и стал выжидающе ждать ответа от Шиллинга, которому уж точно не уклониться от того напалма, который заготовил для него попрошайка, вздумай он сейчас броситься наутёк. И Шиллингу, если он хочет себя показать человеком принципиальным, не приемлющим языка ультиматумов, то есть обладающим всеми теми качествами свойственным всем президентам, а значит остаться при своих, нужно как следует постараться, чтобы остаться при своих, и не только деньгах, но и при чистом костюме.

И Шиллинг идёт на хитрость. Так он, решив отвлечь внимание попрошайки, лезет в карман дорогого костюма, как бы за портмоне. И пока попрошайка заворожено отвлекается на это его движение – он уже начинает считать прибыль – Шиллинг, косо смотрит в сторону не сильно спешащей охраны, которая всё-таки его замечает и вовремя реагирует, подставив свою грудь под обжигающий напалм так коварно обманутого Шиллингом попрошайки.

И так бы в точности случилось, окажись портмоне Шиллинга на месте. Ну а так как пальцы руки Шиллинга наткнулись на пустоту в кармане, а не как на новенький, полненький новыми банкнотами портмоне, то это всё изменило для помертвевшего от испуга Шиллинга, принявшегося тут же обыскивать свои карманы в поисках никак не отыскивающегося портмоне.

Но кого он хочет обмануть этой своей хитростью – только себя, но никак не матёрого попрошайку, на своём веку столько поведавшего жадных до скупости людей, готовых ради неё претерпеть любого рода репутационные потери, в том числе и дорогого костюма, который в один его впрыск выгорает на свету. Так что попрошайка был готов к любому повороту событий и только ждал момента, когда будет спущен пусковой крючок – в данном случае это будет удручающий ответ Шиллинга, с пожиманием плечами: Извини кабальеро, я кошелёк дома забыл.

Но попрошайка, как и Шиллинг насчёт себя заблуждался. И Шиллинг сумел-таки выкрутиться из этой, безусловно тупиковой ситуации. И вот когда он в безнадёжности опустил руки, – портмоне, если не потерян, то оставлен дома, а от этого он не так себя уверенно чувствует (а вернуться назад он не может, ведь возвращаться плохая примета – послать кого из охраны, да вы что вообще издеваетесь), – то первого кого он увидел перед собой, то это был всё тот же с наполненным всякой горечью попрошайка. И вот эта его неприкрытая уверенность в собственной правоте и бессилии перед ним любого, кто в дорогом костюме, так неимоверно вывела из себя и взбесила Шиллинга, что он не удержался и, резко вывернувшись туловищем, хватает первого, кто там ему попался в руки. И не успевает тот что-либо понять, как он оказывается перед лицом огнедышащего дракона, который своим огнём окончательно топит в нём любого рода понимание происходящего.

Но все эти крики и зовы о помощи, пострадавшего из-за своей неосмотрительности человека-прохожего, остались за спиной так спешащего подальше отсюда Шиллинга. У которого и без этого проблем полная голова. И первое, что сейчас волнует его, так это где всё-таки сейчас находится его портмоне. А это вопрос не праздный, и ответа на него вот сразу не найдёшь, пока в голове не переберёшь все немыслимые варианты, включая самые фантастические – Мистер президент спёр до получки.

Так первое что сделал Шиллинг, так это вверх дном перевернул свою квартиру (конечно только мысленно), где как ему сейчас казалось, в любом, даже в самом неподходящем для этого месте – в бачке унитаза, мог бы лежать полёживать его портмоне. – Я же ходил туда перед дорожкой, вот и мог выложить. – Достаточно основательно обосновал последний предложенный своим воображением вариант, Шиллинг. Правда, лёгкость находки не содействует его убеждению в верности этой версии, и тогда Шиллинг, вдруг обнаружив, что в его руках ничего нет, – а я же брал зонт, – останавливается уж совсем на плохой версии. – Вот же память у меня дырявая. – Покачав головой, подумал Шиллинг, пошагово вспомнив свой выход из квартиры. Где он вначале взял зонт, а затем вновь его отставил на прежнее место, чтобы было удобнее открывать двери. А там уже и забыл и про зонт. – Я даже зонт забыл, несмотря на то, что он уже был в моих руках. А что уж говорить о портмоне. – Закипел в горечи Шиллинг, увидев свой портмоне, лежащим прямо на пороге квартиры, у двери. Ну а дальше Шиллинга начало накрывать по полной, одна хуже другой мыслями о своём портмоне.

– Вот же обрадуются воры, забравшись ко мне в квартиру. – Потёк мыслями и лицом Шиллинг, представив двух типов в масках, с отмычками в руках. Которые стоило только ему выйти за порог, как спустились с верхнего этажа и под усиленный снотворными сон его соседки, мисс Клер, принялись вскрывать его квартиру. – А может это был напускной сон, – в момент догадался Шиллинг о стоящем за этим сном коварстве мисс Клер, любовницы одного из типов в масках.

– Плёвое дело, когда есть отмычка от страждущего любви сердца, – без труда открыв дверь, сплюнул на порог первый тип в маске. И Шиллинг без труда догадался, что под этими словами имеет в виду этот тип в маске – любвеобильную мисс Клер, которая если что, то и его домогалась. Но она ничего не могла поделать против крепкой обороны Шиллинга, которая основательно держалась на трёх китах: страхолюдинам, толстым и напористым дамочкам не место в его сердце.

Но вот грабители в масках оказываются на пороге квартиры, и что же они видят? А видят они насколько гостеприимный хозяин здесь, в этой роскошной квартире проживает. И он не как какой-нибудь жадный до не гостеприимности жлоб, который прячет под матрас или в морозильник холодильника свои деньги, а он прекрасно зная, что всё это бесполезно, всё равно найдут эти его и деньги, и тогда зачем ему видеть весь этот переполох в квартире, который устроят ему грабители, рассерженные его не верой в их умственные способности, а он как человек рассудительный и понимающий, что все деньги с собой в карманах не унесёшь, и значит, их нужно делить с теми, кто испытывает потребность в подобном дележе, их здесь и оставляет. – В общем, молодчина этот господин Шиллинг, раз так не глупо о нас подумал, оставив на пороге портмоне, а в холодильнике полный графин виски, чтобы нам было чем отпраздновать этот наш удачный приход в его квартиру (то, что они заглянули в холодильник, то это не из-за недоверия к нему, а просто им захотелось выпить с дорожки). – Поднимая с пола портмоне, отдал должное предусмотрительности Шиллинга первый грабитель.

Но Шиллинг, что уж греха таить, совсем от этого нелегче, а как-то даже жалко себя и очень злобно на этих грабителей. А тут новая мысль, огорошив его своим откровением, прямо сбивает у него дыхание и останавливает на месте. – Так ведь там все удостоверяющие меня документы! – в потрясении ахнул про себя Шиллинг, схватившись за сердце. И при этом так из себя страдальчески посмотрел, что вызвал участие у мимо проходящих прохожих, поинтересовавшихся у него: «У вас всё в порядке?».

– Да, спасибо. – Выдавив из себя улыбку, сказал Шиллинг, и вправду почувствовав себя чуть лучше. И всё благодаря простому неравнодушному человеческому слову, которое, как оказывается, может чудеса творить. И Шиллингу если что, то было на что опереться. – Меня, как минимум, не оставят бездыханным валятся на тротуаре, а вызовут катафалк. – Подумал Шиллинг, а вслед сразу же решил, что ещё не время списывать себя со счетов, и если заручиться поддержкой знакомых конгрессменов, то они, удостоверив его личность перед охраной на пункте пропускного контроля в здание конгресса, тем самым поспособствуют его проходу внутрь. Но только было Шиллинг так за себя немного успокоился, и принялся в уме прикидывать, к кому же из влиятельных конгрессменов можно обратиться с этой просьбой, как тут же понял, что эта задача не столь легка, как ему поначалу показалось.

– Это они только на словах такие щедрые на обещания и дружескую поддержку, с готовностью за тебя пойти в огонь и в воду, а как дойдёт до дела, так первое, что они сделают в ответ на твою просьбу, удостоверить и подтвердить твою личность перед службой охраны: «Конгрессмен Ролекс, тут такое дело. Портмоне со всеми документами у себя дома забыл и так сказать, стал не удостоверяем. Не могли бы вы подтвердить, что я вице-президент Шиллинг?», – так начнут всячески увиливать от ответственности, которая налагает на них это твоя просьба. – Шиллинг в момент представил физиономию конгрессмена Ролекса, в раз переформатировавшуюся из добродушной и услужливой в ощетинившуюся непониманием.

– Я бы с великим удовольствием, – оглядываясь по сторонам, в поиске и не пойми чего, нейтрально говорит конгрессмен Ролекс, судорожно соображая в уме, что всё это может значить. А значить может очень многое. И первое, что подумал Ролекс, услышав эту просьбу от Шиллинга, то он не поверил в такую беспамятливую оплошность Шиллинга. – Чует моё сердце, он что-то такое задумал. – Стараясь не смотреть напрямую в глаза Шиллингу, – мало ли как потом этот его пристальный взгляд объяснит пресса, – а присматриваясь к нему, попытался разгадать его манёвры Ролекс. – Может, хочет таким образом, выяснить для себя, кому можно если что довериться. Ну, тогда можно подтвердить его личность. Ну а если он уже не вице-президент, а самозванец, – вчера мистер президент в привычной себе порывистой манере, снял его со всех должностей, и сказал, что б духу этого подлеца и крохобора здесь больше не было, а кто удостоверит его личность, то будет иметь дело лично со мной, – то это подло со стороны этого самозванца. Чёрт! Почему я никогда не читаю парламентских газет! – чертыхнулся про себя конгрессмен Ролекс, и довысказал свой ответ Шиллингу-самозванцу, – но я кажется, – Ролекс демонстративно похлопал себя по карманам, – тоже забыл дома свои документы. – И не давая возможность Шиллингу что-либо сказать, уносится куда-то назад, прочь.

– Я тебе, кухаркин сын, это при случае припомню. Теперь ходи и оглядывайся, как бы не споткнуться на ровном месте, упасть и навсегда забыть, как тебя звали. А тем, кто будет приводить тебя к новой памяти, буду я. И ты уж не обессудь, будущая мисс Ролен, что так за тебя всё поняли. – Переполненный гневом и мстительными мыслями, Шиллинг чуть не скатился по ступенькам, ведущим в здание конгресса, вслед за подлецом Ролексом.

А ведь это близкий по духу и по партийной принадлежности конгрессмен, а что уж говорить о господах конгрессменах, кто по идеологическим соображениям числится в противниках у Шиллинга. Да первое, что они сделают, так воспользуются этим поводом, чтобы нанести репутационный удар той партии, чьим представительным лицом был Шиллинг. Так что Шиллинг пока не спешит обращаться за помощью к противным конгрессменам, хотя они, проходя мимо него, здороваются и, выказывая видимое почтение, как бы провоцируя его на эту не совсем обычную просьбу. Но Шиллингу одного Ролекса хватило, чтобы понять, что его будет ожидать, вздумай он к ним обратиться с подобной просьбой. – Когда все варианты перепробую, только тогда к ним подойду. – Решил Шиллинг и, заметив поднимающееся по ступенькам знакомое конгрессменское лицо, добавив в свою улыбку добродушности, выдвинулся навстречу конгрессмену Эдмунду Тата, с которым он ранее, ещё до занятия своей должности, частенько приятельствовал в баре за кружкой пива.

– Конгрессмен Тата! – обратился к сему конгрессмену Шиллинг, стоило тому приблизиться к нему. Чем вызывает у этого достойного конгрессмена неприкрытое ничем удивление, с которым он смотрит по сторонам, где может быть, стоит ещё один конгрессмен с точно таким же как и у него именем. Но там вроде никого нет, да и в именных близнецах никто у конгрессмена Тата не значился, и он, с сомнениях в глазах смотрит на Шиллинга и спрашивает его. – Вы что, заболели, или с вами что-то особенное случилось, что у вас происходят такие прорывы в памяти? – При этом видно, что Тата не собирается ни одному слову Шиллинга верить. Так что Шиллингу пришлось в обтекаемой форме выразить ему свою просьбу. Что ещё больше вывело из себя конгрессмена Тата, который вмиг понял, в каком оказался затруднении Шиллинг.

– Вот значит как! – слишком громко и при этом брызгая слюнями, рассвирепел Тата, – значит, после занятия своей новой должности, в один момент забываешь о своих товарищах, а как приспичило, так требуешь вспомнить! – и не успевает Шиллинг уклониться, как Тата оставляет на его лице незабываемый плевок. Что только временно не терпимо, пока он находится на лице, и чего Шиллинг не потерпит, стерев с лица рукавом пиджака. Но это не единственное, чем попытался и расшатал позицию Шиллинга Тата. А дело в том, что после его словесного упоминания того естественного процесса, к которому время от времени склонен всякий живой человек, который много воды выпил, Шиллинг и в правду почувствовал внутренние позывы сходить в туалет. Но здесь нигде не сходишь (кусты слишком малы, чтобы тебя в них не заметили), и теперь он в двойне мотивирован к тому, чтобы попасть внутрь здания конгресса – до дома он боится, не поспеет.

– А вот он мне точно поможет. – Обрадовался Шиллинг, увидев приближающего господина Брумберга, главу финансового сектора министерства. – Даже не будь я тем, кто я есть, вице-президентом, то он за хорошие отступные всегда готов будет признать меня за него. – И только Шиллинг обрадовался, как его накрыло смятение пришедшим озарением. – Так может этот Брумберг, за более хорошие отпускные, уже кого-то другого признал вице-президентом. Нет, не может он так быстро среагировать. Так быстро информация не распространяется. – Шиллинг попытался себя успокоить, но что-то в нём подсказывало, что при нынешних скоростях интернета, это вполне возможно.

Но вот Брумберг сравнялся с Шиллингом и, судя по его приветственной улыбке, то он ещё не в курсе всего того, что так волновало и заботило Шиллинга. – Тогда надо спешить, пока не нашлись самозванцы или он сам не сообразил, как можно выгодно продать эту информацию. – Быстро про себя сообразил Шиллинг, начав озвучивать свою просьбу Брумбергу.

– Вы не поверите. – Начал говорить Шиллинг, точно попав в точку – Брумберг не поверил, да и не собирался верить на слово, не подкреплённое знаковыми инвестициями. – И я бы не поверил, если бы это не случилось со мной. Лезу в карман, чтобы достать оттуда документы, удостоверяющие мою личность, а их раз, и нету. – С надеждой на понимание посмотрел на Брумберга Шиллинг. Но у Брумберга на всё своё понимание жизни. – Интересно, и за сколько он хочет продать мне эту историю? – не сводя своего взгляда с Шиллинга, задался вопросом Брумберг. – В пару сотен монет, примерно столько стоит такси до его дома. – Быстро посчитал стоимость просьбы Шиллинга Брумберг, приготовившись отказать ему, сославшись на кризис ликвидности или волатильность рынка. Что всегда выручает – никто кроме них, людей близких к финансовым инструментам, и то только отчасти, не знает значение этих замысловатых слов, специально ими, банкирами и придуманных, чтобы наводить тумана на свою сферу деятельности. – В мутной воде, всегда лучше рыбка ловится. – В таких случаях всегда говорил Брумберг.

Но когда Шиллинг, не дождавшись от него должного понимания его просьбы, озвучил совсем неожидаемое Брумбергом: «Не могли бы вы удостоверить мою личность?», – то он быстро пересмотрел свои взгляды на Шиллинга и с улыбкой на всё лицо, принялся окучивать фраера (так на их внутреннем корпоративном сленге, назывался переговорный процесс с клиентом). – Конечно, я готов. – Заявил Брумберг, расплывшись в улыбке, чем несказанно обрадовал Шиллинга, покорившего себя тут же тем, что считал всех финансовых воротил бездушными нелюдями. – Но только правильно меня поймите, – а вот следующее заявление Брумберга, по мере его высказывания, всё больше охлаждало пыл Шиллинга, – при нынешних возможностях пластиковой хирургии, ничего не стоит, или верней будет сказать, доступно стоит любая ваша фантазия по изменению внешности. Да и весь ваш внешний вид не внушает уверенности в том, что вы есть блистательный вице-президент, а вот что вы широмыга и человек не наделённый умом, очень даже внушает. – Эти слова Брумберга заставляют Шиллинга окинуть себя взглядом. Где он видит, что Брумберг нисколько не преувеличил всю степень его не похожести на вице-президента – его новенькие туфли все в пыли, края брюк шикарного костюма замызганы и не пойми чьими плевками или каплями луж, а что уж говорить о собственном лице, которое Шиллинг хоть и не может видеть, но всем собой чувствует, как там всё неуверенно смотрится (о голливудской улыбке и речи быть не может, максимум злобный оскал империализма).

Между тем Брумберг, по потерянному лицу Шиллинга убедившись насколько он прав, продолжает подводить Шиллинга к своей мысли. – Так что, для того чтобы я, как человек берущий за вас ответственность, не подвёл себя, – а я человек слова, – вы должны мне предоставить несколько больше доказательств в вашей идентичности, нежели одна внешность.

– Но что? – вопросил растерявшийся Шиллинг.

– Ну, – задумчиво посмотрел в себя и одновременно на Шиллинга Брумберг, – вы, к примеру, должны продемонстрировать свойственные только нашему дорогому («Цену гад набивает», – сразу сообразил Шиллинг) вице-президенту качества.

– И какие? – задался вопросом Шиллинг.

– А вот если вы настоящий вице-президент Шиллинг, то вы бы знали. – Сказал Брумберг, внимательно глядя на Шиллинга, который впал в растерянность, не зная как ему быть. Но Брумберг ведь тоже собой характерен и он всегда в таких затруднительных для чужих голов случаях, найдёт, что предложить им. И он предлагает Шиллингу. – Впрочем, я не столь строг к людям, и вы во мне вызываете симпатию, – проговорил с новой улыбкой на лице Брумберг, – и я дам вам небольшую подсказку. – Брумберг сделал небольшую паузу, чтобы Шиллинг как следует настроил своё понимание того, на какие жертвы он идёт ради него и само собой оценил всё это.

– Наш вице-президент, не сказать, что б был слишком щедр, но ради дела он никогда не отказывал в своём вспоможении тем людям, от которых зависело это дело. – Не слишком громко и не слишком тихо, а так, чтобы здравомыслие Шиллинга убедилось в том, что никто ему не поможет кроме него, сказал Брумберг. И здравомыслие Шиллинга убедилось в этом, но не до конца. А иначе зачем, он так поспешно говорит о том, что и портмоне вместе с документами забыт где-то дома. Чего Брумбергу хватило, чтобы понять, что стоящий перед ним человек не серьёзный, чего им никогда не замечалось за вице-президентом Шиллингом. А раз так, то ему не о чём говорить с этим самозванцем. И Брумберг, обдав холодным взглядом этого самозванца, со словами: «Прошу прощения, меня ждут по настоящему настоящие люди», – обходит стороной Шиллинга и с высокоподнятой головой уходит прочь. Правда в нём всё же поселилась одна неуверенность насчёт этого самозванца, которую он высказал себе под ноги, когда уходил. – Такой же скупердяй, что и Шиллинг. Снега у него зимой не выпросишь».

Между тем поникший Шиллинг, чья уверенность в себе, после всех этих встреч, устремилась вниз, совсем забыл о благоразумии и остановил на своём пути в здание конгресса самого главу одной из центральных спецслужб, генерала Гилмора. И не просто остановил, а своим туманным вопросом сбил его со всякого разумения и заставил в волнении напрячься.

– Вы, надеюсь, генерал… – На этом месте Шиллинг сбился с мысли и этим свои глубоким подразумеванием сомнения в генеральстве Гилмора, загнал его ум за разум. Что и так невероятное событие для таких глубокомыслящих генералов, живущих не просто в мире, а в некой стратегии, которая живёт по неким только им известным и им установленным правилам и законам, а тут когда в неё происходит такого рода вмешательство, с этим заходом солнца – в таких областях стратегии, пространственная реальность зиждется на уме её составителя, а разум это фигуральное солнце, которое освещает эту виртуальную реальность этого мыслителя, – то тут с непривычки ослепнешь разумом.

– А кто ещё?! – возмутился в ответ генерал Гилмор. Правда не так уверенно, как можно было от него ожидать – и это понятно, он ещё не был в здании конгресса и не знал о последних новостях, где может быть, его и лишили генеральства. А этот Шиллинг, всегда его недолюбливал, вот и решил таким своеобразным способом насладиться его падением. – Дёрнул меня чёрт, собственноручно готовить разведчиц под прикрытием. – Гилмору в тот же момент памятливо отозвалось его неприкрытое ничем, даже трусами, поведение с этими молоденькими сотрудницами, которые должны были претерпевать все испытания, которые на них обрушил Гилмор – по им же придуманной легенде, он представлял из себя бесцеремонного противника.

– Наш вероятный противник беспринципен, вечно пьян, допытливо придирчив и бесконечно загадочен. – Прохаживаясь в одних только подтяжках на голое тело, вводил в курс дела выстроившихся в ряд перед ним, своих молоденьких подчинённых, Гилмор. – Есть вопросы? – встав ногами на уровне плеч, задался вопросом Гилмор. И у стоящей строго напротив него, молодой сотрудницы с красным лицом, как оказывается, есть вопросы. А вернее один только вопрос.

– Задавай! – дал команду Гилмор в ответ на её поднятую руку.

– А за..зачем ва…вам нужны подтяжки? – путаясь и сбиваясь на словах, еле вымолвила свой вопрос молодая сотрудница.

– Вы провалили миссию. – Оглашает ей приговор Гилмор, своим ответом роняя её в обморок. Что не мешает ему продолжить свой наставнический урок. – А теперь для более разумных, ещё раз напомню. – Двинув вдоль расшатанного в мыслях и ногах ряда сотрудниц, заговорил Гилмор. – Наш вероятный противник беспринципен, вечно пьян, допытливо придирчив и бесконечно загадочен. И главное из всего этого то, что он для нас совершенно не понимаем. Что вынуждает нас задаваться вопросами, в желании разгадать эту представленную нам обозрение загадку души нашего противника, и тем самым раскрыть себя. – Гилмор остановился на месте и ещё раз обвёл взглядом эту молодую разведческую поросль и подвёл итог. – Никогда ничему не удивляйтесь и тем более не задавайтесь вопросами, даже когда вас к этому побуждает необъяснимое здравым умом поведение своего противника. Как и в этом моём случае, демонстрации поведения вероятного противника. – Сказал Гилмор, взяв руками подтяжки, о присутствии которых, он осознал только после заданного павшей в обморок курсанткой вопроса. – А что собственно они здесь делают? – Гилмор всё-таки не удержался и спросил себя про себя (и при этом во всех смыслах).

Между тем Шиллинг собрался с духом, и дал ответ Гилмору. – Конечно, вы генерал. – Что приводит в чувства Гилмора, было решившего, что о его нетрадиционных методах подготовки смены, стало известно не тому, кому следует об этом знать. А этим лицом может быть только один человек, его ревнивая супруга, миссис Гилмор, единственная на этом свете, не считая вероятного противника, кто не поощряет его работу с молодёжью, и готовая выступить против него на заседании комиссии по этике.

Шиллинг, видя, что генерал Гилмор как бы воспарил духом, и пока он у него не выветрился, или же так высоко воспарил, что он не сочтёт нужным замечать кого-либо то ни было, решает поймать его на слове.

– Вот также как я подтвердил вашу личность, – достаточно самоуверенно, чтобы у Гилмора не возникло сомнений в чём бы то ни было, заявляет Шиллинг, – я хочу, чтобы и вы, не заглядывая во внутренние протоколы, подтвердили мою личность. – Шиллинг замолкает и ждёт от Гилмора его решения. Но Гилмор не спешит так подставляться, он уже интуитивно почувствовал некий, пока он ещё не разобрал, что за подвох, который ему приготовил хитрый Шиллинг. Что заставляет его одними оболочками своих глаз начать осматриваться по сторонам, в поисках скрытых камер, которые, несомненно, где-то неподалеку спрятаны и ведут прямую трансляцию с этого его розыгрыша.

И тут если что, то нет ничего сверхъестественного или смешного, а это всего лишь издержки профессии Гилмора, связанной со всем секретным, где все окружающие его предметы, имеют основную характеристику – они скрытные. Так что он по-другому и помыслить себе не мог, как только так. А как только так подумал и обнаружил, что Шиллинг к делу подошёл более чем основательно, и так тщательно замаскировал камеры слежения, что даже он не смог обнаружить, то он принялся более тщательно анализировать эту просьбу Шиллинга.

– Чего он на самом деле хочет, обращаясь с этой просьбой ко мне? – вопросил себя Гилмор и чуть ли не сразу нашёл подходящий ответ. – Он хочет заручиться моей поддержкой. Это, несомненно. Но для чего? – опять вопросил себя Гилмор и вновь сразу же находит и на этот вопрос ответ. – Он что-то там про себя задумал и если всё пойдёт не так, то он всю ответственность за неудачный терра…свою выходку переложит на меня. – И для этого вывода Гилмора были все основания. Сегодня он получил записи с камер наблюдения президентской комнаты без названия, где произошло чудовищное преступление по отношению к именному торту президента – кто-то воспользовался тем, что повар зазевался и на пять минут оставил торт без присмотра и нарушил единство исполнения фигурок президента и первой леди на торте. И после просмотра этих записей с камер наблюдения, есть все основания подозревать в этом ведическом преступлении одного человека. И этот человек сейчас стоит перед ним.

– Так он, каким-то образом (конечно с помощью утечки) прознал, что я сегодня иду с отчётом к президенту, и сейчас пытается меня остановить. – Догадался Гилмор. – А этим своим двусмысленным заявлением о моём генеральстве, даёт мне понять, что у него тоже что-то есть на меня. «При вашем-то роде занятий и жизни полной приключений, разве не иметь грехов не выглядит более странно, чем погрязнуть в них», – так и слышит Гилмор слова Шиллинга, когда-то им в пылу разгорячённости спиртным сказанные. И что же делать? – уже нервно вопросил себя Гилмор. – Пока не спешить делать выводы из записей с камер наблюдения, и пока я не узнаю, что у Шиллинга на меня есть, нужно затягивать это дело. – Приняв это решение, Гилмор многозначительно смотрит на Шиллинга, и со словами: «Я вас понял», – подмигивает ему и быстро его покидает.

Ну а Шиллинг, сбитый с толку этим подмигиванием Гилмора, даже не успевает броситься вслед за ним. И он, с долей безнадёжности выдохнув из себя горечь накопившегося в груди не переработанного воздуха, преграждает путь направляющемуся в сторону конгресса, конгрессмену Сваровски, представляющего собой всё самое политически противное, безнадёжно устаревшее и безграмотное для Шиллинга.

– А что ваши, не признают за своего? – ехидно так, спросит его конгрессмен Сваровски. На что Шиллинг вынужден соврать, что только спешка не позволила ему дождаться своих однопартийцев.

– Понимаю. – Многозначительно говорит конгрессмен Сваровски, только теперь поняв причину того за кустами сборища другого партийного большинства во главе с нервно покуривающим конгрессменом Ролексом, к которому принадлежал Шиллинг. – А я уже было хотел бить в набат: наш противник что-то задумал! – Улыбнулся про себя Сваровски.

– Я, конечно, могу вас удостоверить, и даже сопроводить до места, но как понимаете, то и вы в будущем должны будете проявить должное понимание некоторых насущных для меня проблем. – Как и ожидалось Шиллингом, Сваровски начал торг. И только Шиллинг слегка искривился в лице, как Сваровски немедленно замечает это его проявление не конструктивности мышления, и начинает его шантажировать. – Что ж, я могу предложить и другой, более подходящий для вас, незнакомый для меня господин попрошайка, вариант ваших отношений с самим собой. – Обдав Шиллинга надменным взглядом, процедил Сваровски. – Я сейчас же вызову полицию, и тогда посмотрим, найдётся ли хоть один конгрессмен, кто решится удостоверить вашу никчёмную личность. И вы отлично понимаете, что этот вам будет в будущем грозить. Поставленные перед нравственным выбором конгрессмены, – чего они терпеть не могут, – признать вас или не признать, в независимости от того, как дальше будут развиваться события, – может в этот момент подоспеет передумавший вас снимать с должности президент и удостоверит вас как своего приятеля, – а быть приятелем президента, ничем не хуже, чем быть министром, – они все тебя возненавидят, и тогда ты можешь поставить на своей будущности крест.

Но Шиллинг не поддался на шантаж Сваровски – он ничего нового для него не сказал, и то, что его возненавидят все вокруг, то это и так уже данность, а по-другому здесь быть и не может. Ведь только агрессивная среда способствует работе мыслей и движению – а ненависть и недовольство данностью, есть самый лучший катализатор жизни, не дающий застояться вам на одном месте.

– Но всё же не стоит так рисковать. – Шиллинг решил, что к кому-кому, а к Сваровски он точно не будет обращаться за помощью. – А вот идея таким образом проверить на лояльность ко мне конгрессменов, довольна не плохая. И если что, то настоящее лицо политика, и должно узнаваться без паспорта или удостоверения личности. Он сам есть уже удостоверение своей личности. И вообще, политик с большой буквы, это тот человек, кого ничто земное не держит, и он априори (и понимающие люди поймут, что это значит) должен быть человеком без паспорта. А то, что я забыл свои документы, то это знак выше. Мне в скором времени, понадобятся уже другие документы! – Сделав окончательный вывод из всей этой своей заминки, Шиллинг, бросив взгляд назад, где притирались к потоку прохожих его охранники, немного успокоился и, повернувшись в сторону своего прежнего пути, выдвинулся туда.

Но сегодняшнее утро для Шиллинга явно не самое заурядное и простое, а всё потому, что он решил пересмотреть собственную значимость для этого утра и вслед за ним и всех остальных утренних времён суток. И как обязательное следствие всему этому, бесконечная череда вопросов, которая немедленно требует для себя ответов от Шиллинга – и это вполне понятно, ведь Шиллинга вместе с новым собой открывает по-новому и окружающий его мир, а значит, и у него есть к нему свои вопросы. И главный из них, это вопрос: а кто же всё-таки я есть на самом деле? И хотя Шиллинг, многое о себе зная, частично об этом догадывается, – неоспоримо одно, я человек мужского пола, – всё же никогда нельзя на сто процентов в чём-то быть уверенным. И тем более в наше, столь быстро изменчивое время, где не успеешь привыкнуть к одному убеждению, как политическая целесообразность всё переворачивает с ног на голову. Так что можно сказать, что Шиллинг несколько поспешно себя ведёт, утверждая себя в такой половой основательности. Кто знает, как на эту его веру в себя посмотрят завтрашние идеологи безотносительности.

Сейчас же его этот лежащий в перспективе вопрос, не сильно интересует, когда его опять захватило сомнение со своим Гамлетовским вопросом – принять всё как есть и течь по течению своей жизни, или же принять поступившее предложение и стать тем, кто сам прокладывает русло для всех этих течений. Ну а сомневающийся в себе человек, – да именно в себе, а не в выборе своего решения, ведь за этим выбором стоит вся существенность выбирающего человека, и получается, что он и делает выбор между двумя своими антиподами, которые и стоят за тем или иным выбором, – всегда лёгкая добыча для разного рода заблуждений, к которым относятся и всякие суеверия, к которым очень часто и обращает свой взор всё тот же сомневающийся в себе человек – особенно в тех случаях, если он должен принять очень важное, требующее всей его рассудительности решение.

– Вот если первый встретившийся мне на перекрёстке пути светофор, когда я своим, как есть шагом, подойду к перекрёстку, будет светить зелёным светом, то я приму их предложение. А если не будет, то …– Но Шиллинг не стал додумывать, что будет в этом случае, а он, подняв вверх голову, своим взглядом устремился вперёд, пытаясь рассмотреть там, что его ждёт. Но как всегда в таких, завязанных на судьбе случаях бывает, то Шиллингу не удалось вот так сразу разглядеть, что его там впереди ожидало – сплочённость людских спин и повышенная оживлённость прохожих у перекрёстка дорог, обычное явление. А это всё подводило Шиллинга к тому, что он никак не мог подкорректировать свой ход под определённый устраивающий его подсознание шаг, и получалось, что он объективно никак не мог влиять на итоговый результат того, что насчёт него решит судьба.

– Что-то мне подсказывает, что судьба решит сыграть со мной дурную шутку и подмигнёт мне жёлтым сигналом светофора. Мол, сам решай, оставаться стоять не успевшим человеком, или рискнуть и стать успевающим человеком. Знает же сволочь, что каждый человек стремится стать успешным человеком, оттого, наверное, столько всегда аварий на этих перекрёстках жизни. – И только Шиллинг так для себя судьбоносно решил, как ему из-за чьей-то спины открылся свет его судьбы. – Зелёный. – Прямиком через глаза всё внутри Шиллинга осветилось этим светом возможности, и его ноги сами себя, без подсказки центра принятия решений Шиллинга, понесли. При этом Шиллинг почувствовал, как его сердце крепко забилось в груди, а сам он начал нервно переживать – успеет он или не успеет перейти через дорогу до красного сигнала светофора, и не придётся ли ему завершать свой переход на бегу. А от этого между прочим, многое зависит, или точнее сказать, им будет видеться отношение судьбы к его путевому выбору – если она позволит ему пройти перекрёсток без спешных проблем, то она благословляет этот его путь, ну а если на полпути светофор замигает и ему придётся ускоряться, то судьба всю ответственность за этот его выбор возлагает на него и ещё не совсем уверена в том, что он справится.

Но вот он вступил на проезжую часть одной из пересекающихся дорог, так сказать, всей подошвой ботинка прочувствовал всю её твёрдость, и без дальнейшего промедления на рассуждения и осмотр тех людей, кто движется навстречу и будет собой мешать его ходу вперёд, выдвинулся вперёд. При этом как он чувствовал всем собой и буквально крепко своими плечами и затылком, то он в своих устремлениях вовремя добраться до той стороны дороги, не один здесь такой. И, пожалуй, случись с ним какое-нибудь столкновение на его пути к своей цели с теми, перед кем стоит одновременно такая же и другая задача – так же вовремя добраться, но уже к противоположной стороне перекрёстка – то он не будет одинок в своих ненавистных взглядах на это хамло, которое задрав голову или залив свои зенки, и не видит куда идёт.

Но видимо судьба действительно благосклонно относится к выбору Шиллинга и он без всяких происшествий на своём пути, достигает противоположной стороны перекрёстка – хотя встретившаяся на его пути блондинка (а они почему-то всегда встречаются на нашем перекрёстке пути), своим сногсшибательным видом и откровенно заинтересованным взглядом на него, чуть не сбила его с мысли (может за ней повернуть?) и ходу.

А как только Шиллинг вступил на другую сторону перекрёстка, а по его глубоко-философскому размышлению, на другой берег жизни, то он сразу почувствовал в себе наполнение себя новым чувством какой-то самозабвенной одухотворённости, с её уверенностью в своих силах. Но только Шиллинг по новому, глубокому вздохнул новой атмосферы жизни, отчего у него даже немного закружилась голова, как в дополнение ко всему этому, сзади раздаётся столь оглушающее звучащий визг колёс автомобиля с последующим очень звучным и таким красноречивым ударом, что ни у кого из рефлекторно пригнувших головы и зажмуривших на мгновение глаза людей, оказавшихся на этой стороне дороге, не остается сомнений в трагичности случившегося там, за их спиной. Куда они все, за исключением только Шиллинга, в следующий момент и повернули свои головы. И судя по ужасу стоящему на их лицах, то там действительно что-то случилось ужасное.

Но Шиллинг, не смотря на нестерпимое, подталкивающее его к этому любопытство, не оборачивается назад, – там нет ничего для меня нового, красный свет сигнала светофора и ещё один не успевший стать успешным человек, – а, расталкивая столпившихся перед ним людей, идёт дальше, по намеченному собой пути. Правда, когда он преодолел этот заслон, состоящий из людей-зевак, он, вспомнив о своей охране: «А может это кто-то из них? Ведь они шли с запозданием», – хотел было повернуться и убедиться хотя бы в том, что в аварию попал кто-то другой, но побоявшись спугнуть удачу (вот из-за этой своей кровавой сущности, вся эта суеверная приметливость и осуждается людьми верующим в милосердие, а не в авторитаризм судьбы), не стал оборачиваться и двинул дальше.

Но Шиллинг разве не знал, что госпожа удача, как и любая, крайне радикальная сущность, требует от своих последователей не меньшей фанатичной последовательности, которых она будет с незавидным для них постоянством, подвергать испытаниям, насылая на них сомнения и неверие в себя. И хотя Шиллинг своим проявленным равнодушием к чужой судьбе подтвердил свою заявку на звание баловня судьбы, ей этого будет недостаточно и она тут же подвергнет своего адепта новому испытанию.

– А может это всего лишь случайность? – пройдя немного, не смог не засомневаться Шиллинг, ведь он вверил себя в руки судьбы, а она как все знают, любит во всём научный подход. А это значит, что для того чтобы убедить себя в том, что всё что с ним случилось, было не случайность, то как минимум ещё в двух, друг за другом следующих случаях, его должен встретить зелёный сигнал света светофора на перекрёстках. И только тогда Шиллинг сможет с полным правом заявить, что всё это не случайность и его выбор основывался на точных расчётах.

И как вскоре Шиллингом, с нещадно бьющимся в груди сердцем выяснилось, то он не зря вверил свою судьбу в руки судьбы (глобальной), которая даже не подгоняя его шаг, без всяких остановок на красный свет сигнала светофора, провела его по всем этим встречным перекрёсткам.

– А это, несомненно, что-то значит. – Было расслабился обрадованный Шиллинг, как его тут же на этом расслаблении подловила судьба-злодейка. – А может за этим всем стоят недружественные тебе хакеры? – в один вопрос потряс все основы своего стояния сам Шиллинг – чёрт его дёрнул увидеть рекламу нового шпионского фильма на автобусе и через это вспомнить о вездесущих хакерах, которым ничего не стоит внедриться в пункты транспортного контроля и переформатировать всё в городе движение. – Но зачем им всё это? – задался вопросом к себе Шиллинг.

– Чтобы привести тебя к президентству. – Следует ответ его внутреннего голоса.

– И зачем? – всё не поймёт всю степень коварности врагов Шиллинг, продолжая задаваться вопросами.

– Чтобы иметь на тебя в будущем рычании давления. Скажут, если ты друг любезный, не будешь выполнять все наши рекомендации в своём президентстве, то мы обнародуем распечатку твоих перемещений по городу, и твой избиратель до шага узнает, кто способствовал этому твоему беспрепятственному движению по городу – анонимные только для невежд хакеры, тогда как умеющие понимать и видеть, отлично понимают, что это за хакеры, мать твою были. – Чуть не уронил лицом в асфальт Шиллинга своим откровением его внутренний голос, за ниточки которого дёргал кукловод всех внутренних голосов, всё та же господа удача, уж больно любящая все эти игры разума.

– Всё это чушь, притянутая за уши. Никто в неё не поверит! – чуть было в истерике не разрыдался Шиллинг, сам себе не веря. И внутренний голос даже не собирается его в этом разубеждать, намекая на некоторые его действия в этой сфере, – ты сам знаешь, что и за меньшую связь, самые успешные карьеры самых высших сановников растаптывались. Шиллингу хоть и тяжело это слышать, и хочется упасть, всё же он крепится и твёрдо стоит на ногах, придерживаясь рукой о стенку какого-то кафе. Из окон которого, на него смотрит любопытная пара женских глаз, живущих пока ещё одним любопытством. Что помогает Шиллингу собраться с силами и, выдавив этим глазам в ответ натяжную улыбку, выпрямиться во весь рост, затем более внимательно посмотреть на эти всё любопытствующие глаза и, прислонив руку к шляпе, отдать им дань своего внимания и выдвинуться дальше в путь.

– Интересно, что они подумали, глядя на меня? – задался было вопросом Шиллинг, вспоминая эти радующиеся жизни глаза, но кто-то ему внутри напомнил о несвоевременности таких вопросов и вообще не время сейчас на что-то вокруг отвлекаться, когда его ждёт столь важное дело. – Вот решишь все дела, тогда и глазей по сторонам. – И так уже понятно, кто так осадил изнутри Шиллинга.

И он вынужден этого деспота слушать, а иначе он поставит его в такие рамочные ограничения, что Шиллинг кроме него никого не сможет слышать и слушать. – Не выводи меня из себя, а иначе знаешь, чем это тебе грозит. Отдельной, оббитой подушками палатой, в одном специализированном, с самими с собой разговаривающими людьми заведении. А я собеседник, сам знаешь какой, не сговорчивый. И меня ты точно не переговоришь. – В любой момент может поставить точку в здравом смысле существования Шиллинга этот его страшный оппонент, которому плёвое дело ограничить собой всю реальность Шиллинга.

Так что Шиллингу всегда приходится прислушиваться к пожеланиям этого своего первого я, и так сказать, корректировать свои решения с ним. Чем он тут же и занялся. – Мне кажется, что в своём выборе полагаться на одну случайность, будет не слишком благоразумно. – Рассудил Шиллинг. И не услышав никакого в себе противоречия, принялся развивать эту свою мысль. – И было бы неплохо получить некий знак свыше. – А вот в этом заявлении Шиллинга, явно прослеживалась его заносчивость. На что сразу отреагировал тот, кто всё в нём слышит. – С такими мыслями не долго накликать на себя беду, если будешь вслух потом всем говорить, что, – это был знак свыше, – подвинуло тебя к этому шагу. – Быстро поставил на место этого вообразившего себя пророком Шиллинга, отвечающий за его здравомыслие, внутренний голос.

Но Шиллинг умеет уговаривать, особенно если тем, кого нужно уговорить, является он сам. – А я никому не скажу. – Заявляет Шиллинг и, ему в очередной раз верят. – Тем более было бы интересно знать, как ко всему мною задуманному относятся небеса.

– И как же ты собрался об этом узнать? – так, для проформы спросил внутренний голос Шиллинга, когда он уже всё знал, и сам, в общем-то, и предложил ему этот способ проверки мнения небес.

– Тот, кто первый встретится мне в дверях конгресса, тот и будет определять мою судьбу. – Как-то уж высокопарно это сказал Шиллинг, что его внутренний голос не удержался от того, чтобы подловить его на этом слове и на одной невероятно паскудной возможности. – А если это будет дурак? Что не такое уж невероятное и немыслимое дело. – Чуть было не срезал всю уверенность в Шиллинге он сам. Но Шиллинг умеет вести диспуты и споры, и у него всегда есть запасной вариант для ответа. – Моё решение не будет зависеть от мнения встреченного мною человека. А всё гораздо проще. Если первый мною встреченный конгрессмен, будет принадлежать к оппозиции, то я приму поступившее ко мне предложение. А если он будет принадлежать к партии власти, то уж ничего не поделаешь, придётся остаться при власти. – Не совсем искренне поддался воле судьбы Шиллинг. И это не остаётся без внимания того, кто всё в нём знает, и он своим новым, до чего же язвительным заявлением, ставит в тупик Шиллинга.

– А если это будет не конгрессмен, а какая-нибудь суфражистка? – вопрошает внутренний голос Шиллинга, ставя Шиллинга в полное непонимание того, откуда он таких заумных, и не поймёшь что значит слов, набрался. – Не сбивай с мысли. – Огрызнулся Шиллинг, минуя поворот и, оказываясь на финишной прямой, где вот оно, ждёт, не дождётся его прихода, здание конгресса.

– Всё решено, чей партийный представитель мне встретится, то так тому и быть. – Решительно сжав кулаки, Шиллинг было собрался сделать первый шаг по направлению к конгрессу, – до подъёмной лестницы ведущей ко входу в конгресс, ему оставалось лишь преодолеть лужайку, – как к полной для себя неожиданности обнаруживает и не пойми откуда здесь взявшегося чёрного кота. Который не просто смотрит на него, а как бы всем своим видом показывает Шиллингу, что собирается перебежать ему дорогу. Что и в самых обычных случаях заставляет три раза через плечо плеваться даже самых неверующих в суеверия, самоуверенных людей, тогда как сейчас, когда Шиллинг так настроен видеть во всём знаки и знамения, это появление чёрного кота, да ещё и с намерением перечеркнуть все его планы на сегодняшний день, не может не потрясти все основы Шиллинга, в результате чего он замирает на полпути к своему шагу, впав в нервный ступор.

И хотя Шиллинг оказался в крайне неловком для себя положении – одна его нога занесена для шага, голова повёрнута в сторону кота, а одна рука отталкивается от воздушной стены, чтобы сделать этот шаг – он стоит как влитой и не сводит своего взгляда с кота, пытаясь переубедить его идти наперекор ему. Но тот не бежит перебегать дорогу Шиллингу не оттого, что он прислушался к его виду, а он скорей всего, решил поиздеваться над этой ещё одной жертвой мистицизма, чьим верным проводником является чёрный кот. И при этом кот смотрит на Шиллинга не с тем опасливым трепетом, прижав голову и уши к земле, которые демонстрируют все коты, чувствуя опасность, а он с каким-то прямо вызовом смотрит на него и, ощетинившись в злости, ждёт, когда Шиллинг даст старт его забегу.

Что, видимо, понимает и Шиллинг, и оттого он не может шелохнуться, ни рукой, ни ногой, а вот посмотреть по сторонам в поиске помощи, то это он может, и смотрит. Где к своему новому удивлению натыкается обращённый на него, очень внимательный взгляд конгрессмена Альцгеймера. И как видится Шиллингу, то Альцгеймер не просто в любопытстве уставился на него, а он как будто заворожен всем с ним происходящим, что даже не замечает того, что происходит вокруг него. А там, у одного из дорожных ответвлений, ведущих в глубину парка, между тем было не безлюдно, и один неприметливый господин отделился от группы прохожих и направился к Альцгеймеру. После чего он, подойдя к Альцгеймеру, с чем-то к нему обратился.

И хотя отсюда, где находился Шиллинг, было не разобрать и не слышно, с чем этот неприметный господин обратился к Альцгеймеру, всё же Шиллинг по ответным действиям, как будто очнувшегося от забытьи Альцгеймера, понял, что спрашивает этот подошедший к нему господин – он попросил у него огоньку, чтобы прикурить. На что Альцгеймер в ответ начинает ощупывать свои карманы на предмет присутствия в них чего-то подходящего под это дело. Но видимо там сегодня ничего такого нет, и он, разведя в сторону руки, вынужден не обрадовать этого неприметного господина.

Тот же со своей стороны ведёт чрезвычайно странно. Так он вместо того, чтобы ответно пожать плечами и откланяться с заверениями о том, что не хотел беспокоить по пустякам столь отзывчивого господина, лезет в карман своей куртки и достаёт оттуда некий предмет. Которым как совсем сейчас выясняется, оказывается зажигалка, с помощью которой он прикуривает сигарету и, пустив дым в лицо Альцгеймеру, оставляет того в полном непонимании происходящего. Что можно сказать и о Шиллинге, за всем этим наблюдением совсем забывшим о своей проблеме. К которой он бы сейчас и вернулся, если бы на этом закончились все эти странности с Альцгеймером.

И не успевает Альцгеймер собраться с мыслями и понять, что всё это сейчас было, – это всё так видит и понимает Шиллинг, тогда как с его стороны всё быть может было по-другому, – как ему начинает чувствоваться, – хотя на один момент создалось такое ощущение, что Альцгеймер как будто спохватился и что-то для себя очень понял, – а Шиллингу это всё видится, что сзади, со стороны здания конгресса, по направлению к нему решительно идут несколько крепких людей во всём чёрном. Что заставляет Альцгеймера одной головой обернуться и убедиться, что предчувствия его не обманули – по его душу уже идут. Идущие же к нему люди, со своей стороны обнаруживают не только свою замеченность Альцгеймером, но и то, с каким он понятливым взглядом смотрит на них, что вынуждает одного из них, скорей всего самого главного, громко обратиться к Альцгеймеру: «Конгрессмен Альцгеймер! У нас к вам пару вопросов!». Чего, как оказывается, вполне достаточно Альцгеймеру, для того чтобы не дожидаться подхода этих людей в штатском, а сорвавшись с места, резко броситься бежать прочь от них, в сторону лесного массива.

В свою очередь люди в штатском, явно были готовы к такому развитию ситуации, и они, в одно мгновение вынув из внутренних карманов костюмов пистолеты, со всех ног бросились в погоню за Альцгеймером.

Шиллинг же, ничего не понимая, смотрел им вслед до тех пор, пока они не скрылись в зарослях кустарников, а когда он пришёл в себя, то он уже стоял перед лестницей, ведущей в здание конгресса. Где он оглянулся по сторонам, затем посмотрел назад, и так и не вспомнив, куда же девался кот, опять было собрался сделать шаг по направлению входа в здание, как появление в поле его зрения, на выходе или входе в здание конгресса, человека неуловимо похожего на тех людей в штатском, которые бросились за Альцгеймером, заставляет его напрячься и остановиться в полном внимании к этому человеку. Который, как это видно Шиллингу, заметил его и, без лишних трат времени на раздумье, выдвинулся по направлению к нему.

И теперь Шиллинг при виде спускающегося по ступенькам, идущего по направлению к нему человека, не просто в штатском, а однозначно с наличием лицензии на арест и убийства, в виде удостоверения и пистолета в кармане, с дрожью в сердце не знает, что ему сейчас делать – последовать примеру Альцгеймера и подставить свой затылок пуле, которая явно быстрее летит, чем он бегает, или же сдаться на милость тех, кто послал этот инструмент закона по его душу.

И Шиллинг, чьи ноги, одеренев, прямо вросли в землю, выбрал второй вариант.

– Господин, вице-президент Шиллинг? – приблизившись насколько можно было близко, при этом не нарушая зону комфорта Шиллинга и, оставляя для себя возможность на манёвры, обратился к Шиллингу человек в штатском. – А я ещё переживал за документы. – С горечью усмехнулся про себя Шиллинг, сказав вслух, что это он.

– У меня для вас не самые хорошие новости. – Со скорбным выражением лица проговорил человек в штатском.

Глава 4

Утренние прозрения

Нынешнее, – а это есть всего лишь временной фактор, – как и любое другое утро, есть всего лишь природная данность, о чьей значимости для природы можно только догадываться, тогда как для каждого в отдельности человека, любое и в том числе то утро, о котором сейчас зайдёт речь, имеет то самое значение, которое он ему придаёт. Или всё же вначале утро собой обозначит подъём для человека, а уж затем он окинет себя и окружающее себя пространство взглядом исследователя, и уж затем сделает для себя вывод, что для него это утро значит. – Это ещё ничего не значит, что я тут, не у себя дома, а не пойми с кем заночевал. – Как правило, вот значаще, во всё горло про себя заявляют странствующие пилигримы.

Но так значаще встречает утро людей не обременённых ответственностью перед другими людьми, а вот кто не побоялся и взвалил на свои плечи все тяготы ответственности, как минимум перед своей второй половинкой, с кем его связывает глубокая привязанность к одному месту ночлега и клятвенная договорённость спать всегда в одном и том же месте, и при этом в одно и тоже время (а то бывают такие хитрецы, которые придерживаясь первого пункта соглашения, никогда не следуют второму – а это всегда приводит в инцидентам на ревнивой почве), то для него каждое новое утро по своему, по особому значаще выглядит.

И первое, что встречает каждое утро этого ответственного человека, а в нашем случае это Мистер президент, чья ответственность перед людьми не замыкается на одной только первой леди и она простирается много дальше, на большую часть просвещённого человечества, так это исходящее из-за его спины мерное дыхание его супруги, Первой леди. Ну а Мистер президент, как человек глубоко уважающий свою супругу и её всегда такой чуткий сон, – он прекрасно знает, как ей тяжело приходится на своём посту первой леди и заодно на посту супруги такого непростого человека, каким является он, – не спешит показывать что он проснулся – стоит ему потянуться или широко зевнуть, как Первая леди сразу проснётся. А Мистер президент, по себе знающий, как иногда хочется подольше и беззаботно поспать, готов пойти на некоторые хитрости, чтобы дать Первой леди подольше насладится своим мирным сном.

Так Мистер президент, ничем себя не выдавая, начинает прислушиваться к исходящему со стороны Первой леди дыханию. После чего убедившись в том, что она дышит ровно, без патологий на свисты лёгких, взяв себя и одеяло наизготовку, начинает выжидать того переходного момента в её дыхании, когда будет можно беспрепятственно покинуть кровать, а затем свою опочивальню. И вот этот переходный момент, под названием порог бездыханности, настаёт, – Первая леди выдохнула из себя переработанную порцию кислорода и сейчас для того, чтобы наполнить себя новой порцией живительного кислорода, приготовилась вздохнуть, – и Мистер президент, чутко уловив этот момент возможности – Первая леди даже если среагирует на этот его подъём, то всё равно, пока не вздохнёт ничего сказать ему не сможет – резко скидывает с себя одеяло и без оглядки несётся вначале в ванную комнату.

Где он быстро приводит себя в косметический порядок – он обрызгал собой унитаз, обрызгал водой из под крана себя, пальцем руки с намазанной на него пастой почистил зубы и, смочив слюной руки, взъерошил волосы – после чего прямиком идёт в имиджевую комнату, где его уже ждут два специалиста по более глубинным косметологическим технологиям, которые уже окончательно наведут на него лоск и слепят из его помятого лица то самое лицо президента, которое с обложек журналов и экранов телевизора озаряет надеждой своих избирателей и ослепляет злобой его недругов.

Так что этот процесс очень ответственный, вот почему Мистер президент позволяет этим мастерам стилистики, имиджа и макияжа, вести себя непосредственно и даже раскованно, где они позволяют себе отпускать в адрес друг друга скабрезные шуточки, а если Мистер президент не будет против, то его окружению тоже достанется на орехи. В общем, Мистер президент здесь не просто отдыхал, а заряжался на весь день энергией. Правда сегодня Мистер президент не учёл фактора озлобленности Первой леди, которую он вывел из себя вчерашним своим поведением. И это не то, о чём все, а особенно тот мужик с серьёзным лицом на портрете, сразу же могли подумать – Мистер президент как обычно остался верен себе, наобещал в три короба Первой леди, а как дошло дело до исполнения, то он и забыл о своих обещаниях в своём храпе – а всё было гораздо хуже.

Так Мистер президент, явившись как обычно, отбито плечами о косяки дверей, запылившись в мыслях и спотыкаясь об ковёр, то есть в приподнятом состоянии своего духа, что могло сдвинуть с мёртвой точки некоторые давно уже не исполняемые им обещания, вдруг при виде Первой леди повёл неожиданно для себя неприкрыто. И Мистер президент вместо того, как он обычно делал в такого рода случаях, – выразив удивление при виде Первой леди, посмотрел сквозь неё, – взял и неприкрыто переменился в лице. Так он в одно мгновение, из добродушного и по-своему счастливого человека, переформатировался в искривлённого гримасами недовольства человека – мол, как не приду домой уставший, но всё же с чувством выполненного долга и оттого немного счастливый, а там ты с претензиями на меня смотришь, то меня и воротит домой не идти.

И Первая леди догадывается, откуда у Мистера президента все эти мысли – с недавних пор Мистер президент пристрастился слушать чуждую ей музыку, в акустическом исполнении некоего хриплого голоса, который ещё и поёт непонятно. Но для разъяснений слов этого, судя по голосу, матёрого исполнителя, у Мистера президента есть переводчик с иносказательных слов, господин Срочняк, к которому у Первой леди тоже есть вопросы.