Палаццо Волкофф. Мемуары художника - читать онлайн

<…> Чувствуя себя усталым, я мечтал об отдыхе и покое, поэтому [в 1878 г.] попросил у министра народного просвещения отпуск на несколько месяцев и, уехав со своей семьей в Дрезден, где жили родители моей жены, обосновался там. В Дрездене я встретил нескольких англичан, которые, увидев мои рисунки, были удивлены, что я никогда не отправлял их в Англию, уверяя, что они бы у них дорого продавались.

Я решил съездить в Сычёво[26], дабы понять, можно ли увеличить доход от имения, и, таким образом, покинуть всем семейством Одессу[27]. Я оставался в Сычёво в течение нескольких недель, восхищаясь энергией моего управляющего Карамышева[28], но убедился, тем не менее, что было бы слишком рискованно отказаться от службы в Одессе, не имея других доходов, за исключением таковых от сомнительных сельских урожаев.

Вернувшись в Дрезден, я получил письма от нескольких профессоров о том, что ситуация в Одессе складывалась всё менее благоприятно, что революционные движения усиливались во всех учебных заведениях, что в Одессу прибыл генерал Панютин[29], наделенный безграничной властью, и что он безжалостно арестовывал людей, бросал их в тюрьму и посылал их без всякого судебного разбирательства в Сибирь.

Моя жена[30] умоляла меня покинуть Одессу во что бы то ни стало. Мрачные лица студентов, которых она видела на улицах, пугали ее, и она была убеждена, что в условиях, описываемых одесскими профессорами, я никогда не смог бы серьезно работать. Я выжидал, пытаясь выяснить, можно ли воспринимать всерьез заверения англичан о моих рисунках или это было просто легкомысленной лестью. В итоге я решил поехать в Мюнхен и спросить совета у Ленбаха[31], которого считал лучшим немецким художником того времени. Однажды, встретив его у Пинакотеки, я поклонился. Он ответил и остановился. Я упомянул нескольких человек, ему знакомых, сказав, что это мои друзья. Он еще раз поклонился, а затем, без дальнейших слов, я спросил его, не даст ли он мне три урока по сто талеров за каждый.

«Я даже не знаю, как это делается, – сказал он, смеясь. – Советовать, учить, объяснять – это не мои сильные стороны. На самом деле я сам никогда не знаю, получится ли что-то. Возможно, Вы больше узнаете, глядя, как я пишу картину, нежели слушая мои разъяснения. Приходите ко мне завтра около четырех часов, когда я буду работать над портретом. Вы можете понаблюдать за мной и это Вам ничего не будет стоить».

Я горячо поблагодарил его за такую щедрость, добавив, что всё это крайне самонадеянно с моей стороны.

«Поступайте, как пожелаете», – сказал он, и мы раскланялись.

Позднее мне пришла в голову идея пойти в Академию изящных искусств, где мне рекомендовали профессора Габла[32]. Я попросил его прийти в отель и взглянуть на несколько моих акварелей.

«Приходите лучше в мою мастерскую, – сказал он, – там просторно и Вы сможете использовать модели, совсем не мешая мне».

На следующий день я пошел к нему домой, купив рекомендованные им инструменты, и работал пять-шесть недель в его студии. Иногда и другие художники там работали. Они все говорили об искусстве и давали друг другу советы. Вскоре я распрощался со всеми, прийдя к убеждению, что раз эти господа могли зарабатывать деньги таким образом, то не было причины, по которой не мог бы сделать этого и я.

Добрый Габл не взял с меня оплаты, что весьма меня тронуло.

Вернувшись в Дрезден, чтобы не нанимать модель, я написал автопортрет.

После долгих раздумий я решил попросить отставки у министра просвещения. Она была принята, но мне нужно было вернуться в Одессу, чтобы дочитать мой цикл лекций зимой и дать университету время найти мне замену. Моя семья осталась в Дрездене.

По прибытии в Одессу, я обнаружил, что Володкович[33] и другие мои друзья провели всю ночь, обсуждая, не было ли более разумным послать мне телеграмму, чтобы не возвращаться туда в такие неспокойные времена, особенно, когда кто-то распространил слух, что я состоял в партии нигилистов. Я не боялся обвиненений в какой-либо государственной измене, и был рад, что вернулся – но какая научная работа могла идти в такой небезопасной атмосфере?

Я ничего не могу припомнить из тех неприятных месяцев. Не могу даже сказать, где я жил и где питался. Весной, попрощавшись с Володковичами и коллегами-преподавателями, я вернулся в Дрезден, оборвав все связи с Одессой.

Мадонна-дель-Монте

В 188о году я отправился в Венецию с женой и детьми навестить тетю жены, миссис О’Коннелл, которая ухаживала за моим шурином, заболевшим тифом. Он почувствовал себя лучше, и его взяли с собой в Варезе, недалеко от Милана, поэтому и мы поехали с ними в это прекрасное место, где был отличный санаторий.

Я воспользовался этим и начал серьезно работать над очередной своей картиной. Рядом с Варезе находятся село и монастырь Мадонна-дель-Монте[34] на вершине горы.

Монастырь Сакро-Монте, ксилография, 1896 г.

Отправившись туда со своими красками, я, подыскав приличную маленькую гостиницу, решил начать с любого сюжета, который попался бы мне на глаза. Вскоре я увидел старушку девяноста лет и написал ее, сидящей у закопченной деревенской старинной печи. Акварель получилась крупного размера, и, поскольку у меня не было больших возможностей писать с натуры, я справлялся с ней медленно. Днем я работал в доме старушки, а вечерами гулял и отдыхал на небольшой лужайке, откуда открывался великолепный вид на Ломбардскую равнину.

Сельские женщины, которые целый день трудились, нанизывая на нитки церковные четки, приходили и садились возле меня на лужайке, продолжая свою работу. Среди них были старые и молодые, красивые и не очень, но все они были полны дружелюбия, веселья и остроумия. С этими женщинами можно было говорить обо всем на свете, потому что всё их интересовало, при этом у всех у них существовал один и тот же идеал – стать госпожой. У них совсем не было чувства зависти по отношению к «господам», они просто хотели стать ими сами. Зависть, бурлящая теперь среди людей, разрушая само их существование и деморализуя их, была тогда неизвестна. Эти женщины даже и не думали подражать господам в их одеждах: сегодня же платье – единственное, что занимает мысли.

Они были одарены непосредственной любознательностью от природы. Никогда за те три недели, что я жил рядом с ними, я у них не слышал ссор или неприятных слов. Они весело работали, шутили, говорили о любви и заливались смехом, когда я спрашивал пожилых женщин, помнили ли они последний день, когда чувствовали страсть. В селе никого не было, кроме женщин. Мужчины зарабатывали на хлеб, работая в других местах, и в гостинице мне посоветовали быть осторожным, потому что иногда они бывали ревнивы и могли вернуться в любой момент. Двух-трех этих женщин я звал по именам, и они стали для меня настоящими друзьями: когда они узнали, что моя жена поехала верхом на лошади, чтобы навестить меня, они спустились прямо к подножию горы, чтобы нарвать для нее цветов.

Начало венецианской жизни

Вернувшись в Венецию, мы поселились в меблированных комнатах, и я начал работать. Прежде всего, я решил понять, сможет ли живопись обеспечить достаточный заработок, если доход от моего имения в Сычёво потерпит неудачу. Я вовсе не собирался отказываться от научных интересов и от общения с учеными, становясь художником, особенно потому, что знакомые мне художники не казались мне людьми отзывчивыми. Они были ревнивы, полны предрассудков и не были объективными: таковы характерные недостатки художников. Единственными, кто был еще хуже в этом смысле, были музыканты, но им это более простительно, потому что искусство последних состоит в том, чтобы пытаться воспроизвести собственную душу, в то время как первые должны только воспроизводить что-либо.

Дабы меня не считали художником-любителем и не забыли, что я человек науки, я решил взять творческий псевдоним, тем более что уже существовал художник по фамилии Волков[35]. Уже этого было достаточно для смены фамилии, потому что очевидно, что один из двух художников-однофамильцев будет причинять вред другому: публика не будет заниматься поиском личных имен и не будет запоминать два разных инициала.

Художник, австриец Петтенкофен[36], говорил мне, что его брат или кузен (не помню, кто точно) нанес ему огромный вред своими картинами, помешав ему создать себе имя. Это зашло так далеко, что мой знакомец был вынужден давать своему родственнику пенсию в 1500 флоринов в год, заставив его творить под другим именем.

Поскольку я никого не знал в Париже и хотел отправить туда несколько своих картин для Салона[37], то выслал четыре своих акварельных рисунка Гупилю[38], попросив о помощи.

6 января 188о года Гупиль написал мне:

Один приятель порекомендовал мне написать в Общество изящных искусств [Fine Arts Society] в Лондоне и я послал им акварели, установив желаемую для меня цену. В ответ я получил отменные комплименты, но мои цены оказались для них слишком высокими, так что я написал письмо с просьбой отослать мои работы обратно, что и было сделано примерно через шесть недель, в течение которых я работал целыми днями и многому научился, так что, когда они, наконец, прибыли обратно, меня сильно поразили их недостатки. Однако, по правде говоря, это случилось единственный раз, когда Общество изящных искусств отправляло мне назад какие-либо из моих произведений – за те двадцать лет, что поддерживаю с ним связи.

Эти две попытки побудили меня искать лучшую квартиру без мебели с тем, чтобы устроить собственный дом. В те времена, в отличие от нынешних, жилье можно было купить за небольшие деньги, а цены на аренду квартир были до смешного низки.

Я нашел квартиру в одном из самых красивых дворцов Венеции – Палаццо Контарини – на Большом канале. На самом деле это были два дворца, стоящие рядом, со связующим мезонином[39]. В одном из этих дворцов я занял первый этаж и мезонин. На первом этаже располагались просторная столовая, две гостиные и другие большие комнаты. Мезонин состоял из нескольких расположенных рядом комнат, имеющих вид на канал. Я описываю эти комнаты, чтобы показать, что можно было получить в те дни за смешную сумму. Если бы я не хранил договор, который подписал в 188о году, когда мне установили аренду в тысячу франков в год, я бы забыл эту цифру и не смог бы поверить, что такое возможно.