«POW» – это классическая, можно сказать, аббревиатура, которую часто используют в англоязычных сводках о потерях в зонах боевых действий. Расшифровывается она так: «Prisoners of War», военнопленные. Сокращение «POW» можно встретить и в официальных отчетах воюющих сторон, и в текстах репортажей ведущих масс-медиа, и даже в призывах тех или иных антивоенных организаций, которые требуют побыстрее закончить бойню. Мы давно научились говорить на языке символов и сокращений, не тратя время на расшифровку стандартных формул. Но для меня смысл именно этой формулы куда глубже ее статистического значения. «Prisoners of War» – это не просто военнопленные. Это плененные войной. Это те, кто, однажды попав в круговерть обстоятельств, уже не может вырваться на свободу. И, даже формально оставаясь свободными, эти люди несвободны внутри. Потому что однажды вкусили наркотик, от которого не избавиться никогда. Даже не знаю, как его назвать, но тех, кто на него крепко подсел, я могу сразу же определить. Так, кажется, бывшие алкоголики чувствуют друг друга. С некоторых пор я расшифровываю это грозное сокращение «POW» вот так: «People of War» – люди войны. Какое, однако, огромное количество людей подпадает под это определение! Какие невероятные коллизии они пережили! И те, кто носит военную форму, – лишь небольшая часть того огромного сообщества, которое можно назвать людьми войны. Их истории пересекаются друг с другом в пространстве и времени. Но самое непостижимое – иногда истории тех, кто пережил локальные войны современности, внезапно открывают раны прошлого. Исторического прошлого. Не имеющего к тебе прямого отношения. Однажды после мимолетного разговора я увидел во сне, как сражались воины клана Тайра за право владеть Страной восходящего солнца, но то, что на самом деле чувствовали они, я смог понять только некоторое время спустя, после рейда по иракскому городу Кут, вместе с американскими морпехами. А после беседы с бригадным генералом в Израиле я стал иначе смотреть на Богдана Хмельницкого – оказалось, реальный Богдан имеет мало общего с памятником в центре Киева. Но, впрочем, эта книга не о монументах. В ней много о тех, кого я знаю, порой очень близко.
В ней факты перемешаны с чувствами, география с кровью, а глобальная трагичность происходящего – с черным юмором приключений, которые заканчиваются хорошо. Ведь это так и есть. Мы смеемся над опасными приключениями со счастливой развязкой.
В ней много тайн или, во всяком случае, вопросов, на которые я до сих пор не смог найти ответ. Например – ради чего девятнадцатого ноября две тысячи первого года расстреляли группу из четырех журналистов в Афганистане? Кто сделал это? А ведь эта группа ехала в Кабул в тот же самый день и той же самой дорогой, что и наша. Но мы, слава Богу, выжили. Впрочем, иногда мне кажется, я знаю, кто сделал это.
Иногда война определяет сущность человека, иногда человек влияет на ход войны. История перспективного австрийского студента-медика Ариберта Хайма обернулась после Второй мировой войны поисками самого разыскиваемого нацистского преступника. Мы тоже подключились к этим поискам вместе с «охотниками за нацистами», но нашли для себя совсем не то, что ожидали найти. А ведь если бы не война, то гинеколог Хайм лечил бы своих пациенток где-нибудь в провинции и, возможно, крутил бы с ними романы, не прячась от прошлого и не опасаясь настоящего.
Если бы не тайная ядерная программа Израиля, первый «атомный шпион» в истории этой страны был бы скучным клерком, а не диссидентом. И ветеран Войны Судного дня Яаков Кедми не встретился бы со мной за чашкой кофе в районе рынка Алленби. А в жизни самого Яакова его война тоже сыграла ключевую роль: он сделал карьеру в разведке, став руководителем спецслужбы «Натив», ответственной, в том числе, и за безопасную эвакуацию евреев из зон конфликтов.
Эта книга – не автобиография. И не географический перечень тех стран, где люди преуспели в уничтожении друг друга во славу разных идей. Это «флешбеки» – вспышки в циничной памяти журналиста однажды увиденного, быть может, хорошо забытого, но потом вызванного из глубин белой бумагой, которая требует от автора быть исписанной во что бы то ни стало. А ведь не будешь же ее, такую белую, марать всякой ерундой?