2.6.19.03.951: Гражданин определяется как пурпурный, если его доступные восприятию параметры красного и синего: а) превосходят 35 пунктов по отдельности либо б) отличаются друг от друга не более чем на 220 пунктов. Во всех остальных случаях гражданин определяется по более сильному из этих двух цветов. Переход в другой цвет при вступлении в брак происходит по общим правилам.
Дорога к кролику, которого мы так и не увидели, пролегала мимо городского магазина красок: мы не учли этого, планируя наш маршрут. Знай я, что у НСЦ здесь есть своя торговая точка, я бы непременно предложил отцу прогуляться мимо этого места раз пять, не меньше. И медленным шагом. Витрины были декорированы в нежных оливковых и лимонных тонах, а над ними висела вывеска: «Национальная служба цвета» – ярко-голубая: таким, мне кажется, бывает иногда небо. Внутри виднелись ряды соблазнительных баночек с красками и небольшие тюбики подкрашивателей для растений – ими пользовались те, кто не мог позволить себе подключиться к сети. А еще – жестянки с красителями для тканей, ведь некоторые модники любили подчеркивать свой цвет. И ампулы с пищевыми красителями – видимо, это как-то оживляло скучные официальные обеды.
Я неторопливо прошел мимо магазина: таращиться на все это великолепие считалось недостойным, низкоцветным, а входить внутрь просто так, не по делу – чуть ли не преступлением. Кое-какие из цветов в витрине я признал, например, тот оттенок желтого, что присущ нарциссам, лимонам, бананам и дроку. Но были и другие, никогда мной не виданные, – дикие, буйные синие краски; бесстыдный бледно-желтый, пригодный уж не знаю для чего; капризно-лиловый, от которого внутри так и екнуло. На банках я прочел много знакомых названий – умбра, фисташковый, гордини[6], темно-лососевый, сиреневый, кубовый, бирюзовый, аквамариновый. И много названий, которых я в жизни не слышал, – кукурузных рылец, дома пастора, ягуар[7], старой струны, бисквитный желтый, синей стали. Загляденье, да и только. У двери я еще больше замедлил шаг – интерьер не уступал витринам: сметливые и разговорчивые продавцы помогали префектам из далеких городов, желавшим выделиться на фоне соседей. Нашим префектам следовало бы завернуть в такой магазин, чтобы купить по сходной цене изумрудную краску, с недавних пор сверкавшую на ратуше. И господину Марене тоже. Семейство Марена могло позволить себе собственные цвета – немыслимые, к восторгу толпы, сочетания этрусской охры и клейновского синего; они дразнили воображение тех, кто приглашался на ежегодный панхроматический прием в саду.
И вот мы прошли мимо открытой двери, мимо цвета, мимо чуда, и кролик, еще недавно безумно притягательный, стал казаться скучным и бессмысленным. Хотя путь к вокзалу все равно лежал мимо него.
Но тут вмешался случай. Послышались удар, шлепки, крики, и через несколько секунд на улицу выбежал сотрудник НСЦ.
– Эй ты! – велел он первому же серому. – Найди цветоподборщика, да поживее!
В такие моменты радуешься, что кому-то плохо, что он ранен или даже убит. Ведь отец как раз был цветоподборщиком! Благодаря чьему-то несчастью я смогу заглянуть в магазин красок, пусть даже на пару минут! Я хлопнул его по руке.
– Папа…
Он мотнул головой. В конце концов, это не входило в его обязанности. В Гранате было полно практикующих целителей, и в случае неудачи на счет отца записали бы плохой отзыв. Надо было соображать быстро. Я постучал по левому запястью – там, где носят часы, – и согнул пальцы, изображая кроличьи уши. Отец понял меня мгновенно, повернулся на каблуках и поспешил внутрь магазина. Между плохим отзывом и кроликом он без колебаний выбрал первое. Вот так мы не увидели последнего кролика, так начался мой путь к хищному дереву ятевео.
В нос мне сразу же ударил сладкий аромат синтетических красок. Его не спутаешь ни с чем – занятная смесь запахов подгоревших яблок в карамели, рисового пудинга и нафталиновых шариков. Сразу же вспомнились ежегодные перекрашивания, которые я видел в детстве. Все ребята стояли внизу, стараясь вдыхать глубоко, а наверху орудовали маляры. Запах свежей краски был неотделим от приготовлений ко Дню основания, от ремонта и обновления.
– Кто вы? – спросил синий, тот самый колорист, который отдавал приказание серому.
Он с подозрением взирал на отцовский красный кружок.
– Холден Бурый, – ответил отец, – цветоподборщик второго класса в отпуске.
– Ага, – угрюмо отозвался синий. – Ну что ж, приступайте.
Отец склонился над пациентом, а я с любопытством оглядывался вокруг. На стенах были развешаны образцы видимых всем цветов, одобренные НСЦ, листы с руководством «Как раскрасить свой сад за небольшую цену» и реклама нового цвета, только-только включенного в расширенную палитру: оттенок желтого, который позволит бананам разительно отличаться по цвету от лимонов и заварного крема. Были там и полноразмерные образцы для настенных росписей, напечатанные на тонкой бумаге, с номерами для лучшей ориентировки; а рядом с прилавком я увидел смесительные емкости, муштабели, разбавители, реабсорберы, всевозможные кисти, валики для больших, а потому престижных работ. За штабелями банок с красками виднелся вход в Магнолиевую комнату, где покупатели очищали свою зрительную палитру, чтобы оценить особо тонкий оттенок.
Отец толкнул меня локтем, и я опустился на колени рядом с ним. Пациент оказался хорошо одетым мужчиной лет шестидесяти. Он лежал ничком: голова повернута набок, глаза смотрят в одну точку. Падая, он опрокинул емкость с синей краской, и работники магазина теперь суетились, собирая драгоценный краситель обратно при помощи совков и лопаток.
Папа спросил у пострадавшего, как его зовут. Не получив ответа, он быстро открыл свой дорожный рабочий чемоданчик и прикрепил монитор к мочке уха пациента.
– Держи его руку и следи за показателями, – велел он мне.
Секунда – и монитор распознал внутреннюю музыку мужчины. Загорелся средний индикатор, без вспышек – хороший знак. Немигающий желтый: случай легкий, как летний дождик. Отец порылся у пациента во внутреннем кармане пиджака, достал книжку с баллами и открыл на последней странице, где указывался цветовой ранг.
– О нет, – вырвалось у него.
Это могло значить лишь одно.
– Пурпурный? – спросил я.
– Красный шестьдесят восемь, синий восемьдесят, – бросил он, и я послушно записал ранг на предплечье мужчины, в то время как отец набирал цветовую поправку на коррекционных очках.
Я не собирался идти по его стопам, но кое-что понимал в этом деле. Цветовые средства общего назначения, используемые в хроматикологии, действовали безотносительно цветового восприятия человека. Более тонкие оттенки для воздействия на головной мозг требовали стандартного зрения, и вот тут требовалась цветовая поправка.
– Он пурпурный? – обеспокоенно спросил один из продавцов.
Пурпурные заботились о своих гражданах. И если бы кто-нибудь допустил оплошность в своем старании поддержать продолжительность жизни этого мужчины, последовало бы суровое наказание.
– Семьдесят два процента, – заметил я, произведя в уме довольно сложные вычисления, и добавил, хотя это и так было понятно: – Почти наверняка префект.
Мы перевернули пострадавшего на бок. Как только продавцы и покупатели увидели у него на лацкане пурпурный кружок, в помещении стало тихо. Только фиолетовый, если бы с ним случилась цветовая неприятность здесь, в магазине, мог доставить больше головной боли. Но теперь и отец находился под давлением: если из-за него этот тип посереет, на счет отца запишут отрицательный отзыв и придется давать серьезные объяснения. Неудивительно, что цветоподборщики старались пропускать мимо ушей крики о помощи.
– Мы собирались посмотреть на кролика, – пробормотал он, надевая очки на пациента. – Дай мне 35–89–96.
Я порылся среди небольших стеклянных кружочков в его портативном чемоданчике, выбрал линзу и протянул отцу, повторив «35–89–96» тоном знатока.
– Шестьдесят восемь пунктов, две фут-свечи, левый глаз, – сказал он, устанавливая линзу в очки, потом набрал необходимое световое значение на импульсной лампе.
Послышалось тихое гудение – аппарат заряжался. Я указал время, код, дозировку и глаз на лбу у мужчины, чтобы другие специалисты поняли, в чем заключалось лечение. Когда маячок зарядился, отец распорядился: «Закрыть глаза!» – и все присутствующие крепко зажмурились. Раздался пронзительный визг, и маячок послал вспышку через корректировочную линзу на сетчатку пациента и далее – в зрительную кору мозга. Меня охватило странное чувство, что к этому невозможно привыкнуть. Я впервые проходил лечение вспышкой в шесть лет, по случаю потери зрения (лихорадка Эбола с корью и гриппом штамма H6N14), и в течение краткого, восхитительного мгновения мог видеть музыку и слышать цвета – по крайней мере, ощущение было именно такое. Потом весь день я исходил слюной (обычный симптом), и неделю меня преследовал запах хлеба (необычный симптом).
Пурпурный напрягся – свет полился в зрительную кору мозга. Светло-оранжевая линза должна была привести его в сознание. Как именно это делалось, никто не знал. Хроматикология приносила громадную пользу Коллективу, но теоретические основы ее оставались почти неразработанными. Правда, для отца это было неважно. Он не смешивал цвета и не занимался поиском новых, а лишь диагностировал проблему и выбирал нужный оттенок. Когда он хотел поскромничать, то называл это «лечение числами».
Пациент смеялся, не приходя в сознание: такое случалось редко, но все же случалось. Однако ему становилось все хуже.
– Мигающий желтый, – сказал я, глядя в монитор.
– Мы теряем его, – выдохнул отец, протягивая обратно линзу 35–89–96. – Дай мне 116–37–97.
Я нашел светло-зеленый диск и вручил ему. Отец вставил ее – на этот раз в другую половину очков – и снова крикнул: «Закрыть глаза!» Последовала вспышка, левая нога мужчины резко дернулась, а диоды замигали красным и желтым. Отец тут же велел подать ему 342–94–98, чтобы добиться ровного красно-охристого свечения и уничтожить эффект от 35–89–96. Это немедленно возымело действие, но совсем не то, которого мы хотели. Пурпурный дернулся, все признаки жизни исчезли, монитор на ухе загорелся ровным красным светом.
– Он умер, – сказал я.
Все, кто смотрел на нас, глубоко вдохнули.
– Только от 342–94–98? – недоверчиво протянул отец. – Не может быть!
Он проверил линзу, которую я дал ему: никакой ошибки. Отец вытер лоб, вынул из чемоданчика песочные часы на девяносто секунд и поставил их на пол. После остановки сердца кровь отливала от сетчатки в течение девяноста минут. После смерти глаза в пациента уже нельзя было влить никакого цвета: бесповоротный конец. Плохо, очень плохо: не только потому, что мы имели дело с пурпурным, но и потому, что срок его жизни оказался ниже ожидаемого. А это означало разбазаривание общественных средств.
Отец попробовал дать еще несколько вспышек с разными стеклами – без толку – и принялся думать вслух. Песок в часах медленно тек.
– Все безрезультатно, – выдохнул он, обращаясь ко мне. – Здесь нет очень нужных вещей.
Все вокруг молчали, затаив дыхание. И продавцы, и покупатели тупо глядели перед собой. Помощи ждать было не от кого. НСЦ работала только с декоративными, а не с лечебными цветами. Конечно, они производили смеси, позитивно действовавшие на сознание граждан, но лишь под надзором главного специалиста по цвету.
Внезапно меня осенило:
– Ничего не вышло, – прошептал я, – потому что он не пурпурный!
Отец нахмурился. Подмена собственного цвета была делом почти что неслыханным и каралась штрафом в тридцать тысяч баллов – можно сказать, полной перезагрузкой. Все равно что сразу сесть на ночной поезд.
– Даже если так, что нам это дает? – тихо произнес он. – Красный, синий, желтый? И в каких пропорциях? Перебор всех возможных комбинаций займет полгода!
Я посмотрел на запястье мужчины, которое все еще продолжал сжимать, и впервые заметил, что ладони его шершавы, что у одного пальца не хватает фаланги, а ногти неухоженны и обгрызены.
– Серый.
– Серый?
Я кивнул. Отец уставился на меня, потом на пациента, потом на часы, где падали последние песчинки. Не имея никакого плана действий – разве что «ждать и надеяться», – отец убрал корректировочные линзы, выбрал стеклянный кружочек, вновь прокричал: «Закрыть глаза!» – и направил вспышку на мужчину. Эффект оказался моментальным и очень сильным: серый дернулся, сердце его забилось, индикатор над монитором засветился ровным желтым. После нескольких тщательно продуманных перемен линз – реакция пациента каждый раз была незамедлительной и, что важнее, предсказуемой – мы добились мигающего зеленого света. Собравшиеся с облегчением заговорили о том, что отец заслуживает минимум наивысшего отзыва, А++, и дополнительного талона на торт за спасение жизни такого – предположительно – именитого гражданина. Мы с отцом обменялись взглядами, но он решил пока что не раскрывать тайны. Во-первых, это могло повредить полному восстановлению. Во-вторых, Коллектив нуждался в каждом сером – намного больше, чем в пурпурных, хотя об этом никто не осмеливался говорить.
Кто-то вбежал в магазин и тоже встал на колени рядом с пациентом. Это оказалась госпожа Рози, младший цветоподборщик, которая изумленно поглядела на отца, заметив, сколько цифр с обозначениями цветов записано у мужчины на лбу. Отец быстро рассказал ей о цветоподмене.
– Вы шутите? – спросила Рози, сразу же занервничав, словно, столкнувшись со столь тяжким преступлением, она невольно становилась соучастницей.
– Я серьезен, как никогда в жизни. Можете сказать, кто это?
– Он не из наших, – ответила девушка, присмотревшись. – Возможно, приговоренный к перезагрузке серый, которому нечего терять. Дайте-ка взглянуть…
Она расстегнула рубашку серого в поисках почтового индекса, но в этом месте кожа была порезана, и рубец не позволял прочесть код целиком. Итак, этот человек не только совершил цветоподмену, но и попытался скрыть свой индекс.
– Похоже, что начинается с ЛД2, – сказал отец, внимательно разглядывая изуродованную плоть, – но остального разобрать не могу.
Госпожа Рози взяла левую руку серого. Фаланга среднего пальца была отрублена, чтобы нельзя было идентифицировать его по ногтевому ложу. Кто бы это ни был, он не хотел, чтобы его опознали.
– Как по-вашему, отчего ему стало плохо? – спросила девушка, заполняя листок с отзывом, чтобы мы могли двинуться дальше.
Отец пожал плечами:
– Вероятно, плесень.
– Гниющий?
Она сказала это слишком громко, и все присутствующие мигом устремились к двери, где возникла давка: страх подхватить плесень возобладал над любопытством и хорошими манерами. Я никогда не видел, как восемь человек выходят все вместе в одну дверь. Им это как-то удалось. Через двадцать секунд мы остались одни.
– Итак, – объявил отец, питавший склонность к таким проказам, – не знаю, что там у него, но точно не плесень. Позволю себе предположить, что аневризма. Я рекомендовал бы гамму светло-желтых оттенков – жервe[8] и тому подобные – для дальнейшего лечения. Но только он должен находиться без сознания. Иначе появится плесень.
– Да, – раздумчиво произнесла госпожа Рози, – мы обязаны всегда помнить об этом.
И замолчала. Говорить о плесени не любил никто.