Отступление на Марс - читать онлайн

Рыба-дьявол

Элинор Коуэн Стоун

Сегодня я впервые увидел Рут Талберт с момента развязки той причудливой драмы невиданных происшествий и варварской колоритности, невольным свидетелем которой я стал два года назад.

Она как раз пересекла облицованный каменной плиткой пол от парадной лестницы отеля "Уэлтон", когда я находился в вестибюле, и остановилась практически рядом со мной у стойки. Она меня не заметила, и я был ей за это глубоко благодарен, потому что не смог бы поприветствовать ее с чем-то похожим на самообладание.

В тот миг, когда она перебирала почту и шептала любезные слова внимательному клерку, яркие ониксовые и золотые колонны и арки отеля внезапно исчезли, и мне показалось, что я снова стою, затаив дыхание от ужаса, под пальмами заросшего тропическими деревьями леса, а где-то в бархатной черноте за окном раздается страшный крик – трепетный, пронзительный и затихающий одновременно. То был настоящий хаос.

В июне позапрошлого года я вместе с Рут Талберт добрался до Гонолулу. Благодаря тайному корабельному братству все знали о ее романе.

Она собиралась замуж. Мужчина, молодой ученый, проводил какие-то загадочные исследования для правительства, которые забросили его в самый отдаленный уголок Земли. Она не видела его, как я узнал, уже два года. Он смог выбраться только для того, чтобы встретиться с ней, а сразу же после свадьбы они должны были вернуться в Австралию.

Я не был хорошо знаком с девушкой, но то, что она вызвала у меня особый интерес, оказалось неизбежным: не каждый день встретишь девушку с таким ясным, прямым взглядом, такой галантной походкой, галантной осанкой и изысканной щепетильностью души и тела, которые были присущи ей.

Эта щепетильность не имела ничего общего с ханжеством, ибо она могла смотреть в лицо уродливой правде так же прямо, как и мужчина. Именно поэтому Джорно в ее присутствии рассказал тогда удивительную историю о татуированном человеке.

Мы сидели – она, Джорно, Дентон (нью-йоркский адвокат) и я – в салоне рядом с курительной комнатой. Прямо перед нами молодой матрос что-то делал со спасательным кругом.

Дентон обратил наше внимание на искусную татуировку, украшавшую руки и мускулистые голые ноги парня. На самом деле, за исключением лица, на его мускулистом молодом теле не было видно ни одного квадратного дюйма кожи в первозданном виде.

На его горле виднелась змеиная голова, очевидно, торчащая из змеиных спиралей, вытатуированных на его теле, – мерзкая штука.

– Здесь представлены огромные затраты времени и труда, – заметил Джорно, – да… и много страданий.

– И все ради такого безобразия, – пожал плечами Дентон.

– Во время войны, будучи проверяющим в военно-морском флоте, я видел много подобных вещей, и мне известно, что это исключительно прекрасный образец искусства татуировки, а для владельца это является украшением, по сравнению с которым картина да Винчи покажется пустяком.

Мисс Талберт смотрела на парня с каким-то особым отвращением.

– Но если предположить, – задумчиво произнесла она, – что он когда-нибудь выйдет из состояния наивного самодовольства. Некоторые из этих парней так и делают. Какие муки унижения и тщетных угрызений совести он испытает!

– Насколько мне известно, это напрасные сожаления, – сказал я. – Раз сделал – значит, сделал навсегда.

Но Джорно улыбнулся; причудливое выражение его глаз, рассеянно следивших за волнами, уходящими за борт корабля, сулило одну из его причудливых легенд.

– Я в этом не уверен, – негромко заметил он.

Боюсь, я вздрогнул, потому что в те далекие дни Джорно мне не особенно нравился. Мне не пришлись по душе ни его голубые глаза с тяжелыми ресницами, ни его по-женски нежные руки. Вся его очаровательная, вальяжная натура была слишком грациозна для мужчины.

Кроме того, я слышал о нем как о "джентльмене-бродяге", хорошо известном на трех континентах, без какого-либо существенного источника дохода, его единственной полезной деятельностью были случайные статьи в местных газетах или выступления перед многочисленными группами женщин, гоняющихся за модой, чья благотворительность делала его жизнь удивительно простой.

И все же я вынужден был признать, что под этой мягкой, вкрадчивой внешностью скрывается богатство проницательных суждений, увлекательная широта сочувствия и кладезь сверхъестественной информации.

Не раз он поражал меня своим нестандартным пониманием современной медицины. Впоследствии, к своему огорчению, я проверял обрывки разнообразной информации столь поразительного характера, из-за того, что я был склонен их опровергнуть. Поэтому я с интересом ждал, что он расскажет на этот раз.

Он бросил неуверенный взгляд на лицо Рут Талберт, такое утонченно-патрицианское, с глубоко посаженными глазами, высоким тонким носом и твердо очерченными, но чувствительными губами. Затем, словно заручившись согласием, он встретил мой скептический взгляд и, ловко вертя незажженную сигару в изящных белых пальцах, приступил к рассказу.

* * *

Он путешествовал с друзьями-англичанами к югу от экватора, среди полинезийских атоллов, беззаботно, без цели. Один сонный день сменялся другим, пока все практически утратили счет времени, и однажды вечером, в четверти мили от берега, они бросили якорь на фоне восхитительной живописного пейзажа.

Зачарованные острова из детства, ожившие в лучах закатного солнца, – безмятежные золотые пляжи, лежащие у подножия роскошных пальм, опоясывающих остров, – все это плыло, как мираж в опаловом море.

Они не пытались высадиться на берег, зная об опасностях внешних рифов и не имея представления о проходе, который мог бы привести их в безопасную лагуну с россыпью кораллов. Пока они наблюдали, тропическая ночь погасила день, как старомодный газовый фонарь.

Деревни из соломенных хижин, сгрудившиеся среди пальм, выглядели до странности нереальными, словно искусственный сад в театральной декорации, освещенный множеством ярких фонариков. Сквозь шум прибоя доносился слабый, приятный звук струнных инструментов.

То, что произошло потом, было еще более невероятным, чем красота этого зрелища.

Совершенно неожиданно из сумеречного прибоя вынырнул человек, плывущий мощными взмахами рук, и взобрался на борт, совершенно голый, если не считать набедренной повязки. Сначала они решили, что это туземец. Но потом увидели, что, хотя его кожа была ровного золотисто-коричневого цвета, волосы выгорели до льняного оттенка, а глаза были потрясающе голубыми. На его лице была ужасная татуировка; рисунок – рыба-дьявол – был сосредоточен в области бровей, как раз между глазами.

На прекрасном английском языке образованного человека он попросил их взять его с собой, куда угодно, лишь бы обратно в цивилизацию. Довольно сбивчивого он поведал свою историю.

Много месяцев назад – он не помнил, сколько именно, – он отплыл от ближайшего из часто посещаемых островов с двумя жителями Маркизских островов в открытой лодке. Шквал занес их далеко от курса и перевернул крепкое туземное каноэ.

Американец, поскольку он был именно американцем, так и не узнал, что в конце концов стало с его спутниками. Совершенно обессиленный, но все еще машинально цепляясь за каноэ, он через несколько часов был выброшен на этот атолл и подобран туземцами. С момента его прибытия ни одно иностранное судно не касалось этих берегов. Об этом он рассказал своим спасителям в ту первую ночь.

Они дали ему одежду и табак и всячески старались отвлечь и помочь забыть это вызывающее жалость гротескное чудовище на его челе. Постепенно он расслабился, наслаждаясь легкостью и изяществом окружающей обстановки, и с жадностью воспринимал новости о мире, к которому он когда-то безусловно принадлежал.

Как вдруг, расположившись на палубе, они с удивлением увидели, как он прервался на середине фразы, вцепился в ручки кресла и стал с напряжением во что-то вслушиваться, прикрыв глаза. Неосознанно все так же вжались в кресла… и они тоже слушали.

Из глубины погруженной в темноту деревни под кронами пальм поднялся негромкий плач, нарастая и неистово смешиваясь с шумом прибоя, – это были истошные, леденящие кровь крики первобытной женщины, оплакивающей потерю любимого человека.

Эффект, произведенный на американца, был поразительным. С пронзительным восклицанием он вскочил с кресла, словно отвечая на неожиданный призыв. Затем, пробормотав извинения, он с досадой опустился обратно на кресло и продолжил разговор с напряженным сосредоточением.

Снова и снова этот пронзительный крик заставлял нас обратить внимание на каденцию, чья душераздирающая настойчивость не поддается описанию. В него вкрался и смешался с ним гулкий монотонный барабанный бой.

После первого же затишья единственной реакцией странного гостя было то, что он на мгновение закрыл глаза и крепче сжал стул, пока не заскрипел терзаемый тростник. Наконец, однако, он поднялся и, сцепив руки за спиной, зашагал по палубе осторожными скованными шагами.

Он умолял всех оставить его и дождался, когда они уйдут; и здесь же, все еще вышагивавшего взад-вперед, Джорно нашел его несколько часов спустя, когда, не в силах заснуть, француз вышел покурить.

В предрассветных сумерках страдалец поведал Джорно оставшуюся часть своей истории, удивительно мало сдержанной для человека того класса, к которому он, очевидно, принадлежал.

Попав в результате своего злоключения под гостеприимный кров жителей атоллов, он обнаружил, что их обходительность сравнима лишь с их восторгом по поводу его прихода. Они с благоговением гладили его белую кожу и ласкали пушистые волосы – и мужчины, и женщины, и дети.

Возможно, смутное атавистическое восприятие распознало в его прекрасной белокурой мужественности расовый идеал европеоидных предков. Возможно, он был для них чем-то вроде воплотившейся сказочной мечты.

Их речь, которая лишь как диалект отличалась от уже знакомого языка маркизцев, он уже понимал. Ни один белый человек никогда не посещал их, рассказали они ему. Сами они не были мореплавателями, никогда не осмеливались выходить за пределы видимости суши, а суда извне редко причаливали к этим коварным берегам.

Много лун назад с ближайшего острова сюда прибыло одно судно, но другого, возможно, уже не будет. Проход через рифы был очень коварный, как они понимали, и мало что могло соблазнить чужаков отважиться пройти по нему.

Трижды он решался один в одиночку на легкой лодке отправиться на поиски ближайшего острова. Один раз его отнесло течением на риф; один раз его вытащили из прибоя несколько приютивших его хозяев, которые, придерживаясь суши, следили за его продвижением; а однажды, после трех дней безнадежного дрейфа, его, полубезумного от жажды, прибило к берегу во время мощного прилива.

Он был в отчаянии, ведь у него дома была девушка – потрясающая девушка, как он описал ее Джорно, – изысканно привлекательная, но строгая и спортивная, почти как мужчина. Он должен вернуться к ней и к своим привычным занятиям.

Постепенно, однако, когда он убедился в безнадежности своего положения, атоллы начали плести вокруг него свои дурманящие чары. Его тело, давно уже обнаженное, больше не испытывало придирчивого благоговения перед собственной расой. Он как-то забыл, почему ему казалось, что его тело прекраснее или лучше, чем у великолепных, стройных детей моря, окружавших его.

Он рассказал Джорно, что читал о пагубной магии, с помощью которой тропики усыпляют расовые предубеждения и традиции англосаксов, но только после появления Ламайи осознал грозящую ему опасность.

Несколько месяцев она провела в уединении, как это принято у девушек племени, когда они приближаются к совершеннолетию. Теперь настало время официально представить ее миру; возможно, именно потому, что ему было позволено – в нарушение всех традиций – прийти к ней одному, однажды ночью, он, побуждаемый каким-то неуловимым внутренним предчувствием, которое он в тот момент не мог выразить словами, поспешил прочь без оглядки.

И все же он часами не мог забыть ни туманный силуэт раскидистых пальм, которые лунный свет отбрасывал на белый песок у ее ног, ни испуганную решимость ее темных глаз, ни алые цветки гибискуса, которые она вплела в свои длинные косы.

До сих пор – поскольку дома у него была девушка – женщины племени ничего для него не значили. Что могло бы произойти, если бы Ламайя сразу не выбрала его своим мужчиной, трудно сказать.

Ее способ воздействия был единственным, который понимал ее маленький мир, – настойчивое, обескураживающе откровенное привлечение к себе внимания с помощью всех тех приемов, которым девицы ее племени тщательно обучаются с раннего детства.

Красота девушки была такой, что не могла не задеть его самые нежные чувства: черты лица – несмешанного европейского типа, изредка встречающегося среди полинезийцев; глаза – темные, но блестящие – полны странного, манящего огня; губы – сладко-чувственные, хотя и полные; гибкое юное тело – цвета светлой слоновой кости, упругое и атласно-гладкое от многочисленных процедур ломи-ломи, местного массажа, – было благоухающе чистым, как росистый цветок, мягким, как облако, и наполнено сладким безумием.

Ламайя была странным беспокойным созданием, страстно желавшим того, чего она хотела, и хитроумно умевшим это заполучить.

С того вечера это стало неизбежным и очень приятным. В качестве доказательства доброй воли американец позволил своим сородичам нанести на его лоб символ их тайного общества и согласился на скрепляющее братство переливание крови.

Он воспринимал татуировку как окончательную капитуляцию перед судьбой. Отныне возврата быть не может. Однако по какому-то странному сдерживающему влиянию, которое он даже не пытался объяснить, он никогда впоследствии не смотрел на собственное отражение в воде.

Последовали месяцы, в течение которых он забыл обо всем, кроме солнечного света и полутени тропических дней и ночей, шума прибоя и Ламайи. Для девушки их связь являлась естественной кульминацией жизненного пути – порабощение избранного мужчины.

Она творила свое колдовство, как человек, исполняющий свое предназначение. Для мужчины она была попеременно то разгорающимся пламенем, то дурманом. На какое-то время он полностью покорился безумию, охваченный ее чарами.

Но позже, когда действие первого опьянения от новых ярких чувств прошло и он каждый день просыпался с осознанием того, что нарушить монотонность вечного солнечного света может только тень; что день за днем должны проходить одинаково – только шелест прибоя и Ламайя, – вот тогда в нем поднялось старое знакомое беспокойство.

Он был похож на человека, пробуждающегося от долгого сна и осознающего чувство голода и нужды, на которые он до поры до времени не обращал внимания. По мере того как длинные сонные дни один за другим сливались в долгие бессонные ночи, его активный ум снова начал жаждать стимула в виде решения задач, напряженного, ответственного существования, к которому он привык. Он столкнулся с растущим беспокойством, которое никак не удавалось убаюкать. Не выдержав, оно обернулось против него и превратилось в грызущую ярость. Однажды серебристый парус часами порхал вдоль горизонта, словно манящая фея. Пока он был в поле зрения, американец лежал на песке, положив подбородок на руки и не сводя с него глаз.

Ламайя примостилась рядом с ним, иногда с опаской протягивая руку, чтобы коснуться его неотзывчивой ладони. В ту ночь он не спал.

Однажды на берегу среди других обломков – возможно, того самого корабля, который он видел, – оказались бумаги и журналы, вероятно, из шкафчика одного из судовых офицеров. Читая, он почувствовал, как в нем поднимается тоска по дому.

Там была фотография кампуса его родного колледжа. На фотографии была изображена английская медсестра, мужественная и милая, с прекрасными глазами девушки из родного дома. Но еще больше растревожила его нервы короткая статья, в которой рассказывалось о достижениях и успехах в его собственной области деятельности.

Другие люди выполняли работу, на которую он был призван, добивались триумфов, которые должны были принадлежать ему, к которым он проложил путь. С каждой новой страницей разгоралось то жестокое беспокойство, которое напоминало ему, что он англосакс. И все же он оказался здесь на всю жизнь, изгнанник из своего народа… как прокаженный, в силу клейма на лбу.

В полном отчаянии он несколько дней не замечал небольшой заметки, запрятанной в укромном уголке одного из журналов. Когда он нашел его, то прочитал с полным недоверием.

Это было краткое обсуждение истории и значения татуировки с упоминанием о том, что французские хирурги с помощью операции, включающей обработку каждого отдельного укола иглой, добились того, что даже самые сложные из рисунков можно полностью удалить.

Когда через месяц судно Джорно неожиданно бросило якорь на ночь недалеко от лагуны, наступил кульминационный момент.

Джорно очень хотел сопровождать американца в Париж и дождаться там результатов операции, но так и не получил приглашения сделать это.

*****

– Откровенно говоря, – сказал француз в завершение своего повествования, – я не был уверен, что все закончилось. Я уже видел подобные возвращения к цивилизации; я ждал настоящей развязки. А вы что думаете?

Он повернулся лицом к мисс Талберт.

Она встретила его взгляд с озабоченной улыбкой.

– Я, разумеется, думаю о девушке, – сказала она.

– Значит, вы сочувствуете ей. Вы не можете забыть девушку с атоллов, которая ждет своего мужчину?

Она слегка вздрогнула, устремив свой глубокий взгляд на горизонт.

Дентон вмешался в разговор.

– По-моему, – сказал он деловито, – это вопрос о том, что он в долгу перед другой девушкой. Насколько я понимаю этих островитян, у них нет норм добра и зла, которые он мог бы нарушить. А вот в отношении девушки на родине он нанес удар по самым основам ее мира – ее нравственной целостности. Вы согласны. Мисс Талберт?

В уголках ее губ появилась ямочка, и она смирилась с его предположением.

– Гораздо хуже другое, – презрительно сказала она, – он оскорбил ее чувство собственного достоинства. Если она когда-нибудь поймет, то будет считать его грубым примитивным существом, каким он, должно быть, и стал с этим клеймом на лбу.

Мы с Джорно стояли рядом с ней, когда на следующий день причаливали к Гонолулу. Когда ее взгляд упал на высокого остроглазого парня, который галантно помахал ей шляпой, она ответила лишь приветственным жестом и улыбнулась уголками рта, но выражение ее глаз выдавало восторг.

В этот момент мои руки оказались в поистине болезненных тисках. Я увидел белое, как бумага, лицо Джорно, который пробормотал что-то нечленораздельное и скрылся в каюте.

Полагая, что он нездоров, я последовал за ним, но он исчез в толпе. В конце концов я сошел на берег один.

В тот день я встретил молодого Солсбери на пляже. По случаю визита на остров комитета Конгресса был устроен луау, или туземный пир, на который некоторым из нас посчастливилось получить приглашения. Джорно позаботился о моем приглашении.

Он разыскал меня в рекомендованном им отеле под каким-то несущественным предлогом по поводу своего утреннего исчезновения и предоставил в мое распоряжение все свое время, гостеприимно вручив мне ключ от любимого города. Я начинал, несмотря на себя, находить его безмятежное, добродушное дружелюбие неотразимым.

Луау устроили на пляже. Среди пальм, увешанных примитивными туземными светильниками, прохаживались рослые канаки, шумные и беззаботные, как дети, в американской одежде – их единственной отличительной чертой были благоухающие венки из множества цветов на шее и шляпах.

Каноэ, управляемые голыми, поблескивающими темными фигурами, устремились к нам в лунном свете на гребне волны. Возвышаясь в дверном проеме крытой соломой хижины, дряхлая женщина дрожащим голосом, сопровождаемая музыкальными инструментами, нескончаемым распевом рассказывала о славе и деяниях Камехамехи Великого.

Именно в этой собравшейся вокруг нее нарядной толпе туземцев мы с Джорно наткнулись на мисс Талберт и Солсбери. Почти сразу же она увидела нас и выразительно подняла указательный палец.

– Роджер, – воскликнула она, – я хочу познакомить тебя с двумя самыми интересными людьми в мире. Месье Джорно был… А где же месье Джорно, доктор Арнольд? Он был с вами всего минуту назад.

Мне и самому стало интересно, но я ответил:

– Возможно, макает палец в котел со спиртным или поддерживает связь со свергнутыми членами королевской семьи. Вы же знаете, что Джорно – младший брат всего мира.

– Правда? – рассмеялась она. – Действительно, Роджер, вы должны с ним познакомиться. Он очень информированный человек. Он побывал везде, даже в тех глухих уголках земли, где вы привыкли пропадать месяцами.

В ответ на это предложение Солсбери выразил явную робость. Почти сразу же он отвернулся, напрягая мелкие мускулы своего красивого, слегка надменного лица и сопровождая его усталым, почти нервным движением лба.

Почувствовав себя явно нежеланным гостем, я уже собирался удалиться, пробормотав какую-то банальность, когда внимание мисс Талберт отвлекло живописное зрелище, которое, спустившись от далеких утесов, приближалось вдоль кромки берега. В свете десятка разнокалиберных факелов виднелись длинные сверкающие копья, наконечники которых ловили и отражали красноватые блики.

По мере приближения процессии мы различили линию стройных смуглых тел, казавшихся обнаженными в лунном свете, которые шли в направлении белой линии прибоя. О варварской примитивности этого зрелища – обнаженные дикари, грозные копья, пылающие факелы – словами не передать.

Девушка восхищенно смотрела. Но мое внимание почти сразу же было отвлечено от нее необычайным воздействием этой сцены на мужчину, стоявшего рядом с ней. Он замер на мгновение, словно не веря в происходящее; затем, закрыв глаза, снова провел рукой по лбу, медленно, почти с силой, словно хотел насильно вычеркнуть из своего мысленного взора увиденное.

Почти сразу же он повернулся к нам и неуверенно рассмеялся.

– Ловля рыбы копьями, – сказал он в ответ на нетерпеливые вопросы девушки, – примитивный туземный способ. Никогда раньше не видел, чтобы так делали здесь.

Затем, поскольку девушка ничего не ответила, он небрежно обратился ко мне.

– Имя вашего друга… – он заколебался.

– Джорно, – ответил я, добавив:

– Не друг, а знакомый по кораблю, но крайне интересный человек.

– Как я помню, вы говорили, что он не просто ученый путешественник, а авантюрист?

– Что-то вроде странствующего наблюдателя; хотя я не помню, чтобы говорил об этом раньше.

– Скажите, – резко обратился он к девушке, – вы все еще хотите участвовать в этом?

Он пренебрежительно махнул рукой.

– В отеле, знаете ли, танцы. Миссис Сартин будет ждать вас там; и вам это тоже понравится, не сомневайтесь.

– Лучше, чем это? Неужели все действо уже закончилось… – продолжала она.

– Еще будет танец хула, тщательно избавленный от всего, что делает его хулой, я полагаю, но…

– Ну что ж, видимо лучшее мы уже увидели, – немного задумчиво протянула она. – Тогда пойдемте, пока что-нибудь несовершенное не испортило все впечатление.

С нескрываемым облегчением он взял ее за руку и ловко провел сквозь толпу.

Когда я наконец отыскал Джорно, смеющегося и беседующего с группой гавайцев, увенчанных венками, он не стал извиняться или объясняться по поводу своего внезапного бегства от меня на пляже.

– Ты пропустил встречу с женихом, – хвастливо сказал я ему.

А когда он не ответил, я импульсивно добавила нечто неуместное для нашего короткого знакомства:

– Мне кажется, вы намеренно избегаете мисс Талберт; а ведь в Китае вы казались весьма увлеченным.

– Да, – невозмутимо признал Джорно, – так оно и есть. Но не по той причине, которую вы себе воображаете, Арнольд, – продолжил он, и в его выразительном голосе прозвучало сожаление, – я оказался в необычном положении: мне пришлось удовлетворить самый неумеренный из моих аппетитов – любопытство – и мне это не нравится.

Мы бесцельно прогуливались по теплому песку по направлению к отелю, слева от нас раздавался призрачный шум и трепет прибоя, справа – светилась колеблющаяся линия маленьких огоньков.

– Я пытаюсь по-своему, совсем по-глупому, – продолжал Джорно, – не стать орудием верования в цепь событий, в которых я уже сыграл прискорбную роль.

Я просто вытаращился на него.

– По правде говоря, было бы гораздо лучше, если бы мы с Солсбери не встречались в присутствии мисс Талберт.

– Значит, вы знаете Солсбери?

– Я знал его при обстоятельствах, о которых он, должно быть, сейчас очень хочет забыть. Я всем сердцем желаю ему этого.

Внезапно, не знаю почему, объяснение всего того, что не давало покоя в поведении Джорно, вырвалось наружу, появилось в полном объеме.

– Вы же не хотите сказать, что это был Солсбери… – начал я.

– Тем, кто приплыл голым к нашей яхте через прибой у Маркизских островов в ту восхитительную ночь? Но, к сожалению, именно это я и подразумеваю.

Я задумался, охваченный изумлением.

– И вы считаете, что мисс Талберт должна знать об этом?

– Это вопрос, который я предпочитаю не задавать себе. Но я думаю, – добавил он, – что так или иначе, рано или поздно, мисс Талберт узнает об этом.

– Такая девушка… и такое дело! – пробормотал я в ужасе, когда мы свернули на дорожку, ведущую к мягко освещенному отелю "Ланаи".

– Именно, – мягко ответил Джорно. – Подставьте ее в уравнение, и все сразу станет, как она сама предполагает, не вопросом добра и зла, а чем-то бесконечно худшим – первобытной уродливостью происходящего, оскорблением ее достоинства и чувства чести.

Мы расположились в тенистом уголке, откуда открывался вид на освещенные комнаты. Поодаль от нас стояли группы хорошеньких девушек, светлых, но бойких, как это принято на острове у белых женщин, и молодые морские офицеры со свежевыбритыми щеками, одетые в белую тропическую форму.

Я с интересом наблюдал за туземным оркестром, чья непринужденная веселость, казалось, заражала самых степенных из танцоров. Во время игры они периодически пели на своем языке. Я заметил, что многие из танцоров-мужчин, казалось, чрезвычайно увлеклись песнями.

– Они на ходу придумывают стихи о некоторых наиболее заметных из танцующих и поют их во время выступления, – объяснил Джорно. – К счастью для достоинства некоторых из наших выдающихся светских львиц, очень немногие из них могут понять текст.

Забавной чертой этого космополита было то, что он рассказывал о каждом из этих обществ, как о родном сыне.

Пока мы беседовали у входа, Солсбери и мисс Талберт, очевидно, устав от танцев, покинули площадку и заняли свои места у открытого окна в соседнем с нами закутке. Огромная масса пламенеющих бугенвиллей превращала этот уголок в великолепную беседку, за которой неестественно чернел квадрат ночи, обрамленный окном.

На этом оживленном фоне молодой человек, как я заметил, выглядел бледным и изможденным; однако он смеялся с преувеличенной веселостью, к которой девушка присоединилась несколько неуверенно, ее глаза были озадаченными и немного печальными.

Пока я наблюдал за происходящим, музыка оркестра постепенно становилась все тише, превращаясь в мелодичный шепот, сквозь который тяжелая черная неподвижность затененного пальмами сада на мгновение стала казаться почти неприятной помехой. Впрочем, только на мгновение.

Моим первым предчувствием того, что произойдет, стало осознание того, что несколько танцующих вдруг замерли с поднятыми головами и закрытыми глазами, сбились с шага, а затем неуверенно двинулись к краю площадки.

Постепенно это дошло и до остальных в зале. Я заметил, как группа пожилых офицеров, отдыхавших среди пальм освещенной Ланаи прямо за дверью, вдруг выпрямилась и стала внимательно слушать, обмениваясь удивленными настороженными взглядами. Я и сам прекрасно понимал, что это такое – пульсирующий рокот, сначала сливавшийся с пронзительными звуками оркестра, как трагический обертон, а затем переходящий в громкий, пронзительный и полный первобытной страсти вопль.

Я никогда не слышал ничего похожего на эту трепетную пульсацию. Большинство из нас напряженно вслушивались в этот звук, не двигаясь, словно ужас парализовал нас. Наконец я посмотрел на Джорно. Он, казалось, уловил мой вопрос, хотя и не сразу повернулся ко мне.

– Туземные причитания, – коротко объяснил он. – Женщина канака оплакивает умершего. Возможно, слуга в гостинице…

Внезапно, уже во второй раз, он схватил мою руку словно в тиски, и я с удивлением посмотрел на него: он был бледен и сосредоточен, в его глазах читалось неподдельное сострадание и жалость.

У открытого окна по-прежнему находились Солсбери и Рут Талберт. В полной тишине они могли бы оставаться одни – если бы не раздавшийся в темноте истошный дикий крик.

Девушка стояла, белая и стройная, на фоне алой массы бугенвеллей, и с видом оскорбленной принцессы смотрела на лицо своего возлюбленного, судорожно прижимая пальцы к груди. Солсбери, приподняв одну руку, словно отводя удар, с ужасом вглядывался в бархатистую черноту за окном.

А крик все не умолкал, настойчивый, отвратительный, бил в мозг, пока не стал почти невыносимым.

Возле меня вздрогнул Джорно.

– Значит, так тому и быть, – пробормотал он про себя. – Я должен был догадаться.

Я наблюдал за ним, оставаясь напряженным и неподвижным, и до меня постепенно доходил ужасный смысл сказанного Джорно. Ужас отразился на лице Рут Талберт, когда она, спотыкаясь, побежала к двери.

Солсбери едва заметно махнул рукой в сторону окна – глаза его были закрыты, а одна дрожащая рука плотно прижималась к бровям. Но я все равно увидел.

На его лбу, сперва тускло прочерченном тонкими уколами иглы, а затем побагровевшем от прилива крови к крошечным шрамам, пылал страшный паукообразный образ рыбы-дьявола; отвратительные цепкие щупальца извивались по его щекам.

Нет, если бы я встретил Рут Талберт лицом к лицу сегодня днем, у нас не получилось бы легкой беседы по этому поводу.

1926 год