Луна глядела на землю сквозь глазок, что оттёрла в заиндевелом от облаков окне неба. Не то, чтобы она взаправду интересовалась, что делается там, внизу, но скорее по причине вечной на все времена скуки привыкшего к своему делу кустаря. Он, безусловно, по-своему хорош, тачает ровно, крепко, так что не отыщешь, к чему придраться, да всё равно – не хватает неуловимого пустяка, какой-то малости, словно бы делалось дело без души, одним лишь старанием и опытностью. Ну, и это не показалось бы бедой, коли б не с чем было сравнить. А ведь и есть!
Рассердившись на луну всерьёз, кружил над лесом ворон. Взывал не как всегда, а будто с надрывом, летал не попросту, не мерно, но изогнув каждое крыло на манер латинского паруса, что выручало его, давало фору противу ветра, пособляло быть к нему круче прочих.
И чего он, кажется, всполошился, но кому, как не ворону ведомы прелести родных мест. Ссорился он из-за них с пришлыми, да перелётными. Те ему курлыкивали про сине-зелёные моря, а он им про реки, что от того голубы, что небо отражается в зеркале их вод.
– Ну, а коли заволокло всё тучками, каковы те твои реки! – Смеялись спорщики.
– Смурны. – Хмурился, подобно небесам, ворон. – Ибо негоже им погрязать в веселии, коли другим не до них.
Пожимали плечами те крикуны, кивали на недомыслие, либо дурной характер, но перечить ворону не решались, – характерная он птица, коли что ему поперёк – спуску не даст.
Так и взирала луна на землю сквозь прореху облаков, покуда не соскучилась, да не выкатилась непечёным, сырым колобком на противень горизонта, где ей, собственно, и место. Дабы делом была занята, а не подглядом за теми, кому ни собой заняться, ни по сторонам-то осмотреться недосуг.