Всю жизнь я хотел вести дневник. Всю жизнь у меня это дело никак не выходило. Видимо, причина в каких-то константах личности, или понуждающих вести дневниковые записи, или ставящих тому заслон. Я не настолько интересен себе, чтобы фиксировать мельчайшие (или не слишком) нюансы своего повседневного бытия, своих дел, переживаний, желаний, разочарований. Как, впрочем, и радостей. Есть, конечно, вид дневника «общественного», типа того, что вел К. Чуковский, но и к подобному я не был никогда склонен, полагая необходимым это самое «общественное» высказывать иным, публичным образом: в прозе, публицистике, критике.
Аккаунт в Facebook’e, обновляя на моем компьютере программы, сын мимоходно завел мне давно. Я разместил на странице, не понимая, для чего это делаю, какую-то свою старую, но не потерявшую актуальности статью, думал, вот и достаточно, но тут пошли отклики на нее! И я сдрейфил. Я не был готов к такому прямому, открытому – и мгновенному! – общению с читателем. Как-то предыдущая жизнь приучила меня совсем к другому способу общения. Не закрывая аккаунта, я просто забросил его. Когда несколько лет спустя, поддавливаемый со всех сторон упреками, что «отстал от жизни», я решил реанимировать тот аккаунт, на экран мне выскочило ультимативно-суровое и даже какой-то злобной «расцветки» сообщение, что этот аккаунт руководством FB удален, больше недействителен, реанимации не подлежит и шел бы ты, сюда зашедший, куда подальше.
Прочитавши такое, я решил, что жизнь не удалась. Однако же выяснилось, что это всего лишь компьютерная жизнь и можно начать ее сначала. Что я и сделал, обзаведясь аккаунтом еще и в ЖЖ, который нравится мне своей основательностью и несколько старомодной респектабельностью – я чувствую себя в нем как бы во фраке и цилиндре. Не совру, если скажу, что здесь, в FB и LJ я обрел действительно некую новую писательскую жизнь. Та мелочевка, что прежде, протекая через сознание, просто высеивалась из него неизвестно куда, в пустоту и забвение, стала оседать в сетях фейсбука и Живого журнала, как летние бабочки оказываются в сачке неистового натуралиста, бегающего с ним за каждым порханием в жарком воздухе легких крыл.
У тебя получается «Дневник писателя», сказал мне в разговоре друг-критик. Сказанное критиками мы, конечно, встречаем в штыки независимо от того, что сказано, но бывает, подумавши, с удивлением понимаем, что критики все же что-то разумеют не только во взаимном рукоприкладстве. Точно, так вот подумавши, осознал я: «Дневник писателя», не что иное. Не тот, конечно, что выпускал Достоевский. И не совсем тот, который я хотел вести всю жизнь и никак у меня не выходило. Это все-таки не дневник для себя, для своей памяти, а дневник избывания – такой, какой советуют вести психотерапевты некоторым своим пациентам для освобождения от тягот жизни и собственных мыслей, – разве что это профессиональное избывание: отпускание на волю тех самых пойманных бабочек, что прежде оставались в тебе и умирали, засоряя, надо полагать, твои чакры (или что еще?), а теперь, отпущенные на волю, обретают новую жизнь в твоих виртуальных отношениях с читателем, который стал не только «подписчиком», но и «другом».
«Открытый дневник», так бы его следовало назвать.
Такая вот бабочка. Выпускаю.
Человек рождается, живет и умирает.
Но как мало мы думаем – в сравнении с первой и заключающей частями этой триады – о великой загадочности феномена жизни. Ее невероятной бытийной тайне.
Может быть, не случайно и справедливо? Из словаря Даля значение слова «смерть»: «конец плотской жизни, воскресенье, переход к вечной, к духовной жизни».
Так что стоит ли думать о физической жизни как великой тайне, когда тайна – все наше существование?
Почему современный человек бежит в своих раздумьях о мироздании слова «Бог»? Употребляет вместо него такие понятия, как «Высший разум», «Абсолют», даже «Индуктор».
А ведь, по сути, это лишь синонимы определения той высшей силы, которой наше мироздание заведено и пущено «тикать».
Может быть, пора перестать лукавствовать и признаться самим себе, что от перемены слов сущность вещей не меняется и нас элементарно пугает та мощная энергетика, которой обладает это короткое и емкое слово – Бог, сдувающее с нас, будучи произнесенным, все наше человеческое самомнение и гордыню.
Известная истина: мы мыслим благодаря способности говорить – определять мир через слово.
Но чтобы определять мир словом, необходимо мыслить.
Слово рождает мысль, но точно так же и само слово порождается мыслью.
По сути, это тот самый пресловутый вопрос о курице и яйце: что было вначале?
Священное писание учит, что вначале было слово.
Вспомним, однако, продолжение: «И слово было у Бога».
Получается, что согласно Священному писанию и яйцу, и курице предшествовала созидательная сила, что больше и выше их. Только признанием ее возможно разрешить нерешаемую человеческим сознанием загадку. Но имеющий свободную волю современный человек согласен принять постулат об ограниченности своего сознания, только бы не признавать над собой высшей созидательной силы.
Человек – стадное существо. По-другому говоря, общественное. Вне стада, вне общества, он ощущает свою жизнь обессмысливающейся и обесценивающейся – вплоть до готовности расстаться с нею. Ортега-и-Гассет в какой-то из своих работ, подвергнув анализу обыденное человеческое существование, говорит как раз об этом: что жизнь человека имеет своей изначальной и завершающей точкой одни общественные интересы, заключена в них, как в кокон.
И вместе с тем, стремясь к этим заключенным внутри общественной жизни целям, пытаясь достичь определенных вершин внутри нее, человек взыскует чего-то большего, чем эти вершины, пытается заглянуть за пределы своего общественного бытия – нуждаясь в том не меньше, чем в «стаде». Чувством Бога называем мы это алкание «чего-то большего». У кого-то оно сильнее, у кого-то слабее, есть ли такие, у кого оно отсутствует напрочь? Мне кажется, что нет. Но по какой-то причине голос его заглушен у некоторых до полной неслышности. И вот что тому причиной, почему? Или они – самый крепкий человеческий материал, на ком Создатель проверяет силу своего зова, такая контрольная группа, на которой исследуется способность физической человеческой плоти сопротивляться звучащей в ней музыке духа?
Вот представить себе, что человеческий мир никогда не знал войн. Женились, рожали, торговали, пахали землю, строили дома, дворцы, дороги, мосты, занимались ремесленничеством – в общем, всем, что было свойственно человеческой цивилизации, кроме войн. И что бы тогда было историей человечества, о чем делали запись хронографы? О строительстве того, создании этого, смерти такого правителя, восшествии на престол наследника… Все то же самое, только без описания сражений, побед, поражений. Трудно себе даже и представить такую историю. Настолько она была бы иной. С точки зрения нынешнего исторического сознания, столь скучна, негероична, тускла.
А между тем насколько бы полнее, содержательнее, внутренне красивее была бы она. Героем ее был бы не человек с мечом, а человек с мастерком, не герой, умеющий убивать лучше других, а герой, скажем, изобретатель колеса, или гончарного круга, или пуговицы с петелькой. Насколько других героев имела бы наша история, насколько о других ценностях трактовала бы, насколько иные ориентиры предлагала человеку в жизни.
Но потому и трудно представить себе такую историю, что она просто невозможна. Человек агрессивен, властолюбив, эгоистичен, жесток… и далее, далее. Нет другого человека и жить нам надо с собой такими, какие мы есть.
Представить себе, что из жизни человека вычеркнуто понятие «культура». В самом широком значении: нет не просто литературы, искусств, зодчества, но и ложек-вилок-ножей, одежды, луков, седел, копий… Что имеем в остатке: голокожее, совершенно не приспособленное к жизни в природе, слабосильное в сравнении с другим зверьем животное.
Человек есть создание культуры, ею вылеплен, ею вознесен над всей прочей земной тварью.
И после этого какие-то там вожди, духовные водители, общественные деятели время от времени смеют обрушиваться на культуру, толковать о ее ненужности обществу, обременительной тяжести в бюджете…
Тяжело же окультуренному человеку бороться со своим животным началом. И как же сильно оно. Как победительно.
История, однако, свидетельствует: странным образом в конце концов случается так, что, всякий раз побеждая, животное в человеческом обществе оказывается неизбежно побеждено началом культурным.
В молодости мне было близко ощущение жизни как трагедии, в которой предопределенность гибели героя навязана волей Небес как единственное и самое действенное доказательство их существования.
Сейчас я смотрю на жизнь более как на комедию, хотя у меня куда как больше оснований – что естественно! – полагать ее обремененной трагическим началом.
Возможно, причиной тому очень постепенно, как бы исподволь совершавшийся во мне поворот от понятия «Небеса» к простому и ясному понятию «Бог». Как же, должно быть, смешна Ему наша ничтожная, суетливая, обремененная постоянной заботой о хлебе и зрелищах, такая хрупкая, непрочная человеческая жизнь!
Впрочем, думая об этом, я не забываю, что смешной она может представляться лишь Ему, а нам-то надо ее прожить, и всерьез.
Как замечательно, что в России снова возможно отмечать Рождество Христово! За одно это можно полюбить новую власть. Правда, здесь существенно «можно». Бывает, знаете, «можно, но не нужно». Или «не нужно» лучше заменить словом из синонимичного ряда: «не следует». Синонимы чем хороши? Значения близки, а оттенки – о! Столько всего передают.
Впрочем, в этот чудесный день я хотел сказать именно о чудесах. Если кто верит в них, то вот такой мой личный опыт, что я имел нынче весной в Израиле. А кто не верит – просто послушайте, можете и посмеяться. Привожу без изменений, как я описал этот случай в письме одному своему корреспонденту вскоре по возвращении из земли, где Масличная гора:
«В Израиле я, разумеется, прежде всего посещал знаковые христианские места. Но наиболее острое переживание связано у меня с посещением церкви святого Петра в Тель-Авиве.
Я покинул официальную экскурсию и пошел по городу сам по себе. Имея целью вернуться в Яффу, через которую нас провели с первой космической скоростью, а до того (ориентируясь по карте) непременно побывать в церкви святого Петра. Идти до нее оказалось дольше, чем я предполагал, солнце было жаркое, спуски-подъемы, подход к монастырским воротам в дальнем конце – в общем, я не пришел к ним, а притащился.
И о, разочарование: службы в церкви проводят только в определенные дни недели, ворота закрыты, посещения нет. Однако на панели электронного замка кнопочки и надписи: тому-то звонить – 1 звонок, тому-то – 2 звонка. Позвонил – ничего. Печаль меня стала разбирать. Так долго шел, так тяжело! Еще какая-то непонятная кнопочка. Нажал. Чудо! Замок щелкнул, дверь открылась. Конечно, я вошел.
Чудесный монастырский сад, журчание фонтана – и ни единой души. Пошел я вверх, к храму. Около него – свечные лавки, закрыты. Торкнулся в двери храма – заперты. Я уж подергал-подергал – нет, впустую. Дорожка идет, указатель на стене: «К гробнице святой Тавифии». (В тот момент я не помнил, кто это, а это, кажется, в 10-й главе «Деяний» описывается, как апостол Петр ее воскресил).
Пришел к гробнице. Собственно, склеп. Железная решетчатая дверца, в проушины запора вдет болтик вместо замка. Что бы Вы сделали? Правильно, вытащили его. Это же сделал и я. Лестница вниз, свет проникает через дверной проем. Слева от входа – горка свечей, ящик с прорезью и табличка с надписью: «10 $ – 3 свечи». Ого, подумал я. И не решился на это приобретение. Спустился вниз, к месту, где, надо полагать, собственно могила, там в песке стоят купленные кем-то свечи, лист с молитвой св. Тавифии. Помолился и пошел наверх.
При выходе взгляд снова падает на объявление о продаже свечей. Что такое? Ясно вижу, как до того, что 10 $, на самом деле 1 $ – 3 свечи. Нет никаких десяти долларов. Я, понятное дело, тут же опустил в ящик имевшиеся у меня в кошельке 5 шекелей (чуть больше доллара), взял три свечи, снова вниз – и поставил там две из них рядом с теми, что уже стояли. Третью свечу, решил, увезу в Москву.
Поднимаюсь наверх, к храму (болтик вставил обратно, не волнуйтесь), что такое? Храм открыт! Бросаюсь в него, вхожу – какой-то человек ходит по нему с группой русских людей, по всему видно, экскурсовод, рассказывает о храме, истории его, иконах. На меня косится с подозрением – кто такой? – но ничего не говорит, и я свободно обхожу весь храм, а третью свечу оставляю на подсвечнике, решив – пусть остается здесь и горит во время будущей службы.
Выхожу на улицу – открыта свечная лавка. Думаю, а может быть, и была открыта, просто я не заметил? Подошел, спросил. Женщина отвечает: нет, только что открыла, для паломников, а вы-то откуда? кто вам отворил?
Да, говорю, кнопочку нажал – дверь и отворилась. Не может быть, говорит строго и губы поджимает и, не знаю, что делать со мной собирается за мое самоуправство. Не может быть, повторяет, не может быть. И тогда я говорю: Божье благоволение. И что бы Вы подумали, проняло! Да, говорит, не иначе. И проводила меня уже с улыбкой.
И снова по пути к воротам не встретилось мне ни единой души. Нажал кнопку изнутри – дверь открылась (ну, тут уже обычная электроника-автоматика), за порогам стоят мать с сыном, уже потерявшие всякую надежду попасть внутрь. А мы, говорят, звоним, звоним! Вот и дозвонились, говорю я, входите. И они, естественно, радостно входят. Так я напоследок и сам стал орудием Божьего благоволения этим звонившим и было отчаявшимся».
С Рождеством Христовым! С чудом, которое является тогда, когда его не ждешь.
Нравственное – более важное в человеке, чем его политические воззрения.
Умение прощать – важнейшее качество человеческой личности. Все христианство стоит на этом требовании: умейте прощать! Об этом в первую очередь говорил в своих поучениях Христос. Мстительный, поджидающий своего «звездного» часа, чтобы отыграться за нанесенные ему в прошлом (дальнем или недальнем) обиды, памятливый этой сжигающей душу памятью человек – человек, не способный созидать. Ничего, ни в какой области. Потому что мстительность по своей сути настолько противна всякому творческому началу, выжигая в человеческой душе все альтруистическое, что не оставляет никаких побудительных причин для созидания. Разрушение – единственный и непременный результат деятельности одержимого мстительностью. Мстительный человек, оказавшийся во главе какого-либо дела, бизнеса, партии или государства неизбежно приводит к обрушению структуры, доставшейся ему под руководство.
Только осознавая, что человек – не венец природы, а вырезанный из нее фрагмент, вправленный в рамку Моисеева закона, не имеющего ничего общего с законами собственно природы, наделенный страстью и энергией созидания и познания, мы начинаем понимать, что человек не мог быть создан природой – слишком в вопиющем противопоставлении ей он находится. Совпадая с нею во всем физически, абсолютно противен ей во всех остальных константах. Можно назвать их духовными. Можно ментальными. Можно еще как-то.
Этот взгляд на человека принято сейчас с известной долей высокомерности называть креационистическим. В противовес тому, который называется научным.
Однако наука занимается лишь миром физического. В котором, оказывается, тоже есть то, что недоступно нашим органам чувств, скрыто от них и открывается нам лишь благодаря той самой страсти познания, которой обделены все остальные создания природы. Рентгеновские лучи, радиоволны, сейчас вот волны гравитационные.
Перед миром нефизического наука отступает. Перед тайной предвидения-предчувствования (невозможно подвергнуть проверке!). Перед тайной мышления (чисто научными методами зафиксировано, что мозг знает решение задачи за полминуты до того, как носитель этого мозга физически решит задачу, но не выдвинуто даже гипотез, объясняющих этот эффект).
Венец природы? Но в природе каждое создание – венец, это так очевидно! Что инфузория-туфелька, что какой-нибудь кедр-дуб-береза, что пчела, собирающая мед в соты, или корова, наполняющая молоком вымя…
Подумать только: вот не были бы изобретены деньги. Насколько бы иной была наша цивилизация. Мое сознание отказывается представить: какой иной.
Или потому и отказывается, что невозможно представить другого, альтернативного способа обмена товара на товар, а также и труда на товар? Ведь все равно нужно было бы как-то обменивать (написалось «обманывать», описка по Фрейду?), и рано или поздно должно было бы договориться о некоей единой мере обмена.
Деньги – первая виртуальность, изобретенная человечеством. Ведь на самом-то деле это ничто, «воздух», даже если существуют не в виде банкнот, а золотых или серебряных монет – не поешь их и не насытишься, как хлебом, не наденешь на себя, чтобы скрыть наготу и согреться, как каким-нибудь хитоном.
Новая, вторая – компьютерная – виртуальность, возникшая на наших глазах и год от году приобретающая все более определенные, все более резкие черты, уже во многом вобрала в себя, всосала, как пылесосом, ту, первую виртуальность: деньги перекочевали в электронные счета, на каком-то кусочке пластика – миллионные состояния. Они могут возникать и уничтожаться от одного неверного клика мышки, отключи систему SWIFT – и целые государства во мгновение ока обрушатся.
Какое непонятное, какое непрозреваемое из нынешнего дня будущее ждет мир из-за рождения новой виртуальности! Возможно, она, вобрав в себя ту, первую, вообще уничтожит деньги? И что это тогда будет за мир?
Но нет, можно только предположить. Представить невозможно.
В молодости у меня был замысел триптиха (не путать с трилогией!) из повестей, не связанных между собой ни героями, ни сюжетом, ни местом действия. Что должно было быть единым – это время. Нынешнее, то, которое «за окном», «за порогом дома», в котором проживают и герои, и сам гипотетический читатель. Время это я собирался показать через трех героев разных поколений: в первой части триптиха – поколения уходящего, в средней – того поколения, которое принято определять словом «среднее», которое становой хребет общества, активно, производительно, в апогее физических и интеллектуальных сил, на котором держится экономика страны, и третья часть – герой молодой, вступающий в жизнь, оступающийся, беспрестанно совершающий ошибки, но зато и переполненный дерзанием и способный к поступкам, каких уже не совершит человек «тягловый».
Триптих я начал с сюжета, где героем был человек старшего поколения. И чтобы судьба его имела некое символическое звучание, годом его рождения сделал даже год, когда пришел конец одной России, имперской, и началась Россия советская – 1917-й.
Вместо повести, однако, вышел роман. Я писал его то время, за которое собирался написать все три повести. Что, естественно, очень сильно охладило первоначальный жар моего замысла. Да потом началась история с публикацией романа (получившего в конце концов название «Вечерний свет»), семь отрицательных внутренних рецензий идеологического свойства, которые я уже не надеялся «отбить»… мой замысел вконец завял. И когда в конце концов роман, порядком пощипанный цензурой, все же увидел свет, я уж и забыл, с чего он начался; первоначальный замысел был растоптан этой самой, происходящей «за окном» жизнью, растерт в прах, как его никогда и не было.
Странно, однако же, вышло: не собираясь возвращаться к замыслу триптиха, я его все-таки написал. Сам не осознавая того. Поняв, что написал, уже задним числом, когда все три вещи были не только написаны, но и изданы. Случилось это уже в новые российские времена, более того – в наступившем веке.
Первый роман триптиха – «Солнце сияло», который я начал в 2001 г. Герой – молодой человек, только что демобилизовавшийся из армии, и время его демобилизации – осень 1991 г. Я дописывал роман в 2004 г, естественным образом этим временем роман и закончился.
Второй роман триптиха – «Цунами». Герой его – в том самом возрасте, о котором я уже сказал выше – «средний», а время основного, «сегодняшнего» действия – тот самый 2004 г., которым завершилось действие в «Солнце сияло».
Завершающий роман триптиха – «Полет шмеля». В нем есть вся жизнь героя, от поры поселкового уральского детства до дней сегодняшних, когда ему уже за шестьдесят, и основное действие – это сегодняшние дни, то самое начало двухтысячных, которое и в предыдущих частях триптиха.
Вот так, как замышлялось тогда, в молодости, и вышло: триптих о времени, что «за окном», где три героя разных поколений плывут в одном потоке, каждый отчаянно сопротивляясь его течению, потому что их несет совсем не туда, куда бы они хотели, но не в силах ему противостоять: недостает этих самых сил.
Я недоумеваю, глядя на открывшуюся мне картину. Словно некая независимая от меня воля вложила в меня эту идею-цель, силой обстоятельств я отступил от нее, но выбравшая меня своим инструментом воля не отступилась от своего замысла, пока он не был исполнен.
Или я испытываю мистическое чувство «на ровном месте», когда тут действует элементарный закон случайных совпадений?
Но сколько таких удивительных, мистических совпадений было в моей жизни! Как, полагаю, и в жизни каждого.
Мы судим о мире, о сути процессов, происходящих в нем, о людях и мотивах их поступков, исходя из собственного опыта. Но наш опыт, как правило, связан с конкретикой обстоятельств, с местом в географическом плане и нашей социальной нишей – со многими факторами он связан, то есть никогда не бывает абсолютен.
Только десятки и десятки человеческих «опытов», сложенные вместе, поделенные на некие общие знаменатели, могут дать объективную картину времени, смыслов, которые оно несло в себе, картину нравов, человеческих взаимоотношений, некоего единого вектора человеческих устремлений. И то эта картина будет в немалой мере зависеть еще от воли интерпретатора, сводящего воедино индивидуальные картинки.
Наглядный пример – цветность мира. Будь наш глаз устроен чуть по-другому, и зеленое не было бы зеленым, красное – красным, желтое – желтым.
Скажу, исходя из этого, какая черта в человеке претит мне больше всего: категоричность.
Если вы оказались в ситуации, когда, чувствуя себя правым и будучи уверенным в своей правоте, видите, что обстоятельства со всей беспощадностью складываются против вас и шансов доказать свою правоту нет, самое разумное – не упорствовать, а отказаться от бесперспективного противостояния. Поразительным образом ваша позиция совершенно безболезненным образом, без всяких дополнительных усилий с вашей стороны возьмет верх, заставив капитулировать оппонентов. Конечно, это может произойти в такие сроки, что одержанная победа будет вам уже глубоко безразлична, но речь не о вашем удовлетворении, а о правиле жизни, которое, как бы то кому ни показалось странным, не знает исключений.
Немного напрягши память, каждый вспомнит случаи и события из своей жизни, подтверждающие это правило.
А уж из истории вспомним хотя бы хрестоматийное: решение Кутузова об оставлении Москвы. Знал, что Бородино стратегически выиграл он, но сил противостоять Наполеону, защищая Москву, не было. И вот вам Наполеон в Москве, его бессмысленное сидение в старой столице – и бегство из нее с деморализованной армией.
Был бы я автором учебника по истории, предположим, Древнего Рима, то начал бы изложение материала со слов примерно такого содержания:
Две тысячи лет для истории человеческого общества – не срок. По сути, мы все живем во времена Цезаря или, скажем, Нерона. Древние римляне наши современники, а мы их. Они так же варили себе кашу на завтрак, бегали в лавку за хлебом, зашивали иголкой с ниткой разошедшийся шов на одежде. Ходили в поле на работу, а вечером, отпросившись у жены, отправлялись в заведение типа нынешнего английского паба или нашего русского кафе, выпить за стойкой кружку-другую пива. Та эпоха не закончилась, не умерла вместе с людьми, жившими в нее, а лишь видоизменилась обликом, оставшись в своих основных константах той же самой. Вот развалины Колизея – дострой его воображением, видишь себя, сидящего посередине скамьи пятого ряда в третьем ярусе снизу, северо-западный сектор? Точно так же ты сидишь, придя в современный цирк – та же форма, та же арена, те же рыкающие львы… Разве что нравы тогда были погрубее. И не было гаджетов, не летали самолеты и не ходили поезда. А в остальном все то же, все так же. Те же государственные институты, те же повинности, то же взаимное непонимание богача и бедняка…
Я бы написал эти слова для того, чтобы прошлая жизнь человеческого общества не казалась начавшему изучать историю юному существу канувшей в бездну вечности, в которой все исчезает, проваливается бесследно, и ты не отвечаешь за прошлое, а значит, и будущее, живи нынешним днем, бери все, что можешь, от него, жизнь – это здесь и сейчас.
Нет, не здесь и сейчас. Жизнь – это клубок, в котором на самом деле нет времени, слои нити, которую прядут парки, накручиваются один на другой, один на другой, и события столетней давности могут быть ближе к твоей биографии, чем события давности недельной.
Надо сказать, чтение религиозных текстов дает такое ощущение клубка, а вот в случае преподавания истории – тут словно предлагается заглянуть в ту самую бездну. А ее на самом деле нет.
1. Средневековье в сознании большинства из нас – это «Темные века», времена малознания, предрассудков, слепой, нерассуждающей веры одновременно и в Бога, и мир духов, окружающих человека, от которых должно было спасаться не только крестным знамением, но и заговорами, колдовством, питием всяких зелий. Непонятно, как человеку и жилось в те времена, какое это было стоячее болото, беспросветье, какое бесцельное, бессмысленное существование.
Но, может быть, на самом деле это было время, когда человеку было дано жить в гармоничном единении с окружающим миром, испытывать всю полноту бытия благодаря растворению в вере и, как следствие, быть счастливым? Порой мне кажется, что именно так. И вот это прошлое счастье отнято у нас развившимся знанием, просвещением, постижением истинной сути окружающего физического мира. Во многия знания многия печали.
Но истинным это утверждение было бы лишь в том случае, если бы у нас имелись некие социологические сведения из тех «темных веков», которые бы прямо, недвусмысленно свидетельствовали: да, человек того времени был счастлив. Во всяком случае, счастливее нынешнего.
А без такого свидетельства все подобные рассуждения – лишь ничего не стоящие предположения.
2. Что еще мне кажется. Что самое счастливое занятие человека на земле – хлебопашество. Вспахать, взборонить землю, посеять зерно, видеть, как оно всходит, как нива начинает колоситься, колос наливается, созревает – и вот ты собираешь урожай, наполняешь им свои закрома. И так каждый год, из года в год, круговорот непрестанного движения к достижимой и достигаемой тобой цели, а ничто не дает такой полноты бытия и такого чувства счастья, как достигнутая цель.
Но так, однако, только в Божественном замысле о хлебопашестве. А в собственно жизни – это одно из тяжелейших и неблагодарных занятий. Какой труд – вспахать землю, какой труд – собрать урожай, какой труд – сохранить его. А вокруг сонм бездельников, которые готовы отобрать у тебя твой труд, унизить тебя насилием, оставить тебя и твою семью биться с голодом.
И только слепой (или зрячий) Гомер, бредущий от поселения к поселению с заплечной котомкой, в которой все его богатство – звучная лира, счастлив по-настоящему: у него ничего не отберешь – весь выращенный урожай у него в голове, а доля его столь незавидна, что на нее никто и не покушается.
Впрочем, и он счастлив, пока не изобретен печатный станок Гуттенберга и его песня не превращена в товар книги.
Амбициозный дурак – счастливый человек. Потому что не способен осознать ни качества своего ума, ни качества своей личности.
Но Боже, до чего же трудно уживаться (если повезет жить рядом) с его счастьем!
Низкий человек не подозревает о своей низости: в нем нет шкалы, по которой он мог бы измерять степень собственной аморальности. Когда эту шкалу ему предъявляешь, он искренне недоумевает: разве нравственное – это что-то типа длины-ширины, веса, силы тока, чтобы измерять?
И будет до некоторой степени прав. Человек, обладающий нравственным чувством, никогда не станет отмерять для себя: вот столько могу совершить низкого, а столько уже многовато. Нравственное в человеке или есть, и диктатура его абсолютна, или нет. И если нет, тогда человеку, не обладающему нравственным началом, никакой нравственной шкалы не предъявишь. Ее для него просто не существует.
В детстве Вадим Б. имел две привычки, о которых позднее его школьный друг П. Уралов сказал, что это фобии.
Первая заключалась в том, что Вадим Б. сшибал мечом столбы электросвязи. Он ездил из дома в школу на трамвае – довольно далеко и долго, казалось ему тогда в детстве, целых одиннадцать остановок, – и чтобы чем-нибудь заняться в поездке, он придумал такую игру: будто бы в руках у него длинный острейший меч, он держит его в руках выставленным в окно (пусть даже окно и закрыто), и столбы этой самой электросвязи по обочине дороги, хотя они и бетонные, валятся от соприкосновения с его мечом, как былинки. Нет, никаких катастрофических последствий в его сознании это не вызывало: снесло мечом столб – и все, больше ничего, где там следующий? Такая забава, помогавшая ему доехать до школьной остановки, не заметив пути. Причем далеко не всегда он занимался этим, а только если не доставалось места сесть. Если же доставалось, то, севши, он тут же растворял ранец, извлекал очередную книжку, что читал, и тут уже было не только не до меча со столбами, но и не до остановок, мимо которых гремел трамвай, так что в этих случаях он нередко пропускал свою остановку, и приходилось потом то ли ехать, то ли бежать обратно.
Вторая привычка (о которой позднее его школьный друг П. Уралов сказал, что это фобия) состояла в том, что он, идя по улице, ни с того ни с сего начинал считать окна в домах. Не вообще все окна, это неинтересно, а, скажем, в которых уже зажгли свет – если по вечерней поре, – или сколько окон в доме раскрыто – если лето и жарко, – или число застекленных балконов и незастекленных. И это он делал тоже, наверное, с той же целью – занять себя, скоротать время в пути, потому что ему всегда нужно было что-то делать, чем-то заниматься, тратить время просто так, на то, чтобы доехать, дойти, дождаться, – это ему всегда было жалко, хоть с какой-то пользой хотелось потратить его. Конечно, польза от сшибания столбов и пересчета окон сомнительная, вернее, никакой, но, наверное, так он, не осознавая того, обманывал свою натуру.
С П. Ураловым они подружились уже в старших классах, хотя до того проучились вместе несколько лет. Однако до того П. Уралов жил в другом районе, а тут переехал в дом рядом с домом Вадима Б., ездить в школу и из школы стало по пути, они встретились на остановке раз, другой – и стали интересны друг другу. П. Уралов хотел стать врачом, но не просто врачом, а специалистом-неврологом и уже читал много всяких медицинских книг, знал строение человеческого тела, размещение всяких органов в нем и отличие мужского организма от женского. По дороге в школу и обратно он часто рассказывал Вадиму Б. обо всем этом (а Вадиму Б. было интересно), да и вообще они говорили о всяком, и как-то раз получилось, что Вадим Б. посвятил его в свои развлечения со столбами и окнами. Тогда-то П. Уралов и просветил его, что это фобия, иначе говоря, страх, нетерпимость, боязнь. Какая же это боязнь, чего, спросил Вадим Б. Потери времени, сказал П. Уралов. И что делать, несколько растерянно задал новый вопрос Вадим Б. А ничего, заключил П. Уралов. Здоровью не угрожает – так жить, да и все.
Вадим Б. жил и забыл о том их разговоре. Закончил Энергетический институт, найдя работу в одной государственной фирме еще учась на последних курсах и, когда получил диплом, стал некоторым начальником, женился, родился ребенок, банки вокруг как бешеные стали предлагать кредиты на квартиры – взял, купил, переехал, жизнь сложилась. У других не складывалась. Или складывалась не очень. В медицинский П. Уралов поступил, скажем, с третьей попытки, в середине учебы от него залетела девушка, жениться на которой он никак не хотел, она от него требовала, он от нее бегал, тогда она наслала на него брата, брат был из отвязных, переломал с дружбанами П. Уралову уйму костей на лице, на конечностях – П. Уралов пролежал полгода в больнице, пришлось взять академический, да еще суд… года три ушло у него, чтобы выкарабкаться из трясины, в которую затянуло.
И вот, случай ли с другом, другие ли какие вокруг случаи по мелочам, или все вместе, но мало-помалу в Вадиме Б. выработалось такое чувство – нетерпимости ко всякой неряшливости в жизни. Во всем. В отношениях с людьми. В своем собственном поведении. Дома, в семье. На работе. Да просто на дороге, когда ведешь машину. Не подсекай, не прыгай из ряда в ряд, занесло в пробку – стой, наберись терпения, тем более что сейчас столько всяких гаджетов появилось: найдешь, чем занять себя. Порядок! Это слово у него стало любимым. Все беды человеческого рода оттого, что человек живет беспорядочно, постоянно и даже словно бы с неким упоением нарушая установленные правила. Соблюдай их – всего лишь соблюдай! – поддерживай порядок в отношениях, делах – во всем! – и жизнь будет ясной, справедливой и счастливой.
И кредо его работало. Ему всего лишь подходило к тридцати, а он уже был начальником отдела, к чему другие вокруг шли всю жизнь, добивались своих должностей за десяток лет перед пенсией. У него был отдельный кабинет, не роскошный, но дай ему кто роскошный – он бы от него отказался: кабинет должен быть местом работы, а не сибаритского препровождения времени, его рабочий стол, стол для совещаний, стол для переговорной техники, крутящееся рабочее кресло, стулья, два стеллажа для необходимых документов – и все, ни единой лишней вещи не было у него в кабинете. И на его рабочем столе тоже был неизменный, заведенный им с первого дня, как сел за него, порядок: письменный прибор с двумя ручками, шариковой и чернильной, ежедневник поодаль, лампа, планшет, убиравшийся на ночь в ящик, – и все, никаких финтифлюшек, пустыня Сахара, не стол. И ничего ненужного в ящиках. Только служебные бумаги, стопочка чистой бумаги на всякий случай, гаджет, который сейчас его интересовал, кожаная папка, в которой возил домой бумаги, когда возникала нужда. Честен и прям он был с подчиненными, не позволяя себе никогда срываться на крик, как это делал вокруг чуть не каждый его уровня, – и подчиненные в большинстве, чувствовал он, платили ему ответной монетой честности и прямоты: не подводили, старались понять его и старались выполнить свою работу так, чтобы потом ему не пришлось бы их упрекать.
Но в тот день, когда это произошло, он сорвался. Редчайший случай, но говорят же: и на старуху бывает поруха. Эта особа из его отдела была из тех, кто не относился к большинству. Муж ее работал в министерстве изрядным начальником, она спущена на свое место прямо оттуда, из министерских высот, ни потребуй от нее, ни приструни, и все ее занятие на работе заключалось в одном – в безделье. Но совсем не делать ничего было невозможно, да и не хватало людей, чтобы успеть к срокам уложиться со всеми задачами, и время от времени ей приходилось поручать что-то неважное. Однако случается, что неважное вдруг из-за непредвиденных обстоятельств, из-за неполного знания всего расклада становится важным. И более чем важным. Вот не будет сделано – и голова на плаху.
Так с этим поручением, что было дано ей, и произошло. И конечно, выполнено оно не было. «Да? – удивленно сказала эта трудолюбивая стрекоза, надежно защищенная со всех сторон, как броней, своим высокорасположенным мужем. – Это я должна была сделать? С какой стати?» Она даже не помнила, что это дело было поручено ей! Несколько минут длилось препирательство. Нет, говорила бронированная стрекоза, нет, нет, мне это не поручалось! Вадим Б. в сердцах швырнул на стол ручку, что крутил в руках. Это была та самая ручка, из письменного прибора. Он вообще редко вынимал ее из своего гнезда, пользуясь обычной шариковой ручкой, что всегда носил в кармане пиджака, а тут ее под рукой не оказалось, взять же в руки, чтобы сдерживать себя, нужно было что-то непременно – вот ручке из прибора и досталась эта роль. Идите, сказал Вадим Б., не повысив голоса. Брошенная ручка заменила ему необходимость заорать на стрекозу.
Стрекоза с удовольствием и даже с легкой улыбкой на устах взлетела со стула и вылетела за дверь, а Вадим Б. поднялся и пошел поднимать с пола брошенную заменой крика красивую дорогую ручку. Он, надо сказать, дорожил этим письменным прибором, что был ему подарен отделом на день рождения года два назад. Хороший прибор, минималисткий и в то же время выразительный, видно, что коллектив старался, искал, не просто так купил подарок – абы какой. И если ручка сломалась, будет невероятно обидно. Что это будет за прибор, с одной ручкой? Придется выбрасывать.
Однако ручки на том месте, где он предполагал найти ее, не оказалось. Вадим Б. склонился ниже, вглядываясь в ковролин, которым был застелен пол в кабинете, в надежде, что глаза по какой-то причине не могут различить черную ручку на темно-сером, но нет, ручки не было. Он представил, куда могла отлететь ручка, отскочивши от стола и упавши на пол, как потом покатиться, прошел, низко пригнувшись, по этому воображаемому пути, – нигде ручки не было. Оставалось предположить, что ручка покатилась совсем по другому пути, чем он представил, и пространство поисков следует расширить.
Вадим Б. уже заканчивал исследование намеченного к поискам пространства, когда в дверь постучали. Он пометался глазами по настилу ковролина еще и разогнулся. То были вызванные для разговора на это время сотрудники, поиски следовало прекратить. Входите, разрешил он.
Вечером после рабочего дня Вадим Б. остался в кабинете и начал искать ручку более планомерно. Он не мог успокоиться. Ручка должна была быть найдена. Ему уже было жалко не ее, не письменный прибор, что без нее становился инвалидом и подлежал утилизации на помойке. Ненайденная ручка ломала привычный порядок жизни, зияла прорехой на ее полотне, самолично вытканным им, эта прореха саднила болью, не давала успокоиться: да что в самом деле такое, куда она могла деться?! Они со стрекозой были вдвоем в кабинете, он за своим столом, она около, она поднялась и полетела – не нагибалась, не могла подобрать… а, осенило его, могла пнуть случайно ногой, и та отлетела вообще неизвестно куда, в любой угол!
Он покидал кабинет спустя несколько часов, уже ночью, исследовав каждый квадратный дециметр затянутого ковролином пола и так и не найдя ручки. Черт-черт, поиграй и отдай, вспоминалась ему детская присказка, и, надо отметить, где-то в середине поисков, сам не веря себе, он несколько раз попросил вслух об этом. Кого? Черта? Да боже ты мой, какие к чертям черти! Дыра в параллельный мир? Вот тут, в его кабинете? Да идите вы! В кабинет несколько раз заглядывала уборщица с пылесосом, он каждый раз отсылал ее, а уходя, наказал, если найдет ручку, положить ту ему на стол. Так я так всегда и делаю, ничего не выбрасываю, сказала уборщица.
Жена дома устроила скандал. Где ты был? Почему телефон был выключен? Что, до ночи на работе? Я с тобой разведусь! Он пытался объяснить ей. Но если бы она стала объяснять ему такой причиной свою задержку на работе, он бы поверил?
Утром невыспавшийся, с кругами под глазами Вадим Б. приехал за полчаса до рабочего дня и, пока никого не было, искал ручку. Слабая надежда на уборщицу, что ручку обнаружит во время уборки она, не оправдалась. А ночью ему помни́лось, что он плохо посмотрел около стеллажей и около столика с аппаратурой связи и следует посмотреть там. Как туда могла попасть ручка, даже если стрекоза отпнула ее, неизвестно, но ручку следовало найти, найти, найти. Несделанное дело висит над головой проклятьем, тревожит и не дает покоя, дело должно быть сделано, непонятно, как можно оставлять несделанные дела.
Через два дня он начал взрезать ковролин. Сначала он обнаружил оторвавшийся лоскут около батареи под окном, исследовал дыру, а потом рука сама собой достала из кармана всегда лежавший там на непредвиденный случай острейший швейцарский перочинный нож со знаком рыцарского креста на щите, и лезвие стало пропарывать ковролин сантиметр за сантиметром, сантиметр за сантиметром…
Потом, помнил Вадим Б., он уже не взрезал ковролин, он просто резал его. Он мстил ему за устроенный в его душе непорядок, за открывшуюся в ней прореху, таким холодом свистело оттуда, такой Арктикой, таким безжизньем!
Это твои обсессии, сказал П. Уралов, когда еще через несколько дней отправленный руководством своей организации в отпуск Вадим Б. пришел к нему домой на консультацию. П. Уралов все-таки закончил мединститут, стал неврологом, даже устроился в частную клинику, где лечил богатых людей от всяких неврозов (впрочем, далеко не только неврозов), и как специалист называл теперь диагнозы точно в соответствии с их классификацией. Другие страдают от своей безалаберности, сказал П. Уралов, удерживая Вадима Б., не давая ему встать с мягкой банкетки, на которую уложил (он был больше, чем невролог, кто-то вроде психоневролога), а ты – наоборот. Тебе нужно внести долю сумасшествия в жизнь, иначе ты не выживешь. Ты перенапрягся. Усталость материала, знаешь такой термин? Вот у тебя такая усталость. Позволь себе немного сумасшествия. Немного!
Но куда она делась, воскликнул Вадим Б., в очередной раз пытаясь встать с кушетки, невмоготу ему было лежать на ней. Полтергейст, домовой, канал в другой мир?! Полтергейст, домовой, канал в другой мир, отозвался П. Уралов. Мир непознаваем, зачем задаваться такими вопросами? Оставим миру немного тайны. Таблетки мне какие-нибудь пропишешь, спросил Вадим Б. Таблетки непременно, воскликнул старый школьный друг. И сумасшествия, немного сумасшествия!
Спустя полгода сменивший свой почтенный четерхдверный «Опель» на сверкающе-хромированную, всю в перевитых трубках зверюгу двухколесной «Ямахи», Вадим Б. резал по далекому от Москвы полупустынному шоссе на положенных нормальному рокеру ста двадцати километрах в час. Зрение отшвыривало назад росшие по обочинам дороги деревья и указательные знаки, словно не хотело видеть их. За спиной у Вадима Б., крепко обхватив его руками, вжавшись в него всем телом и повизгивая от восторга, сидела юная красавица, с которой у него после того, как ушел от жены, завязался и уже входил в полосу зрелости, так что начинались подниматься разговоры о постоянстве отношений, зубодробительно бурный роман. Стояла жара, солнце палило как окаянное, от ярости его не спасал даже обдувавший их бешеный ветер, в шлеме было невероятно душно, и Вадим Б. отбросил забрало, ехал, наслаждаясь врывавшимся внутрь ветровым потоком.
Вдруг рука его оторвалась от руля и опустила забрало. И, не успел он снова взяться рукой за руль, в забрало ударило комом какой-то грязи, разом залепившей его до полной невидимости, а удар был такой, что Вадим Б. едва удержал мотоцикл на дороге и его снесло по седлу назад на полсиденья, а красавица за спиной, завизжав, едва не слетела с мотоцикла напрочь. С трудом, почти ничего не видя, сбросив скорость, Вадим Б. вырулил на обочину, встал и выключил мотор. Ты что, ты меня на скорости чуть не выбросил на дорогу, истерично визжала за спиной красавица. Вадим Б. стащил с головы шлем и посмотрел на него. Забрало все было в кровавом месиве перьев, костей, крови. Судя по окраске перьев, это был всего лишь воробей, и хорошо, что воробей, будь то птица покрупнее, могла бы и снести забрало или разбить его. Ты что, ты что, снова завизжала слезшая с сиденья красавица и подступившая к нему, ты птичку убил? Зачем ты это сделал? Ты убийца! «Ты дура, что ли? – спросил Вадим. Б. – Я убийца?» Следом ему подумалось, что если бы забрало не было опущено, то руля бы он точно не удержал, и сейчас бы они все втроем лежали посреди дороги, у мотоцикла, может быть, еще бы крутились колеса, а они с красавицей не чувствовали бы уже ничего. «Я дура, я дура?! – возопила красавица. И отвесила ему оплеуху. – Это ты убийца, птичку ему не жалко!»
До Москвы ехали на скорости, предписанной дорожными знаками, выжимать больше у Вадима Б. отказывалась рука. Пока, сказал он, привезя красавицу к ее подъезду и дождавшись, когда она облегчит мотоцикл. «И больше ты мне ничего сказать не хочешь?» – вопросила красавица. «Пока», – угрюмо повторил Вадим Б.
Восстановить отношения с женой ему не удалось. Они разошлись. Вадим Б. продолжает выплачивать долг по ипотеке, платит алименты, живет на съемной квартире. Работает он все там же, где и прежде, в той же должности – все же он был и остается на хорошем счету, – только кабинет его расположен теперь в другой комнате. Ему пошли навстречу в его желании (вплоть до увольнения!) поменять свое рабочее место обитания. И еще в его кабинете нет настила в виде ковролина – в этом ему тоже пошли навстречу, сняв тот, что был.
С П. Ураловым больше они не общаются.
Язык – это океан и тайна. Подобный земному Мировому океану, о котором мы знаем меньше, чем о космосе. Во всяком случае, так утверждают те, кто занимается этими пространствами. Столько может выразить океан языка, такие нюансы смыслов воссоздать, столько сущностей и явлений вытащить из небытия и ввести в наше сознание! Живя при этом по своим собственным, внутренним законам, неподвластным человеческому насилию, – словно самостоятельное живое существо. Какое слово захочет – примет, освоит, распространит за считанное время по всему обществу, говорящему на нем, какому станет сопротивляться с непреодолимым упорством – сколько усилий ни прилагай к его распространению, не воспримет, отторгнет и напрочь забудет.
Вот одна из тайн языка: многозначность слова. Ну, можно, казалось бы, для орудия, при помощи которого заготавливают на зиму траву, и той витой «штучки», в которую заплетают волосы, подобрать разные по звучанию слова, нет, и это орудие, и эта «штучка» называются «коса», и мы употребляем слово в разных значениях, не спотыкаясь на другом значении, о нем и не вспоминаем. Или «баба» как женщина и «баба» как молот для забивания свай. А еще и «баба» как пирожное («ром-баба» – наиболее известное из них). Или «ток» в значении площадки, где молотят и сушат зерно, «ток» в значении места, где собираются птицы для брачных игрищ, «ток» как «течение» – в частности, электричества, – «ток» – тип женского головного убора (вышедший, впрочем, ныне из моды). И если в одних случаях можно проследить путь возникновения в языке таких пар, то в других – никак, а главное, что язык спокойно терпит наличие их внутри себя, ничуть тому не сопротивляется, а даже и привечает.
Или же вот склонность языка к метафоричности. Причем не только на уровне уподобления и сравнения, что позволяет увидеть сущностные, тайные стороны явления и предмета, а буквально на уровне прямых определений. Скажем, всегда приводящее меня в восторг «неизгладимое впечатление». Мы произносим это с ходу понятное нам словосочетание, не задумываясь о том, какую мощную образность, причем не прямую, а абстрактного характера оно несет. Между тем словосочетание благодаря своему определению просто феноменальное. Впечатление, которое не поддается выглаживанию, глажке – подумать только! Гладят белье – это понятно. Простыни, пододеяльники, рубашки, платья и т. п. Но впечатления? Да так, чтобы они этому действию не поддались, не стерлись из нашей памяти – не изгладились. Кто-то когда-то употребил, произнес – и язык подхватил, усвоил, распространил среди своих носителей.
Продолжая пример, можно вспомнить и другие устойчивые словосочетания, в основе которых все та же метафора, и именно благодаря метафоре явление или предмет коротко, без лишних объяснений раскрываются в своей сути: «беспримерный подвиг», «неискоренимые недостатки», «тлетворное влияние», «наглядный пример», «острые ощущения». Или же и не словосочетание, а просто образное слово: «вертихвостка», скажем.
«Красивый язык», «топорный язык», «скудный язык», говорим мы. В том, каким он будет в книгах, в думских выступлениях, на улице, – все зависит от нас: насколько хорошо мы будем чувствовать его стихию, законы, по которым она существует и выражает себя.
Феноменальная, непостижимая тайна – язык. Но жить без человека, в отрыве от нашей речи он не может.
И встречаясь с чудом, современный человек обречен на сомнения, хочет – и не в состоянии по-настоящему поверить в него. Чудо ведь – это проявление иного в реальном земном. Но так надежно оно маскируется под сцепление закономерностей, что воспринимать его чудом может лишь по-настоящему верующий человек.
Полагаю о себе, что я не очень хороший христианин, непоследовательный в своей вере, вынужденный постоянно осаживать себя в своих сомнениях. Но утреннее и вечернее молитвенное правило, в принципе, читаю каждодневно и нахожу в этом радость. Однако, когда я читал раньше последнюю из утренних молитв – «Упокой, Господи, души усопших раб твоих…», – я всякий раз испытывал горечь от того, что не мог назвать по именам нескольких своих предков: не знаю их имен. То ли в детстве они не звучали, то ли юные уши пропустили их мимо себя, а сейчас уже не у кого спросить. Наибольшую, пожалуй, горечь вызывало во мне всегда незнание имени прабабушки со стороны отца. И думал я, что имени ее мне никогда не узнать. Откуда, как?
И вот из тех мест, откуда отцовский род, из поселка Мстёры Владимирской области, неожиданно получаю письмо от своего троюродного брата, о котором никогда прежде и не слышал, и в письме он сообщает мне имя нашей общей прабабки. Анастасия ее, оказывается, звали. Так же, кстати, как зовут мою внучку.
Естественное совпадение, закономерная цепочка совершенно «земных» событий, которая и привела к обретению мной имени прабабушки? Ну да, не с неба свалилось это письмо троюродного брата. А просто мой сын и его дочь нашли друг друга по социальным сетям, выяснилось, что родственники, более того, и степень родства легко установили – четвероюродные брат и сестра, – а если они четвероюродные, то мы с Владимиром Курчаткиным – естественно, троюродные. А уж если установлена связь между детьми, то и родители, понятно, могут ее установить. Простая жизненная цепочка.
Но вот что тут примечательно. И в голову мне не приходило, что можно разрешить мучавшую меня загадку прямым вопросом моему троюродному брату. Почему? Да потому просто, что такой разрыв был в сознании между собственной жизнью и жизнью далеких предков, что сознание связать их воедино не могло. А печаль моя от того, что не знаю имени, была сильна.
Не произношу слова «чудо». Но ощущение его во мне живет. И наполняет такой радостью – невыразимо. Я, конечно, современный человек, и все современные страсти, предрассудки, вся современная умственная фанаберия свойственны мне в полной мере, но все же я еще и верующий человек – произношу это просто как признание, – и современное тщеславие «от многия знания» с легкостью гасится чувством веры, которое во мне не моей волей и которое больше моей воли – несоразмерно.
А на вопрос: «Что же, помогает тебе Бог в твоих делах?» – я отвечу честно: не знаю. Иногда кажется, что нет. Иногда – да. Всякий раз, однако, таким образом, что это кажется естественным результатом твоих усилий. Но ведь ты просил помощи? Просил. Ведь ты не верил с собственные силы, тебе их недоставало? Да, так. А почему же тогда получилось?
И, оглядываясь на жизнь, так наглядно видишь: столько случайностей, которые определили ее, – неужели они могли быть случайны?
P. S. Не могу не рассказать анекдота в тему:
Приезжает бизнесмен к деловому центру на важную встречу. Машин около центра – табуны, ни единого места припарковаться. Время поджимает. Бизнесмен в отчаянии возносит к Небу мольбу: «Господи, если устроишь так, чтобы нашлось местечко поставить машину, всю жизнь теперь буду ходить каждое воскресенье в церковь на службу, дам денег на ремонт… – Оглядывается и вдруг видит – как и не заметил? – совсем рядом – свободное парковочное место. Бросается обратно в машину, пока никто не занял места. – А, Боже, не нужно! Все уже устроилось».
Всегда ли у человека есть выбор?
Полагаю, что да. Всегда.
Правда очень часто человек решает, что выбора у него нет и он должен поступить вот таким образом. Хотя ему это и тяжело, против совести, против его желания.
Но «против» и означает, что выбор был. Однако поступить по совести, в соответствии с взглядами, согласно желаниям – значило что-то потерять, слишком рисковать, подвергнуть себя опасности.
Это в высшей степени важно знать для себя, что выбор есть всегда. Без исключения.
Только иногда он бывает не просто сложным, а открывает в человеке бездны, в которые ему страшно заглядывать. Собственно, об этом вся философия экзистенциализма.
Агрессия вырастает из недовольства жизнью. Из чувства царящей вокруг несправедливости.
Агрессия – свойство людей, обиженных жизнью. Обделенных в ней чем-либо.
Кто – умом (а вокруг все умнее).
Кто – физической силой (а вокруг избыток сильных, и обижают).
Кто – наконец талантом (вокруг же каждый каким-нибудь да наделен).
В общем, так или иначе агрессия вырастает из нехватки чего-то, помноженной на определенные свойства натуры. Внутренней злобности. Непомерной завистливости. Отчаянного страха.
Агрессия – удел людей, зажатых жизнью. Вынужденных постоянно врать и искривляться.
Агрессия – удел несчастных людей.
Но почему бывает, что агрессивны люди, у которых, кажется, все в жизни благополучно и более того?
Не иначе, как благополучие их лишь кажущееся.
Агрессия, свидетельствует еще опыт жизни, свойство людей все-таки недалеких.
Однако же встречаются среди ее носителей и люди далеко не глупые.
Так что же, и ум их лишь мнимость?
Приглядевшись к ним, неизменно обнаруживаешь, что так оно и есть.
Многим известны эти строки из «Послания к римлянам» святого апостола Павла: «Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божьему установлению; а противящиеся сами навлекут на себя осуждение». Их – во всяком случае, в нашем отечестве – любят цитировать приверженцы твердой руки, кнута, долженствующего постоянно свистеть над согбенной спиной смерда.
Однако же прерывать цитирование слов апостола Павла на этом месте – значит, искажать его мысль. И довольно грубо. Потому что мысль апостола не закончена, она совсем не о покорности любой – самой дурной! – власти, она о необходимости жить по закону, не нарушать его, жить по Божьим установлениям, которые в законах явлены, власть же эти законы призвана защищать, принуждать к их исполнению, и лишь такую власть апостол признает, только такой ее видит. Вот продолжение процитированных слов, которое обычно отсутствует у отечественных цитатчиков: «Ибо начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых. Хочешь ли не бояться власти? Делай добро, и получишь похвалу от нее; Ибо начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое».
Не бунтуй, не выступай против власти, исходящей из норм праведности и охраняющей закон – вот что говорит Павел. Не твори злых дел, не совершай преступлений – и власть тебе не будет страшна. А против тех, кто творит злые дела, нарушает законы, установленные для всеобщего блага и процветания, против таких власть имеет право применить силу, да. О власти, которая сама нарушает закон, попирает его, нарушая тем самым Божьи установления, Павел просто не говорит. Здесь, в этих строках такой власти для него просто не существует.
Что не значит, будто он обошел эту проблему в своих писаниях. Не обошел. Он говорит о ней в другом послании, «К ефесянам»: «… наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных».
Да, апостол не призывает к некоему физическому сопротивлению, для него как верного последователя Христа такое просто-напросто чуждо, но призыв к сопротивлению духовному, противодействию поведенческому – к духовной брани, – он несомненен. Не всякая власть от Бога, как бы говорит апостол, «мироправители тьмы века сего» – это, понятное дело, властители, служащие дьяволу, и как им можно покоряться? Никак нельзя.
И все-таки странно, невозможно не думать об этом: в техническом отношении наша жизнь за минувший 20-й век и даже начало нынешнего изменилась по сравнению с предшествующими временами феноменально, а в своем внутреннем «устройстве» человек остался абсолютно неизменен. Точно таким, каким мы знаем его из Библии. Все так же корыстен, жесток, властолюбив…
Такое ощущение, что мы раздвоились, разошлись внутри себя с самими собой. На языке медиков «раздвоение личности» называется «шизофрения».
У Иры М. стала отделяться от тела душа. Попросту говоря, выходить из нее и жить совершенно отдельно.
Когда это произошло впервые, Ира М. и не поняла, что произошло. Она просто смотрела на появившуюся перед нею в воздухе девушку, так как бы сидевшую одной ногой то ли на высоком табурете типа барного, то ли на парапете, огораживающем некую набережную, хотя никакого табурета или парапета на самом деле не было и в помине, простор голого воздуха вместо них, и как так умудрялась сидеть девушка – непонятно. Так вот, Ира М. смотрела на нее, нисколько не удивлялась ее появлению, а только думала: что же девушке нужно от нее.
– А ты хорошенько подумай, – сказала Ире М. девушка. – Мозги у тебя есть, чтобы думать?
Тут, когда она заговорила, Ира М. и поняла, что это ее душа.
Как она это поняла? Это все легко объяснимо. Если бы вам вот так же явилась ваша душа и заговорила с вами, вы бы тоже тотчас поняли, что это, во-первых, не явь, во-вторых, не галлюцинация, а ваша душа, и больше не что иное.
– Вот привет, – сказала Ира М. растерянно, – а как это так ты отдельно от меня? Ты же должна быть во мне?
– Надоела ты мне на фиг, – ответствовала душа Иры М. – Черствая ты, бесчувственная – сил моих больше нет быть в тебе.
Ира М. заволновалась.
– Нет-нет, как это! – воскликнула она. – Так не бывает. Душа должна быть в теле. Тело без души не может! Тело без души мертво! А я живая, я вот, – она покрутила рукой перед собой, покачала головой из стороны в сторону, даже поболтала в воздухе ногами (Ира М. сидела, только не как ее душа в воздухе, а на нормальной скамейке) – я вот, я все могу, я даже могу сейчас встать и пойти, только мне пока не нужно.
– А я и есть в твоем теле, – ответила Ире М. ее душа. – Только отделилась. Ты не беспокойся, я тебя, пока твой срок не настанет, не покину, только мне противно в тебе взаперти быть, я задыхаюсь, мне свежего эфира надо.
На эти ее слова Ира М. уже не успела ответить, потому что подошла ее подруга, которую она ждала, сразу защебетала, защебетала, и Ира М. тоже защебетала, отзываясь на ее щелканья и свисты, и мгновенно забыла о душе, а когда вспомнила, то они с подругой уже шли бульваром к ресторану, где им было назначено свидание, и никакой души поблизости – ни впереди, ни сзади, ни сбоку – увидеть не удалось.
Говорить о случившемся с нею Ира М. подруге не стала. Маловероятно, что подруга поверила бы. Скорее всего, решила бы, что Ира М. выдумывает – непонятно зачем, – а то еще и хуже: что это у нее была галлюцинация.
Но когда они подходили к ресторану, Ира М. вдруг почувствовала, что не хочет идти туда. А и более того: у нее стали отниматься ноги, она двигалась все медленнее и медленнее и наконец остановилась. Она не просто не хотела идти в ресторан, это было невозможно – пойти в него! Их с подругой ждали там два бизнесмена, с которыми они познакомились день назад на презентации стальной посуды одной швейцарской фирмы, один из этих бизнесменов Ире М. очень даже понравился, возможно, то была совсем нерядовая встреча и могла обернуться судьбой, но Ира М. встала – и не сдвинуться с места.
– Я идти не могу, – испуганно прошептала она подруге.
– Что значит, не можешь? – недовольно спросила подруга. – У тебя что, – она посмотрела на ноги Иры М., – петля спустилась? Нет, нормально все вроде? Или что, – на лице у нее появилась догадка, – дни начались? Вот сейчас прямо?
Ира М., закусив губу, помотала головой:
– Ноги не идут, – снова шепотом сказала она. У нее не было голоса ответить во всю полноту легких.
– Как не идут, ты что? – не поняла подруга.
– Вот так, не идут, и все, – прошелестела Ира М.
– Сдурела ты, что ли! – с недовольством ответила ей подруга, подхватила Иру М. под руку и попыталась увлечь с собой, но не смогла сдвинуть и с места – та стояла истинно как вкопанная. И если бы Ира М. сопротивлялась, пыталась изо всех сил остаться на месте, но нет: подруга, увлекая ее с собой, даже наклонила ее вперед, Ира М. стала падать, а ноги остались все там же на асфальте, и она даже не сумела переступить ими. Подруга подперла падающую Иру М. плечом и вернула ее в прежнее положение. – Что у тебя с ногами? – спросила она. Теперь испуг был и в ее голосе. – Но ты, может быть, до ресторана дойдешь?
Ира М. покачала головой.
– Душа не велит, – сказала она.
– Что значит, душа не велит? – вопросила подруга. – Что за чепуха.
– Это не чепуха. – Ире М. хотелось даже заплакать, она еле удерживала себя. – Не будет нам с ними счастья. Не нужны они нам.
– Может, и не нужны, – тотчас отозвалась подруга. – Но это загодя никто сказать не может. Попробовать надобно.
– Душа мне так говорит, – со страхом ответила ей Ира М. Она и сама боялась того, что говорит. Говорила – и казалось, не она говорит, а кто-то другой в ней. Другой – но владеющий ею, и более сильный, чем она. – Пойдем отсюда, – сказала Ира М. подруге. – Не пойдем в ресторан. Пойдем отсюда!
И только она сказала это – почувствовала, что ноги у нее могут идти, никаких затруднений, хоть побеги, но только в другую сторону, обратную, прочь от ресторана.
– Да ты что, – бежала, припрыгивала рядом с нею подруга – я же не могу одна, ты что придумала, разве так поступают… ну ты обо мне подумай!
Но Ира М. уже не слушала ее, мчалась прочь, и ноги несли ее так – как на рекорд, правда, неизвестно какой.
Что ты себе позволила, что ты устроила, кричала в телефонную трубку вечером подруга Ире М., я такие надежды связывала с этой встречей, такие надежды… Оказывается один из этих двоих, что ждали их в ресторане, тоже ей понравился, и очень, оказывается, она просто боялась сказать о том Ире М. раньше времени. А был, отметила для себя Ира М., этот «один» тем же самым, что понравился и ей, – вот бы они с подругой уперлись друг в друга – как два барана на мосту… счастье, что не пошли.
Отношениям их, однако, с подругой пришел конец.
А душа стала являться Ире М. постоянно. Всегда в самых неподходящих местах. Например, когда Ира М. принимала душ, то, потянувшись к металлической полочке с шампунями, ополаскивателями, гелями, обнаруживала на той вольно расположившуюся душу – так что для того, чтобы взять флакон или там, скажем, тюбик, пришлось бы пронзить душу рукой. Рука у Иры М. отказывалась это делать. Пожалуйста, позволь мне взять шампунь (или гель, или ополаскиватель), просила Ира М. душу. А та, не отвечая, сидела как ни в чем не бывало, побалтывала ногами и посмеивалась, словно подзуживала: а ты через меня, через меня! Но через нее – это, как уже было сказано, Ира М, не могла, и, поуговаривавши так душу минут пять или десять и не добившись от нее никаких уступок, Ира М. вынуждена была покинуть ванную, не совершив всех банных процедур, какие собиралась совершить.
Или же, был случай, Ира М. делала себе маникюр, сидела за журнальным столом с косметической сумочкой перед собой, подстригала ногти, подпиливала, собиралась покрывать лаком, и тут душа разлеглась прямо перед нею, прямо на сумочке, нанизав себя на нее, на ножницах, на флакончиках с лаком, с раскинутыми в стороны руками – будто загорала под солнцем. И опять же все молча, словно немая, и опять как дразня Иру М., как подзуживая: а ты через меня, ты попробуй! Но Ира М. не смела так и только просила: ты бы подвинулась чуток хотя бы. Душа, однако, не внимала ее просьбам, и Ире М., как из душа недомывшись, приходилось вставать из-за журнального стола только с наполовину сделанными ногтями.
Впрочем, душа особенно не докучала ей, не так уж и часто объявлялась перед Ирой М., все так же не разговаривала и не задерживалась надолго. Минут десять, пятнадцать – и исчезала. Где она бродит, когда не показывается, что делает, или только тогда и выходит из нее, когда показывается, – этого Ира М. не знала.
Второй раз душа вступила с Ирой М. в вербальный контакт месяца через три после первого своего появления. Произошло это так.
У Иры М. на работе были скверные отношения с замшей начальника отдела. Точнее говоря, у замши ни с кем в отделе не было хороших отношений, разве что с одним начальником. А со всеми остальными сотрудниками она была просто зверь. Есть такие что замы, что замши, которые не могут спокойно жить, если не разотрут всех подчиненных в порошок, если не потопчутся на них так, чтобы и мокрого места от тех не осталось, ну, до праха. Но по всем сразу не наездишься, и замша выбирала в отделе то одного, то другого, и вот очередь дошла до Иры М. Какую бы бумагу та ни готовила – все она готовила не так. Какую бы встречу ни проводила – все у нее было не эдак. И то не так, и это не эдак, и какими только ругательными словами была не обложена Ира М.!