Он терпеть не мог Рождество в Нью-Йорке. Неугомонный город не затихал даже в Сочельник – вечер, предназначенный для тихих семейных радостей. На смену жителям предместий заступали туристы, желающие во что бы то ни стало отхватить от огромного города свою часть праздника. Впрочем, Центральный парк, на который он сейчас смотрел, был тих и почти уютен. Почти, потому что Нью-Йорк никто никогда не назовет уютным. В этом городе немыслимый драйв, какой тут может быть уют при таком нерве. А парк был красив даже в сумраке – листва, сохранившая краски осени, изморозь на ветках, зелень газона, поблекшая, оттого ставшая благородной. Зимний вечер превратил пейзаж в акварель размытого темно-лилового тона.
Он стоял у огромного окна с витиеватой рамой, а его плечо касалось тяжелой шторы с изображением «французской лилии». От шторы неожиданно пахло корицей. «Почему она выбрала этот роскошный старый дом-крепость, этот почти что замок Дракулы?! Из-за его славы?! Или потому, что ее слава теперь так велика? Впрочем, что гадать! Я никогда не мог до конца понять ее…» Его мысли закрутились вокруг слова «конец»: «А ведь и правда это – конец. Конец всему, что могло иметь продолжение. Счастливое, спокойное, надежное. Продолжение, которое и не нужно было раньше, а теперь его невозможность представляется мне трагедией. Это – конец. И в нем виноват я. Затея была бессмысленной. Если любовь можно назвать затеей. Коварство? Интриги? Все – не то. Это были любовь и ошибка. Сейчас я за них расплачиваюсь».
Мужчина отошел в глубь огромной гостиной, и на мгновение в тусклом вечернем свете в окне отразился его облик – высокая фигура в темном костюме, узкая строчка белоснежных манжет и треугольник сорочки. Он был красив, статен, но стекло скрыло черты его лица, придав всей фигуре зловещую недосказанность. «Может, это было шуткой? Ценой в несколько лет? Хотел ли пошутить над ним, пошутил над собой. Может, я хотел ему отомстить? Отомстить за то, что он меня не принимал всерьез. Никогда, даже в детстве. Никогда не завидовал, никогда не считал соперником. Он был равнодушен ко мне, а мне сначала хотелось привязанности. Или дружбы. Но такой, настоящей, с секретами и клятвами, c тем самым чувством родства, которое сильнее всех других. Потом захотелось вражды. Тоже настоящей, с привкусом крови. Вражды значительной, долгой. Родственной, тоже с тайнами, но уже иными, некрасивыми. Потом, когда стало понятно, что ни того, ни другого в наших отношениях никогда не будет, захотелось соперничества. Легкомысленного, веселого соперничества. Мне всегда хотелось, чтобы он имел ко мне отношение. Хоть какое-нибудь! Но он меня не замечал. Как глупо сейчас это все звучит. Как по-детски. И не верится, что прошлое могло привести к такому будущему. Но ведь привело. Привело к концу». – Он подошел к большому креслу, на которое был брошен мех, на вид прохладный в своей шелковистости. В какое-то мгновение он наклонился и погладил его рукой. Потом поднес ладонь к лицу. Опять запахло корицей. «Это ее духи. Мед с корицей. Сладкое и пряное…» И в этот момент он понял, что в комнате не один. Как давно она была здесь, он не мог сказать.
– Спасибо, что приехал. Я не хотела объясняться по телефону. – Женщина выступила из мрака, и он залюбовался ею. Она была так хороша, что заныло сердце. Это ощущение внутренней боли его преследовало все время, пока они были вместе. В первые дни знакомства – при взгляде на милое, доверчивое лицо. Затем – от страха потери, от сомнений в ее любви, от предчувствия неизбежной разлуки. Сейчас, в минуту расставания, сердце заболело тяжелой, злой, неизлечимой болью. В этой боли были гнев, бессилие, растерянность.
– Ты все уже решила? – спросил он.
– Да. Только ничего не спрашивай. Вот. – Женщина положила на стол какие-то бумаги. – Это деньги, которые ты мне подарил. Я не истратила ни копейки. Все в банке на счете и в сейфе. Спасибо, что ты так обо мне заботился. Но вложение денег в женщину – не самая лучшая идея. Мы – скрытны, переменчивы, непостоянны. Я не смогла пользоваться этими деньгами, хотя и знаю, что они от чистого сердца.
– Я почему-то догадывался, что эти деньги ты не тронешь. И понимал почему.
– Потому что я не могла обещать тебе будущее.
– Ты даже не старалась!
– Не кричи. Ты не прав. Я старалась. Но ты так устроен: все, что тебе мешало, не нравилось, что ты не мог изменить, ты отодвигал в сторону. Ты это предпочитал не замечать. Впрочем, что я объясняю, и так все понятно. – Она вдруг повысила голос, но тотчас же смягчилась. – Извини. Мы уезжаем сегодня из Нью-Йорка. В том, что произошло, – наша с тобой вина. Не его. Обещаешь мне не злиться? Вам ведь нельзя ссориться.
Мужчина промолчал. Женщина помедлила, взяла с кресла меховую накидку и вышла из комнаты.
«Мать была права, и преступным легкомыслием было чувствовать себя победителем в то время, когда соперник не чувствовал себя побежденным!» – Он опустился в глубокое мягкое кресло и замер, не имея ни малейшего желания двигаться.
Cтаринный респектабельный жилой дом, именуемый «Дакота», принял еще одну человеческую тайну.