Я смотрел на новоиспеченный портрет своей дочери и находил в ней черты ее матери Жаклин. Чем старше становилась Луиза, тем больше в ней было сходства с той странной, болезненной худобы женщиной, которая сказала, что достанет игрушку, а достала для меня билет во взрослую жизнь. Ее лицо там, на лестничной клетке, я помнил так ясно, словно только что увидел перед собой.
Помню, как впервые касался ее. Как она касалась меня в ответ. Мы забываем со временем запах кожи, изъяны лица и других частей тела, если изъяны были. Мы забываем голос, даже ужасные слова, которые в нас гвоздями забили, а казалось, их невозможно забыть. Мы забываем по собственному приказу все самое плохое, что однажды с нами произошло. Наша обида – это ноша наша. Люди, которые нас обидели, груз сбросили с себя и оставили его для нас, чтобы мы, подобно глупому ослу, тащили на себе эту ношу. И наша морковь перед носом – это вселенское чувство несправедливости. Мы понимаем, пройдя огонь, тернии, воду, надорвав тем временем спину, что справедливость – вещь не обязательная. Мы, обиженные, на протяжении всего своего пути ищем судью, но так и не встречаем его. В итоге понимаем, нет – смиряемся с тем, что некоторым людям свойственно жить безнаказанно! Мы, наконец, прощаем. Мы меняемся. Мы едим. Мы перестаем видеть зло в черном, а добро в белом цвете. Мы становимся людьми, которые умеют не находить в луже грязь, когда ее не хочется там находить. Мы перестаем быть пленниками наших собственных обид, а затем – собственных иллюзий относительно нас самих. Мы сначала не чаем души, а затем жалеем капли в море.
Обретая со временем самих себя, мы перестаем быть пленниками чего-либо.
Я говорил своей дочери о том, что некоторые люди – это часть нашей души, если мы испытываем к ним особые чувства. Так вот, ее матушка Жаклин спустя четыре года перестала быть частью моей души.
Я ее не выкидывал вон, я ее не убивал в себе, заставляя ее навязчивый голос заткнуться в моей голове. Я ее просто однажды забыл и с того момента перестал быть ее пленником.
– Жаклин, а тебя любили в детстве родители?
– К чему этот вопрос, Андреа?
Мы вновь сидели на кухне у нашей любимой тети, которая привезла из Парижа много миндаля. Мы пили чай и ели печенье. Из распахнутого окна до пола, выходящего на балкон, дул теплый летний ветерок. Было слышно, как внизу о брусчатку стучит женский каблук.
– Городские… – прокомментировала Жаклин и вопросительно приподняла бровь, глядя мне в глаза.
– Я объяснял Луизе, кто такой эгоист, на твоем примере. А она задала мне вопрос – сильно ли тебя обожали в детстве родители.
– Обожали, Луиза, – сказала она, улыбнувшись моей дочери.
– Может быть, вам стоит носить очки, чтобы лучше меня видеть?
Приподнятая бровь молодой и очаровательной тетушки была вновь адресована мне.
– Эгоисты ведь близоруки. С этим ничего не поделаешь, – развел руками я.
– Чему ты еще ее научил?
Я положил два печенья в рот и начал тихо жевать, демонстрируя тем самым, что у меня набитый рот, и я не могу говорить.
– А вы могли бы, тетя Жаклин, передать моей маме привет, когда поедете в Париж в следующий раз?
Тонкая молодая француженка, казалось, сделанная из камня, поставила чашку на стол и взглянула на девушку, которая была младше ее на двадцать лет.
– Как мне найти твою маму? У нее есть особые приметы?
– Ну… Она взрослая, как вы.
– Так.
– У нее такой же цвет волос, как и у вас.
– Хорошо.
– Ее зовут Жаклин, как и вас.
– Прекрасно.
– Она плавает каждый вечер по Сене на личном катере. Она богатая и платит хорошие деньги нищим художникам.
– А зачем она плавает каждый вечер по Сене?
– Как зачем? Чтобы смотреть на вечернее небо и звезды. Всем это нужно. Мы с папой открываем летними вечерами окно и смотрим на звездное небо, на самолеты, вылетающие из Ниццы и возвращающиеся обратно домой. Папа рассказывает мне о Джеле, о дяде Джузеппе и грузовых суднах, которые он видел каждый день из окна своей спальни. А когда налетает много комаров к нам в комнату, мы запираем ставни и ложимся спать. Правда, потом мы еще долго не можем уснуть из-за их жужжания… А вы разве не смотрите вечерами на звезды, тетя Жаклин?
– Не смотрю.
– Это из-за того, что вы себя очень любите? Или потому, что плохо видите без очков из-за своей близорукости?
– И то, и другое, – она любезно улыбнулась Луизе, а затем перевела странный взгляд на меня.
– А вы могли бы себя любить поменьше?
– Я передам привет твоей маме, Луиза, если однажды вечером встречу ее у набережной Сены.
– Спасибо, – с набитым ртом поблагодарила кудрявая француженка.
– Ты не спросила у нее адрес, – подметил я.
Жаклин приподняла брови, а затем внимательно посмотрела на Луизу.
– Набережная Монтебелло. Напротив Нотр-Дама. Туда подают ее катер.
– Хорошо.
Сначала наступила неловкая пауза, а затем хозяйка квартиры спросила у меня:
– Вам, наверное, пора домой? Уже поздно.
– Действительно, – я посмотрел на часы. – Мы задержались. Благодарим тебя за теплый прием и вкусный чай.
– До встречи, тетя Жаклин.
– До встречи, Луиза.
– До встречи, Жаклин. Когда на этот раз в Париж?
– Завтра.
– Когда обратно?
– Когда закончу дела. Возможно, на следующей неделе.
– Не забудь миндальное печенье.
– До встречи!
Было шесть вечера, еще не поздно, но Жаклин хотела допить чай одна. Да, кстати, она завернула в платок остатки печенья и отдала Луизе. Моя дочь любила Жаклин не меньше, чем фантом матери, которой у нее никогда не было, но о которой она постоянно узнавала что-то новое из моих рассказов.
Моя дочь могла бы привязаться к собаке, если бы мы завели ее. Но я не хотел, чтобы она привязывалась. Да и вряд ли Поль Ру разрешил бы держать в своем гостиничном номере собаку.
Дорогой читатель, я так увлекся рассказом о Сен-Поль-де-Вансе, что совсем забыл рассказать тебе самое главное – как мы попали с Луизой в отель «Золотая голубка» и почему студия, выделенная государством, нам не подошла.
Изначально мы жили на самой окраине города, из наших окон виднелись горы, и, оставляя открытым окно, мы постоянно дышали чистым горным воздухом Альп.
Студия была метров двадцать квадратных, может быть, двадцать три. Маленькая кухонька была объединена со спальней. Тут же стоял небольшой кухонный стол, а в конце комнаты у окна – кровать. Туалет был на улице. (Но свой и закрывался на замок.) Горячей воды в доме не было, приходилось греть воду в ведрах, чтобы подмывать Луизу и подмываться самому. Она только начала ползать, исследовать мир. До этого момента больше лежала, предпринимая неуверенные попытки сесть. Когда села, то начала сразу ползти. Я нашел хорошего врача, по совместительству – педиатра, в этом удивительно зеленом городке, и он наведывался к нам каждую субботу в свой выходной день. Сначала Гюстав брал тридцать франков за один прием, а спустя время перестал брать с нас деньги. У нас они были, но он почему-то вдруг перестал их количество уменьшать. Благодаря доктору Гюставу, ни одна болезнь Луизы не проходила в больнице. Несколько раз, когда у нее была горячка, приходилось даже беспокоить бедного доктора посреди приема, отрывая от основной работы. Молодой отец с ребенком на руках не раз входил в кабинет врача без предупреждения. Неестественный румянец младенца, вялость и жар были лучшим успокоительным для негодующего пациента на оплаченном приеме у доктора.
Я многим обязан Гюставу. Несомненно, этого человека я смело могу назвать частью своей души. Я часто вспоминаю его доброту, и не только в те дни, когда моя малышка болеет.
В нашем трехэтажном доме, помимо нас с Луизой, проживала еще молодая семья, занимавшая весь первый этаж, и пожилая француженка, квартира которой была расположена на втором этаже, прямо под нами. Старушка Мадлен перебралась в Сен-Поль-де-Ванс только на закате своей бурной и красочной жизни.
«Много я потеряла», – говорила она, когда приглашала нас с девятимесячной Луизой к себе в гости. У нее дома всегда было чисто и вкусно пахло розами. «Много я обрела», – повторяла она мне, словно делилась со мной чем-то ценным, накопленным на протяжении долгих лет своей жизни. Она уже давно ни с кем не разговаривала о себе, и как только у нее появились свободные уши, она начала эксплуатировать их, как могла.
– Она плачет, потому что она – абсолютно здоровый ребенок, а не потому, что хочет тебя позлить. Дети в таком возрасте не умеют делать назло. Твое раздражение на нее – это твое бессилие, но не ее вина.
Было бы хуже, если бы она не плакала, а все время молчала. Такие дети больны, и во взрослой жизни они становятся крайне беспокойными людьми.
Я качал Луизу у себя на коленях.
– Мне приходится работать, когда она спит. Я сплю иногда по несколько минут в день. У меня такое чувство, словно в моих жилах течет не кровь, а кофе. Когда я смогу выспаться, Мадлен?
– В старости сможешь засыпать, когда тебе вздумается. Только, к сожалению, просыпаться будешь с ранними пташками, и выбрать удобную позу перед сном станет гораздо сложнее. Я уже девятнадцать лет просыпаюсь ровно в пять тридцать утра, иногда, хоть и редко, с небольшими погрешностями в пять – восемь минут. Это уже вошло в привычку и стало частью меня.
– Вас не пугает старость?
– Ты хотел, наверное, спросить – не пугает ли меня смерть. Верно? – Мадлен засмеялась. – Молодежь думает, что если человек пожилой, значит, он уже одной ногой на этом свете, и пора покупать ему грядку на кладбище.
Я покраснел оттого, что сказал глупость, продолжая качать на руках свою дочь.
– Мне семьдесят три года, и если я завтра не встану со своей постели, то вряд ли кого этим удивишь. Да, я боялась смерти, все мы боимся неизвестности, такова человеческая природа. Но вот буквально на днях я кое-что для себя поняла. Это случилось за несколько дней до вашего с Луизой приезда, когда я чуть не сыграла в ящик.
– Что произошло, Мадлен?
– Я, как обычно, поливала бегонии ранним солнечным утром, – она на мгновение затихла и посмотрела на уснувшего ребенка, кажется, Луизу убаюкивал голос Мадлен. Моя собеседница улыбнулась, а затем перешла на шепот.
– Затем я услышала, как кто-то громко постучался в мою дверь. «Кто бы это мог быть в шесть десять утра?» – подумала я и в спешке выбежала с балкона на кухню, но не заметила деревянного табурета на своем пути и упала головой вниз.
В моих глазах она разглядела неподдельный интерес и с таинственной улыбкой продолжила дальше свой рассказ.
– Мне снился сон. Очень яркий сон, словно это было не виденье, а настоящая жизнь. Передо мной стоял знакомый мне человек, которому я отдала сорок лет своей жизни. Бедный Луи, который скончался от сердечного приступа десять лет назад. Он смотрел на меня осуждающе, сердито, словно я была в чем-то виновата перед ним. «В чем дело, Луи?» – спросила наконец я. В этом сне, в отличие от других снов, я знала, что он мертв. «Ты знаешь, Мадлен, я решил подать на развод. Мы с тобой давно уже не пара». – «Вот оно что, старый козел! Ты встретил кого-то лучше за десять лет?» – Он немного замялся: «Нет, но…» – не успел договорить он, как я очнулась.
Прошло меньше минуты, как мне показалось, а между тем я пролежала на полу одиннадцать часов. Как странно тянется время, не правда ли?
Нужно было уже идти домой и укладывать в кроватку Луизу, но мне ужасно хотелось ее дослушать до конца.
– Что произошло дальше?
– А ничего. На моем теле не было ни одного ушиба, такое ощущение, словно я ударилась головой не об пол, а о подушку. Даже шишки на лбу не осталось. Чудеса!
– Я не совсем об этом.
– Когда я на следующий день спросила соседей, кто приходил ко мне в такую рань, то услышала, что никто не приходил. Все крепко спали, а кто не спал, тот счел бы дурным тоном явиться в такое время.
– Может быть, ваши дети?
– Исключено. Моя дочь живет в Марселе и приезжает ко мне, только отправив предварительно письмо. А незапланированных поездок в гости она не совершает.
– Тогда кто? – любопытство терзало мою душу.
– Я так и не узнала, но этот вопрос меня беспокоил куда меньше, чем другой.
Мадлен умела создавать интригу. Ее таланту рассказчика можно было позавидовать.
– Я не могла никак понять, почему Луи вдруг вздумалось со мной развестись. Мы прожили сорок лет душа в душу, бок о бок. Я проплакала два года по нему, а потом еще один год выдавливала слезу для людей. Я не могла себе уяснить, мой юный Андреа, почему этот эгоистичный старик – знаю, я тоже не первой свежести роза – но почему же он подвел меня в самый неподходящий момент?
– Чем он вас подвел, Мадлен? Я не могу понять.
– Тем, что на том свете за меня нужно будет замолвить доброе слово, а затем там все показать. Как люди живут, где теперь мое место. Ведь в неизвестность и тьму страшно ступать одной, я все это время надеялась на него. Я прожила с Луи сорок лет не для того, чтобы развестись в самое неподходящее для меня время.
Я смотрел на нее и не понимал – шутит ли она сейчас или говорит серьезно. Во всем, что она говорила до этого момента, был виден абсолютно здравый смысл.
– Понимаешь, Андреа, мой муж был удобен как никто другой, и после его кончины мне трудно пришлось одной. Ой, как трудно! Представь себе на секунду шестидесятилетнего ребенка, который, как и твоя Луиза, учится ходить, кушать с ложки, который смотрит на самые обыденные для любого взрослого вещи, не зная их названий и свойств. Я будто лишилась сначала зрения, а затем правой руки.
– Я вас понимаю.
– С одной рукой живется хуже, чем с двумя. Но спустя несколько лет рука отросла. Луизе, кстати, не пора в кроватку? Ее тело, наверное, затекло, как и твои руки.
– Пустяки. Мы дослушаем вашу историю и уйдем, – заверил ее я. Она спросила больше из вежливости, конечно, она бы нас не отпустила на середине своего рассказа. Только не Мадлен!
– Да здесь и нечего даже дослушивать. Позавчера я пошла в церковь. Стало быть, мне теперь нужно отмаливать и отпевать свою душу самостоятельно, раз мой муж отказался это сделать за меня. Луи был святым человеком, честное слово! Ни одного плохого слова за сорок лет я от него не услышала. Такая уж наша судьба – не слышать плохого из уст нелюбимых. И тогда мне стало еще страшнее не открыть однажды в пять тридцать свои глаза, когда грехов у меня больше, чем винограда в виноградниках Бордо. Да, было время, когда филоксера сожрала чуть ли не все виноградники Франции. Но это было давно.
– Вы говорите сейчас серьезно?
– Как никогда. Филоксера была беспощадной, тогда виноделие пережило серьезный кризис.
– Я о грехах.
– Более чем. Я пришла в церковь и сказала святому отцу, чтобы он бросил все свои дела и начал отмаливать мою душу, пока я не передумала. Чтобы все мои даже самые мелкие грешки смыл с моего бренного тела святой водой.
– А он что?
– Он развел руками и сказал, что я должна сама спасти свою душу. Он может только выслушать мои грехи, а отпустить их или нет – это уже решает не он, а Бог. Я на священных землях не частый гость, скажу тебе по секрету, Андреа, но даже я поняла, что передо мной стоит дилетант, халтурщик, который незаслуженно ест свой хлеб, запивая дешевым вином. Он меня еще напоследок ударил по самому больному, когда я спросила, может ли бывший муж за меня там замолвить слово. И считается ли бывшим муж, если нас разлучила только смерть, но не государственные органы уполномоченной власти.
Мадлен тихо встала и медленно зашагала к верхнему шкафчику, чтобы достать оттуда еще одно блюдце с сахаром.
– Что вам ответил святой служитель?
– Святой Георгий мне сказал, что мы приходим в этот мир одни и уходим из него тоже одни. Он расстроил меня своим заявлением, что Луи не смог бы в любом случае меня там выставить святой и безгрешной. «Потому что грехи, как и ваша одежда, будут видны всем, и встречать вас будут по этой одежде, и провожать по ней же», – никогда не забуду его слова. Сколько в них пафоса. Бррр.
Да, о чем это я! – Старушка задумалась. – Андреа, можно тебя попросить об одном одолжении?
– Конечно, Мадлен. Я вас внимательно слушаю.
– Мог бы ты выслушать, когда у тебя появится свободное время, еще один мой рассказ. Предупреждаю сразу, он другой, в нем нет мистики и церковных деятелей, а только жизнь. Какой бы прозаичной она ни была. Мне бы хотелось перед тобой исповедаться…
– С удовольствием. Мы можем зайти завтра днем. У вас очень вкусный чай.
– Это травяной, из горных растений. Я от него хорошо сплю.
– До завтра, Мадлен.
Я медленно встал и бережно понес Луизу к двери, ступая тихо и осторожно, чтобы не разбудить. Пожилая Мадлен опустилась на колени и стала обувать мои босые ноги, а затем завязала шнурки на моих туфлях.
– Благодарю вас.
– Буду ждать вас завтра. До встречи.
К сожалению, на следующий день мы не смогли зайти к тетушке Мадлен, так как у Луизы на руке я обнаружил странное аллергическое высыпание, и уже в который раз пришлось побеспокоить Гюстава.