От войны до войны - читать онлайн

Глава 1 Талиг. Оллария

398 год К.С. 23-й день Осенних Волн

– Во славу короля и Талига объявляю заседание Высокого Совета открытым.

Август Штанцлер произнес обыденную фразу обыденным голосом, но его высокопреосвященство почти не сомневался: мысли кансилльера, как и его собственные, гуляют по варастийским степям. Опытное кардинальское ухо ловило то, что зачитывал ликтор, но на сей раз большинство подписанных его величеством указов были малозначащими, и Сильвестр мог думать о том, что делать, если армия Алвы погибла.

Для начала он обвинит Штанцлера и его сторонников в опрометчивости, благо мысль дать Первому маршалу полномочия Проэмперадора принадлежала Придду, которого поддержали Килеан-ур-Ломбах, братья Ариго и сам кансилльер.

Так ли они были наивны, напирая на полководческий гений Алвы и растравляя его гордыню? И где Леворукий носит самого Рокэ?

Известий о Вороне не было с начала Летних Ветров. В последнем своем донесении Проэмперадор Варасты уведомлял, что с десятитысячной армией выступает из Тронко в направлении Сагранны – и всё! Люди, лошади, повозки, пушки без следа растворились в золотистых степных далях. Оставленный стеречь губернатора Леонард Манрик рассылал на розыски Алвы сначала гонцов, затем целые отряды, но все они либо исчезали без следа, либо возвращались несолоно хлебавши, не встретив ни своих, ни врагов.

Дорак любил повторять слова некоего древнего зубоскала, подметившего, что отсутствие известий для умного человека заменяет сами известия. Его высокопреосвященство не считал себя глупцом и не отмахивался от отсутствия докладов о новых беженцах и набегах. Создалось впечатление, что сквозь землю провалился не только Ворон, но и бириссцы. Неужели Алва согнал-таки разбойников в кучу и перебил? Но тогда почему он молчит? Если же талигойская армия разбита, почему прекратились набеги и что сталось с побежденными, не всех же их перебили?

Начнись в кагетских портах тайные продажи талигойских рабов, все прояснилось бы, но ни о чем подобном не доносили. Из Варасты новостей тоже не было, зато они поступали из Гайифы. В империи не сомневались, что Рокэ стоит неподалеку от границы и выжидает. Чего? Нападения? Алва не столь наивен, он должен понимать, что бириссцы не рискнут штурмовать укрепленный по всем правилам военной науки лагерь. Рокэ взял с собой Вейзеля, значит, с фортификационными работами у него полный порядок, да и сам Ворон в таких делах разбирается. Нет, на десятитысячную армию бирисские банды не нападут, они предпочитают добычу помельче и побеззащитнее. Проэмперадор может ждать до Возвращения Создателя, «барсы» станут обходить его шестнадцатой дорогой и гадить в безопасных местах. Но ведь не гадят, прибери их Леворукий!

Перебрав все возможности, Дорак начал склоняться к тому, что бирисские разведчики врут. Они или не знают, куда подевались талигойцы, или знают, но не говорят, по крайней мере, гайифцам. Возможно, об Алве слышал Адгемар Кагетский, но донесения из Равиата больше всего напоминали пьяный бред. Прознатчики в один голос утверждали, что Белый Лис созвал казаронское ополчение, чего не случалось уже лет восемьдесят. Предлог был смехотворный – вторжение некоего горного племени.

Его высокопреосвященство с большим трудом выяснил, что речь идет о неких козьих пастухах, которых, по мнению странствующего монаха-адрианианца – последнего, кто о них писал, – уцелело от силы тысяч восемь. Тем не менее занимавшийся укреплением Равиата гайифский фортификатор передал через гайифского же торговца оружием, что на Дарамских равнинах собралось сто тысяч ополченцев и там же находится бо́льшая часть Багряной стражи. Место сбора вызывало удивление – в войну с пастухами Дорак не верил, войну с Талигом вели бы иначе.

Появись в Сагранне чужая армия, Адгемар поднял бы визг, на который сбежались бы все блюстители Золотого Договора, а он болтает о каких-то козопасах. Да и Рокэ при всей его наглости не бросится с десятью тысячами на сто двадцать, и это не говоря о том, что армия неминуемо застрянет на перевалах! Нет, дело в Лисе, и только в Лисе. Казару стало тесно на казаронском поводке, и он, воспользовавшись варастийской заварухой, собрался стать единоличным правителем.

Если задумана резня казаронов, лучшего места, чем Дарама, не найти, но перебить сто тысяч вооруженных человек непросто, к тому же у них останутся родичи. Адгемар не захочет зваться Кровавым, с него станется отозвать бирисских головорезов из Варасты, переодеть в пастухов, стравить с казаронами и ударить последним в спину. Это объясняет прекращение набегов, но никоим образом не проливает света на судьбу Алвы. Его высокопреосвященство раз за разом задавал себе одни и те же вопросы и не находил ответа. Вернее, находил, но он казался совершенно нелепым, невозможным и противоестественным. В последнее время в Талиге стали пропадать люди, причем все они так или иначе были связаны с Лаик, через которую прошло большинство офицеров Южной армии… Бред! Такое разве что деревенской бабке в голову придет…

Кардинал посмотрел на Августа Штанцлера, и в тот же миг Штанцлер поднял глаза на своего противника. Кансилльер наверняка давно придумал, чем ответить на обвинения, если таковые воспоследуют. Сильвестр поправил наперсный знак и слегка улыбнулся – пусть Лучшие Люди видят, что кардинал спокоен и способен оценить пикантность ситуации, в которой оказался некий не в меру подозрительный барон, чья жена подарила белокурому мужу черноволосого и смуглого наследника. Свидетелей адюльтера не нашлось, но в славном роду фок Шнаузеров не имелось ни единого брюнета.

Несчастный барон требовал развода и признания «сына» бастардом. Супруга ссылалась на астрологов, утверждавших, что ребенок, родившийся, когда над горизонтом поднимается созвездие Ласточки, в котором находится блуждающая звезда Дейне, просто обязан быть черноволосым и черноглазым. Его величество решил вопрос, начертав: «Чтоб не было разврата и не пресекся род, признать ребенка законным».

После оглашения вердикта на лицах многих вельмож промелькнули усмешки – снисходительность Фердинанда к кэналлийским бастардам была общеизвестна. Закрепив за белобрысым ревнивцем чернявого наследника, ликтор потянулся за следующей бумагой, но огласить ее не успел.

Дверь распахнулась, гвардейцы стукнули об пол алебардами, и в зал вступил его величество собственной персоной. Король прямиком направился к пустующему креслу, но не сел, а остался стоять, обводя безумным взглядом Лучших Людей Талига. Штанцлер рванулся к его величеству, но тот мановением руки остановил кансилльера.

– Господа Совет, – губы короля были совсем белыми, – послы Золотых Земель требуют немедленной аудиенции. Адгемар Кагетский обвиняет Талиг в вероломном нападении.

Сильвестр почувствовал, что его сердце заколотилось, словно он выпил подряд не меньше трех чашек шадди. Кардинал не мог видеть себя, но он видел Штанцлера – поджатые губы, нарочито прямой взгляд… Сейчас все и решится.

Первым, как и положено по Золотому праву, вошел дуайен Посольской палаты шестидесятисемилетний урготский маркиз Жоан Габайру. Сегодня старый плут выглядел особенно немощным, из чего Сильвестр сделал вывод – ни сам Габайру, ни его герцог Фома не намерены влезать в очередную склоку между Гайифой и Талигом. А вот зерно Талигу они продадут – разумеется, содрав за него восемь шкур и в придачу ма-а-аленький хвостик.

Габайру, опираясь на трость и с трудом передвигая негнущиеся ноги, пополз к трону, остальные в темпе похоронной процессии двинулись следом. Кардинал был искренне признателен старикашке, давшему возможность разглядеть посольские физиономии. Всего заявилось четырнадцать человек, представлявших все страны, подписавшие Золотой Договор. Кроме Талига и Бергмарк, разумеется. Полный выход! Значит, гайифцу удалось заручиться поддержкой не менее шести государств. Так… Посчитаем. На стороне империи, как всегда, Дриксен, Гаунау, Йерна, Бордо́н и Ага́рия. Ула́пп, Ардо́ра и Норуэ́г против. Значит, его величество Диви́н Восьмой перетащил на свою сторону кого-то из кормящихся на двух лугах хитрецов. Сразу видно, не Урго́т. Скорее всего, Ала́т и Флавио́н, хотя за Фельп тоже ручаться нельзя.

Старикашка с тростью дошаркал до инкрустированной светлым и черным деревом паркетной розетки, встал, закашлялся, достал отороченный кружевами огромный платок, очень долго утирал лицо и слезы. Точно, Фома, осведомленный о неурядицах в Варасте, нацелился на перепродажу пшеницы. И ведь придется покупать, не в этом году, так в следующем, надо было делать больше запасов…

– Ваше величество…

Посол вновь закашлялся, но на сей раз справился с приступом довольно быстро – он и так уже всем всё показал.

– Как дуайен Посольской палаты я представляю королю Талига посла Кагетской казарии, возжелавшего от имени казара Адгемара заявить протест и потребовать объяснений. Обвинения Кагеты поддерживают послы Гайифской империи, королевства Гаунау, Дриксенской кесарии, королевства Агарии, великого герцогства Алат, великого герцогства Флавион, королевства Йерна, торговой республики Бордон.

Так и есть, соседи подмяли-таки Флавион, а Альберта Алатского, видимо, купили. Девять из шестнадцати!

– Мы слушаем посла Кагеты, – тихо сказал Фердинанд. Тише, чем следовало.

– Ваше величество, – Бурраз-ло-Ваухсар из рода Гурпотай был воплощением праведного гнева, – мой казар обвиняет Талиг в вероломном нападении на Кагетскую казарию, последовавшем вопреки Золотому Договору без объявления войны. Талигойские полчища вторглись в Кагету через горы Сагранны, несмотря на то что эта область решением всех подписавших Золотой Договор стран объявлена запретной. Армия под командованием Первого маршала Талига…

Рокэ все-таки чудовище! Несмотря на серьезность момента, его высокопреосвященство едва сдержал смешок. Ворон решил ударить по Кагете еще в Олларии, потому и сказал, что воевать нужно не с комарами, а с болотом, потому и исчез – не хотел, чтобы у него на пятках повисли блюстители договора. Когда этот мерзавец вернется, он ему все припомнит! А, закатные твари, что сделано – то сделано! Будем думать о сегодняшнем дне.

– Вероломно овладев Барсовыми Вратами, – стенал казарон, – талигойская армия вышла на Дарамское поле и в кровопролитном сражении разбила армию его величества Адгемара. Кагеты сражались мужественно, но сила и удача были не на их стороне…

Да уж, когда десять тысяч разбивают сто двадцать, явно удача не на стороне последних, равно как и ум и все остальное. Гайифе и ее прихвостням придется трижды подумать, прежде чем спустить своих вояк на Ворона!

– Остатки разбитой кагетской армии отступали долиной реки Бира, – продолжал негодовать посол. – Мой казар не предполагал, что маршал Талига, хоть и олларианец, но верующий в Создателя нашего, отважится, поправ все законы божеские и человеческие, взорвать берег одного из Очей Сагранны, но герцог Алва сделал именно это. Воды озера хлынули вниз и уничтожили множество мирных бирисских деревень, только чудо спасло его величество Адгемара и часть находившихся с ним войск. Мой государь не мог и помыслить, что наводнение рукотворное, но, вернувшись в Равиат, он получил ультиматум. В случае его неисполнения Первый маршал Талига грозил затопить столицу казарии. Казар Адгемар, думая лишь о спасении подданных, выехал на встречу с герцогом Алвой, послав гонцов ко двору его величества императора Гайифы с мольбой о помощи.

Мольба – это хорошо, это душевно, только рискнут ли «павлины» и их союзники сцепиться с полководцем, в клочки разносящим двенадцатикратно превосходящего противника? Проэмперадор решает вопросы войны и мира, вот Рокэ и решил…

– Мой император требует ответа – признаёт ли Талиг себя виновным в вышеперечисленных злодеяниях? Ответа ждут и послы других государств, подписавших Золотой Договор.

Конхессер Маркос Гамбрин был преисполнен не менее праведного гнева, чем кагет, что, однако, не делало его выше… И ведь подумать только, это Талиг в свое время вынудил Гайифу и прочих подписать Золотой Договор, второй по счету. Но тогда сторонников у Олларии было намного больше, еще бы, Двадцатилетнюю войну империя с треском продула. Сейчас дело хуже, хотя далеко не безнадежно.

– Ваше величество, – прошамкал дуайен, несомненно, уже сосчитавший талигойское золото, которое огребут урготские торговцы, – Посольская палата ждет ответа.

Отвечать должен король, но король не знает, что говорить. Кансилльер тоже молчит. Еще бы, он ожидал проигрыша и затяжной войны на юге, а получил победу и истерику Гайифы. Говоря по чести, это… закатные твари, это не так уж и плохо!

Его высокопреосвященство медленно и грозно поднялся со своего места, готовясь дать «павлину» и мокрым курам достойную отповедь, но гневные слова так и не прозвучали. Между послами и троном оказался капитан личной королевской охраны[6].

– Мой государь, – граф Савиньяк невозмутимо преклонил колено перед Фердинандом, – позвольте вручить вам донесение Проэмперадора Варасты. Я получил его этой ночью.

Может, Фердинанд и хотел что-то сказать, но его опередил гайифец:

– Ваше величество, Золотые Земли настаивают на том, чтобы письмо герцога Алвы было оглашено немедленно и во всеуслышание.

Король потерянно молчал, и Сильвестр понял: пора вступать в бой, пока за дело не взялся Штанцлер.

– У Талига нет постыдных секретов.

Его высокопреосвященство спокойно принял из рук Савиньяка столь неожиданно возникшее послание и передал ликтору:

– Прошу зачитать донесение Проэмперадора Варасты.

Ликтор, которому было все равно, что читать, снял печати, развернул подлежащий оглашению документ и начал ничего не выражающим, хорошо поставленным голосом:

– «Мой король, прошу простить меня за длительное молчание, но Проэмперадор имеет право действовать по своему усмотрению, а излишняя осведомленность друзей оборачивается столь же излишней осведомленностью врагов. В настоящее время вверенная мне армия движется в Тронко на зимовку, откуда будет направлен полный отчет о событиях минувшего лета. Пока позволю себе изложить их кратким образом».

Начало было многообещающим. Рокэ прибегал к придворной витиеватости, лишь собираясь всласть над кем-нибудь поизмываться.

– «Начну с того, что военная кампания приняла неожиданный оборот. Общеизвестно, что в Сагранне проживает несколько племен, отличающихся определенным внешним сходством. Около четырехсот лет назад прилегающие к Варасте горы населял мирный пастушеский народ бакранов. Воинственные бириссцы, прежде чем переселиться в Кагету, нанесли бакранам немало обид и в конце концов вытеснили с исконных земель в бесплодную Полвару.

За прошедшие века бакраны оправились от поражения. Более того, у них возникли своя государственность и армия, блестяще приспособленная для ведения горной войны. Этим летом потомки изгнанников сочли, что пришло время мести…»

Бакраны?! Именно так назывался народец, якобы напавший на Кагету. Жалкие пастухи. Откуда у них король и армия?!

– «Бакраны твердо решили отвоевать свои былые владения, но их враги находились под покровительством казаров Кагеты. Король бакранов Бакна Первый – весьма дальновидный и тонкий политик, с огромным уважением относящийся к Талигу и высоко ценящий добрососедские отношения между нашими странами.

Узнав о появлении в Варасте вверенной мне армии, Его Величество Бакна обратился с просьбой о помощи. Полномочия, которыми я был облечен, давали мне право заключать военные и политические союзы. Я помнил, что мой король свято блюдет Золотой Договор. Талигойская армия может вступить в Сагранну в одном-единственном случае – если обитающее в горах мирное племя призовет нас на помощь».

Вот так и сходят с ума! Полчаса назад Сильвестр о донесении Проэмперадора и не подозревал, но нежданный документ казался странно знакомым.

– «Ознакомившись с положением дел в горной Сагранне, я, памятуя о том, что олларианский долг повелевает защищать слабого и несправедливо обиженного, заключил с Бакрией сорокалетний договор о военной помощи. Я отдал себя и возглавляемую мной армию в распоряжение Его Величества Бакны Первого.

Его преосвященство епископ Варасты Бонифаций счел мое решение богоугодным и благословил меня и моих людей встать на защиту правого дела. Но даже после того я предпочел бы действовать при помощи дипломатии, обратившись ко всем Золотым Землям с призывом пресечь творящееся зло и восстановить справедливость…»

«Восстановить справедливость»… Закатные твари! Павлину затолкали в клюв его собственный хвост! Так вот почему письмо кажется знакомым – Ворон умел и любил издеваться над врагами, но на сей раз он превзошел сам себя. Взять речь гайифского посла и, не меняя ни буквы, вставить в свое донесение!

– «Увы, обитатели гор не веруют в Создателя, их обычай запрещает прощать обиды, как бы давно они ни были нанесены. Все мои попытки убедить бакранов не разворачивать военные действия, а направить посольства ко дворам подписавших Золотой Договор стран успехом не увенчались. Бакраны жаждали мести, однако мне удалось уговорить Его Величество Бакну начать с предъявления ультиматума взявшей под свою руку бирисские племена Кагетской казарии и потребовать от Его Величества Адгемара разорвать этот союз. В противном случае Кагета разделяла ответственность за неисчислимые бедствия, причиненные бакранскому народу бириссцами…»

Кардинал обвел взглядом замерший зал. По нарочито непонимающим лицам или с трудом сдерживаемым ухмылкам было очевидно – большинство Лучших Людей тоже вспомнили. Конхессер и его сторонники держались – как-никак многоопытные дипломаты, но до них уже дошло, что Алва спихнул Гайифу в ту самую яму, которую павлин долго и упорно рыл Талигу, и спел на ее краю романс. Вот и говори теперь, что военный не может быть политиком. Сильвестр задавил неуместную улыбку и принялся слушать дальше. Сегодня был его день, вернее, день Талига!

– «Я не сомневаюсь, что казар Адгемар, как совершенно обоснованно утверждал посол Кагетской казарии, ничего не знал и не мог знать о том, что происходит в горной Сагранне. Именно этим я объясняю недальновидность Его Величества, чьим ответом на справедливые требования Бакрии стал сбор казаронского ополчения. В данной ситуации у Бакны Первого не было другого выхода, кроме войны до победного конца.

Оставив четыре тысячи человек во главе с генералом Хорхе Дьегарроном для защиты Внутренней Варасты, я присоединился к бакрийской армии…»

Оказывается, у Рокэ было не десять тысяч, а шесть с половиной! Нет, воистину этот человек невозможен, но войны теперь не будет. Гайифа утрется! Еще бы – повода нет, зато есть полководец, способный брать неприступные крепости и выигрывать сражения, находясь в чудовищном меньшинстве. А какой изящный ход с озером и какой прелестный союзник этот, скажем так, Бакна.

– «Бакна Первый, хоть и исповедующий язычество, повел себя с истинно олларианским милосердием. Он не стал преследовать и истреблять отступающих, но отошел к Озерному плато, откуда направил Адгемару второй ультиматум. На этот раз казар повел себя более дальновидно и принял все выдвинутые условия».

Не так уж и дальновидно, раз решил втянуть в дело Гайифу! Мог бы и догадаться, что империя в войну не ввяжется. «Павлины» начнут с торговых санкций, возможно, подкинут Гаунау денег, чтобы те весной очередной раз укусили Бергмарк, но защищать Адгемара силой оружия империя не станет. Хотя казар все равно опасен и лучше бы его убрать.

У Адгемара три сына… Если с отцом что-то случится, кто-то из наследников обязательно поставит на союз с Талигом. Воистину Белый Лис создает слишком много сложностей…

– «Среди старинных бакрийских традиций особое место занимает так называемый суд Бакры. Это весьма жестокий обычай, согласно которому обвиненный в преступлениях против народа бакранов и их союзников подвергается смертельному испытанию. Так вышло, что во время обряда обвиняемый Робер Эпинэ был полностью оправдан, но при этом погиб казар Кагеты Адгемар. Присутствовавший на суде Бакры любимый сын и наследник Адгемара Баата был потрясен гибелью обожаемого отца, однако, будучи человеком честным, свидетельствует, что в случившемся несчастье не было ничьей злой воли.

Став казаром Кагеты, Баата подписал мирный договор с королевством Бакрия. Мир будет скреплен союзом сестры Бааты Этери и сына Его Величества Бакны Первого. Его Величество Бакна Первый также потребовал разрыва союза Кагеты с враждебными Бакрии Агарией и Гайифой, и это требование было удовлетворено. В тот же день был подписан предварительный договор о союзе между Кагетой и Талигом. Не позднее чем к началу зимы посольства Его Величества Бакны Первого и Его Величества Бааты прибудут в Олларию.

Создатель, храни Талиг и его короля.

Проэмперадор Варасты герцог Алва.

Написано в 22-й день месяца Сапфира (Осенних Ветров) 398 года круга Скал у горы Бакра».

Ликтор закончил, и за дело взялся господин дуайен, здоровье которого стремительно изменилось к лучшему. Ургот выпрямился и твердым голосом произнес:

– Мне, старейшине Посольской палаты Олларии, очевидно, что Талиг никоим образом не нарушал Золотой Договор. Саграннские бакраны имели полное право объявить войну своим исконным врагам и заключить союз с любой державой, готовой встать на защиту прав маленького, но гордого народа. Не так ли, господа?

Послы Улаппа, Ардоры и Норуэга торжественно кивнули, их примеру последовали дипломаты Фельпа и Алата. Остальные смотрели на гайифца, который походил на человека, проглотившего, но не до конца, живого ужа и запивающего его уксусом.

– Разумеется, вскрывшиеся обстоятельства меняют наше отношение к положению в Сагранне, – выдавил из себя конхессер. – Тем не менее методы, которыми воспользовался герц… – гайифец запнулся, – которыми воспользовался его величество Б… Бакна Первый, вызывают наше осуждение.

Ну, на этот довод Сильвестр знал, что возразить.

– Позвольте с вами не согласиться, – надменно произнес кардинал. – В 293 году нашего круга кесарь Дриксен, желая сломить сопротивление захваченной им Северной Марагоны, приказал разрушить веками создававшиеся дамбы. Тогда под волнами Устричного моря погибло два крупных города и несколько десятков деревень и поселков. Марагонский герцог Людвиг обратился в Золотой Совет, требуя защиты и справедливости, но кесарь Ульбрих, поддержанный императором Гайифы и эсператистской церковью, настаивал на обоснованности и необходимости принятых мер. Вся переписка, включая послания Эсперадора Никандра и императора Гайифы Де́миса Третьего, сохранилась. По уставу Золотого Совета Гайифа может выдвинуть обвинение против Бакрии, лишь признав вину Дриксен и в случае выплаты последней соответствующей компенсации в связи с марагонским делом.

– Я всего лишь посол, – сдержанно поклонился гайифец, – и не уполномочен обсуждать подобные вещи. Я сообщу моему императору то, что услышал. Могу я получить заверенную копию оглашенного документа?

– Никоим образом, – вмешался Август Штанцлер. – Вы можете изложить услышанное своими словами. Не сомневаюсь, о событиях в Бакрии и Кагете вы вскоре узнаете из собственных источников. Что до отношений между Гайифой и Кагетой, то Талиг не вправе влиять на них, передавая конфиденциальные письма.

Дуайен ласково улыбался. Послы Дриксен, Гаунау и Агарии набрали в рот воды, но казарон шагнул вперед:

– Я счастлив изменению отношений между нашими странами в лучшую сторону и готов верой и правдой служить союзу великого Талига и Кагетской казарии.

– Мы не сомневаемся в ваших чувствах, – заверил кагета разрумянившийся Фердинанд. – Сим объявляем заседание Высокого Совета закрытым.

Первыми зал покинули послы, затем удалился его величество, за королем потянулись Лучшие Люди.

Штанцлер что-то спросил у Савиньяка, тот покачал льняной головой и простодушно улыбнулся. Слишком простодушно.

Савиньяки принадлежали к той части старой знати, что безоговорочно перешла на сторону Олларов, они по праву слыли храбрецами и традиционно посвящали себя воинской службе, но простаками ни в коем случае не были. Особенно Лионель.

Его высокопреосвященство намеренно задержался, оттирая с ладони чернильное пятнышко. Савиньяк, по должности покидавший зал Совета последним, ждал у двери. Выходя, Сильвестр взял генерала под руку.

– Удивительно удачно, Лионель, что у вас оказались при себе эти бумаги. Я как высшее духовное лицо спрашиваю вас: когда письмо маршала попало к вам в руки и читали ли вы его?

– Ваше высокопреосвященство, – в черных глазах Савиньяка мелькнула и погасла кошачья искра, – гонец прибыл восемь дней назад. Донесение я не вскрывал, но вместе с ним пришло письмо, адресованное мне лично. Первый маршал Талига велел предать присланный документ огласке лишь в случае острой необходимости. Я счел таковой положение, сложившееся на Совете. Я ошибся?

– О нет, – с чувством произнес кардинал Талига, – но Алву я когда-нибудь все же отравлю.

Глава 2 Талиг. Фрамбуа

398 год К.С. 10-й день Осенних Молний

Небо было высоким и синим, а легкие, пронизанные солнцем перистые облака казались весенними. Насколько прошлой осенью, когда Дик впервые очутился в окрестностях Олларии, все тонуло в безнадежной серятине, настолько теперь мир сиял и светился. Природа и не думала унывать, а вот Ричард Окделл страдал, и мукам его не виделось ни конца ни края. Источник страданий был здесь же – труси́л на буланом линарце и визгливым голосом высказывал свое недовольство. Жиля Понси возмущало решительно все, но более прочего – женщины, создания развратные и недалекие.

От «доброжелателей» страдальца, торчавших в Тронко, пока они с Рокэ воевали, юноша знал, что причиной неприязни Понси к прекрасному полу стала свояченица губернатора, не только не оценившая достоинств Жиля, но и согрешившая сначала с Алвой, а затем с мушкетерским полковником. Отвергнутый порученец монотонно перечислял месяцы, часы и дни, в которые ветреная красотка, ее любовники, офицеры Южной армии, губернаторские слуги и просто прохожие наносили ему преднамеренные оскорбления. Дикон слушал, время от времени вставляя сочувственные слова, хотя предпочел бы ехать вместе со своим эром и Савиньяком.

Жиль был невыносим, но бросить его Ричард не мог. Порученец вбил себе в голову, что его жизнь никому не нужна, и каждая река или обрыв, который они проезжали, вызывали у бедняги неодолимое желание броситься вниз. Это было страшно, и совсем ужасно было бы, если б Понси покончил с собой лишь потому, что герцогу Окделлу не захотелось его слушать. Тогда Дикон оказался бы виновен в чужой смерти, ведь и в Эсператии, и в Книге Ожидания прямо говорится, что не удержавший руку самоубийцы разделяет его грех.

Юноша пробовал говорить с Жилем и об этом, и о том, что надо думать о близких, однако нарывался на неодобрительный взор и очередную балладу Марио Барботты. Дик ни разу не слышал столь любимого Понси поэта живьем, но был готов его удавить. Чувства Ричарда в полной мере разделяли множество офицеров Южной армии, так что Барботта, окажись он вдруг в их обществе, изрядно рисковал. И все равно Жиль, при всей его назойливости и нелепости, вызывал жалость. Ричард как никто знал, что значит любить без надежды, да и чувство ненужности и пустоты было ему знакомо; правда, юноша если и думал о смерти, то лишь когда жизнь загоняла его в угол. Как в истории с проигранным кольцом… Герцог Окделл мог бы ввязаться в безнадежный бой или вызвать кого-нибудь на дуэль, но убить себя своими же руками?! Это противно воле Создателя и недостойно Человека Чести!

– После того, что случилось в три часа пополудни в восьмой день Летних Молний, – пронзительный голос Жиля далеко разносился в осеннем воздухе, но попросить страдальца говорить потише Дикон стеснялся, – я понял все. Если меня не будет – ничего не изменится. От нас ничего не зависит, так зачем тогда жить?

Дику подумалось, что «земле» и «вышине» плохо рифмуется, да и черви в земле роются, в крайнем случае ползают, а никак не снуют, но юноша не рискнул задеть кумира Жиля и обреченно спросил, прекрасно зная ответ:

– Это чьи вирши?

– Барботты! – завопил Понси. – Вы все сходите с ума от Веннена и Дидериха, а ничего великого в них нет! Сонеты – это прошлый век! Можете считать меня дураком, но…

Ричард в самом деле считал Жиля дураком, но даже дураки влюбляются и страдают. Святой Алан, если с Понси что-нибудь случится, он никогда себе этого не простит! Да и сам он в той же шкуре, его тоже никто не понимает, или почти никто… Они могли стать друзьями с Оскаром, но беднягу расстреляли. Арно и Катершванцы далеко. Эмиль Савиньяк – славный человек, но ему за тридцать и он вечно занят, а Ворон и того старше… Ричард так и не мог понять, как к нему относится его эр, и, что было еще хуже, окончательно запутался в собственных чувствах. Он то ненавидел маршала, то восхищался им.

Образ подрубленного пня у Барботты был одним из любимых, и, по мнению Савиньяка, неспроста. Дикон обреченно вздохнул и принялся разглядывать окрестности, благо впереди блеснула вода – отряд Проэмперадора достиг Данара. Дорога подошла вплотную к крутому рыжему берегу, Понси шумно вздохнул, какое-то время ехал молча, а потом отчетливо произнес:

– В конце концов, моя жизнь никому не нужна, а меньше всех – мне. Я исчезну, и обо мне все позабудут. На дне реки – покой, там…

Договорить порученец не успел. Руки в черных перчатках вырвали страдальца из седла и швырнули в воду. Ричард, в ужасе обернувшись, столкнулся глазами с безмятежным синим взором.

– Спокойно, юноша. Сейчас оно всплывет и будет звать на помощь.

Алва вытащил золотой и бросил худощавому кэналлийцу.

– Тапо, ты – отменный пловец. Вытащи этого господина, но не раньше чем он об этом попросит.

– Рокэ! – подоспевший Савиньяк давился от смеха. – Ну и негодяй же ты!

– Не спорю. Гляньте-ка! Я так и думал, что на дне реки ему не понравится.

И в самом деле, Жиль Понси отчаянно колотил руками по воде шагах в двадцати от берега. Брызги летели во все стороны, блестя на ярком осеннем солнце, вскоре донесся и жалобный, захлебывающийся вопль. Уже сбросивший сапоги и мундир Тапо ласточкой кинулся с берега и быстро поплыл к утопающему.

– Запомните, юноша, – Рокэ поправил крагу. – Настоящее отчаяние не ходит под руку с болтовней. Тот, кто не хочет жить, умирает молча.

– Изверг! – покачал головой Эмиль. – Зима ж на носу!

– Да, об этом я как-то не подумал… Впрочем, льда еще нет, да и солнышко светит. Ничего с этим девственником не станется, а с Тапо тем более. Хлебнет касеры, и порядок!

Дикон, открыв рот, наблюдал, как кэналлиец ухватил несчастного порученца за шиворот и потащил добычу к берегу, где собрались десятка два корчившихся от хохота гвардейцев с веревками, сухими плащами и фляжками. Вояки от выходки Ворона явно были в восторге.

Несостоявшегося утопленника извлекли первым. Понси чихал, отплевывался и дрожал. В мокром виде он был еще нелепее, чем всегда. Рокэ послал Моро вперед.

– Корнет Понси, смирно!

Жиль Понси чихнул и уставился на маршала скорее испуганно, чем неодобрительно.

– Если я еще раз услышу разговоры о самоубийстве, вы отправитесь в ближайший приют для умалишенных. Вы меня поняли?

Понси уныло кивнул.

– Дайте ему касеры, – распорядился маршал, бросая Тапо еще пару монет. – Мы ночуем в Фрамбуа, так что поторопитесь!

Фрамбуа был славным городком в шести хорнах от Олларии. Маленький, уютный, он чем-то напомнил Дику Надор, хотя здесь не было ни старого замка на горе, ни вековых елей вдоль дороги, да и жили во Фрамбуа побогаче, чем на севере.

Кавалькада Проэмперадора строевой рысью въехала на главную улицу, по сути, являвшуюся столичным трактом, по обе стороны которого настроили домов. Городок жил за счет путешествующих в столицу и из столицы, а потому гостиниц и харчевен здесь хватало. Ричард с любопытством разглядывал вывески: «Ощипанный павлин», «Четыре охотника», «Зеленая карета», «Любезный кабан», «Талигойская звезда»… Юноше понравилась картина, с которой мечтательно и нежно улыбалась худенькая большеглазая девушка, чем-то похожая на Катари. Странная вывеска для придорожного трактира. Проэмперадор поймал взгляд оруженосца и с усмешкой направил коня к распахнутым воротам.

Румяный трактирщик, как и все жители Фрамбуа вышедший поглазеть на проезжающих, не веря своему счастью, ринулся навстречу.

– Любезный, – поинтересовался Рокэ Алва, – вы в состоянии приютить до утра ораву военных?

– Монсеньор, – хозяин «Талигойской звезды» задыхался, – я… У меня восемь хороших комнат… Очень хороших, но, Монсеньор… Понравится ли вам?

– Моему оруженосцу приглянулась вывеска, – сообщил Рокэ, спрыгивая с коня, – а мы не так уж и прихотливы. Тех, кому не хватит места у вас, отправьте к соседям. К тем, за кого можете поручиться. Как вас звать?

– Эркюль… Эркюль Гассинэ.

– Обычно вас зовут папаша Эркюль?

– Монсеньор… – в глазах трактирщика трепетало обожание.

– Папаша Эркюль, – Алва протянул трактирщику золотой и мимоходом обнял стоявшую у входа хорошенькую девушку в белом переднике, – согрейте-ка нам с генералом Савиньяком вина и принесите чего-нибудь поесть. Ричард, устройте лошадей и присоединяйтесь.

Двое усатых дядек с готовностью кинулись к Моро, тот недвусмысленно оскалился, и конюхи отступили. Дик, как всегда с опаской, взял мориска под уздцы – от этого змея можно было ожидать всего, но на сей раз жеребец повел себя прилично.

Убедившись, что и с ним, и с Соной все в порядке, Ричард отправился на поиски эра и обнаружил его в обществе Эмиля и жареного ягненка. Рокэ был весел, пожалуй, таким веселым Дикон его еще не видел. Алва бывал злым, сосредоточенным, задумчивым, дерзким, ироничным, но сегодня он радовался жизни, словно унар в отпуске. Веселье оказалось заразным – через пять минут Дик с Эмилем вовсю хохотали над рассказами Алвы о его сражениях с Арамоной, «учившим» унара Рокэ обращаться со шпагой. Эмилю тоже было что порассказать о пучеглазом капитане, но Ричард повестью о Сузе-Музе заткнул своих именитых сотрапезников за пояс. Юноша даже вышел из-за стола, чтобы показать, как «плясал» Арамона, увидев подвешенные на крюке панталоны. На очереди были монахи с зелеными свечами, и тут на улице раздался шум, словно прибыл еще какой-то отряд.

Алва, сидевший ближе всех к окну, поднял занавеску и поморщился:

– Из Олларии. Надо полагать, торжественная встреча. Только Ариго нам здесь и не хватало.

Это действительно был брат ее величества. Рядом с бывшим маршалом Юга гарцевали Лионель Савиньяк и Фридрих Манрик, чуть поодаль сдерживал коня Килеан-ур-Ломбах, а за ним виднелись разряженные гвардейцы. Проэмперадор Варасты плеснул себе вина и залпом выпил, помянув закатных тварей.

Заскрипели ступеньки, и на пороге возник Ги Ариго.

– Талиг счастлив приветствовать своих героев, – на губах брата Катари играла любезная улыбка. – Надеюсь, дорога не показалась вам слишком утомительной?

– Все было так хорошо, – в голосе Рокэ звучала не свойственная ему тоска, – и тут появились вы!

Когда на Алву обрушились известия об ожидавших его почестях, Дик стоял за плечом своего эра и не видел его лица, зато он видел Ги Ариго, Людвига Килеана-ур-Ломбаха, Лионеля Савиньяка. Они радовались победе, сомнений в этом не было никаких! Значит, все правильно, главное – это Талигойя; те, кто ее любит, должны забыть личные ссоры ради отечества. И забудут!

Героев Саграннской кампании ждали торжественный прием и недельные празднества. Подобного в Олларии не случалось со времен Двадцатилетней войны, и Дику захотелось немедленно увидеть кансилльера, рассказать ему про штурм Барсовых Врат и Дарамскую битву, подтащить за руку к Рокэ, налить обоим вина… Они должны выпить за Талигойю и ее величество и помириться! А потом маршал помирится с Килеаном и братьями Катари, все вместе они поставят на место Квентина Дорака и добьются прощения для Робера Эпинэ и других бежавших в Агарис, а без Раканов и вправду можно обойтись. Пусть король глуп и уродлив, зато нет дворянина, который не почел бы счастьем умереть за королеву!

Ги Ариго закончил свою речь и замолчал, ожидая ответного слова.

– Я благодарен его величеству, – в голосе Рокэ Алвы не было обычной иронии, – за оказанную мне честь, но я ее заслуживаю не больше, чем другие офицеры и солдаты вверенной мне армии.

– О, разумеется, не будет забыт ни один из ваших людей. Или вы хотите кого-то отметить особо?

– Отличились все, но есть те, без которых наши успехи были бы немыслимы. Это его преосвященство епископ Бонифаций, а также присутствующий здесь генерал от кавалерии Эмиль Савиньяк, сопровождающий бакрийское посольство генерал Жан Шеманталь, который прибудет в Олларию примерно через неделю, оставшиеся в Тронко генерал от артиллерии Курт Вейзель, генерал от кавалерии Хорхе Дьегаррон и полковники Орасио Бадильо и Клаус Коннер. Я готов представить сведения об их заслугах.

– Я не сомневаюсь, что его величество…

Когда Рокэ принялся перечислять заслуги своих офицеров, у юноши замерло сердце. Нет, Ричард прекрасно понимал, что ничего выдающегося не совершил, но как же хотелось, чтобы эр назвал и его. Пусть все, и в первую очередь Килеан-ур-Ломбах, поймут: сын Эгмонта может не только играть в кости, но и воевать…

– Отдельно я должен отметить герцога Окделла, сбившего из пушки вражеский штандарт. Насколько мне известно, за подобные заслуги во время Двадцатилетней войны представляли к ордену Талигойской Розы.

Святой Алан, как же так?! Ведь он все делал по подсказке Рокэ, и все равно эру пришлось поправлять прицел. Да, они с маршалом были вместе – метались среди артиллерийских запряжек, последними отступали к каре, встречали атаку бириссцев, но это совсем другое!

– Их величества будут счастливы узнать о подвиге Ричарда Окделла, – глаза Ги Ариго – глаза Катари – смотрели на Дика с явным одобрением.

Ну почему, почему, почему Эгмонт Окделл и Рокэ Алва не оказались рядом в сражении против врагов Талига, тогда все пошло бы по-другому!

Нет, Ричард ничего не забыл, но ненавидеть Ворона в этот вечер он не мог. Закатные твари, он уже давно не мог его ненавидеть. Когда же он перестал думать о Рокэ как о враге? На Дарамском поле или раньше? Одно Дикон знал точно – после расстрела Оскара он своего эра ненавидел, а когда тот стоял над мертвыми птицами, отдал бы все на свете, чтобы гибель ворона не была ни приметой, ни знамением.

А встреча продолжалась… Папаша Эркюль сбился с ног, но его лицо сияло. Без сомнения, этот день стал лучшим в его жизни, и не только в его. Южная армия уходила на войну с бириссцами, но разбила не одного врага, а трех! И в сравнении с победой над старой враждой победа над «барсами» и Кагетой была не столь уж и важна.

– Я поднимаю этот кубок за его величество Фердинанда, ее величество Катарину и за королевство Талиг! – провозгласил Рокэ Алва, завершая прием. Было еще не поздно, но назавтра их всех ждала ранняя дорога и торжественные церемонии. Гости без лишних слов разошлись по трактирам Фрамбуа, которые хозяева и прибывшие из Олларии слуги постарались превратить в жилища, достойные знатнейших вельмож королевства. Последними откланялись Эмиль с Лионелем, задержавшимся, чтобы рассказать, как читали донесение Проэмперадора Варасты. Ворон проводил близнецов взглядом и негромко произнес:

– Вот и всё.

Ричард не понял, говорит эр о вечере или о чем-то другом. Рокэ поймал взгляд оруженосца и вновь, как на Дарамском поле, растрепал юноше волосы, от чего у Дика защипало в носу. Наверное, потому, что разливавший вино юноша ничего не успел съесть, а вот выпить несколько бокалов ему пришлось.

Появился папаша Эркюль с подсвечником и доложил, что спальни приготовлены. Лестница уютно поскрипывала под ногами, в доме пахло дымком и яблоками. Трактирщик распахнул двери:

– Это лучшая комната, Монсеньор. Молодой господин будет спать в комнате справа.

– Спасибо, любезный. Принесите ужин для молодого господина, а мне – вина и можете быть свободны.

– Если я понадоблюсь, только позвоните…

– Разумеется.

Алва бросил мундир на стул:

– Жарко… Садись, Дикон, в ногах правды нет. Впрочем, в чем она есть, никто не знает.

Ричард с готовностью рухнул в кресло. Голова немного кружилась, а радость отчего-то уступила место грусти.

Папаша Эркюль притащил гору холодного мяса, сыр, хлеб и два кувшина кэналлийского, подхватил очередной талл и ушел, с обожанием глядя на маршала. Рокэ усмехнулся, плеснул себе красного, но пить не стал, а присоединился к жевавшему оленину Дику. Они ужинали молча, потом так же молча выпили. Вино Дику понравилось, хотя вряд ли оно удовлетворяло вкусам властителя Кэналлоа.

– Эр Рокэ…

– Да?

– Эр Рокэ, а почему вы сказали, что я сбил эту штуку?

– Потому что ты ее сбил.

– Не я, а вы! – Выпивка придала Ричарду упрямства. – Это неправильно!

– Все правильно, Дикон, – очень серьезно сказал Алва. – Дело не в этом дурацком шаре, никак не могу вспомнить, как он называется, а в том, что ты именно тогда стал воином. Тут ошибиться невозможно, так что награду ты заслужил.

– Но… – начал Дик и запнулся.

– У тебя еще будут сражения, за которые тебе никто не скажет спасибо, – Алва улыбнулся, но как-то невесело. – Тогда ты вспомнишь Дараму и свою первую награду. И станет чуточку легче.

– Я… я вас не подведу.

– Не думаю, что наши кони долго будут идти рядом, Ричард Окделл.

Ворон потянулся за кувшином.

– Тебе понравилась вывеска папаши Эркюля?

Вывеска? Ричард не сразу вспомнил, что на ней было. Ах да, девушка в окне.

– Очень понравилась…

– Фрамбуа – один из двенадцати городов, оспаривающих право на святую Октавию. Я имею в виду олларианскую святую и мою прапрапрабабку. Эсператисты считают ее шлюхой и винят во всех смертных грехах, однако двое мужчин, превративших Талигойю в Талиг, на нее и в самом деле молились. Странно, что трактирный мазила нарисовал ее такой, какой она была в ранней юности. Вряд ли он видел портрет, но как-то догадался…

Значит, это Октавия! Жена Франциска Первого Оллара, умершая в родах и причисленная по приказу короля к лику святых. Эсператистскую церковь поразило подобное святотатство, но узурпатору до Агариса не было дела.

Ричард припомнил нежное девичье лицо, огромные, широко распахнутые глаза, переброшенную через плечо косу. Олларианцы не отрицали, что, прежде чем стать королевой, Октавия была герцогиней Алва, но и не вспоминали об этом. В житии не было лжи, и все же при чтении его складывалось впечатление, что Франциск женился не на молодой вдове с ребенком, а на непорочной деве.

От матушки и надорского священника Ричард знал, как вышло на самом деле: Рамиро Алва был помолвлен с племянницей маршала Придда, но встретил в трактире безродную блудницу, которая его околдовала. Будущий предатель нарушил слово чести и женился на трактирной девке. Именно Октавия толкнула Рамиро на предательство, а когда изменник пал от руки Алана Святого, поймала в свои сети марагонца и взошла на трон.

Оллар обожал жену, а ее сына от первого брака растил как своего. Единственный ребенок узурпатора вырос слабым и болезненным, и после смерти Франциска власть в стране захватил его пасынок Рамиро Алва-младший. Жестокий и коварный, именно он окончательно сломал Людей Чести…

– Я… – язык Дика немного заплетался, – я не думал, что Октавия была такой…

– На иконах она старше.

– Нет… Вы не понимаете. Я думал, она походит… на баронессу, а она как Катари…

Ричард осекся. Он доверял своему эру, но о тайной встрече с королевой не должен знать никто.

– …как ее величество.

– Ну разумеется! Тебе расписали Октавию как куртизанку… Мой тебе совет, Дикон, не считай опущенные глаза и срывающийся голосок признаком добродетели. Чем наглей и подлей шлюха, тем больше она походит на праведницу.

Герцог уже допил свое вино и молча вертел в руках стакан из резного стекла. Дик смотрел на своего эра, ему мучительно хотелось поговорить о Катарине Ариго, но он не решался.

Рокэ со стуком поставил стакан на стол:

– Октавия, Дикон, и впрямь была тихой девочкой у окошка, в которую влюбился проезжавший мимо рыцарь. Бывает и такое. Повелитель Ветров по любви женился на безродной сироте. Возможно, это был единственный мудрый поступок в его жизни, а возможно, и нет. Этого нам никогда не узнать. Никогда…

Глава 3 Талиг. Кошоне

398 год К.С. 10-й день Осенних Молний

У Селины пропала новая лента – синяя, вышитая золотом. Дочка никого не обвиняла, она вообще ничего не сказала, просто надела в церковь прошлогоднее розовое платьице. Вытащить из девчонки правду удалось не сразу, и Луиза Арамона не сомневалась, что та молчит, чтобы не выдать сестру. Ленту, без сомнения, стащила Люцилла. Младшая вообще была нечиста на руку – видимо, в отца, от которого получила круглую мордашку с глазками-пуговками, а вот Сэль удалась в бабушку, уродившуюся достаточно красивой, чтобы из дочки тесемочника подняться до любовницы графа Креденьи, и достаточно ловкой, чтобы удерживать при себе богатого вельможу сорок с лишком лет. Правда, ловкости за своей старшенькой Луиза не замечала.

Капитанша вздохнула – дурой она себя не считала, но внешностью ее Создатель обидел. Спасибо, наградивший дочь лошадиной физиономией папенька озаботился купить ей мужа, пусть и дрянного. Они с Арнольдом терпеть друг друга не могли, но прижили пятерых детей и немалое состояние, а теперь супруг пропал, да еще как-то странно. Его искали, однако капитан Арамона будто сквозь землю провалился. В глубине души Луиза полагала, что так оно и есть, – отпечатки подковы без единого гвоздя ни с того ни с сего не появляются.

Как бы там ни было, жизнь в Кошоне стала невыносимой – сплетни, слухи, лицемерное сочувствие соседок и, самое главное, дом. Дом, которого Луиза боялась как огня и который никто не желал покупать даже за полцены. Решение все бросить и уехать, принятое капитаншей у пустой, холодной кровати, оказалось не так просто осуществить. Особенно после того, как она сгоряча отдала мужнины сбережения церкви.

Луиза написала матери. Та ответила, что примет дочь и внуков, но переехать в Олларию означало перестать быть себе хозяйкой. Остаться в Кошоне? Трястись по ночам от страха? Видеть, как красивую, милую Селину избегают бывшие подружки, а почтенные матушки взрослых сыновей, заприметив семейство пропавшего капитана, переходят на другую сторону улицы? Нет, новый дом не спасет, придется бежать хотя бы ради детей. Сэль нужен хороший муж, а Герард мечтает стать гвардейцем. О будущем младших думать рано, но с паршивкой Циллой, пока не поздно, надо что-то делать.

То ли вдова, то ли брошенная жена отложила шитье. Вечерело, слуги уже ушли. Луиза платила очень хорошие деньги, однако на ночь в доме рисковали оставаться только привратник, большой любитель касеры, и кормилица Селины и Герарда, утыкавшая все стены заговоренными иголками. Луиза собралась с духом и отправилась проверять, все ли в порядке. Она обошла дом, начиная с погреба, проверила запоры на дверях и окнах – все было как обычно, но госпожу Арамона не покидал страх. По натуре бережливая, последнее время она не жалела свечей, которые горели всю ночь везде, кроме наглухо запертой мужниной спальни. Луиза понимала, что про это, как и про обмотанные разноцветными нитками иголки, знает весь городок, но спать в темноте женщина не могла. Раньше суеверие Денизы бесило, теперь капитанша позволяла кормилице делать все, что та считала нужным. Не то чтобы Луиза уверовала в заговоренные шелковинки и рябиновые ветки, но хуже от них точно не станет.

В кухне и кладовых все было спокойно, даже слишком. Прежде в доме держали пару котов, но они исчезли одновременно с Арнольдом, а новые не приживались. Самые жалкие, подобранные на помойке котята орали, пока им не отворяли двери, после чего пулей вылетали из сытного и теплого дома.

Нет, так дальше продолжаться не может! Конечно, норов у маменьки тяжелый, из пятерых внуков она любит разве что двоих старших, а Циллу чуть ли не ненавидит, однако в Олларии не будет хотя бы сгнившей конюшни и опасливых соседских взглядов. Луиза провела рукой по чисто протертому столу и вышла на лестницу. Как тихо! Раньше она прилагала немало усилий, чтобы заставить свой выводок вести себя смирно, теперь предпочла бы, чтоб дети безобразничали, а не жались по углам.

В комнатах сыновей было пусто – Герард и Жюль сидели с сестрами. Луиза тихонько остановилась на пороге маленькой гостиной. На первый взгляд все хорошо – Сэль с Амалией вышивают, Цилла, надув губы, смотрит в угол, Герард чинит разорванную цепочку, а Жюль, закатив глаза, рассказывает о победе в Варасте.

– Я увижу Первого маршала, когда пойду служить в гвардию, – твердо сказал старший, оторвавшись от своей работы.

– Маменька, – пискнула Амалия, – а вы видели маршала? Он в самом деле похож на Леворукого?

– Замолчи! – Луиза сама испугалась, услышав свой голос. – Не говори ерунды! Герцог Алва очень красивый и учтивый кавалер, у него синие глаза и черные волосы.

– И он лучший в мире фехтовальщик, – степенно добавил Жюль. – Его наш папенька учил.

Да уж, учил он, горе луковое… Скорее, это Ворон его учил, вернее, проучил. Луиза видела красавца герцога всего два раза, но этого хватило, чтобы понять – в мире есть счастье, доступное лишь тем, кто его недостоин. Например, Катарине Ариго.

– Вы, без сомнения, увидите герцога Алву, поскольку мы скоро переедем к бабушке в Олларию.

– Виват! – завопил воинственный Жюль. Герард укоризненно взглянул на младшего брата, но, без сомнения, тоже был рад и счастлив. Селина очаровательно потупила глаза, Амалия расплылась в улыбке, а Цилла выпалила:

– Ненавижу бабушку! Старая жаба!

– А ты – малая! – огрызнулся Жюль.

– Замолчите оба! – прикрикнула Луиза. Цилла становится невозможной, а с такой внешностью нельзя быть вспыльчивой и тем более нельзя выказывать ненависть бабушке и графу Креденьи, от которых зависит все. Арнольд хотя бы понимал, что хвост на благодетелей поднимать не стоит!

– Маменька, – Сэль отложила вышивание, – а когда мы переедем?

– Вещи начнем собирать завтра, – приняв решение, капитанша не имела обыкновения тянуть.

– Это хорошо, – невесело улыбнулась дочь, – а то нас тут боятся.

– Не хочу ехать, – заявила Цилла, – и не поеду. Никуда. Я буду ждать папеньку…

– Дура! – взвился Жюль, не терпевший сестру.

– Зачем ты так? – Селина обернулась к сестренке. – Мы все его ждем, но он уехал.

– Потому что вы его допекли. Все!

– Зачем ты так? – повторила Сэль. – Я его не обижала.

– Врешь, гадючка! – Цилла схватила с таким трудом соединенную Герардом цепочку и изо всей силы рванула. – Вот тебе! Вот! Вот! Вот!

Это было уже слишком. Луиза от души залепила визжащей дочери оплеуху и выволокла из комнаты:

– Ночевать будешь в синей спальне. Одна!

– Дура! – пискнула маленькая дрянь. – Кривоногая дура! Всё из-за тебя!

Луиза отвесила дочери еще одну пощечину – слов у нее не нашлось, а показывать слезы было не в правилах капитанши. Но если Цилла станет так вести себя при маменьке…

Женщина впихнула ревущую девчонку в комнату, предназначенную для гостей, и дважды повернула в замке ключ. Цилла заслужила наказание – за ленту, ссору с Селиной, порванную цепочку и гадкие слова про бабушку и мать, но Луиза старалась быть справедливой и, вернувшись, хорошенько отчитала Жюля. Тот угрюмо отмалчивался, было видно, что сынок считает себя кругом правым, и вообще-то так оно и было – в Циллу после исчезновения Арнольда вселился если не Леворукий, то самая пакостливая из его кошек. А то ли еще будет, когда девчонка осознает свое уродство! Луиза помнила, как просидела всю ночь перед зеркалом, с ужасом понимая, что это – ее лицо и ей с ним жить. К счастью, лошадиная физиономия хотя бы частично искупалась хорошими зубами и в самом деле чудесными волосами, а вот у бедняжки Люциллы на голове росли какие-то серые перышки.

Расчувствовавшись, капитанша едва не помчалась к дочке, но вспомнила, что нужно быть твердой, и вернулась в спальню. Маменька не потерпит злобных выходок, особенно по отношению к своей особе. Если Цилла не может изменить свой норов, пусть хотя бы боится наказания.

Чтобы отвлечься, Луиза принялась разбирать вещи. Как их, оказывается, много…

Женщина перетряхивала сундук за сундуком, вытаскивая мелочи, о которых давным-давно забыла. Когда часы пробили полночь, она сидела на полу в окружении старых девических безделушек, самозабвенно нанизывая рассыпавшиеся много лет назад пестрые бусы.

Кто-то изо всех сил колотил в дверь молотком. Не вор, воры не стучат. Может, известие от матери или господина графа? Луиза, хотя и была осведомлена о своем благородном происхождении, с детства привыкла называть отца «господин граф».

Женщина отложила недонизанные бусы, накинула расписную шаль и вышла из спальни. Ночной гость барабанил как сумасшедший. Пьян? Куда только смотрит привратник?! Наглецу платят не за то, что он пьет касеру! Луиза Арамона кипела, у нее чесались руки распахнуть дверь и высказать придурку все, что она о нем думает, но в прихожей стояла очень бледная Селина. Услышав шаги, она как-то странно всплеснула руками и бросилась матери на шею, ее била дрожь, а глаза расширились от ужаса.

– Кто там?

Луиза, стараясь держаться спокойно, обвела глазами прихожую в поисках оружия. Где-то в доме были пистолеты, а в кухне есть топор и разделочные ножи.

– П-п-п-п-п… – с посиневших губ срывались непонятные, пугающие звуки. Отчаявшись что-то понять, капитанша силой усадила дочь на покрытый старым гобеленом сундук. Распахнулась дверь, появился Герард. Слава Создателю, парень озаботился прихватить топорик.

– Что такое? – голос у старшего все еще ломался, иногда он говорил чуть ли не басом, иногда визжал, как поросенок. Из-за спины брата выглядывал растрепанный Жюль.

– Сейчас посмотрим.

Луиза раздвинула губы в улыбке, порываясь отойти от Сэль, но та вцепилась в мать мертвой хваткой:

– Там пап-п-пенька… пап-пенька!

Женщина почувствовала, что у нее подкашиваются ноги, но нашла в себе силы сделать три шага и глянуть в зарешеченное дверное окошечко. Капитан Арнольд Арамона собственной персоной стоял на крыльце родимого дома. Луиза видела круглое, обрюзгшее лицо, выпученные глаза, надвинутую на самые брови шляпу.

Супруг тоже узрел дражайшую половину и прорычал:

– А ну, отворяй! Распустилась тут!

Этот скот свинячий проболтался невесть сколько времени под юбкой у какой-то дряни, потерял место, выставил семью на посмешище, а теперь чего-то хочет! На смену ужасу пришли ярость, обида и сожаление об отданных священнику золотых. Луиза уперла руки в боки и выпалила:

– Убирайся откуда пришел! Для нас ты – покойник, нечего тебе в доме делать! Ноги твоей здесь не будет! Пшел на кладбище, хряк поганый!

– Лу… – Арамона сменил гнев на заискивание. Такое с ним бывало и раньше. – Ну что ж ты так… Я больше не буду… Ну давай жить как люди… Пусти, а?

Покорность провинившегося лишь подлила масла в огонь. Луиза очень долго молчала, зато теперь… Разъяренная женщина, к полному восторгу Жюля, выплеснула на голову блудного мужа все, что о нем думала последние девятнадцать лет. Арамона лишь переминался с ноги на ногу и бубнил, чтобы его простили и пустили.

– Не буду… Брошу пить… Ты у меня одна… Я понял… Там у меня ничего не вышло… У нас дети… Дорогая… Отопри…

Гнев Луизы понемногу иссякал. В конце концов, этот урод и впрямь был ее мужем и отцом ее детей. Если пустить, соседи, конечно, позубоскалят, зато перестанут глядеть на них как на прокаженных, можно будет остаться в Кошоне, а Цилла и впрямь любит старого поганца. И вообще повинную голову меч не сечет.

– Всё! – талдычил свое раскаявшийся грешник. – Точно говорю… Всё! Это в последний раз… Хочу домой… Отопри, Лу! Куда я пойду?

– И впрямь, кому ты нужен, – согласилась Луиза, поворачивая ключ и распахивая дверь. Почти прощенный супруг переминался с ноги на ногу, но в дом не шел.

– Всё, – изрек он наконец. – Точно… Там отрезано. Пусти, а?

– Да кто ж тебя не пускает?! – рявкнула жена. – Встал на пороге, ровно обормот какой…

– Пусти, – тянул свое Арнольд, – домой хочу… Ну… Того… Сняла бы ты это… Мешает… Устал я… Холодно…

– Так чего ты, причеши тебя хорек, без плаща шляешься? – спросила Луиза.

Почему Арнольд не заходит? И какой он бледный! Да он же совсем замерз…

– Мама, – шепот Селины был страшней любого крика, – мама, у папеньки нет тени!

Создатель, она права! Ноги Луизы приросли к полу, однако Герард не сплоховал. Отпихнув мать с дороги, он бросился затворять дверь, но не успел. Арамона вцепился в створку, раздался треск и грохот, толстые доски переломились, как солома. Капитан рванулся вперед, будто бык, но что-то его остановило – и без того выпуклые глаза вовсе вылезли из орбит, мышцы на шее вздулись, но обычно красное лицо осталось творожисто-бледным. По Арнольдовой роже можно было подумать, что он удерживает гору, хотя между ним и обомлевшими домочадцами не оказалось даже пустого мешка.

– Святая Октавия… – шептала Луиза, прижимая к себе Жюля. Герард снова схватился за свой топорик, Селина молча глядела исподлобья. Арамона продвинулся на полшага и вновь замер.

– Именем Четверых! – вопль ворвавшейся кормилицы разогнал жуткую звенящую тишину. – Убирайся откуда пришел! Четыре Молнии тебе в рыло, четыре Ветра в зад, башкой тебя об четыре Скалы и четырьмя Волнами сверху! А ну, сударыня, брысь!

Луиза торопливо отступила, давая дорогу Денизе. Та выскочила из прихожей и тотчас вернулась, таща четыре свечи. Арамона прорычал что-то непонятное, злое, древнее, как сама смерть. Кормилица, не глядя на рвущееся в дом чудовище, все еще похожее на исчезнувшего Арнольда, сунула по свече Луизе, Селине и Герарду и высекла огонь.

– А ну, давайте!

Женщина подняла свечу и забормотала:

– Пусть четыре Ветра развеют тучи, сколько б их ни было. Уходи!

– Пусть четыре Волны смоют зло, сколько б его ни было. – прошептала Селина, поднимая свой огонек. – Уходи!

– Пусть четыре Молнии падут четырьмя мечами на головы врагов, сколько б их ни было, – твердо произнесла Луиза. – Уходи!

Оказывается, она помнит эти слова, всегда помнила…

– Пусть четыре Скалы защитят от чужих стрел, сколько б их ни было! – выкрикнул Герард. Свеча в руке мальчика казалась кинжалом.

– Я… – Арамона торопливо отступал в ночь, – я… я не хотел. Холодно… Меня заставили… У меня ничего не вышло…

Потолок наклонился влево, потом вправо, потом закружился, из углов пополз туман, Луиза отчетливо почувствовала во рту привкус железа, и все куда-то пропало, а потом появился запах. Отвратительный, навязчивый. Так пахнут горелые перья. Пожар? Или кто-то палит курицу? Какая мерзость!

Женщина открыла глаза. Над ней нависала Дениза:

– Очнулись, сударыня?

– Где… где он?

– Убрался… Хорошо, я над входом рябины натыкала, да и вы его не пустили…

– Я открыла…

– Открыть-то вы открыли, но по имени не позвали, а им без зова никак не войти.

– Им?

– Им! – назидательно сказала Дениза. – Выходцам, стало быть… Одно скажу – помер он, это точно. И погано помер, потому и шляется!

– Он вернется?

– Куда ему деваться, – фыркнула кормилица. – Будет таскаться, пока своего не добьется или пока срок ему не выйдет. Четыре раза по четыре заявится, да и отстанет, ежели ему ничего не обломится.

– А уехать? В Олларию?

– Выходцу что Оллария, что Кошоне – все едино! Он за вами приходил. Выходцы они всегда так – норовят всех сродственников кровных да полюбовников за собой утянуть, а Леворукий-то и рад! Да вы вставайте, сударыня, чего на полу сидеть-то… Сегодня не придет уже… Хватит!

– Надо вызвать плотника, – сказала Луиза, с помощью Герарда поднимаясь на ноги. – Надо обязательно вызвать плотника и починить дверь.

– Мама, – прошептала Сэль, – если он придет еще раз, я умру.

– Помрешь, если его впустишь и позволишь себя поцеловать! – рявкнула Дениза. – Надо утром за осокой сходить, осока – она от выходцев хорошо помогает… Раньше-то я не знала, от чего беречься, а теперь мы его, голубчика, ущучим. Только вот чего! Как он припрется, всем надо в одной комнате собраться, запалить четыре свечи и не слушать, что бы он ни вопил. Покричит, повоет, да и уйдет. Нет у него такой власти – без спросу в дом входить!

– Все равно нужно уехать, – покачала головой Луиза, – и к исповеднику сходить.

– Толку-то, – махнула рукой Дениза. – Вот эсператисты, те в нечисти понимали, а наши… Но похоронный молебен заказать надо, а то не по-людски как-то, все ж человек был.

– Закажем, – пообещала теперь уже точно вдова. Тошнота пока не отпустила, да и в ушах звенело, но женщине внезапно стало легче. Знать всяко лучше, чем слепо тыкаться во все стороны. Теперь ясно, что Арнольд мертв и старается утянуть с собой семью, а может, и своих дур-любовниц. Надо предупредить эту, как ее, Жавотту. Она, конечно, еще та тварь, но не бросать же живую душу на растерзание нечисти. Откроет любовнику – и всё! А у паршивки родичи есть, сестра, племянники, эти-то уж точно ни при чем. Луиза вспомнила страшные рассказы, в которых выходцы опустошали целые деревни. В детстве она боялась, потом перестала, а все оказалось правдой.

– Дениза… – святая Октавия, как болит затылок, похоже, стукнулась об угол сундука, – поставь воды… Я хочу выпить шадди.

– И-и, сударыня, – Дениза вздохнула, она любила вздыхать, – тут шадди не обойдешься, а уж травками – тем более. Вот касера…

– Хорошо, давай касеру, это и впрямь не повредит.

– Я, мам, тоже выпью, – высунулся Герард.

– А, – махнула рукой Луиза, – пожалуй. Только Жюля отведи в спальню. Селина, тебе надо в постель.

– Сперва ты, – прошептала девушка, – мама, он… он за тобой приходил.

– Не за ней, – отрезала Дениза. – За первым, кто его по имени позовет.

– Мама, – на пороге стояла растрепанная Амалия, – мне страшно!

– Всем страшно, – буркнул Герард.

Да, всем страшно… А Цилла одна в пустой комнате! Как она могла забыть! Луиза, все еще пошатываясь, ринулась в коридор. В синей спальне было тихо – малышка спала и ничего не слышала, а то подняла бы крик. Циллу теперь ни минуты нельзя оставлять без присмотра, если кто и готов впустить Арнольда, так это младшенькая.

Луиза осторожно отперла дверь, противно скрипнули ржавые петли. Святая Октавия, она совсем забросила дом, надо завтра же смазать все двери. В лицо пахну́ло затхлой сыростью, словно из погреба. Внутри было темно и тихо, слишком тихо. Луиза подняла повыше свечу и закричала.

Дочки в спальне не оказалось. Не оказалось никого. Комната будто простояла запертой не одну зиму. Синяя ткань, которой были обиты стены – именно она дала название спальне, – истлела и висела грязными, мокрыми клочьями, доски под ногами сгнили и покрылись осклизлым налетом, на влажных простынях проступали отвратительные пятна, а три банкетки словно бы обтянуло бурым мехом, на поверку оказавшимся плесенью. Луиза ухватилась за холодный дверной косяк, свеча вывалилась из подсвечника и погасла, но женщина этого не заметила. Цилла! Ее уродливая, злая, крикливая дочка, ее девочка! Где она? Что с ней? «Святая Октавия, да сделай же что-нибудь! Верни мне Циллу, она же ни в чем не виновата… Ей нет и шести, дети не могут быть виноваты!»

– Ой, сударыня!

Кто это? Дениза? Что ей надо? И где Цилла?

– Уволок он ее! – кормилица всплеснула руками. – Как есть уволок! То-то он так быстро удрал… Выходцы они хитрые. Понял, что мы его не пустим, так гад к мало́й сунулся, а она окно и открой. Сам-то войти не смог, дите неразумное его папенькой зовет, а не по имени нареченному. Короче, поцеловал он ее, и она с ним ушла. Ой, сударыня, теперь вовсе худо! Вы даром что с понятием, а мать – она и есть мать. Как придет дочка под окно, как примется плакать, вас же за руки хватать придется!

– Я буду держать, Дениза, – пробормотал Герард. – Гвардейцам выходцы не страшны!

Может, гвардейцам и не страшны… Арнольд пришел и увел Циллу. Теперь ее тоже нет, есть выходец. Выходец, который будет плакать под окнами, кричать, звать мамку, жаловаться на холод и голод, но она не должна отзываться. Не должна, потому что четверо старших живы, ради них она выдержит.

– Дениза, что делать с комнатой?

– Запереть. Завтра наберу осоки и все ею забросаю, а сейчас поставим четыре свечки и пойдем, негоже гнилью этой дышать… Ох, четверо заступничков, оберегите и сохраните! Вот беда-то!

Дениза что-то шептала, плевалась, приносила и зажигала свечки, Сэль с Герардом ей помогали, а Луиза все цеплялась за подгнившее дерево и смотрела на пустую кровать. Если б она не наказала Циллу, та была бы с ней. Она ушла с отцом, потому что ненавидела всех, кроме него. Нет, всё не так! Она погибла, потому что ее мало любили…

Глава 4 Талиг. Фрамбуа Оллария

398 год К.С. 11-й день Осенних Молний

Ричард чуть ли не час провел у зеркала, решая, стянуть ему волосы по-варастийски, расчесать на прямой пробор, как это делает Савиньяк, или отбросить назад по примеру своего эра. Увы, темно-русая шевелюра, что́ бы юноша с ней ни творил, никак не желала производить нужное впечатление. Еще одной неприятностью стало истрепавшееся перо на шляпе, и, разумеется, в последнее мгновение у плаща ослабла застежка. Выручил Эмиль, ссудивший молодого человека и пером, и пряжкой. Ричард был брату Арно искренне признателен, тем паче что с этой минуты все пошло как по маслу.

Довольный собой и всем миром Дикон спустился во двор «Талигойской звезды», оставалось выбрать лошадь. Рокэ сдержал свое обещание и, когда они проезжали Линарэ, купил оруженосцу белоснежного коня. Бьянко был неописуемо красив, отличался хорошей рысью и покладистостью, но Соной юноша дорожил больше. Они вместе скакали навстречу врагу, замирали от ужаса над обезумевшим потоком, блуждали по ночной степи… Сона была другом, Бьянко – всего лишь роскошным породистым жеребцом, на которого оборачиваются прохожие.

Год назад Дикон отдал бы за настоящего линарца десять лет жизни, сейчас страдания из-за невзрачности Баловника вспоминались со стыдом. Чужие насмешки для герцога Окделла больше не значили ничего, ну, или почти ничего…

Ворон лишь усмехнулся, увидев, что Ричард продолжает ездить на вороной кобыле, а Савиньяк заметил, что выбор Дика делает честь не только его сердцу, но и уму, – даже лучший линарец никогда не сравнится со средним мориском. Осмелевший оруженосец попросил эра забрать Бьянко и, если можно, оставить ему Сону.

– Она и так твоя, – махнул рукой Алва. – Девица тебя приняла, так что все в порядке, а запасной конь никому еще не мешал. У тебя, кажется, есть сестра, лучшего подарка для невесты не найдешь!

Айри будет в восторге, у нее никогда не было такой роскошной лошади, да и откуда бы! На деньги, которые Рокэ отвалил за Бьянко, Повелители Скал живут полгода. Дикон каждый день навещал белоснежного красавца, представляя, как заблестят глаза Айрис. Правда, оставалось объяснить матушке и Эйвону, откуда у него линарец. Юноша боялся, что герцогиня, узнав, как попал к ее сыну конь, запретит дочери его принять. Сказать, что жеребец – выигрыш? Матушка не одобряет азартных игр. Выдать Бьянко за военный трофей? Ричард с сомнением разглядывал двух лошадей – вороную и белоснежную. Так Сона или Бьянко? Если б знать вкусы Катари…

Из дома торопливо выскочил папаша Эркюль и остановился, придерживая дверь, которая и не думала закрываться. Трактирщик с благоговением взирал на Ворона, за которым следовал раскрасневшийся Манрик.

– Герцог, – генерал-церемониймейстер говорил столь же громко и недовольно, как и Жиль Понси, – существуют неписаные законы. Победитель въезжает в столицу на белом коне. У ворот Олларии ждут люди с подходящим жеребцом…

– Хватит, Фридрих, – Рокэ небрежно взмахнул перчатками. – Мне и до писаных-то законов дела нет, а уж до неписаных! С тем, что к любой удаче присасываются десятки не имевших к ней никакого отношения двуногих, ничего не поделать, но лошадей со стороны я не потерплю.

Святой Алан, Рокэ прав! Воина украшают победы, а не вышитые плащи и разукрашенные скакуны, к тому же их величества ожидают победителей не на улице, а в Большом Тронном зале. Герцог Окделл выбрал – он въедет в столицу на Соне. В конце концов, это очень хорошая лошадь. Очень! Плохих в конюшне Ворона просто нет.

Фридрих Манрик красноречиво пожал плечами и отошел, а Рокэ, даже не взглянув в его сторону, взлетел в седло. В черном маршальском мундире, отороченном пеной алатских кружев, белом плаще с гербом Олларов и белой же шляпе с черным пером Кэналлийский Ворон был великолепен, равно как и Моро. Мориск рыл покрытую инеем землю и злобно косился на других лошадей.

– Я посоветовал бы Манрикам и другим достойным людям воздержаться от общения с Алвой хотя бы сегодня, – заметил Савиньяк, хватая своего рыжего за гриву.

Дик бросил взгляд на эра. Тот ослепительно улыбался.

– Не туда смотришь, – хмыкнул кавалерист. – Рокэ скрытен, как Леворукий, но Моро готов всех разнести по кустам, а это верный признак – черный змей чует хозяина, как никто. Хотел бы я знать, что с ним такое. Вчера был человек человеком, а сегодня не ровен час кого-нибудь убьет…

Эмиль наверняка знал, что говорит, но Ричард был слишком возбужден и доволен жизнью, чтобы думать о неприятном. Слова Савиньяка вылетели у юноши из головы, едва он занял свое законное место возле Проэмперадора Варасты. Рокэ дружелюбно кивнул оруженосцу, он выглядел вполне довольным, а Моро просто выказывает норов. Мориск не любит, когда рядом незнакомые кони, и всадник тут ни при чем.

Распахнулись ворота, и блистательная кавалькада двинулась радостно вопящей улицей. Заворачивая за угол, Дикон бросил прощальный взгляд на «Талигойскую звезду». Юная Октавия задумчиво смотрела вдаль, она ждала свою любовь и надеялась на счастье, а Ричард Окделл на него не надеялся, потому что был счастлив здесь и сейчас.

Матушка и отец Маттео предостерегали от тщеславия и гордыни, но, когда Повелитель Скал конь о конь с Первым маршалом Талига вступил в Олларию, он был горд. Столица упивалась победой – горожане толпились на улицах, орали, махали руками и платками, подбрасывали в воздух шапки, шляпы и чепцы, звонили во множество украшенных синими и черно-белыми бантами колокольчиков, которым отвечали сотни церковных колоколов. Балконы и окна домов украшали трепещущие на легком ветру ленты, на воротах висели гирлянды из туевых ветвей, в которые были вплетены восковые и бумажные цветы, издали мало чем отличавшиеся от настоящих.

Короткий, заблудившийся между осенью и зимой день кончался, солнце клонилось к западу, окрашивая легкие облака нежно-розовым и сиреневым. Скоро на перекрестках зажгут костры, веселые и благодушные по случаю праздника стражники выкатят жителям славного города Олларии бочки с вином, и начнутся недельные празднества.

Кавалькада миновала город Франциска, затем Новый город, переставший быть таковым четыреста лет назад, но сохранивший название, и, наконец, Старый. Расцвеченный флагами и венками из белых и пунцовых королевских гвоздик Ружский дворец остался слева, впереди замаячила Фабианова колонна. Во времена Раканов ров, в который поступала вода из Данара, отделял обиталище талигойских королей от города, где жили простые смертные, но Франциск Оллар решил, что это неправильно.

Узурпатор велел снести часть укреплений и засы́пать ров; на месте занимавшего северную часть Цитадели аббатства вырос Новый дворец, а старый, кроме приречного крыла, вписанного гайифскими зодчими в новую постройку, снесли. Спустя еще двести лет разобрали обветшавшие резиденции глав Великих Домов и перестроили королевский храм, а место толстых каменных стен заняли изящные кованые решетки. От цитадели Раканов осталось лишь несколько зданий, но всякий раз, когда Сона ступала на древние четырехугольные плиты, сердце Дика начинало биться сильнее. Сколько крови и слез, побед и поражений, подвигов и предательств помнили эти камни!

Ричард Окделл еще выше поднял врученный ему по приказу генерала-церемониймейстера штандарт Проэмперадора. Сын Эгмонта Окделла отнюдь не чувствовал себя униженным – наоборот! Они выиграли войну, сражаясь под этим знаменем, а человек, которому оно принадлежало, был лучшим полководцем Талига и всех Золотых Земель.

Звонкий голос труб, гром пушек, стройные ряды гвардейцев, черно-белые ковры, устилающие пологую лестницу, двери Нового дворца, распахнувшиеся в тот момент, когда победитель миновал внутренние ворота и осадил коня. Почести пьянили не хуже старого кэналлийского. Дик спрыгнул с Соны, даже не взглянув, что сталось с его любимицей, и передал знамя подбежавшему гвардейскому офицеру. Рокэ ничего не сказал оруженосцу насчет церемонии, но Окделл решил не отставать от эра. Может, он и погрешит против этикета, зато увидит свою королеву.

Юноша думал, что они повторят путь, которым шли в день рождения ее величества, но на этот раз все было иначе. Вдоль застланной белыми коврами парадной лестницы застыли гвардейцы. Придворные не толкались на пути, а чинно стояли вдоль стен, никому и в голову не пришло заговорить с идущими. Алва и его офицеры проходили зал за залом, перед ними, словно по мановению волшебного жезла, распахивались массивные двери, а впереди сиял огнем тысяч свечей Большой Тронный. Его Дикон еще не видел – там вообще редко кто бывал.

Обычно огромное помещение стояло запертым, а все церемонии проводились в Малом и Среднем Тронных залах, но победу в Варасте сочли достойной Большого. Ричард издали заметил возвышение, где на двойном троне восседали мужчина и женщина. Король и королева! Чуть сбоку от их величеств стояло кресло кардинала, а за троном замерли капитан личной королевской охраны и комендант Олларии в парадных мундирах, но юноша видел только Катарину.

Королева была в черной, отороченной горностаевым мехом мантии и белоснежном платье, а на шее у нее горела тревожная алая звезда. Ричард сразу же узнал подарок Рокэ. Катари надела легендарную ройю не из тщеславия – это был знак признательности победителю, признательности и… Сердце юноши сжалось, но не от ревности, а от грусти: любовь Прекрасной Дамы принадлежит Непобедимому Воину. Это закон, и это справедливо.

Все замерло. Торжественную тишину нарушало лишь потрескивание свечей и, так, по крайней мере, казалось Ричарду, стук его собственного сердца. Дик видел, как дрогнули ресницы Катарины Ариго; в своих тяжелых одеяниях она выглядела особенно хрупкой и нежной. Такой же, как святая Октавия… Трактирный художник сумел поймать это неуловимое обреченное очарование, а придворные живописцы старательно изображают парчу и жемчуга, но не задумываются о душах тех, кого рисуют.

Находящиеся на верхней галерее музыканты грянули «Создатель, храни Олларов». Фердинанд вздернул голову – этот король любил царствовать, хотя и не пытался править.

– Рокэ, герцог Алва, Проэмперадор Варасты, Первый маршал Талига, подойдите к нам.

Ворон красивым упругим шагом подошел к трону и изящно преклонил колено, глядя на сюзерена снизу вверх.

– Мы, Фердинанд Второй, – Леворукий ведает, что чувствует победитель, но Фердинанд гордостью прямо-таки лучится, – награждаем Рокэ, герцога Кэналлийского и Марикьярского, орденом Святой Октавии.

Катарина Ариго вскочила, на мгновение застыла на краю возвышения, затем робко, словно опасаясь упасть, спустилась по восьми пологим ступеням, взяла с алой бархатной подушки, которую держали две юные девы, бриллиантовую звезду на синей ленте, торопливо надела на шею своему любовнику и поцеловала его в лоб.

Лицо королевы стало пунцовым, словно гвоздика. Алва поднес к губам край платья ее величества, а затем поцеловал хрупкие пальчики, сохранив полное спокойствие. Сильвестр не понял, маршал ли задержал руку Катарины во время поцелуя или же королева помедлила, отнимая ее. Зато потом страдалица за отечество не мешкала, грациозно бросившись к блаженно улыбающемуся супругу.

Музыканты сыграли «Талигойскую звезду», во дворе выстрелили из пушек. Орден Святой Октавии – последний из пяти высших талигойских орденов, которого еще не было у Ворона. Награда королев и память о королеве, чья кровь течет как в жилах Олларов, так и в жилах Алва. Потомки одной и той же женщины, как же они не похожи! Фердинанд хотел учредить новый орден, достойный подвигов Первого маршала, но его высокопреосвященство счел, что лучше повременить – Кагета еще не Гайифа и не Дриксен, тем более что Алву ждет еще одна награда.

Вновь поднявшийся Фердинанд провозгласил, что Проэмперадор Варасты становится герцогом Варастийским и Саграннским. Титул ничего не менял, Рокэ Алва и без него – единственный человек в Талиге, которого варастийцы и новоявленные горные союзники не посмеют ослушаться. Мало того, кэналлиец был полноправным хозяином спасенной им провинции не только по праву меча, но и по праву крови. Сейчас мало кто помнит, что до принятия эсператизма Вараста принадлежала Борраскам, затем давшие провинции свое имя герцоги вымерли от морового поветрия, а их земли были заброшены и прокляты.

Тогдашний Эсперадор рассудил правильно – зараза может ждать своего часа веками, а что лучше сдержит верующих, чем страх перед вечным проклятьем? Причина давно забыта, но старый запрет живет, становясь чем-то бóльшим, чем любой закон, подписанный любым властителем. Вернул опустевшие земли к жизни Франциск. Срывая древние печати, бастард всерьез рисковал – пронесло, зараза не проснулась…

Музыканты сыграли новый марш, под названием «Триумф Рокэ Алвы». Маэстро Алессандри по праву слыл отменным музыкантом, а в его бюро всегда лежало несколько гимнов, реквиемов и каприччо, которым не хватало лишь названий. Когда было нужно, Алессандри пускал запасы в ход, клянясь, что создал их в одну ночь под воздействием потери, победы или очарования какой-нибудь красавицы. Это было удобно – понятливые музыканты укрепляют трон. Так же как художники, драматурги, поэты…

Кардинал начал осторожно разминать затекшие суставы, чтобы, поднимаясь, не произвести впечатления старой развалины. Сейчас Алва произнесет несколько предписанных церемониалом фраз и попросит награды для своих сподвижников, а его величество пообещает не забыть никого и ничего. И не забудет – указы готовы. Остается их подписать, что и будет проделано утром в присутствии иноземных послов. Герои Варасты станут героями завтрашнего дня, потом придется встречать бакрийское и кагетское посольства, но на сегодня, хвала Леворукому, всё! Конечно, не помешало бы обсудить с Рокэ подробности его похождений, но это ждет.

Кардинал почувствовал, что смертельно устал, а ведь он не трясся полдня в седле, как Алва и Савиньяк. Рокэ – железный, но, надо полагать, даже он вряд ли этой ночью порадует королеву. А это еще что такое?! Фердинанд, вместо того чтобы величавым жестом отпустить присутствующих, встал сам. Король явно что-то придумал, чем и гордился. В последнее время он слишком часто что-то придумывает!

– Рокэ из Кэналлоа, – Фердинанд отчего-то пошел не вперед, а назад и втиснулся между собственным троном и стеной, – мы наградили тебя как услужившего нам талигойца. Мы наградили тебя как Проэмперадора Варасты, но Первый маршал Талига еще не получил свою награду.

Наш великий предок Франциск в память о крови, пролитой за него Первым маршалом Талига Рамиро Алва, учредил ритуал вступления преемников Рамиро в должность. Пять лет назад ты перед лицом Создателя кровью поклялся быть щитом Талига и отдать жизнь за жизнь своего короля. Ты верен клятве, как были верны ей твои великие предки. Увы, в Талиге нет воинского ордена, достойного твоей доблести и твоей верности, но мы, Фердинанд Второй Оллар, даруем тебе и в твоем лице всему роду Алва право носить меч талигойских королей и назначаем тебя его пожизненным хранителем!