Я обычно на незнакомые номера не отвечаю, а тут дал слабину, уж больно вечер какой-то тоскливый выдался.
Это Марина, говорит, Студёнова. Помните такую?
Помню, конечно. Рад вас слышать, Марина. Что вдруг, какими судьбами? И как вообще жизнь?
Ну, думаю, сейчас начнется – вот… столько лет прошло… такие впечатления светлые остались… и я разыскала ваш телефон… как вы, вообще-то…. а мы тут со всеми нашими вас вспоминаем… да, какие времена были… – и пошло-поехало – куча, забытых имен, кто с кем, да как что, рассказы про детей и внуков, а вот эта уже и померла, и тот вот тоже…
Двадцать лет прошло с тех пор, как мы с Мариной Студёновой работали вместе. В одной конторе – неприметной, но незабываемой.
Нормально всё, говорит, жизнь как жизнь. Я, собственно, чего звоню-то, тут вот какое дело, я подумала, вдруг вам интересно будет.
Что за дело?
Дочка моя, Маша – ей двадцать три, она через год родилась после того, как я из Global Access ушла – ну вот, она в Институте современной истории работает. И у них там стажер образовался, американец, приехал, в архивах работает. И Машка его к нам позвала ужинать, уж чего там у них, роман – не роман, не знаю, меня никто в известность не ставит, короче, пришел он… вы слушаете, Володя?
Да, весь внимание.
Я как увидела, прямо поразилась. У меня память на лица фотографическая. И я, как он пришел, сразу сказала – ну надо же, как похож, просто удивительно. А он американец, хотя мать отсюда, а про отца он не знает ничего, только, что тот тоже здешний, а ему же интересно, кто он, и как вообще…
Ну вот, я ему и говорю – вы так похожи на одного человека, я с ним вместе работала когда-то, просто одно лицо, может, родственник? И фотографию нашла, помните, мы в девяносто седьмом отмечали Новый год в «Березках» всем коллективом, вот оттуда. И он тоже сказал – да, есть сходство, а можно с этим человеком как-то связаться, вдруг он что-то знает об отце? Я вам сейчас его фото, он там с Машкой вместе, пришлю, вы тоже поразитесь.
Вряд ли, говорю, я ему чем-то могу помочь, Марина. У меня ни братьев, ни сестер, ни племянников, никого. Если кто и был из родственников, так те уже давно на Востряковском.
А вот я сейчас дам ему трубку, поговорите с ним, хорошо? А то жалко парня, отца же ищет, и ему уезжать через три дня.
Вот же, думаю, не было забот… хорошо, давайте.
Да, добрый день. Да, да, Марина мне рассказала, но у меня никаких родственников нет. А сходство – ну, бывает – от одной обезьяны все, в конечном счете, произошли.
Простите, говорит, забыл представиться. Меня зовут Дэвид Капович. Это фамилия моей мамы. Здесь она была Юлия, а теперь, естественно, Джулия. Ничего вам это не говорит?
Нет… ничего не говорит, никогда не слышал. Рад был познакомиться… ну, счастливо, удачи в ваших поисках.
Т-а-а-к… Дэвид… сын Джулии, бывшей Юлии… доехал, значит, до Москвы… корнями своими интересуется. Увлекательное развитие событий, ничего не скажешь. Сколько же раз жизнь дурака учила – не отвечай, если номер незнакомый. Как будто дело в этом…
Из всех подарков, которые натащили на тот день рождения – двадцать пять, как-никак, первый рубеж, – Валеркин был, конечно, самый ценный.
Держи, сказал он, пока бабы рожать хотят – не пропадем. Бухгалтерша, как выяснилось, из магазина «Автозапчасти», что в Южном порту, у него в отделении лежала на сохранении и благодарна осталась лечащему врачу за заботу и внимание, отсюда и мой подарок – открытка на резину в этих самых «Автозапчастях».
Большая ценность. Так-то, чтобы ее добыть, надо полночи провести в очереди у магазина, отмечаясь в списке каждый час, при этом результат не гарантирован – или хватит на тебя вожделенной резины, или нет, потом еще ждать ее месяца два. А ездить на чем-то надо же. Или, если не хочешь всю ночь на морозе топтаться – отправляйся на толкучку, переплачивай рублей тридцать минимум за каждую покрышку, и неизвестно еще, что тебе там всучат.
Только, говорит Валера, есть у этой открытки один дефект – она просроченная. Но ты не переживай, бухгалтерша-то никуда не делась, ей еще лечиться и лечиться, так что поможет, отоваримся.
Спасибо тебе огромное, вот это подарок, а то сам знаешь, на старой резине в зиму входить – хуже нету, а у меня она уже лысая, как колено. А в каком смысле – отоваримся? Тебе тоже нужно?
Мне, отвечает, только одно колесо, на запаску, если не возражаешь. А то таскался в прошлом месяце в Иваново на предзащиту, там не дорога, а танковый полигон, такую яму поймал, что на левом переднем аж металлокорд наружу вылез, осталось его только выбросить.
Да не вопрос, говорю, конечно, забирай. У меня-то проблема посерьезнее – где бы денег взять, чтобы резину эту выкупить.
Не без умысла я это ему сообщил. Хочешь свою долю от моего подарка получить? Ради бога, в этом есть справедливость, но и озадачься тогда финансированием проекта, раз уж в нем участвуешь.
Да, сказал Валера, это проблема, потому что у меня тоже голяк, мы с Люсей на прошлой неделе все, что было, отдали на первый взнос за кооператив. Но я знаю, у кого можно взять – у Леши. Он на гастроли ездил в Баку и там нормально пристроил индийских джинсов семь пар и браслетов медных килограмма два, сам рассказывал. Должен, значит, быть при деньгах. Одна засада – я с ним уже две недели не разговариваю, потому что сволочь он все-таки конченая.
А что такое?
Представляешь, мы с ним квартиру на Вавилова сняли на паях у Володи Меньшова, ну, для тихого времяпрепровождения. Дни поделили – ему понедельник, четверг и пятница, мне остальное, воскресенье Меньшов за собой оставил. И чем дело кончилось? Жена у Леши уехала на месяц в Клайпеду, так он там на три дня заперся с какой-то телкой, на звонки не отвечает и не открывает. Ну, не сволочь, скажи?
Бесполезное тогда получается твое знание. Потому что я с ним третий месяц уже не разговариваю вот ровно по этой же причине.
В смысле? Из-за квартиры?
Да нет, там другое, долго рассказывать, но сволочь та же самая.
Значит, говорит Валера, нужен Илья. Он с ним общается, они даже дела какие-то совместные завели, я слышал. Аферист с аферистом всегда договорятся. Вот пусть Илюха из него бабки и достает.
В итоге образовалось у нас акционерное общество. Каждый пайщик внес свой вклад. У меня была просроченная открытка, у Валеры – действующая бухгалтерша, Леша был при деньгах, а Илья между всеми нами посредничал.
Дело сдвинулось с мертвой точки, но едва не кончилось крахом.
Виновата, оказалась, естественно, советская власть с ее дефицитом, с одной стороны, а с другой – с ее же избыточной щедростью.
Пять покрышек можно было купить на одну открытку. А нас четверо. Хорошо, предположим, Валера забирает себе одну на запаску. Остается четыре на троих. Я считал, что мне положены два колеса – как держателю единственного документа, позволяющего этой операции совершиться. Леша утверждал, что без его денег все предприятие не стоит и выеденного яйца. Илья выпячивал свою роль посредника и миротворца. Под конец и Валера не выдержал – что вы все будете делать без моей бухгалтерши, говорит, я тоже на два претендую. Мы переругались насмерть, и трест грозил лопнуть, не начав свою деятельность.
Выход придумал, естественно, Илья, чьи позиции были самыми уязвимыми, поскольку в разгар выяснения отношений все уже разговаривали со всеми и без него. Давайте, предложил он, сделаем так – купим пять колес и продадим их на толкучке, Леше вернем начальный капитал, а то, что сверху, поделим поровну на четверых. Без резины останемся, но хотя бы с наваром.
Во, сказал Валера, видал проходимца? Все остальные хоть чем-то торгуют, а этот – воздухом.
Но уже сил дальше препираться не было, и все пайщики согласились с Илюхиным планом.
Осуществить его вызвался я. Ну, задняя мысль, конечно, при этом присутствовала. И была она нехитрая. Рублей двадцать-тридцать отогну от общей кассы, думаю, потому что право имею – в конце концов, кто тут именинник и даже юбиляр вообще-то, а вам об этом знать не обязательно.
В Южном порту все прошло как по маслу. Бухгалтерша Тамара, переваливаясь под тяжестью собственного живота, сама отвела меня на склад, откуда я вышел счастливым обладателем пяти новых, издающих острый химический запах колес.
В ближайшую субботу повез их продавать. Толкучка происходила в ночь на воскресенье и не имела постоянной прописки, она все время кочевала по Московской кольцевой дороге на отрезке между Дмитровским и Алтуфьевским шоссе. Торгующие выстраивались на обочине, подъезжали покупатели, через какое-то время возникали гаишники, которые лениво гнали этот табор с облюбованного места. Все послушно собирали товар – колеса, крылья, капоты, фары, распредвалы, карбюраторы, все то, короче, что не купить было в магазине – и перемещались на километр дальше.
Приехал, встал, открыл багажник. Спать охота, но жажда наживы сильнее. Для начала, думаю, поставлю максимальную цену и еще пять рублей сверху. Не станут брать – через час пятерку сброшу, и так, пока не купят.
Минут через сорок подходят два мужика. Фонариком посветили на мою резину, пощупали – почем? Я назвал цену. Они предложили пятерку сбросить. Молодец я, думаю, все правильно рассчитал. Помялся для вида и уступил.
Они деньги отсчитали, резину мою к себе в багажник переложили. А теперь говорят, предъявите, пожалуйста, документы. И сами удостоверения достают. ОБХСС. Вы, сообщают, совершили действия, идущие вразрез со статьей двести семнадцатой Уголовного кодекса. Спекуляция, значит, а какая часть – первая, или вторая, в особо, то есть, крупных размерах – это еще предстоит установить.
Вот же черт. Нажился, называется. А и справедливо, думаю, по большому счету, нечего было у своих крысятничать, хотя они бы точно так же поступили на моем месте, тут сомнений никаких.
Ладно, не поперло, бывает.
Оступился, говорю, мужики, даже и оправдываться не стану. Вину признаю, каюсь, черт попутал, готов нести заслуженное наказание.
Сколько, про себя решаю, дать-то им? Рублей двадцать – хватит? Гаишникам обычно больше трешки не давали, когда те прикапывались к торгующим – а не хочешь платить вообще, тоже имеешь право, просто в этом случае придется менять дислокацию и вставать где-нибудь на отшибе. Но эти-то – ОБХСС, и предъявляют они не остановку в неположенном месте, а спекуляцию, тут трешкой не обойдешься.
По червонцу – нормально будет?
Они переглянулись. Вы что же, Владимир Львович – это они мои права изучили, – взятку предлагаете? Должностным лицам, находящимся при исполнении?
Да боже упаси. Просто штраф хотел бы заплатить на месте за противоправные свои действия, но по безграмотности не знаю, сколько надо. Полтинник?
Рейд у нас – еле слышно, не разжимая губ, прошелестел один из них, – начальство здесь. Придется оформлять, товар изымем. Все, что можем – написать в протоколе, что колес было три. Тебе же лучше – на крупный размер не тянет, штраф заплатишь – и дело с концом.
Вот же оно, еврейское счастье…
Ладно, говорю, по рукам.
Права, сообщают, мы сейчас заберем, справку дадим, а в понедельник подъезжай к нам на Донскую, сорок седьмой кабинет, оформим протокол и штраф выпишем, права вернем.
Разошлись.
В понедельник поперся, деваться некуда, на эту Донскую – нести заслуженное.
Нашел сорок седьмой кабинет. В коридоре перед ним – аншлаг, все жертвы рейда по борьбе с нетрудовыми доходами собрались. Правда, очередь движется быстро – зашел, вышел с квитанцией на штраф, следующий пошел.
Захожу. В кабинете один из тех двоих, кому я так удачно свою резину продал в субботу. При виде меня он вдруг как-то засуетился. Да-да, говорит, проходите, присаживайтесь, сейчас, минуточку, мне тут надо… посидите, подождите… И ушел. Больше я его не видел.
Пауза сильно затянулась. Я уже нервничать начал – время-то не казенное, мне еще на курсы надо успеть, и потом – что за проблемы, до меня все отсюда вылетали пробкой.
Минут через пятнадцать дверь открылась и появился человек. Лет, наверное, на семь меня старше, немного за тридцать ему, блондин уже лысеющий, роста среднего, губы уточкой складывает, двигается по-моряцки немного, вразвалочку, а больше ничего приметного в нем не было. Разговаривал еще очень вежливо, тихим голосом, даже немного смущенно.
Здравствуйте, говорит, Владимир Львович, извините, пожалуйста, за задержку, я капитан Комитета государственной безопасности, зовут меня Николай Николаевич, мы сейчас с вами немного побеседуем. Вы, как я вижу, курите? Так ради бога, курите, сейчас я пепельницу поищу. Я-то не курю, но могу себе представить, как это мучительно – воздерживаться, если есть такая привычка.
Человек приятный. Чего не скажешь об организации, в которой он работает. Совсем не скажешь.
А главное – почему? Зачем я им вдруг? Фарцовка – совсем не их профиль. Антисоветчина какая-нибудь? Да ладно, бросьте, анекдоты, что ли, за столом, так их сейчас ленивый только не рассказывает, да хоть бы и Солженицын читанный, но это еще доказать надо, а дома я ничего такого не держу… Настучал кто-то? Но на что? И почему именно здесь надо разговаривать, почему к себе не вызвали?
Голову особенно не ломайте, сообщает Николай Николаевич. Наша с вами встреча – дело случая. Вот нам только не хватало мелкими экономическими преступлениями заниматься, есть все-таки заботы поважнее. Но раз уж так получилось, давайте познакомимся поближе. Кое-что нам, конечно, про вас известно, но, может быть, вы сами что-то хотите рассказать?
Да нет, вроде, говорю, ничего такого, что бы вас могло заинтересовать.
Да вы об этом не задумывайтесь, мы сами решим, что интересно, что нет, вы рассказывайте.
И завязался какой-то странный разговор, пустой, на самом деле, ни о чем. Я несу всякую чушь – ну, там, конечно, круг общения у меня того… всякие попадаются люди… надо быть разборчивее, я понимаю… пьянка, да, случается… и общественной работой, конечно, мало занимаюсь, но это из-за того, что загруженность большая по месту учебы, а там-то у меня всё в порядке, показатели успеваемости хорошие…
Откуда только слова-то эти во мне взялись – общественная работа, по месту учебы, показатели успеваемости – от ужаса, наверное. Так человек собаке зубы заговаривает, когда она на него рычит.
Николай, значит, Николаевич, делает вид, что ему это все очень интересно, записывает даже что-то на листке бумаги. Когда в дверь постучали и он пошел открывать, я приподнялся и глаза запустил в его записи. Ничего там было не разобрать, просто каракули какие-то.
Что же, думаю, все это означает? И что они про меня на самом деле знают? Про то, что было в сентябре, – могут? Теоретически – да, потому что в этом городе все мелют языком почем зря… но в чем смысл?… сейчас-то уже след простыл, тогда надо было предъявлять, и я бы не отвертелся… или им все равно, когда?..
Часа два эта нудятина продолжалась. Дошли уже до полного бреда. Часто ли в театр ходите, что в кино видели, какие литературные новинки привлекли внимание? Так прямо и сказал – новинки.
Вообще, отвечаю, нечем похвастаться. В кино ходил недавно, но с девушкой, поэтому не помню даже, что смотрели, а в театр хороший билетов не достать, из книжек «Мастер и Маргарита» понравилась, но это же теперь у нас издано, официально, вы же знаете…
Да, да, говорит, конечно, я слежу. А вопросами религии интересуетесь, Владимир? – доверительно так спросил, уже без отчества.
Вот уж от чего далек, так это от религии. Совсем неинтересно. С чистой совестью я ему ответил, между прочим, потому что, правда, не увлекает, а если, думаю, это намек на то, что досками занимался, – то зря, не было такого.
Ну и напрасно, вдруг говорит Николай Николаевич. Мракобесие – это одно, а корни свои надо знать, это же часть истории каждой народности, такие вещи надо разделять. Вы что же, и в синагоге никогда не бывали?
Не бывал.
Совсем неинтересно?
Совсем.
Ну хорошо. А скажите… вот если бы вы вдруг случайно услышали или узнали что-то такое, ну, что могло бы представлять для нашей организации интерес – сообщили бы?
Да, разумеется, я же…
А и ладно, вдруг сказал Николай Николаевич, посмотрев на часы. Ого, как мы с вами засиделись-то. Давайте подводить итоги.
Давайте.
У меня, Володя, сложилось о вас очень хорошее впечатление, вот, правда. Вы молодой человек, образованный, интеллигентный, с перспективой. То, что мы в таком месте встретились – так это просто неудачное стечение обстоятельств, я думаю. Могли бы и в компании какой-нибудь познакомиться и даже подружиться, как считаете?
Ну да, наверное, конечно…
Вот видите. Вы со мной откровенно разговаривали, и я решил, что вам можно доверять. Смотрите, тут какое дело… Я-то сам не москвич, честно говоря, я тут на учебе у вас, в Высшей школе. Вот, учусь, значит, потому что расти надо. Так у нас там есть предмет один, у нас по нему практика как раз, зачет сдавать надо, вы же понимаете, сами сейчас квалификацию повышаете, вот меня и прикомандировали сюда.
Понятно.
Он засмеялся. Студиозус студиозуса, говорит, всегда поймет и поддержит, братство у нас такое.
Ну, значит, что мне надо-то, Володя… Да собственно, формальность мне нужна, бумажка для отчета, иначе плакала моя практика. Вы мне напишете, что с вами проведена беседа, вы все осознали, впредь не повторится, и если что, то вы как настоящий советский человек и комсомолец, естественно, придете и расскажете. Вот и всё, и разбежались по своим делам.
Можно, говорю, Николай Николаевич, вопрос?
Оставьте вы уже этого Николаевича, тем более, что вы, наверное, догадываетесь… ладно, сейчас про другое… спрашивайте, конечно, все что угодно.
Почему именно я? Вон же полный коридор…
Ладно, говорит, отвечу честно. Есть у вас один выигрышный момент. Я же не зря вас про синагогу спросил. И вот только поймите меня правильно. Для меня антисемитизм – вещь непростительная, я этого вообще не переношу, просто ненавижу. У меня учительница была по истории, Наталья Дмитриевна, Рабинович ее фамилия, она мне как мать была… и вообще… Но время такое, Володь, вы же не хуже меня все понимаете. Есть люди, а есть сионистские круги, что я вам-то буду рассказывать, вам же все это читали. Наше дело простое – быть в курсе настроений, и начальство нас ориентирует соответствующим образом. Ну, понятно я объяснил, чем вы от всего коридора отличаетесь?
Понятно… и что я должен написать?
Да господи, ну вы же взрослый человек, как будто объяснительных не писали… оказался в стесненных материальных обстоятельствах, оступился в первый раз, осознал, не повторится…
Давайте бумагу.
Вот и отлично.
Написал я эту муть. Протягиваю ему. Он прочитал – то, что надо, говорит. Только вы забыли, что я вам еще говорил – про помогать нам, если что. Но и правильно, так даже лучше, мы это сейчас отдельно оформим. Вот вам еще лист, пишите: «Я, такой-то, даю согласие на негласное сотрудничество с органами государственной безопасности», число, дата, и подпись ваша.
Постойте, говорю, Николай Ни… Николай, как-то это звучит… ну…
Да никак это не звучит. Стандартная форма, это же все-таки документ, мне же его предъявлять.
Нет, я так не могу.
Он поскучнел.
Стандартная же форма, говорю вам, других нет, не мы правила придумывали, не нам их и менять. Дура, знаете ли, леке, как нас на юрфаке учили. Но дело ваше, конечно, можете не подписывать.
Могу?
Естественно. Только надо твердо понимать последствия своих поступков. Вы закон нарушили – я вам пытаюсь помочь. Но и вы могли бы пойти навстречу. В противном случае вы мне выхода не оставляете. Если у меня нет законных оснований, значит, я ваше дело должен вернуть вот этим борцам за социалистическую собственность. Они тоже обязаны действовать по инструкции. Это значит – что?
Что?
Протокол, значит, составят, это раз. Два – письмо по месту вашей учебы и в комсомольскую организацию с полным описанием произошедшего и просьбой принять меры. Высшие курсы переводчиков – место такое, не мне вам рассказывать, там меры примут быстро. Отчислят без разговоров, никакие показатели ваши не помогут. Но есть и три. Ребятам придется еще и на работу вашему родителю сообщить.
С какой стати?
С такой. Нарушение социалистической законности вы допустили с использованием технического средства – автомобиля, проще говоря. Записанного на кого? Правильно. А отец-то у вас – мало того, что в идеологическом месте работает, но еще и очень уважаемый человек, член бюро. Вы своим поведением, Володя, многих людей хотите поставить в дурацкое положение. И никакого геройства, кстати, в этом нету, одна глупость… Вы, честное слово, самиздата, что ли, начитались? Все вам застенки мерещатся… а мы уже давным-давно совсем не та организация, что вы себе воображаете.
Я сегодня подпишу, а завтра вы…
Понятно, можете не продолжать. Могу дать вам слово офицера, что этого не произойдет. Но вы мне, естественно, не поверите, хотя для меня это кое-что значит, как ни удивительно вам это покажется. Но просто вдумайтесь, Володя – вы нам на что сдались? Какая в вас может быть оперативная, выражаясь профессионально, ценность? Какие анекдоты у вас в курилке на курсах рассказывают – это я вам сам могу сообщить, остроумные, кстати, попадаются. Или кто чем фарцует из ваших приятелей – вы будете неприятно удивлены, откуда я это знаю. Что еще? А ничего. Таких, как вы, у нас в день по несколько штук приходят, инициативники называются, мы от них бегаем, как зайцы, потому что возни с ними много, а проку – ноль. Я вам совершенно искренне объяснил, зачем мне все это нужно, по-честному предложил договориться, а вы…
В конце-то концов, хорошо, представим себе, что сбылись ваши кошмары – попросили мы вас о чем-то. И что? Иголки под ногти вам, что ли, будут загонять? Не понравится – откажетесь, и всех дел. Не верите, сомневаетесь? Может, вам нужно время, чтобы подумать? Или посоветоваться с кем-то? Ради бога, пару дней я могу еще это дело поволынить, но не больше. Хотя, между прочим, я вам такого говорить не должен, а, наоборот, обязан предупредить о неразглашении.
Да, посоветоваться бы, думаю, не помешало. Только с кем?
Ну не с мамой же, у которой скорая через день из-за мерцательной ее аритмии, и мы все с ног сбились в поисках толкового кардиолога. Отец? Тоже не годится. Крику будет много, а результат… все равно маме расскажет, не удержится, а главное – останусь я в этом случае без машины, к гадалке не ходи… Клади, скажет, ключи и техпаспорт, безответственная ты личность… не вариант.
Из друзей кто-то, может? Без толку, только хуже будет. Что я их не знаю, что ли? Язык у всех без костей… с таким же успехом можно татуировку сделать на лбу – «Стукач» – и так ходить.
С другой стороны, ведь действительно – кто заставит, если стану отказываться? Спекуляцию эту предъявят? Дудки. Это административка, ей жизни – два месяца, потом срок давности, и до свидания. Что-то еще придумают? А зачем, на кой ляд им со мной морочиться – правду ведь, похоже, он говорит – и без меня хватает, и интерес его, кстати, понятный. Ну, случится – дурака, в конце концов, изображу…
Много лет прошло, очень много, прежде чем я понял одну простую вещь. Не знали они про нас ничего. Ничего. Кроме того, что мы сами рассказывали. Про себя и про других. А все байки про всевидящее око и дьявольскую осведомленность – туфта, миф, погремушка для баранов. Ничего у них не было против нас, кроме нашего страха.
Я на незнакомые номера обычно не отвечаю, но тут были особые обстоятельства. Ждал звонка с кафедры – они должны были сообщить, когда опубликуют мое исследование в New York University Academic Studies, а это дело такой важности, столько от него всего зависит, что я в тот день хватался за телефон так, как будто по нему мне второе пришествие должны были возвестить.
Час потренировался, вернулся в раздевалку, достал телефон – есть! – звонили! Я как был – взмокший, в кимоно – стал перезванивать. Ответили сразу. Но это оказался не университет. Совсем другой абонент, которого я услышать вовсе не ожидал.
– Привет, – сказала Маша, – it's me…
– О, привет, чего вдруг звонишь? А что это за номер? Случилось что-то?
– Да нет, все нормально. Просто я здесь.
– Где?!
– В Нью-Йорке. Если тебя интересуют подробности – в Holiday Inn на сорок седьмой.
– Шутишь ты, что ли? Каким образом ты здесь? Почему?
– Тебе как – по телефону рассказать? Или, может, все-таки увидимся?
– Черт, Маша, да я просто… все так неожиданно…
– Я нарушила твои планы?
– Прекрати. Может человек растеряться? Тем более от радости…
– Если от радости – тогда может, так и быть.
– Сорок седьмая? Я у тебя буду через полчаса, встречаемся в лобби, да?
– Жду тебя.
Олени так несутся по тундре, не разбирая дороги, когда наталкиваются на газопровод, как я бежал к метро. В сторону, вы все! Не стоять у меня на пути! Меня ждет Маша!
Только оказавшись в вагоне и отдышавшись, удивился по-настоящему. Что за неожиданная поездка? И почему не предупредила заранее? И как вообще-то мне с ней держаться?
Как держаться – вопрос не праздный. Мы с Машей знакомы уже полгода, из которых не виделись четыре месяца. Вот послезавтра будет ровно четыре, я помню, между прочим, и в каком платье ты была в тот наш последний день – тоже помню.
Видеться – не виделись. Только переписывались раз по пять-шесть в день, и скайп по выходным, когда можно на разницу во времени не обращать внимания, часа по два.
В Москве мы познакомились, of all places. Я там два месяца копался в архивах – в Институте современной истории, а она в этом институте работает.
Мой диплом называется «Ценностный вклад выходцев из бывшего СССР в социо-культурный контекст США». Барышников, Довлатов, Бродский, Лосев, Немезян – вот мои клиенты. Поездки в Москву, то есть, мне было не избежать. Я, правда, и не сильно сопротивлялся, честно говоря – интересно же посмотреть, откуда ты взялся, в смысле, предки твои – мама моя и отец оттуда, из Москвы, она эмигрировала в девяностые, он остался, и больше я про него ничего не знаю, эта тема в нашей семье – табу.
Машу ко мне приставили для сопровождения, потому что она там единственный молодой человек и к тому же говорит по-английски. Истории-то он институт современной, но средний возраст сотрудников – за шестьдесят, поздновато им иностранные языки осваивать. Не идеальный, конечно, у Маши английский, но в сочетании с моим таким же русским – мама меня заставляла в детстве его учить, но я сопротивлялся, – короче, нам для общения вполне хватало.
Не скажу, что архивы эти мне сильно помогли в работе. Хаос там царил настоящий, половина фондов оказались вообще не разобраны, а самое интересное было недоступно для иностранцев – разрешения какие-то нужны, dopusk. Если бы не Маша, которая знала, где что лежит, и главное, обладала удивительным умением уговаривать людей – только благодаря ей меня пускали туда, куда вообще-то не должны были, – если бы не она, можно было смело сказать – зря съездил.
Кроме того, она мне если не жизнь, то уж здоровье точно спасла. Научила, как в Москве правильно питаться, чтобы не заработать язву.
Рецепт оказался простым. Никогда, сказала она, не ходи в дорогие места. И никогда не ходи в дешевые. И никогда не ходи никуда, кроме грузинской кухни. Понял?
Понял. А могу я тебя пригласить? Это я где-то через месяц после нашего знакомства спросил, когда стало окончательно ясно, что плевать на все – и на то, что Маша меня на два года старше, и на то, что на голову выше – просто не имеет это все никакого значения. А важно только одно – есть у меня повод ей позвонить или написать сразу после того, как вернулся к себе после работы, или я его еще не придумал? Себя-то чего обманывать?
Можешь, сказала Маша. Но лучше я тебя приглашу. Потому что самая правильная грузинская кухня в этом городе – у меня дома.
– Ты грузинка?
– Нет. Просто у меня есть мама.
– А, – говорю, – понятно, у меня тоже. Но вообще у нас с родителями знакомятся уже только тогда, когда отношения серьезные. А у вас?
– А у нас, – сказала Маша, – обычно уже после развода. Ты приходи, не бойся.
– Я и не боюсь.
Очень хороший получился тот вечер. Честное слово, вкуснее lobio и khachapuri, чем у Марины Евгеньевны, я не пробовал. Ну и сам не опозорился – нашел, где купить две бутылки настоящего грузинского красного, слава богу, не первый день в Москве, не полный lokh, как Маша выражается.
Марина Евгеньевна, когда увидела, как я с ее вторым именем мучаюсь, сразу сказала – оставьте, Дэвид, давайте – просто Марина. Я был ей очень благодарен.
Она еще ко мне все время присматривалась внимательно. Я думал – почему? А она сама сказала: просто поразительно, как вы похожи на одного человека, просто одно лицо, мы с ним работали когда-то вместе… я вам сейчас покажу. Принесла коробку, там фотографии старые, Polaroid еще. Нашла ту, которую искала.
На ней мужчина, он с коллегами на вечеринке, они Новый год отмечают, девяносто седьмой, на обороте фотографии написано. Действительно, удивительно – как будто я, только на двадцать лет старше.
Кто это? – спрашиваю.
Ну, так, просто человек, мы работали вместе. Но это не важно. А сходство вы тоже видите?
Да. Трудно не заметить. А можно с ним поговорить, с этим человеком? Может быть, он что-то знает про мою семью, в смысле, со стороны отца, может, вообще, родственник? А вдруг?
Сейчас, говорит, попробуем найти его телефон. Одной своей подруге позвонила, та – другой, и так по цепочке они его отыскали.
Марина набрала номер, здравствуйте, говорит, Володя, тут такое дело… Она ему все объяснила, потом мне трубку дала. Слышно было, что человек немного удивлен этим звонком, может быть, даже раздражен, но отвечал вежливо – нет, знаете ли, родственников у меня нет никаких, так что помочь вам, к сожалению, ничем не могу.
Тут я сообразил, что не назвался. Простите, говорю, я не представился. Меня зовут Дэвид Капович. Это моей матери фамилия, Юлии, она когда-то жила здесь, в Москве, даже знаю, где – в Лефортово, потом в девяностые уехала в Штаты. Теперь она Джулия. Ничего вам это имя не говорит?
Он помолчал. Нет, ответил, никогда не слышал, приятно было пообщаться, всего доброго. И отключился.
… Holy shit, я с этими воспоминаниями чуть свою остановку не проехал, еле выскочить успел на сорок седьмой.
Уфф, наконец-то, вот он, Holiday Inn… ну и толпа тут в лобби… это из-за морозов – никому не охота на улице встречаться, все собрались в тепле. Так, Маша, ты где? Ага, вижу – слепой не заметит – во-первых, возвышается над всеми, versta kolomenskaya, как некоторые выражаются, во-вторых, самая красивая здесь… и везде тоже, между прочим.
– Маша!
– Наконец-то… наконец-то… почему ты так долго?
– Я бежал изо всех сил, чуть не затоптал половину Нью-Йорка по дороге. Маша… как же я тебе рад!
– Я тоже…
– Ты почему расстроенная? Что вообще происходит? Как ты здесь?
– Не обращай внимания, просто устала, весь день в дороге, и перенервничала.
– Из-за чего?
– Из-за всего… я вдруг подумала – я прилечу, а ты здесь не один, у тебя кто-то есть, а со мной ты так – на запасной случай, а тут я заявляюсь.
– Так, остановились. Нет у меня никого. И ты не запасной случай. Поняла? Теперь рассказывай, что происходит.
– Это правда?
– Это, Маша, правда.
Все очень странно, говорит, очень. Только давай не здесь разговаривать, тут очень шумно и как-то неуютно.
– Хорошо, конечно. А где?
– Давай поднимемся ко мне в номер. Тем более, я тебе привезла что-то.
– Конечно, пошли.
Я в лифте взял ее за руку и говорю – Маша, Маша, Маша…
Ну, мы до номера ее дошли с трудом, потому что… ну, короче, шли медленно… там еще в этом Holiday Inn такие коридоры длинные… мы останавливались на каждом изгибе… ты… и ты…
Проснулись часа в четыре дня, за окном уже почти сумерки. Ну как – проснулись… я очнулся, долго соображал, где я и что вообще происходит, с трудом встал, добрел до телефона – так и есть, всё пропустил, все звонки, которые еще три часа назад казались безумно важными, а теперь… а теперь – да пошли вы все.
Маша, вижу, зашевелилась – что-то ищет под одеялом.
– Ты что потеряла?
– Мне кажется, что прилетела я все-таки в трусах.
– Не стал бы исключать такой вариант. Ты вообще производишь впечатление состоятельной девушки.
– Ты идиот… хотя и остроумный… witty, как говорится… сделай, пожалуйста, кофе, и давай я тебе все-таки расскажу, как я здесь оказалась.
– Давай. Кофе сейчас будет. И я тебя люблю, кстати.
Это все так странно, сказала Маша, просто очень. Помнишь, ты был у нас дома, мама еще хачапури делала?
– Да. Обидный вопрос, но да, помню.
– А разговор про человека, который на тебя похож – помнишь?
– Ну.
– Он появился.
Лет пять, наверное, этот страх меня не отпускал. Он был настоящий, липкий, параноидальный, когда мерещатся тени за каждым углом и заснуть не можешь в темноте. Чего боялся? Кого? Что придут и потребуют сотрудничать? Что все вокруг узнают про ту бумажку? Уже не вспомнишь… Тем более, что капитан тот оказался, действительно, человеком слова – никто ко мне так и не обратился. Или не до меня им стало?
Уходить – медленно, постепенно – страх начал году, наверное, в восемьдесят восьмом, не раньше. Когда стало ясно, что все вот это, что творилось тогда вокруг – перестройка, гласность, ускорение, газеты, кооперативы, выборы, – не кампания очередная, нет, похоже, оказалось, они это всерьез затеяли. Какой-то мужик в «Московских новостях» статью написал в восемьдесят девятом – «Как меня вербовали» называлась – про историю, очень похожую на мою, потом съезд этот… и вот тогда я поверил всерьез.
Окончательно страх ушел, конечно, только тогда, в августе, когда, стоя в толпе, я увидел, как набрасывают трос на шею Дзержинскому. «Давай!!!» – орали вокруг, и я вместе со всеми. В этот момент из подземного перехода выбежала тетка в метрополитеновской форме. «Вы чего творите?! – истошно закричала она, и все замерли. – Там же метро мелкого залегания, вы сейчас дыру пробьете, в нем же сколько весу! Туда его валите, на другую сторону!» Толпа начала ржать, и тогда я понял – всё.
Все, сказал я Юльке, стоявшей рядом, это конец, они уже не поднимутся, мы отбоялись. И я тебя люблю, кстати.
Любишь – женись, ответила она, и мне стало не до Дзержинского и всего остального, вокруг творящегося, – даже если бы в тот момент на площади высадились инопланетяне и поинтересовались, что за бардак здесь происходит, я бы не стал отвлекаться, а продолжал ее целовать.
Победу над прошлым и начало новой жизни отмечали широко, до середины сентября не могли остановиться – в гости ходили, у себя принимали, все друг друга зазывали на какие-то бесконечные праздничные пьянки, вспоминали, пережевывали подробности, делились ошеломительными сегодняшними новостями – хотелось длить и длить это ощущение.
В те дни на каком-то застолье неожиданно всплыл Илья, которого потерял из виду года за два до этого. Не нарочно, просто в то лихорадочное время всех куда-то уносило – и разбегались легко, потом так же безмятежно собирались снова.
Я Илюхе обрадовался. Он, конечно, редкостный аферист, но это само по себе не грех, если человек не жлоб и не подлец. Он-то ко мне бросился вообще как к родному, что тоже было приятно. Что ты, спрашиваю, где, как дела-то?
Ого-го, говорит Илюха, тут в два слова не уложишься, а если в одно, то – класс! Я же с восемьдесят восьмого, как кооперативы разрешили, в этом деле. Сначала как все – джинсы, компьютеры, дубло, детское питание… пробовали в нефть зайти и металлы, но там уже все расхватано… ничего, мы свою нишу нашли… теперь, представь, у нас свой банк – лицензия, между прочим, номер шесть – а вот разрешение на валютные операции мы вообще первые в стране получили.
Действительно, говорю, ого-го.
Да ты просто не представляешь, как мы поднялись, там такие перспективы… вообще… такие бюджеты, слушай, ты заходи ко мне, сам на все посмотришь, мы на Веснина сидим, следующий дом после иностранного букинистического – держи визитку.
Обязательно, говорю, зайду – и забыл об этом разговоре.
Вспомнил года через полтора, когда жизнь вдруг в одночасье стала такая, жесткая. Вроде всё и к лучшему – колбасы на каждом углу двадцать сортов, книги любые, покупай – не хочу, ехать можно, куда душа пожелает… все, короче, о чем мечтали. Только вот незадача – не на что.
Одна за другой позакрывались все шараги, где я халтурил на синхронах – Советский комитет защиты мира, Комитет советских женщин, Союз обществ дружбы с зарубежными странами, – все кормушки захлопнулись. И Юлька у себя в газете пашет круглые сутки за гроши, – драйва, конечно, полная запазуха, только колготки новые купить не может.
Тут я и вспомнил про Илью и тот наш разговор на бегу. А чем черт не шутит? Позвоню – хуже не будет.
Отыскал визитку, которую он мне оставил, набрал номер. Торговый дом «Красная горка», чем могу помочь? – сказал звонкий девичий голос. Мне нужен Илья Крайнов, говорю. Минуту, соединяю вас с секретариатом Ильи Ильича. Ого, думаю, сколько понтов – торговый дом, секретариат, целый Илья Ильич.
– Приемная Крайнова, слушаю вас.
– Мне нужен Илья… Ильич.
– Как вас представить?
– Воловик. Владимир… Львович.
– Минуту, Владимир Львович.
– Володька! – слышу знакомый голос. – Ты где?
– Добрый день, говорю, Илья Ильич, может быть, вы меня путаете с кем-то… вот, хотелось бы напомнить о себе…
– Кончай херню молоть! Серьезно – откуда звонишь?
– Из города-героя, откуда же еще.
– Давай приезжай! Хочешь, машину за тобой пришлю?
– Да уж справлюсь как-нибудь.
– Отлично, старик! Веснина семнадцать, строение три, там тебя проведут. И не тяни, я тебя умоляю, а то выпить не с кем.
Неплохо шли дела у торгового дома «Красная горка». Это выяснилось, когда по адресу, указанному Ильей, за двухметровым забором обнаружился солидный трехэтажный особняк с несколькими припаркованными во дворе новыми БМВ и свежим ремонтом внутри – не богатым, что называется, а дорогим.
Откуда дровишки-то, спросил я, когда секретарша – я таких девушек только в кино видел – поставила на стол бутылку французского коньяка и удалилась.
– Что, впечатляет?
– Не то слово.
– Ну, тебе-то мне что голову морочить – я тут, конечно, не главный, хотя и при делах, это все тесть мой со своими корешами замутил – помнишь его?
Такое вряд ли забудешь. В восемьдесят шестом, по-моему, Илья позвал нас троих – меня, Лешу, Валеру – в Баку на свою свадьбу. Такой гулянки я не то что в жизни не видел – даже представить себе не мог.
Встречала нас в аэропорту у трапа белая двадцать четвертая «волга», поселили в «Интуристе», там же и отмечали это важное событие – закуски в три слоя, черная икра лоханками, коньяк пяти видов, гостей человек двести, дарят молодым исключительно конверты – да там меньше пятихатки нет, сказал Валера, можешь мне поверить, по толщине вижу. Еще невеста запомнилась – крупногабаритная такая девушка, золота на ней было – только что не кольцо в носу.
Давно ты с ней познакомился? – поинтересовались мы у жениха. Месяца три назад, безмятежно ответил Илья.
Ого, быстро у вас все случилось, ну и как – хорошая?
Безотказная, с ухмылкой ответил он – сначала она половине города не отказала, потом я появился. Что вы, честное слово, как маленькие? Это династический брак. Папаша ее – он из Красной Горки… а, да, вы же не местные… Красная Горка – это столица.
Какая?
Горские евреи там живут.
Горные, наверное, все-таки?
Да нет… ладно, долго объяснять… короче, есть цеховики, а есть крупные цеховики. Так вот, среди крупных цеховиков Аркадия Самойловича, тестя моего, очень уважают за две вещи – масштаб и честность. Ну и я тоже не дворняга – не помню, говорил я вам, нет, папаша мой – начальник отдела административных органов в прокуратуре. Проще говоря, за законностью надзирает в ментовке и гэбэ. Мы с Тамарой здесь, конечно, жить не будем. Через месяц закончится оформление, и стану я слушателем Высшей школы профсоюзов в Москве, квартиру нам к тому времени уже должны отремонтировать на Ленинском, возле «Лейпцига» – запомните, мужики, вы там – самые желанные гости, и это навсегда…
– Конечно, помню, говорю, тестя твоего.
– Ну вот, Аркадий «Красную горку» и затеял – сначала как кооператив – там, в Азербайджане, а теперь мы – московский торговый дом, и не из последних, кстати. Наливай, давай, за процветание, как говорится… чтобы стоял, и деньги были…
– Сам-то ты как, – спрашивает.
– Ну, средне, – говорю, – как-то все обломилось разом.
Илья, надо отдать ему должное, при всех своих недостатках – а у кого их нет? – человек легкий, незлой, и если может ближнему помочь – сделает это обязательно.
– Так давай к нам, – говорит, – вливайся, так сказать. У тебя же английский свободный, правильно?
– Обижаешь, я все-таки переводчик высшей категории, синхронист.
– Ну вот, всё кстати. Аркадий мне всю плешь проел, что надо нам на новый уровень выходить, искать каких-то партнеров иностранных. И куча всякой корреспонденции приходит еще каждый день на английском. Я девок каких-то бессмысленных нанимаю, потом не знаю, как их выгнать. Давай, ты этим займешься? Тебе как лучше – на гонорарах или на ставку?
– Вот спасибо тебе, Илюха, без дураков, – говорю, – выручил.
– Долларов четыреста для начала тебе положим – нормально?
Ничего себе, я больше ста забыл уже как выглядят.
Пересижу, думаю, трудные времена, долги отдам, выдохнем с Юлькой немного материально, а потом займусь, наконец, делом, «Гарпа» ирвинговского переведу, как давно хотел, или еще чего покруче.
Не вышло. Началась другая жизнь.
Он появился, повторила Маша. Через два дня после того, как ты уехал. Мама позвонила, я на работе была, она говорит – не задерживайся сегодня, у нас гость, хочу, чтобы ты тоже была.
Что за гость?
Увидишь. Сюрприз, сюрприз!
Я вечером возвращаюсь – ого! – гость, похоже, не рядовой, мама сервиз кузнецовский вытащила, это только по особым случаям бывает, и платье серое надела. Через полчаса – звонок в дверь. Мама говорит – открой. Я открыла – чуть не упала, честное слово. Как будто ты вернулся, но лет, скажем, через двадцать. Очень похож, правда, одно лицо. Я потом присмотрелась – даже улыбка похожая, и брови вскидывает так же, когда удивляется.
– Владимир?
– Владимир. Владимир Львович. Небедный человек. Букет маме принес такой, ну, не на углу купленный, французского шампанского две бутылки, торт от «Печерского». И одет так, знаешь, вот неброско, но я же вижу, сколько это стоит.
– Ясно. А чего пришел-то?
– Он маме потом, после того разговора сам, оказывается, позвонил, они предались воспоминаниям, она его и позвала. Но это версия для мамы, как выяснилось.
– А на самом деле?
– Вот теперь слушай. Сидели, болтали, все было очень мило. Он исключительно обаятельный человек и рассказчик просто фантастический, мама, гляжу, тает – я даже, грешным делом, подумала… Он меня расспрашивал – где училась, как работается в институте, какие дальше планы, потом про тебя зашел разговор, случайно… ну, это я думала, что случайно. А мне же только дай, я и рассказываю, раз человеку интересно – вот, на политологии учится в Университете Нью-Йорка, приехал, потому что тема по России, так и познакомились. А как, Владимир Львович вдруг спрашивает, Дэвид ваш относится ко всей этой истории с их выборами – или ему это все безразлично? Просто интересно…