– Рон, что ты делаешь?
Крик пронзительной высоты прожег Рону голову, воспламенив тлевшую где-то в глубине тяжелую массу боли. Расширяясь жаром в объеме, боль раздвигала виски, давила в затылок, в лоб, становясь все более и более невыносимой и, наконец, достигнув максимума, ударила обжигающим потоком по глазам и отпустила.
Рон с усилием разъединил спекшиеся веки и расслабил мышцы лица, сжатые в морщинистый комок. Медленно поведя вокруг взглядом, он понял, что произошло что-то странное, но не мог даже предположить, до какой степени это странное было страшным.
В глубокой тишине, вибрирующей высоким напряжением, на Рона смотрели десятки пар глаз. Застывший в них ужас медленно оплавлялся недоумением, непониманием, неверием, несогласием со случившимся. Наконец Рон почувствовал, что снова способен воспринимать мир вокруг себя. Его первый осмысленный взгляд точно упал на Фила Кренстона, лежавшего от него в нескольких шагах. Глаза Фила остекленело смотрели вверх, из открытого рта иссыхающей струйкой сочилась кровь, кровавое пятно на желтой футболке обрамилось темно-багряным кантом. Вытекающий из-под спины Фила кровяной ручеек образовал густую лужицу, едва не касавшуюся ног Рона. Рон медленно повел взгляд от своих кроссовок вверх по голеням, спортивным трусам, футболке – от одного кровавого пятна к другому. Страшная догадка молнией метнулась к сжатой руке. Глухой звук от удара выпавших из руки Рона ножниц в оцепенелой тишине прозвучал ударом грома. Заплакала Кэт. В руках Пита Джекобсона откуда-то появилась бейсбольная бита. Он судорожно перекидывал ее из руки в руку, все время оглядываясь по сторонам. Девчонки сбивались в стайки. Все словно готовились к продолжению трагедии, и только Рон знал, что продолжения не будет. Он стоял, устремив глаза в землю где-то рядом с Филом, и ждал, ждал, ждал…приезда полиции. Сейчас Рон хотел только одного – сойти с этого места. Нарастающий вой полицейской сирены звучал для него музыкой освобождения…
Предупредительно свистнув, поезд тронулся, вернув Рона в настоящее. На перроне не было ни желтого банта, ни двух больших бородавок. Успокоительная пустота разлилась по телу Рона, позволив обвиснуть натянутым нервам. Рон слушал стук колес, отсчитывающих путь пройденными рельсами. Свою дорогу жизни Рон отсчитывал годами тюрьмы. За убийство Фила Кренстона Рона осудили на десять лет. Из них два года он провел в психиатрической лечебнице. В нее он попал после душевного истязания двумя сумасшедшими, по твердому убеждению Рона, психиатрами из полицейского управления штата. Именно туда перевезли Рона через несколько дней после ареста. Одного он прозвал лупастым, другого – очкастым. Оба были невысоки ростом. Но если лупастый был похож на снеговика своей круглой лысеющей головой с выкатанными глазами, круглым туловищем, короткими ногами в вечно мятых широких штанах, то очкастый, напротив, был тонок, щупл, с редкими волосами на голове, нервным лицом с длинным носом, на котором каким-то чудом удерживались непропорционально большие очки с толстыми линзами. Когда он их снимал, его глаза настолько резко уменьшались в размерах, что возникало впечатление диспропорции лица. Очкастый неизменно пребывал в с жилетке и рубашке с глубоко расстегнутым воротом. Лупастый и очкастый до кожного покраснения, до испарин на лысых лбах, до нервного тика у лупастого и отвратительной пузырчатой слюны на губах очкастого требовали Рона признаться в том, чего он не знал. Они поставляли ему один мотив преступления за другим, настойчиво требуя согласия с наличием в его дрянной душонке хоть какого-нибудь из них. Они отказывались верить правде Рона, которая состояла в том, что он не знал, почему убил Фила Кренстона и не помнил, как его убил.
После общения с лупастым и очкастым Рон плотно закрыл свой чувственный мир от всех душеисследователей, периодически возникавших в его жизни. В их бесцветной череде выделялся лишь доктор Трамм из центральной психиатрической лечебницы штата. Это был пожилой мужчина увесистой фигуры и обманчиво добродушным лицом. В профессии врача доктор Трамм ревностно служил самому себе. Любое исследование он производил не во благо пациента, а ради собственных устремлений. Одержимый идеей научного открытия и следующего за ним мирового признания, Трамм превратил себя в механизм, отлажено работающий на достижение заданной цели. Пациенты были для доктора Трамма лишь средством карьерного роста, подлежащим немедленной замене в случае необеспечения расчетной скорости движения. Как ни парадоксально, но именно жесткая и жестокая расчетливость доктора Трамма сыграла в жизни Рона положительную роль.
Из странного подростка, совершившего неординарное убийство, честолюбивый врач надеялся быстро соорудить пружинистый трамплин, который с легкого толчка забросит его на большие высоты признания, наград и премий. Обостренным восприятием Рон легко уловил это отношение доктора к себе и подыгрывал ему, насколько хватало его еще детской сообразительности. Привилегия быть испытуемым самого Трамма обеспечила Рона отдельной палатой и специальным режимом содержания. Рон жил в клинике вне общего распорядка. Отсутствие лишних глаз позволяло ему имитировать прием лекарств, от которых он избавлялся, как только представлялась возможность. Умело используя словоохотливое сочувствие двух пожилых медсестер, Рон чаще всего правильно угадывал надлежащее поведение. Он демонстрировал послушную готовность к излечению великим Траммом, понимая и принимая израненной душой бессмысленность его усилий.
С момента осознания совершенного убийства Рон чувствовал, что причина чудовищного поступка скрывается не в болезни его рассудка, а в виноватости его души, и состоит не в мотиве, а в грехе. Но Рон не помнил за собой непокаянного греха. Много раз он вспоминал свою жизнь по годам, дням, часам, минутам, но не находил в этих воспоминаниях проступка, ставшего его грехопадением в ад. Душа, оскорбленная неосознанной сразу виной, вывела это знание на уровень недосягаемой тайны, черной дыры, безвозвратно поглотившей свет истины.
Больше двух лет Рон водил Трамма за нос, пока того, наконец, не постигло разочарование. Рон не мог знать, какого итога ждал от него доктор и потому не мог его сыграть, как играл результаты лечебных процедур. Осторожно экспериментируя с вариантами своего поведения, Рон пытался уловить одобрение или разочарование в глазах врача, но они всегда оставались бесстрастны.
Такими же равнодушными они были в тот день, когда Трамм согласно своим принципам заменил не оправдавшего надежд Рона на многообещающего Джона Шварца. Новый подопытный доктора потравил за пять лет супружества с Риной Шварц ее саму, ее сестру, собственного ребенка и приходящую домработницу. Любящий муж, отец, деверь и приветливый работодатель в порядке очередности подмешивал яд в пищу своим жертвам, каждый раз безутешно печалясь об их безвременной кончине. В отличие от Рона, у Джона Шварца ярко наличествовали признаки шизоидно-маниакального поведения, и доктор Трамм, решив, что синица в руках лучше журавля в небе, без тени сожаления выдворил Рона Митчелла из лечебницы в тюрьму с заключением о невыявленных психических отклонениях.
Двухлетняя отсрочка от тюремной камеры значила для Рона очень много. За это время он повзрослел, окреп, и, главное, успел подготовить душу к долгой пытке неволей, заледенив ее до бесчувственности. В тюрьме Рон не стал ни своим, ни чужим. Высокий, хорошо сложенный, с натренированными мускулами, с красивыми чертами лица и ясными умными глазами, Рон никак не входил в образ ограниченного убийцы, прирезавшего среди бела дня школьного товарища. Это броское несоответствие вместе с преувеличенными слухами о смертоносной ненормальности парня образовало между ним и сокамерниками дистанцию отчуждения, которая с течением времени только возрастала. В молчаливой отстраненности от окружающей жизни Рон провел восемь тюремных лет.