Глава 3 С каким припасом зимовать будем?


Горе пуще всего крушит человека при безделье. А зимовщикам бездельничать было некогда: заботы торопили от одного дела к другому. Алексей, кормщик, это понимал, потому зорко следил, чтобы времени на горе днём меньше оставалось, а ночью сон поможет – от думы избавит. Работа шла ходко: шкуру с медведя сняли, мясо вынесли в сени, плавник, что с берега натаскали, сложили ровно у стенки. Далеко не ходить и от ветра защита.

– Без запаса нельзя, – приговаривал кормщик, – погода навернётся такая, что не только к морю, а из избы носа не высунешь.

Последний раз они со Степаном пошли к морю вдвоём. Ванюшке отец наказал при Фёдоре на хозяйстве оставаться, печку топить, обед готовить. Ванюшка загоревал, но спорить не посмел.

Фёдору по душе было дома оставаться, хоть в дыму, да в тепле. Однако по привычке, как всегда, нахмурился, пока брови на переносице не сошлись.

Ванюшка так и подумал, глядя на Фёдора: «Куда он ещё брови сдвинуть словчится?»

– Тебе что? Работы нет? – заворчал Фёдор. – Видишь, пока дрова прогорят, дым выйдет, дверь закрывать нельзя. Ты у порога стань, да гляди зорче, как мясо жарить стану – не дай бог ошкуй[3] набежит, мясной дух учует. Приметишь – живо дверь на засов закрывай. Отсидимся, покуда Стёпа с пищалью на выручку поспеет.

У Ванюшки от таких слов сердце заколотилось, но и тут он ослушаться не посмел: стал у двери, рукой за засов держится, а голову то направо, то налево повернёт, аж шея заныла и глаза заломило.

– Ошкуй что кошка, тишком подберётся, – крикнул Фёдор из избы напоследок.

Хоть бы не говорил! Ещё страшнее стало. Вспомнил, как Степан рассказывал: «Ползёт ошкуй, чёрный нос лапой прикрывает, сам белый и снег белый – как его углядишь?»

И обрадовался же Ванюшка, когда отец со Степаном на тропе показались. Тут только почувствовал: замёрз здорово, ног не чует.

– Наработались мы, Стёпа, – сказал Алексей. – На сегодня будет.

Сбросив последнюю ношу, они вошли и остановились у порога. Ванюшка поспешил за ними. Дрова в печке уже прогорели, дверь закрыли. Ещё припахивало дымом, но от душного тепла словно домашним уютом повеяло, и от того посветлели суровые лица поморов.

– Спасибо, Федя, – ласково проговорил кормщик, – приютил ты наше зимовье, а где тепло да сытно, там беда не живёт. Собирай на стол, что бог послал.

С голоду почти не заметили, что медвежатина не солёная и подгорела на угольях. Из котелка, что кормщик на счастье прихватил с карбаса, напились горячей снеговой воды, согрелись.

Молодые ждали: какой разговор поведёт кормщик.

Теперь, когда дневные дела закончили и голод приглушили, на душе особенно стало тоскливо.

Старший немного помедлил, говорить не начинал, глядя на него и остальные молчали. Алексей Химков много лет уже ходил на карбасе кормщиком добывать морского зверя, а такая лихая беда случилась с ним в первый раз. И надо же было: взял в плаванье меньшого сына, Ванюшку, хотел приучать к морскому делу. Остальные двое тоже молоды, тоже глядят на него с надеждой – нельзя ему, старшему, голову вешать, духом пасть. Алексей затаил в груди вздох и выпрямился.

– У кого какой припас есть, выкладывай, – проговорил он так спокойно, точно сидел в своей избе на лавке. – Поглядим, чем на всю зимушку богаты будем. Духом крепче держитесь. Четверо нас, не в одиночку бедовать.

Он первый вытащил из за пояса топор, положил на стол, за ним кремень, огниво и нож в крепких кожаных ножнах.

– Нож и у меня есть, а боле ничего нет, – проговорил Фёдор хмуро, но, положив нож на стол, с удовольствием его оглядел. Нож, и правда, был хоть куда: рукоятка медная, при ножнах кольцо тоже медное, к поясу привешивать. Ванюшка на него загляделся: у отца и то не такой ладный.

Степан живо повернулся, вытянул из за спины с нар своё ружьё, положил на стол, любовно провёл рукой по стволу, словно кого живого приласкал, такая у него была привычка.

– На счастье ты его с карбаса захватил, – кивнул Алексей. Кабы не оно – может, мы бы сейчас тут не сидели.

– А наметил то как! Прямо в глаз! – не удержался Ванюшка и вспыхнул в смущении: ведь к большим в разговор ввязался.

– А чего же не попасть, когда он сам мордой на пищаль налез, – отшутился Степан. Но тут же вздохнул, покачал головой. – Припасу поболе взять надо было. Не думалось, что карбаса нам не видать.

В роговой пороховнице пороха оказалось на двенадцать зарядов и столько же пуль самоделок в кожаном мешочке у пояса.

Ванюшка заморгал было глазами, да вовремя покосился на Степана, сдержал слёзы.

– Тять, – робко проговорил он. – А у меня и вовек ничего нету. Я чего же буду делать? А?..

– Пасти[4] на ошкуев ставить, – весело подмигнул ему неугомонный Степан. – Их здесь видимо невидимо, как курей. И ходить далеко не придётся, сами в избу просятся. Благодать!

– Не болтай лишку, – недовольно остановил его Фёдор. Одной беды посбылись, гляди, другой не накличь.

Степан взглянул на Фёдора, но смолчал, хоть и далось ему это нелегко: по живости своей он с трудом старался сидеть за столом спокойно. Фёдор давно ему досаждал. «Ему и при солнышке день тёмный», – досадливо подумал он.

В избе потеплело, все сняли шапки и верхнюю одежду. Стало видно, что у Степана волосы завиваются задорными колечками. От этого он казался чуть не ровней Ванюшке, хоть и был на десяток лет старше. И глаза карие с золотинкой, в них весёлая смешинка прячется. Степан славился удалью и меткостью стрельбы, любил при случае и прихвастнуть. Но сейчас хвастовства на требовалось, всем видно: огромная медвежья шкура закрывала нары и ещё на пол краем свешивалась.

– Нож ещё вот, – спохватился Степан и отцепил от пояса ножны не хуже Фёдоровых. – Без ножа человеку, пропасть, – договорил он. – Правда, Ванюшка?

Ванюшка досадливо мотнул головой, даже губу закусил от обиды. «И надо ему душу бередить. Ишь, дразнится, знает ведь, у меня…» Но тут Ванюшка даже в мыслях споткнулся: это что ж Степан делает? Говорит, а сам рукой чего то шарит за пазухой. Достал… на стол кинул… Ой!

Ванюшка и дышать перестал, а Степан, улыбаясь, говорит:

– Хватай живее, а то назад заберу, коли тебе не требуется.

А на столе лежит… ещё нож, другой, не в такой богатой оправе, всё ж настоящий, охотницкий.

Ванюшка медленно протянул руку, а сам не оторвётся от Степановых глаз.

– Стёпа, – сказал тихо с трудом, – неужто, правда, мне даёшь?

– Кривда – засмеялся Степан. – Бери, говорю, теперь ты груманлан настоящий.

– Спасибо, – только смог выговорить Ванюшка и так стиснул рукоятку ножа, что даже пальцы побелели.

– Спасибо, Стёпа, – сказал просто и кормщик. – Ведь не подумал я и ему нож захватить.

– Обрадовались, – пробурчал Фёдор. – С таким богатым припасом что делать то будем?

Брови кормщика чуть заметно сдвинулись. Фёдор и в удачливый год хмурый, туча тучей ходит, смеха от него никто не слыхал. А теперь и вовсе тоску нагонять станет. Но сказал только:

– Держись, Фёдор, море, оно слабодушных не любит. Уразумел?

Фёдор угрюмо покосился на кормщика, буркнул неохотно:

– Уразумел. – И отвернулся.

Степан не вытерпел:

– Что делать будем? А олешков бить. Их тут, должно, тоже невидимо. И непуганые они, потому тут безлюдно. С моим припасом дюжину достану. А там оглядимся – что дальше делать.

Строгие глаза Алексея потеплели: этот головы не повесит и других утешит.

– Добро, – проговорил он. – Коли так, ты завтра на промысел ступай, поглядим, сколь олешков достанешь. А нам с Фёдором шкуру надо до пути довести, чтобы не пропала. Добро с ней, не на голых досках спать.

– Вчера, чай, доски мягче пуха были, – шутил Степан, укладываясь на нары. – Ванюшка, иди ко мне под бочок, коли ещё ошкуй в избу залезет, чтоб с тебя починал.

– Сказано, не трепли языком, бестолковая голова, – сердился Фёдор. – К ночи дело, а он беду накликает.

Степан промолчал, вскоре послышался его храп. Поворочавшись, заснул и Фёдор. Лишь тихо лежал Алексей. К нему сон не шёл. Каждому за себя забота, а ему – за всех. И за тех, кого унесло на карбасе. Кто знает, какую судьбу им море сготовило? Но горевал он тихо, чтобы других не будить, пока сон не сморил и его.

Доска задвижка у окна скрипнула, чья то рука её отодвинула. Бледный утренний свет нехотя заглянул в избу зато мороз проворно просунул за ним мохнатые белые лапы: стена около окна сразу засеребрилась пушистым инеем. На нарах недовольно заворчали: кому вздумалось холоду напускать, или в избе своего не хватает.

– Вставай, ребята. Печку я затопил, окна если не открыть – в дыму не продохнёшь.

С кормщиком не поспоришь. Три пары ног проворно ссунулись с нар на землю. Холодно, а всё не так, как вчера: шкура медвежья греет, и печка, какая ни на есть, дымит, а теплом помогает. Но поморы к этому привыкли: открыли оконце и сели на полу. Дым клубами стлался под потолком. Так можно было подождать, пока печка разогреется как следует и дрова прогорят, хотя першило в горле и глаза щипало до слёз. Кормщику пришлось хуже других: Степана ростом бог не обидел, а Алексей был выше его на целую голову, чуть головой в крышу не упирался. Даже сидя на полу, нагибался чтобы в самый дым головой не попасть.

По избе пошла сырость, с потолка закапала чёрная копоть. Копотью и жареная медвежатина припахивала, но на это никто не обижался. Зато вдосталь наелись, больше уж некуда было.

С медвежатиной расправились быстро: Алексей торопил, а зачем – сказать не хотел, лишь хитро усмехнулся. Наконец готово. Подпоясались, рукавицы натянули, хотя и не поздняя зима, а в этих краях мороз и осенью не шутит. Окно опять плотно доской задвинули: печной дым через него уж вышел, а тепло надо беречь. Шли по берегу, Фёдор, не торопясь, в развалочку а Степан с Ванюшкой от нетерпения бока друг другу протолкали, но со спросом не лезли, знали: кормщик, когда надо – сам скажет.

Прошли уже порядочно. Алексей подойдёт к куче плавника, посмотрит, головой качнёт и дальше шагает.

– Чего ему надобно? Ищет, словно чего потерял.

Это Фёдор поговаривает, негромко так.

Но вот Алексей остановился.

– Степан свою дюжину олешков промыслит, и боле пищаль его ни на что не сгодится, – сказал он. – А нам как дальше жить?

Все молчали, не отрываясь смотрели на него. Кормщик спрашивает, а сам, наверное, что то удумал.

– Стало быть, нам на дале новую охотницкую снасть ладить надо, – договорил Алексей и ближе подошёл к куче плавника. – Дерева тут на всё найдётся: с елового, а ещё лучше с лиственничного, корня лук согнём, палки, вот они, на стрелы пойдут, а покрепче – на кутела[5] сгодятся да на рогатины, коли ошкуй встретится. Заживём – не пропадём.

– А мы с Ванюшкой пропадать и не думали, – весело отозвался Степан. – Правда, Ванюшка?

Ванюшка в ответ толкнул Степана в бок, глаза его сияли.

– Тятя что надо удумает, я знаю, – шепнул он. Один Фёдор недоверчиво покачал головой.

– А железа на стрелы да на кутела где возьмём? – сердито спросил он. – Палка без железа, палка она и есть, никакое не кутело и не рогатина.

– Правду говоришь, – согласился Алексей. – Для того я вас в этом месте и остановил, глядите!

Он нагнулся и с трудом вытащил из кучи плавника тяжёлый обломок доски. Большой железный гвоздь торчал в нём.

– Видали? Чужую беду нам море на спасение выкинуло. С обломков этих, что раньше карбасы были, железа наберём. С тем и олешков, и морского зверя промыслим. А может, и от ошкуя рогатиной отбиться доведётся. Ванюшка, ты чего это?

Ванюшка отошёл в сторону и стоял, опустив голову, молчал, точно и не он только что со Степаном радовался.

– Тять, – заговорил он тихонько. – Сколь тут много карбасов загубленных лежит. Может, и нашего тут железа, от нашего карбаса наберём, а того не знаем…

Наступившее молчание прервал Степан.

– Нашего тут нет, – ответил он. – Мне тоже так подумалось, да разглядел я: доски, брусья – все старые, долго их море носило.

И много ещё не нашей работы. И тех жалко, кого не знаем, а про своих ещё надежда есть, может, и спасутся.

Загрузка...