Остров - читать онлайн

Глава 1

Это был день из тех, что делят жизнь на «до» и «после». Наша прежняя жизнь – хоть я не назвал бы ее сытой и спокойной – все же была относительно безопасной и хоть немного, но предсказуемой, а теперь… А теперь я не знал, что нас ждет через минуту, что принесет с собой следующее мгновение и чем обернется каждый наш шаг. Но это сейчас, а началось все обыденно и скучно, как начинался (да и заканчивался) почти каждый наш день. Случилось все, как и положено, ближе к закату.

Плеск волн, шорох мокрого песка, стук дождя в окна, нестройный гул голосов, звон, – все было как всегда, как бывает вечером ненастного дня. А других у нас и не было уже месяца три, если не больше. Зима, весна, лето и осень – названия сезонов еще хранила память, но и только. Тепло, солнце, снег или невесомый южный ветер не сразу, но забылись, и не напоминали о себе, и все к тому шло, что даже не собирались. Зато дождь – это всегда пожалуйста, от рассвета и до… следующего восхода, когда смену дня и ночи определяешь по цвету туч над морем и кое-какой (метров на пять, если повезет) видимости сквозь туман и дождливую морось.

Сегодня не повезло, с небес лило особенно стервенело, вода хлестала по стеклам, и в какой-то момент мне показалось, что это не дождь, а море. Оно было близко, очень близко, и было бы неплохо, окажись оно подальше на пару сотен метров, как и было еще несколько лет назад, как рассказывала мать, и как – смутно, обрывками – помнил я сам. Помнил поросшую редкой травой сухую плотную землю, тропинку, что доводила до обрыва и обрывалась так резко, что захватывало дух. Я осторожно подходил к краю и вытягивал шею, опасливо посматривая вниз.

Море было там, внизу, метрах в десяти. Волны – то ровные, плавные, а то с белыми «гривами», сердитые, быстрые – лизали песок, белый, плотный, хрустящий под ногами. Подходить к морю одному мне было категорически запрещено, и я просто смотрел на него сверху. Смотрел, пока оно само не пришло к нам. Море остановилось в сотне шагов от дома и дышало совсем рядом, похоронив под собой и прибрежный песок, и обрыв, и траву. Влажность была столь высока, что в испарениях навсегда пропало солнце. О том, что оно еще существует, напоминало единственное, пожалуй, что осталось от прошлой жизни – рассвет и закат, да еще тот отрезок суток, что мы по привычке называли «день». И этот день давно закончился, в общей комнате горел тусклый свет, но посетителям это не мешало. Вернее, им было наплевать и на свет, и на дождь, и на тьму за окнами – пусть ее, это просто ночь и ливень, они неопасны, как и море в этой части континента, ждать подлянки от него не приходилось. Но это в том случае, если ты сидишь на берегу или идешь мимо по своим делам. Так мог поступить кто угодно, только не наши постояльцы.

Сейчас внизу их было четверо, двое шушукались за столиком в углу, повернувшись к остальным крепкими бритыми затылками. Заказали виски, бутылку на двоих, а когда ополовинили ее, вспомнили о закуске, и моя мать приготовила им рыбу, а я отнес заказ, получил деньги и больше в их сторону не смотрел. Эта парочка явно собиралась выйти в море – на столе между стаканами я заметил обычный белый лист, исчерченный тупым карандашом, что грыз тот, что рассчитался со мной, одновременно закрыв рукавом брезентухи картинку. Я успел лишь рассмотреть очертания нашей бухты и стрелки, но их было слишком много, некоторые зачеркнуты, некоторые указывали сразу в обе стороны. Посмотрел и сразу забыл – что мне за дело до двух самоубийц, лишь бы платили вовремя, а денежки они отсчитали сполна. Я слышал, как один из них интересовался у матери, нет ли у нас лодки, и что они хорошо заплатят, но мать ответила, что нет.

Лодки у нас действительно не было, хоть не раз и не два и выпадал случай заполучить неплохое суденышко, но мать потребовала, чтобы я поклялся ей, что и близко не подойду к морю, точно я еще был маленьким мальчиком и это не мне полгода назад исполнилось восемнадцать. Даже не потребовала – пригрозила, что не пустит на порог или убьет, если я, выжив в море, вздумаю вернуться домой. Я согласился без особых раздумий – у нас и на берегу было полно дел.

Наш трактир «Адмирал Ушакофф» стоял на отшибе, далеко от ближайшего городка и большого поселка. Зато море, как я уже говорил, было рядом, где и обрывалась шедшая когда-то вдоль берега дорога. Море, постоянный дождь, морось и туман – вот что окружало нас ежедневно и ежечасно. Вода и холод. У нас был дизель-генератор и запас топлива к нему, зато не работала радиосвязь, и мы были отрезаны от мира, если бы не наши гости. Новости и кое-какой доход они нам обеспечивали, что объяснимо: в глуши, вдали от властей удобно обтяпывать свои темные делишки, например, сбывать трофеи, ну и просто отдыхать вдали от трудов морских и от честных людей, накачиваясь ромом. Еще к нам заезжали иногда туристы-экстремалы, как эти двое, что от руки рисуют дорожку, что приведет их в могилу. Залетали и влюбленные парочки в поисках уединения. Но бывали и периоды, когда трактир пустовал, так что сегодняшний день можно считать удачным. Двое самоубийц над картой и два одиночки, что влили в себя уже достаточно крепкого пойла, – уже неплохо.

– И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце своем…

Я поморщился, не особо скрывая раздражение. Этот человек – за глаза мы с матерью звали его Пастор – был нашим завсегдатаем. Правда, иногда он подолгу пропадал, но вернувшись, как правило, с деньгами, наведывался к нам почти ежедневно – до тех пор, пока деньги не заканчивались и не приходила ему пора снова исчезнуть. Платил он аккуратно, в долг не пил, набравшись, становился щедрым и разговорчивым, как сейчас, но лучше бы ему было помолчать.

– И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых я сотворил, от человека до скотов, и гадов, и птиц небесных истреблю, ибо я раскаялся, что создал их, – говорил Пастор, глядя в стакан. Наголо выбритая макушка блестела в свете тусклой лампочки, рот Пастора моментами съезжал набок, делая его похожим на карточного джокера. Я видел такие карты еще в детстве, у отца, и рожа у «шута» из его колоды была точь-в-точь как сейчас у нашего гостя. Впрочем, только рожа, в остальном тому весельчаку с карты до Пастора было далековато. Невысокого роста, но плотный, резкий, с огромными длинными лапищами, в непромокаемой брезентухе и высоких ботинках, Пастор мало походил и на проходимца в шутовском колпаке, и на благообразного служителя культа. Однако, надравшись, не песни орал, а цитировал по памяти навязший нам всем в зубах отрывок из книги Бытия, и я всерьез подозревал, что, во-первых, Пастор больше ничего из духовной литературы или не читал, или в глаза не видел, а во-вторых, попросту издевается над нами. После того как суша стала морем, а море – сушей, после тварей, что вышли на нее из воды и что завелись в глубинах и на мелководье, после того, как мы забыли, как выглядит солнце, Пастор считал, что это смешно, и, налакавшись виски, принимался за свою проповедь.

Других слушателей у него не было, мать и я молчали, самоубийцы-экстремалы не обращали на него внимания, вот Пастор и расстраивался. Глянул на меня, кивнул коротко и, глядя, как я иду через зал к нему с очередным стаканом «огненной воды», завел свою песню:

– Земля растлилась пред лицем Божиим, и наполнилась земля злодеяниями. И воззрел Бог на землю, и вот, она растленна, ибо всякая плоть извратила путь свой на земле. И сказал Бог: конец всякой плоти пришел пред лице Мое, ибо земля наполнилась от них злодеяниями; и вот, Я истреблю их с земли…

– Пасть закрой, – донеслось от двери.

Я чуть сбавил ход, глянул в ту сторону. Человека, до этого молча евшего горячее рагу, не забывая запивать его виски, я видел впервые. Всех наших постоянных клиентов я помню хорошо, память на лица у меня отменная – этот человек раньше в наших краях не появлялся, никаких сомнений. Откуда его занесло – неведомо. Не лезть с расспросами к гостям было одним из условий нашего с матерью существования, мне просто было интересно, но не более. Я не видел, как он вошел: за стойкой в этот момент была мать, а я заправлял наш дизель.

Сейчас, пользуясь заминкой, я разглядывал нашего посетителя. Тот же в свою очередь не сводил взгляд с Пастора и на меня внимания не обращал. Довольно высокий, лицо смуглое, покрытое темной щетиной, щеки впалые, под левым глазом расползается желтизна, похожая на след от удара. Лицо не злое – отрешенное, что ли, недовольное, что нарушили тишину и помешали ему думать или вспоминать, или чем он там занимался, приканчивая рагу и один стакан виски за другим. Тоже, как та парочка, взял бутылку, и от ее содержимого осталось меньше половины.

«Новичок» еще немного «подержал» притихшего Пастора взглядом, посмотрел на меня синими, как море в ясный день, глазами… После чего каждый вернулся к своему: «новичок» к еде, я потопал со стаканом к Пастору, а тот покашлял, кинул на стол монету и сказал:

– Разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились. И усилилась вода на земле чрезвычайно, так что покрылись все высокие горы, какие есть под всем небом. И лишилась жизни всякая плоть, движущаяся по земле, и птицы, и скоты, и звери, и все гады, ползающие по земле, и все люди; все, что имело дыхание духа жизни в ноздрях своих на суше, умерло. А кому не нравится слово божие, тот пусть сам пасть закроет, ибо сказано…

Где и что там было сказано, я ни понять, ни спросить у Пастора не успел, заметил только, как синхронно обернулись туристы-самоубийцы, как тот из них, что жевал карандаш, поднимается со стула и тут же, передумав, падает обратно, вернее, мимо него, на пол. Второй с ошалевшим видом сползает аккуратно, компактно умещается под столом, да еще и успевает прихватить с собой недопитую бутылку. «Правильно, чего добру пропадать. Хотя странно, они же закусывали, рановато им под стол, или…»

Моя беда – видеть только последствия, прохлопав причину, так было, так есть и так будет. В этот раз все шло по накатанной – я видел все, что угодно, кроме того, что следовало бы заметить в первую очередь. Двое мужиков, моментально оказавшихся под столом, привалившийся спиной к стене Пастор, перекошенный так, что любой Джокер бы обзавидовался, короткий сухой щелчок и выстрел, потом еще один, потом еще, потом звон, запах пороха – только сейчас до меня дошло, что неплохо бы обернуться.

Человек у двери щелкнул предохранителем и положил на стол перед собой пистолет, глянул на туристов, на меня с таким видом, что в его взгляде я без труда прочел «ты – придурок», и отчасти был с диагнозом согласен. После чего «новичок» вернулся к еде.

Пустые стаканы на столе Пастора и тот, что я только что поставил перед ним, куда-то подевались, от них осталось лишь стеклянное крошево и коричневая, пахнущая солодом лужа. Пастор зажимал глубокую рану на ладони левой руки, кровь смешивалась с виски, капала на пол, а в стене, над столом с картой, образовались еще две свежие дырки.

– Истребилось всякое существо, которое было на поверхности земли; от человека до скота, и гадов, и птиц небесных, все истребилось с земли, и никто не обрел благодати пред очами Господа…

Человек у двери потянулся за пистолетом, но тут в комнату вбежала моя мать. Невысокая, худая, с собранными в хвост светлыми длинными волосами, она была старше меня всего на полтора десятка лет. Ее звали Тереза, а выглядела она как девчонка, за которую постояльцы ее частенько и принимали, делали ей заманчивые предложения, предлагали неплохие деньги за вечерок наедине и очень удивлялись потом, узнав, что эта «девчонка» и есть хозяйка заведения и что они могу пойти к черту со своими предложениями или обратиться к девкам из борделя в поселке неподалеку.

Она осмотрелась, вмиг оценила обстановку, повернулась к двери, к Пастору» Новичок» заговорил:

– Не волнуйся, хозяйка. Я заплачу за разбитую посуду и за беспокойство. Держи.

На стол рядом с оружием легли купюры, мать подхватила их, спрятала в задний карман джинсов и сказала, глядя на бородатого:

– В нашем заведении запрещается применять оружие. Любое. Если угодно поговорить – милости прошу, – она ткнула пальцем в сторону двери, – к морю или на пустошь.

Бородатый взял пистолет, мельком глянул на меня, откровенно оценивающе – на мать, но та так и стояла, вытянув руку к двери. Та открылась, через порог плеснуло дождем, запахло водорослями и солью, створка распахнулась шире, и в трактир вошел человек. Первым делом он грохнул дверью так, что моргнули висевшие под потолком на белых проводах лампочки, помотал головой, точно лошадь, и принялся расстегивать куртку, одновременно осматриваясь. Первый взгляд на мою оторопевшую мать, на бородача с пистолетом, на Пастора, что заматывал разрезанную стеклом ладонь какой-то тряпкой, на кровь на полу, на битые стаканы, на самоубийц, что поднимались с пола. Втянул в себя запах разлитого виски и пороховой гари, сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Весело тут у вас. А я думал – тихое заведение. Ну, делать нечего, здесь удобно, неплохое место для стоянки. Я поживу здесь немного. Много тут народу, красотка? – теперь на мою мать пялились уже двое, зато из рук бородача исчез пистолет, а Пастор перестал скрипеть зубами.

– Немного, – все дружно обернулись на меня.

Мать пошла за тряпкой и принялась вытирать стол, осколки звенели, падая на пол, туристы вернулись к своей выпивке, бородач – к еде, а вошедший смотрел на меня. Наконец я смог хорошенько рассмотреть его.

Высокий, но какой-то нескладный, одежда висела на нем, точно ее небрежно набросили, хоть и застегнув при этом на все пуговицы и застежки. К вещам больше подходило слово «тряпки» – все было донельзя поношенное, местами рваное, местами прожженное до дыр, да вдобавок еще грязное и мокрое насквозь, зато рюкзак – новехонький, крепкий и основательно набитый поклажей, да так, что нашего гостя временами пошатывало, как от непосильной ноши. Худоба его была прямо-таки нездоровой, зато взгляд зеленых глаз из-под рыжеватых бровей был острым и быстрым, он замечал все, ловил каждое движение, но реагировал нервозно.

Правая рука его то и дело тянулась к куртке, норовила откинуть полу, за которой, можно не сомневаться, пряталась кобура с пистолетом, и, судя по выражению лица гостя, вряд ли дело ограничивалось одним пистолетом. Гостю было дело до всего: до шороха листка, который поспешно складывал и прятал в карман один из самоубийц; до тихих, цедимых сквозь зубы проклятий Пастора, что плелся к двери, прижав к груди перевязанную ладонь; до звона ножа об тарелку – это обидчик любителя духовной литературы второпях заканчивал свой остывший ужин; до стука дождя по стеклу.

Человеку то ли нездоровилось, то ли он просто чертовски устал, проделав долгий путь с тяжелой ношей за плечами. Рюкзак он скинул с нескрываемым облегчением, уселся за пустой столик и поманил меня к себе.

– Я человек простой, мне много не надо, – он говорил, провожая взглядом здоровяка, что разобрался наконец со своим рагу и собирался покинуть трактир. Затем мельком глянул на туристов, топавших к двери и перешептывающихся на ходу, потом перевел взгляд на мою мать, которая закончила наводить порядок и оттирала от крови и виски монеты, брошенные напоследок Пастором. потом посмотрел на меня.

– Простая еда, выпивка. Это хорошо, это то, что надо. Да комната, откуда видна дорога, что ведет к вашей бухте. Здесь ведь одна дорога, верно?

Он вытащил из кармана несколько монет и положил их на стол и накрыл ладонью. Я кивнул, прикидывая, какую именно из комнат мы могли бы предложить нашему новому постояльцу. Получалось, что самую неудобную и холодную – угловую, с вечно сырыми от дождя и морского дыхания стенами и плесенью на обоях, зато обзор на дорогу к нашему «Адмиралу» из обоих окон открывался отменный.

– Отлично. Зови меня Билл, сынок. А как звать тебя?

– Данила, Данила Хиггинз.

Билл уже привычно для меня чуть округлил глаза. Нормальная реакция на мое чуждое слуху местных жителей имя. Но не рассказывать же каждому встречному, что мой отец был русским, что он приехал из страны, где люди круглый год ходят в валенках, водят медведей на поводке и сутки напролет пьют водку. Это я узнал сам, из передач по телевизору, а потом и интернета, когда стал старше, но лишь запутался еще больше – отец рассказывал совсем другое о своей далекой холодной родине, в его историях было место водке, но медведи и валенки отсутствовали напрочь. Зато где-то там, в вечных снегах, по словам отца, жили моя бабка и дед, которых я никогда не видел и точно уже не увижу, и вообще неизвестно, знают ли эти почтенные пожилые люди о моем существовании. Подозревал, что вряд ли, но разобраться и толком расспросить отца я не успел – он умер, когда мне было восемь, мать больше замуж не выходила, воспитывала меня одна.

Я помнил только одно – отец всегда мечтал жить уединенно, вдали от городской суматохи, поближе к морю, и уже перед смертью все его мечты сбылись. Он оставил нам «Адмирала Ушакоффа», на жизнь нам с матерью хватало, потом случилась катастрофа, и я перестал заглядывать в своей жизни дальше, чем на день вперед, хотя не был уверен, что и он для нас наступит.

– Данила, – повторил Билл непривычное для него имя, – хорошо, Данила. А сейчас принеси мне поесть и про выпивку не забудь.

И убрал со стола ладонь. Я взял деньги и пошел выполнять заказ…

Этот ритуал повторялся теперь ежедневно, по два-три раза в сутки, с той лишь разницей, что деньги появлялись на столе все реже, а вскоре и вовсе исчезли. Однако выпивку и закуску наш постоялец потреблял регулярно, в перерывах уходил к морю или таскался по голым холмам на пустоши, по которой и шла дорога, добирался до соленого болота, что грозило в один прекрасный день лишить нас последней связи с миром, и возвращался в свою комнату.

Теперь заходить в номер постояльца нам с матерью было запрещено, на уборку Билл наплевал, заявив, что это ему без надобности, по вечерам непременно запирался изнутри, и свет в его окнах горел редко. И поздно вечером, проверяя, все ли в порядке и все ли двери надежно закрыты на ночь, я несколько раз видел в темных окнах второго этажа силуэт человека – Билл смотрел на дорогу. Однажды он заметил меня и тут же задернул занавеску. Ждал он кого-то или наоборот – боялся и шарахался от любого, кто заходил в трактир, мне было безразлично. Платить он стал все реже, однажды дошло до того, что мать пригрозила выставить его вон. Это помогло. Билл нехотя выдал нам немного денег, примерно треть от того, что был должен, и всем видом дал понять, чтобы от него отстали. Здоровался сквозь зубы, быстро приканчивал порцию выпивки и исчезал из дома – уходил к морю или на болото, что все ближе и ближе подбиралось к «Адмиралу Ушакоффу».

Но дорога пока еще была проезжей, к тому же приближалась зима, становилось все холоднее, трава и мох на холмах по утрам становились седыми от инея, а вместо дождя все чаще шел мокрый снег. Так будет продолжаться еще очень долго, месяца два или три, до Нового года (который еще по привычке отмечали, считая праздником), потом ненадолго придет настоящая зима, и мы увидим несколько солнечных дней. А потом все повторится, только море подойдет вплотную к трактиру, волны ударят в его окна, и мы с матерью окажемся на улице. Но, как я уже говорил, думать о том, что будет потом, я перестал давно, довольствуясь заботами сегодняшнего дня, коих было предостаточно.

Постояльцев у нас становилось все меньше, не показывался даже Пастор, исчезнув, как всегда, внезапно и неизвестно на сколько. В конце концов остался один Билл, да и тот редко показывался нам на глаза, а как-то утром и вовсе не явился, чтобы потребовать себе завтрак. Мать прождала его почти час, потом не выдержала, поднялась на второй этаж и постучала в дверь его комнаты. Послушала тишину, постучала еще и сказала мне:

– Вот зараза. Сбежал, наверное, а мы и не заметили.

Но я точно знал, что наш гость не покинул нас. Я видел его ранним утром, когда еще толком не рассвело, видел его высокую тощую фигуру, видел, как он, отворачиваясь от ветра и мороси, идет к обрыву, как ходит по краю и пропадает за холмом, от которого до воды всего-то несколько шагов. И было это три часа назад. Я сказал об этом матери, и она усмехнулась горько и зло:

– Погулять пошел, значит. Надеюсь, что он там где-нибудь подох или утонул, и какая-нибудь тварь сейчас обгладывает его кости. Сходи, поищи его, если найдешь мертвого – беги сюда, мы взломаем дверь, и я заберу все, что он мне должен, ни центом больше. Я честная женщина, мне чужого не надо! – заявила она. Я оделся и пошел к холмам, даже не представляя, где искать нашего Билла. Он мог податься куда угодно. И утонуть, к примеру, в соляных болотах, а ходу до них было часа полтора. Как назло, пошел дождь со снегом, он размыл границу меж небом и землей. Я шел, поминутно оборачиваясь на огни «Ушакоффа» – они служили мне ориентиром.

Для себя я решил, что буду искать Билла ровно час, и даже засек время по старым отцовским часам, привезенным им из России. Тяжелые, круглые, на холодном металлическом браслете, они сползали с запястья, на стекло капала вода, и стрелки дрожали под ней, как живые. Я натянул рукава куртки на пальцы и пошел сначала параллельно дороге, вглядываясь в туман и дождь, потом взял правее, к холмам, потом еще немного в сторону и услышал плеск волн.

Море было близко, оно зло шевелилось под ветром, по воде шла рябь, и вдали, насколько хватало глаз, белели «барашки» на гребнях волн. Они разбивались о бывшую вершину утеса, парочка самых сильных добралась до носков моих ботинок, я поспешно отступил, памятуя приказ матери не приближаться к воде. Но сегодня она ни словом о своем запрете не упомянула, поэтому я постоял немного и пошел вдоль линии прибоя, посматривая то на холмы слева, то на море. Я видел его точно впервые в жизни хоть и прожил рядом почти все свои восемнадцать лет. Никогда оно не было таким чужим, холодным и опасным, как в эту минуту. Это было не то море, что я помнил с детства, оно уже не принадлежало нам, им завладели чужие, что вторглись в наш мир, и теперь приспосабливали его под себя, меняя очертания континентов. А на нас всего-навсего не обращали внимания, посчитав наше присутствие ничтожно малой величиной, недостойной, чтобы считаться с ней. И хоть здесь пока было тихо, все понимали, что это ненадолго, и только гадали, когда придется в спешке собирать вещи и убираться вглубь континента.

Холм медленно, как кит, выплывал из тумана, рос ввысь, одновременно ширился и скоро преградил собой дорогу. Я задрал голову, прикинул высоту и решил подняться наверх в надежде увидеть оттуда Билла – живого или, как хотела бы мать, мертвого, неважно. Да и туман немного рассеялся, его отогнал прилетевший с моря соленый плотный ветер, сделалось светлее. Я стал подниматься по мокрой траве и мху. Через несколько минут я оказался у белого камня на вершине, привалился к нему спиной и принялся оглядываться.

Пустошь отсюда была как на ладони, холм стоял отдельно от остальных, и с его вершины открывалось довольно большое пространство. На севере просматривалась уводившая к ближайшему поселку дорога, справа и слева от нее тянулись пустоши: серые, неуютные, мокрые, покрытые мхом и обросшими лишайниками валунами, позади было море, а в нем…

Раньше я никогда этого не видел, все происходящее стало для меня открытием, и я не знал, что мне делать – бежать куда подальше, уносить ноги, спасая свою жизнь, или… Или, решив, что нахожусь далеко от воды, как и приказывала мне мать, посмотреть на это издалека, с безопасного расстояния, хотя для того, что появилось в море, расстояния ровным счетом ничего не значили.

Синие, бирюзовые, зеленоватые и янтарного цвета круги вертелись под поверхностью воды, крутились то под самой верхней ее кромкой, то уходили в глубину – и тогда сияние немного меркло, приглушенное толщей воды. Круги, похожие на колесные диски, закладывали в воде невероятные виражи, вращались и вокруг своей оси, и вокруг друг друга, касались боками и разлетались в разные стороны, то ли играя, то ли сговариваясь и обсуждая свой план, как те туристы-самоубийцы. Кстати, я слышал, что им удалось тогда найти лодку, заплатив за нее хорошие деньги, и это было последней новостью – больше о тех двоих никто ничего не слышал…

А сияющие колеса продолжали крутиться. Внутри кругов появились «спицы», они двигались сами по себе, то по часовой, то против часовой стрелки, то замирали и пропадали, то появлялись вновь. Одно такое колесо – цвета красного вина – стремительно поднялось из глубины и подошло вплотную к берегу. Я видел пульсирующие края диска, переливы света на его «спицах» числом девять, багровую точку в сердцевине диска. Эта точка полыхнула вовсе уж нестерпимым светом, спицы бешено крутанулись на оси и вдруг прорвали оболочку, оказались снаружи, и теперь диск стал похож на колесо велосипеда с проткнутыми шинами. «Велосипед» завертелся так, что в море появилась воронка, его точно втянуло в глубину и багровые всполохи на миг погасли. Погасли… и ослепительно вспыхнули вновь, диск рванулся из воды и, разметав соленые брызги, ринулся вверх И пропал за низкими тучами.

Что-то тяжелое ударило меня по плечу. Я вздрогнул, рванулся бежать. Но меня схватили за рукав. Попытка вырваться не удалась, меня держали крепко, да еще и дернули вдобавок. Я обернулся – из-за камня появился Билл. Он еще разок тряхнул меня за плечо и разжал пальцы. В руке он держал старый, добрый аргумент в спорах со смертью – двенадцатизарядный браунинг. Я неплохо разбираюсь в оружии – в последние годы пришлось кое-чему научиться, да и отец оставил после себя неплохой арсенал. Мать рассказывала, что отец, получив гражданство Британии, первым делом начал скупать оружие. Оно было его манией, его страстью, его любовью. Я с удивление узнал, что в России простым людям власти запрещают держать дома оружие за исключением неопасных травматических пистолетов и гладкоствольных охотничьих ружей и что для покупки вещи посерьезнее требуется предъявить множество разрешительных документов, за которые тоже надо платить. И туманно, не вдаваясь в подробности, мать нехотя ответила на мои расспросы, что отцу на родине пришлось нелегко именно по причине отсутствия у него достойного средства самообороны, вот он и страховался всю оставшуюся жизнь, научил стрелять жену, а мне только успел показать, как правильно держать оружие и как целиться. Свой первый выстрел я сделал много позже того, как отец покинул нас.

Билл посмотрел на море, на меня и спросил:

– Как ты думаешь, что это значит?

– Они что-то затевают, – я не отводил от воды глаз. Только что прямо из-под воды, не утруждая себя подъемом с глубины, в небо ушел еще один диск, цвета молодой травы, потом еще один, потом еще, и я отвернулся. Смотреть, как некто более сильный и искусный резвится и играет с волнами, мне больше не хотелось. Стало не то, чтобы страшно – неприятно, и захотелось поскорее вернуться в тепло.

– Точно, сынок. Это ты в точку попал. Они что-то затевают.

Билл убрал браунинг в кобуру, одернул куртку, засунул руки в карманы и стоял так, глядя мне за спину.

– Они уже десять лет что-то затевают, и все-то им удается. Дискотеку напоминает. Знаешь, что такое дискотека?

Я помотал головой. Слово знакомое, это что-то вроде массового мероприятия, где полагается танцевать под музыку и при свете ярких разноцветных огней. Точно: мы только что видели дискотеку пришельцев, вернее, подглядели со стороны, готовые при любой малейшей опасности бежать прочь, как те тараканы ночью на кухне, когда внезапно зашла хозяйка.

– Откуда тебе знать, – с жалостью, как мне показалось, протянул Билл и поманил за собой:

– Пошли отсюда.

Мы сбежали с холма и направились к «Адмиралу». Билл шел первым, шел быстро, он обогнал меня на десяток шагов – так торопился влить в себя ежедневную порцию виски. Летел, можно сказать, на крыльях, почти бежал и вдруг остановился, да так резко, что я не успел сообразить, в чем дело, и едва не врезался ему в спину. Но успел обойти, оказался на полшага впереди и увидел у дверей трактира машину – белый фургончик торговцев. Знакомый и долгожданный, его не было на прошлой неделе, зато сегодня он был тут как тут – хозяину оказалось не лень тащиться к нам по размытым дорогам через соляные болота. Но мать, хоть и торговалась до последнего, всегда набирала в «магазине» много чего нужного и про запас, поэтому торговцев я понимал – за денежками хоть к черту на рога потащишься. Он и притащился, повергнув Билла в столбняк.

– Это торговец, – сказал я, – он привез товар и новости. Пошли скорее.

И я побежал к дому. Билл выждал еще немного и затопал позади, но уже не так резво. Я оглянулся назад пару раз – тот шел неторопливо, будто на прогулке, точно и не бежал пару минут назад сломя голову, да еще и полу куртки отодвинул в сторону, и из-под нее показался ремень с кобурой.

Задумываться о странностях в поведении нашего постояльца было некогда, мать уже разговаривала с торговцем, и тот, вопреки обыкновению, не лез в салон, не подавал ей товар, а стоял у распахнутой задней дверцы. Внутри был кто-то еще, и, оказавшись рядом, я увидел его. Низкий, плотный, лет тридцати или чуть больше, в очках на бледной узкоглазой физиономии – он выглядел так, точно ему неудачно сделали пластическую операцию по подтяжке лица – такими узкими были его глаза. Правда, вначале я принял человека за китайца, но, увидев редкие рыжеватые кудрявые волосенки, собранные в пучок на затылке, понял, что ошибся. А потом разглядел поближе и сообразил, в чем тут дело. У человека сильно опухли веки, да еще вдобавок слезились глаза, белки за очками были красные. Человек постоянно тер глаза грязными руками, только усиливая раздражение.

Вид у него был неважнецкий, но двигался он быстро и больше помалкивал, выполняя приказы хозяина, седого пузатого мужика в теплом комбезе и ботинках на толстой подошве. Видно, торговец завел себе помощника, что неудивительно – сам он с трудом в кабине помещался, а угождать покупателям, выставляя на просмотр понравившийся товар, ему было и вовсе затруднительно.

Торговал он всем подряд: солью, спичками, разнокалиберными батарейками, фонариками, рациями, лекарствами, продуктами длительного хранения, одеждой и обувью, как новой, так и поношенной. Цену не ломил, к разумному торгу проявлял понимание и шел на небольшие уступки, особенно для постоянных покупателей, вроде нас с матерью. Принимал торговец и заказы – в основном, это были патроны. И на оружие, конечно. Наркотиками он также не брезговал. Ездил всегда один, вооруженный до зубов, и сейчас, пока следил за шустрым узкоглазым помощником, держал руку на перекинутом через плечо ремне карабина.

Где он все доставал – непостижимо, но заказ всегда привозил в срок и в надлежащем виде и ассортименте. Вопросов лишних не любил, да и охотников задавать их не находилось. Каждый получал свое, товар и деньги находили нового хозяина, и участники сделки расставались, довольные собой и друг другом.

Мать говорила с торговцем, рядом с ней на земле стояли несколько коробок и здоровенная канистра с заказанной неделю назад соляркой для дизеля. Я был еще далеко, но обрывкам разговора, доносившимся до меня, понял, что мать пытается сбить цену за позднюю доставку. Торговец ворчал что-то насчет колес и дождей, мать гнула свое, и их торг грозил затянуться надолго. Я подошел к фургончику и, не обращая внимая на присевшего передохнуть помощника, принялся разглядывать товар. Все как обычно, все, что надо для нас, почти забывших, что такое блага цивилизации. Я присматривался к новехонькой «двойке» – теплой непромокаемой куртке и штанам, прикидывая, что неплохо бы прикупить их себе на зиму. С обувью проблем пока не было, поэтому я сосредоточился на «двойке».

– Сколько это стоит?

Ответа не было, и я повторил:

– Сколько?

Снова тишина, помощник торговца молчал, как рыба… хотя это сравнение по нынешним временам уже не совсем корректное. Некоторые твари, извлеченные из глубин – обычные рыбы, вполне земного происхождения и узнаваемые – научились издавать звуки: рычание, или что-то вроде кошачьего шипения, или писк, напоминавший плач ребенка. После этого кто-то всерьез решил, что вода и земля отныне прокляты, кто-то уехал подальше от побережья, а кто-то до сих пор молчит, хоть и обязан быть разговорчивым, вежливым и ловить каждое желание покупателя.

– Сколько? – нетерпеливо выкрикнул я и посмотрел на очкарика. Тому было не до меня, он стоял, согнувшись в низком салоне, упирался макушкой в потолок и смотрел куда-то мне за спину. Пристально смотрел, щурил и без того узкие глазки, снял очки, надел, вытянул несуразную голову на тонкой шее. Я не выдержал – обернулся.

У дверей в трактир стоял Билл, стоял, завернув полу куртки и держась за рукоять браунинга, и тоже не сводил с очкарика глаз. Они явно узнали друг друга, но виду не подавали – ни один, ни другой, просто смотрели, пристально, не отрываясь, точно оба желали убедиться, что не обознались. Мне даже стало неуютно под их взглядами, я чувствовал, что оказался в центре какой-то опасной игры, но в чем она заключалась, не мог ни сказать, ни даже догадаться. И только мать с хозяином фургона ничего не замечали. Их торг, временами переходивший в легкую перебранку, катился к завершению. Мать выторговала почти половину стоимости канистры и подошла ко мне.

Игра в «гляделки» тут же закончилась, Билл исчез за дверью, очкарик, наконец, обратил на нас внимание. И назвал цену «двойки», вполне приемлемую, не заоблачную, но мать все равно тяжко вздохнула, повернулась к торговцу, а тот развел руками – рад, мол, подешевле, но извини, хозяйка, ты и так из меня полведра крови выпила.

– Ладно, давай, – мать отсчитала деньги, забрала покупки и велела мне перетаскать коробки в кладовую. Пока я возился с ними, пришло время обеда, снова пошел дождь, правда, без снега, за окнами потемнело. Билл не показывался, и мать решила, что тот напивается у себя в комнате.

– Черт с ним, – сказала она, пока мы обедали, – может, от виски у него начнется белая горячка, и тогда я без хлопот покопаюсь в его рюкзаке и заберу свое. Мне чужого не надо, – повторила она, глядя на меня, заставила собрать посуду и пошла вместе со мной в кухню.

В коридоре на втором этаже хлопнула дверь, потом послышались шаги и заскрипели ступени старой лестницы. Она была деревянной, мать сказала, что отец настоял на этом, и благодаря ему, мы знали обо всех передвижениях наших постояльцев, когда те, накачавшись виски, вползали на второй этаж или скатывались вниз. Билл с рюкзаком за плечами топал, как слон, нимало не старался скрыть свое присутствие, с грохотом и скрипом свалился вниз и едва не снес с дороги мою мать. Тереза встала перед ним с полотенцем в руках, замахнулась на него, как на муху, залетевшую на торжественный банкет, и выкрикнула:

– Куда это вы собрались? Нет, мне безразлично, в каком направлении вы провалите отсюда, но сначала отдайте мои деньги! Вы должны мне за две недели…

Билл попытался обойти ее, но Тереза угадывала все его маневры и неизменно оказывалась перед носом нашего постояльца. Тот пометался еще немного, остановился, тяжело дыша, сощурился не хуже давешнего китайца и рявкнул матери в лицо:

– Пошла вон, дура! Какие еще тебе деньги, я заплатил сполна! Вот, забери!

Он швырнул на пол несколько монет, мать мельком глянула на них, схватила с верхней тарелки у меня в руках кухонный нож и выставила его перед собой.

– Ты мне должен, – по слогам повторила она, наступая на Билла, – и должен много, а не эти крохи. Я тебе не нищенка на паперти, отдай мое и проваливая к чертям! Ну! – она ткнула ножом в воздух перед собой, Билл невольно шарахнулся прочь и глянул в окно. И опустился на нижнюю ступеньку, не обращая на Терезу никакого внимания.

Я пока плохо соображал, что происходит, события развивались стремительно и как-то нелогично: вот Билл ломится по дому, как кабан по зарослям, а вот сидит на ступеньке, обхватив голову руками, а над ним с ножом в руках стоит моя мать. Впрочем, крови не видно, криков боли не слыхать, зато с дороги доносится звук двигателя – к трактиру едет мотоцикл.

Все это я увидел, попытался совместить, сложить воедино, но ничего не получалось. Мать тоже остановилась и вопросительно посмотрела на меня. Я поставил посуду в раковину и подошел к окну.

Мотоцикл приближался, он ненадолго пропал за холмом, потом, заложив крутой вираж, поднял из-под колес волну грязи, и тут я увидел, что едут двое. «Неплохо, хоть какой-то доход» – мелькнула у меня мысль, и тут Билл открыл рот.

– Что ты наделала, – он с тоской смотрел на мать, – что ты натворила, овца. Я мог бы быть уже далеко, я опередил бы их, ушел, как месяц назад, как и полгода. Если бы не ты со своими грошами…

Из него точно всего кости выдернули, Билл привалился спиной к перилам, прикрыл глаза, и мне показалось, что он вот-во уснет. И запросто бы уснул – я видел перед собой до смерти уставшего, загнанного в угол человека. И только тут сообразил, что этих двух на мотоцикле он и ждал все недели, пока жил у нас. Для этого и попросил комнату с видом на дорогу, мерз в ней, не спал ночами и ждал. И дождался – мотоцикл ревел уже близко, двигатель рыкнул в последний раз и замолк. Шаги, голоса, один из которых показался мне смутно знакомым, стук в дверь.

Мать глянула на меня, на Билла, спрятала нож за спину, и повернула в замке ключ. На пороге показались двое.

Того, что вошел первым, я узнал сразу – это был помощник торгаша, узкоглазый очкарик. Только сейчас он не сутулился, кудрявый реденький пучок на макушке исчез, волосенки прятались под вязаной шапкой, надвинутой на самые очки, облик завершала улыбочка, придававшая торгашу вид ученого кролика. Вторым оказался здоровенный негр в черной кожанке, светлых, заляпанных грязью камуфляжных штанах и высоких ботинках. Очень коротко стриженый, провонявший соляркой и рыбой детина хлопнул напарника по плечу, и тот убрался с дороги. Мы с матерью невольно расступились, и негр оказался с Биллом один на один.

Наш постоялец только и успел, что подняться на ноги, но бежать ни вверх, ни вниз у него не было ни возможности, ни сил. Оба гостя, даже хлипкий на вид очкарик, легко догнали бы его и остановили, что Билл и сам превосходно понимал, поэтому не тронулся с места, а в упор смотрел на вошедших.

– Билли! – сладко пропел очкарик, – наш дорогой Билли! Ты что – не рад? А я-то думал, что ты обрадуешься нам, как выпивке. Ты что, не узнаешь своих старых приятелей Билл? Я вот узнал тебя сразу, хоть ты и изменился. Ну, здравствуй, Билли!

Он шагнул вперед, наступив по пути мне на ногу и не обратив на это никакого внимания, и протянул нашему постояльцу руку. Тот уже окончательно пришел в себя и стоял ступенькой выше своих гостей, но радоваться встрече не торопился, смотрел недобро, пристально и цепко и пока помалкивал, держа правую руку в кармане куртки.

– Билл, – укоризненно проговорил негр, – это невежливо, в конце концов. Мы пришли проведать своего старого друга, живущего в этом прекрасном трактире на отшибе, а ты даже не пригласил нас войти. Ах, Билли! Сколько воды утекло с тех пор, как я лишился своей клешни!

Мы с матерью уставились на него во все глаза. Обе руки у негра были на месте, одной он держался за перила, вторую, как и Билл, держал в кармане. И тут вытащил ее, поднял, и мы увидели, что кисть ее точно сведена судорогой – пальцы сжаты в подобие кулака, а кожа цветом напоминает припыленную мукой головешку.

– Ты помнишь, Билли, как порезал мне руку, и она больше не служит мне, как раньше? – спросил негр. Очкарик обошел нашего постояльца с другой стороны, и они оба принялись наступать на Билла.

– Помню, – выговорил, наконец, тот, – отлично помню. И, бог свидетель, сделал бы это еще раз и с превеликим удовольствием. Но теперь я перерезал бы тебе твою черную глотку, Черный брат, чтобы ты заткнулся навсегда. Берегись и ты, Хью, – он толкнул в грудь очкарика, и тот не удержался, зашатался на ступеньке и свалился бы, но успел ловко спрыгнуть на пол. Глазенки Хью мигом распахнулись, и теперь он напоминал мне взбешенного ежа – в период обострения заболевания эти зверьки себя не контролируют, могут напасть, покусать до крови, и от них лучше держаться подальше, что я и сделал, отступив на шаг в сторону кухни, и попробовал втолкнуть туда мать. Однако она отмахнулась от меня и продолжала разглядывать странную троицу. По выражению ее лица я понял, что Тереза еще не потеряла надежды вытрясти из Билла долг.

– Ладно, – сказал тот, – вы выследили меня. Что дальше?

И оказался еще ступенькой выше. Что он задумал – сказать я затруднялся. Если план Билла состоял в том, чтобы каким-то образом вернуться в свою комнату и десантироваться из окна, то затея заранее была провальной. Второй лестницы у нас не было, и лететь ему предстояло метров с трех-четырех: строили дом на совесть, потолки у нас высокие, а комнаты просторные, ни какие-нибудь клетушки. Так что прыжок мог закончиться для нашего постояльца плачевно, даже паршиво закончиться, да так, что неживая рука Черного брата пустяком покажется.

– Давай поговорим, Билли, – предложил Хью, становясь рядом с негром, – нам есть, что обсудить, не так ли? Будь же благоразумен, друг мой, мы просто поговорим, и все.

– Хорошо, – согласился вдруг наш постоялец, – давай, Хью. Давай посидим, поболтаем, как раньше, за стаканчиком доброго виски. Хозяйка нальет нам, да, хозяйка?

Черный брат и очкарик разом обернулись на нас с матерью, а Билл только того и ждал. Выдернул из кармана браунинг, щелкнул предохранителем и спустился на одну ступеньку вниз. Хью и Черный брат расступились, негр прижал к груди изуродованную руку и изобразил что-то вроде издевательского поклона.

– Узнаю тебя, Билли, – проговорил он, не сводя с нашего постояльца блестящих черных глаз, – ты, как всегда, перехитрил нас, своих лучших друзей. Он сделал нас Хью, мы опозорены, как же нам теперь быть?

У очкарика сделался такой вид, что он того гляди заплачет. Он принялся тереть глаза, будто утирая слезу, стянул с головы шапку, протер ею очки и вдруг швырнул шапку в сторону. Она пролетела перед носом Билла, заехала негру по щеке и тот отпрянул. Я инстинктивно вытянул руку и схватил шапку на лету, поймав на себе взгляд Билла и матери. Все длилось мгновение, не больше, но этого хватило – Черный брат и Хью одновременно вытащили оружие и направили его на Билла. У негра в руке я разглядел нечто устрашающее, похожее на кольт, а что там держал в своих грязных лапках Хью, мне было безразлично. Я глянул на вороненый ствол и понял, что Билли продул вчистую. Сказалась усталость или напряжение, что не отпускало его все эти недели, или все сразу, но он прозевал маневр и попался на примитивный отвлекающий прием.

– Вот так, Билли, – с укоризной проговорил негр, – вот так ты встречаешь своих друзей. Забери у него оружие, – это относилось уже ко мне. Я подошел и, не глядя на оторопевшего Билла, взял у него браунинг, который мгновенно заграбастал себе Хью и запихнул под куртку за пояс джинсов.

– Молодец, – покровительственно улыбнулся очкарик, – хороший мальчик. Дай сюда.

Он вырвал у меня из рук свою шапку и показал стволом в сторону кухни:

– Топай туда, Билли, там и поговорим. А ты, – он снова улыбнулся своей мерзкой улыбочкой, – принеси нам виски. А потом закрой дверь. И оба убирайтесь отсюда!

В другое время я бы набил ему рожу, хорошо бы начистил, качественно, так, что эта дрянь надолго бы запомнила урок. Я был выше этого дохляка Хью и весил больше кило на пять-шесть. За пару минут уложил бы его на лопатки, но сейчас расклад был не мою пользу. Я пошел за бутылкой, поставил ее на стол, за которым уже сидел прямой, как палка, Билл. Черный брат держал в одной руке кольт и целился Биллу между глаз.

Хью приказал нам напоследок:

– Пошли вон, оба. Вернетесь, когда я скажу.

И грохнул кухонной дверью так, что с притолоки посыпалась пыль. Мы с матерью переглянулись, Тереза приложила палец к губам, показала на дверь, потом приставила ладонь к уху. Понятное дело, что на приказы какого-то там Хью она плевать хотела и собиралась подслушать разговор, а мне показала на рюкзак Билла, потом ткнула пальцем в потолок. Она явно хотела, чтобы я унес рюкзак в одну из комнат и хорошенько там его припрятал. И я был с матерью согласен: что-то подсказывало мне, что рюкзак больше Биллу не понадобится, а постоялец задолжал нам достаточно, чтобы мы могли немного покопаться в его вещах.

С рюкзаком я разделался быстро, просто забросил его в кладовку и закидал разным барахлом. Потом очень тихо, насколько это было возможно на скрипучей лестнице, сбежал вниз и остановился у двери. Мать была там, я не сразу увидел ее в полумраке – Тереза стояла на коленях, приникнув ухом к замочной скважине. Заметила меня, сделала недовольное лицо и жестом приказала убираться, но я сделал вид, что не понял. Подошел осторожно, остановился рядом с матерью и прижал ухо к двери.

Все это было очень рискованно – мы оба это прекрасно понимали. Кто-то из троицы мог в любую минуту проверить, не подслушиваем ли мы, или просто выйти из кухни, но в собственном доме подчиняться распоряжениям первого встречного прохвоста мы не собирались. Да и неплохо было бы знать, как там разворачиваются события, чтобы вовремя сообразить, как нам самим быть дальше – в итоге «дружеской» беседы ни я, ни мать нимало не сомневались, заранее мысленно пожелав Биллу вечную память.

Долгое время, несмотря на все свои старания, я не слышал ничего, кроме невнятного говора. Иногда и он стихал, прерывался звоном и стуком, потом мне показалось, что я слышу голос Билла, как он предлагает своим старым корабельным друзьям перечень направлений, куда те могут отправиться в любой момент. Потом снова невнятный гул, стук и голос негра: «Где карта, Билли? Нам нужна карта, а не твоя трижды никому ненужная жизнь. Отдашь карту…» – дальше было неразборчиво.

Мы с матерью переглянулись при слове «карта». Это было уже кое-что: осязаемое, материальное и имевшее свою цену. Я первым делом решил, что карта, скорее всего, хранится в рюкзаке, который я так надежно упрятал в кладовку, но поразмыслив, решил, что вряд ли Билл стал бы держать этот – возможно дорогостоящий артефакт или что там было на самом деле – в доме. Наверняка карта находится в надежном месте, и Биллу это место хорошо известно.

Виски делал свое дело, голоса становились все громче, ругань крепла, Билл и его «друзья» не стеснялись в выражениях, орали так, что мы с матерью преспокойно слышали бы их и на улице, если б нам вздумалось там прогуляться. Но вместо этого мы сидели под дверью и ждали, когда все закончится, а чем – примерно уже представляли. Поэтому, когда ругательства достигли пика, потом что-то упало с грохотом, раздался звук удара, а потом и выстрел, мы не особенно удивились. Я успел отпрянуть в сторону, когда дверь треснула прямо у меня перед носом, пуля прошла навылет, выбив из створки фонтанчик щепы.

Лицо обожгло как от сильного мороза, потом стало тепло, я коснулся щеки пальцем – на нем была кровь. И скулу жгло, точно по ней провели наждаком, вниз, к подбородку скользили теплые тонкие струйки. Я не совсем понимал, что происходит.

– Данила! – крикнула мать. – Ты цел?

Она так и сидела на корточках перед дверью, пуля прошла над ее головой, но мать, кажется, этого даже не заметила. Как не обратила внимания на жуткий грохот, на второй выстрел и звон, что раздался следом, кинулась ко мне, потащила в коридор, но остановилась – дверь в кухню распахнулась.

На пороге показался Билл, в руке он держал кольт и целился в нас, вид у постояльца был совершенно безумный, из носа шла кровь, костяшки пальцев правой руки разбиты. Мы с матерью застыли на месте, Я глядел за спину Билла, увидел сквозь сизую пороховую дымку, что на полу лежит очкарик, лежит на боку, неловко поджав под себя руки, что оконная рама вырвана с корнем, стекла вдребезги, и услышал с улицы рев двигателя мотоцикла – это поспешно удирал Черный брат.

Билл узнал нас, опустил кольт и отступил назад. Его мотнуло точно от порыва сильного ветра, он едва удержался на ногах и плюхнулся на край стола. Полупустая бутылка виски свалилась на пол, но не разбилась, покатилась к стене, зато стакан грохнулся на голову очкарику, отскочил и уже на полу разлетелся в осколки. А тот ничего и не заметил, так и лежал на боку спиной ко мне, вздрагивал, дергался, как раздавленная крыса, и прижимал руки к животу.

– Болваны, – сказал Билл, глядя на нас, – безмозглые бараны. Вы могли спасти свои жизни, если бы убрались куда подальше, если бы сбежали сразу. А теперь вам крышка, как и мне. Черный брат приведет сюда остальных, они скоро будут здесь. Убирайтесь к чертям, может, вам повезет, и они не станут вас искать. Проваливайте!

Он снова попытался прицелиться в нас, но кольт дрогнул в его руках, упал на стол. Билл рухнул навзничь, и только сейчас мы с матерью заметили, что наш постоялец ранен. Пуля попала ему в ключицу и, по-видимому, застряла в ней, так как выходного отверстия мы не обнаружили. Куртка на груди была заляпана кровью, мы заставили Билла снять ее, и тот подчинился, терпел, пока мать осматривала и перевязывала ему рану.

– Похоже, пуля прошла навылет, – сказала Тереза, – вам все равно нужен врач, я не смогу помочь вам.

– Плевать, – Билл кое-как оделся с нашей помощью и допил остаток виски из бутылки, что я поставил на стол. Щеку мне по-прежнему жгло, но рана, вернее, царапина от длинной острой щепки, вонзившейся под кожу, была неопасной. Мать быстро обработала мне ее и занялась нашим постояльцем, дала ему две таблетки обезболивающего. Тот слопал их немедленно, обшарил уже окоченевшего Хью, с трудом переворачивая убитого, забрал свой браунинг, запихнул его в кобуру.

– Вам лучше уходить, – повторил наш постоялец, – думаю, что у вас еще есть время. В рюкзаке есть деньги, забери их и проваливай! – Он почти орал на мою мать, а та и ухом не вела. Подобрала с пола осколки, спокойно переступив через убитого, бросила их в ведро и заявила:

– Это мой дом и командовать тут я никому не позволю. Убирайся сам, если хочешь, я только этого жду. Только сначала скажи, кто эти люди и что им нужно. И сколько их.

Биллу стало заметно легче, он подошел к окну и уставился на дорогу. Сквозь пелену дождя и тумана видимость была нулевой, пропали даже очертания ближайших холмов, и стало заметно темнее – близился вечер. Понятное дело, что время упущено, что далеко уйти мы с матерью не успеем, да и некуда нам идти. Ее родители живут недалеко, в поселке за болотом, но Тереза не видела их давно, очень давно – те не одобряли выбор дочери, ее брак с русским и терпеть не могли внука, эмигрантское отродье, как меня называла местная бабка. Мать иногда звонила ей, но разговор неизменно заканчивался перебранкой, и скоро общение свелось к дежурным поздравлениям с именинами и Рождеством. А вскоре и этим отношениям пришел конец, и заезжий торговец, как я слышал иногда, передавал Терезе новости – ее родители живы и здоровы, но видеть дочь они по-прежнему не желают.

– Это мои… друзья, – сказал Билл, – я им должен. Я скрывался от них почти год, но они выследили меня здесь, и пришли потребовать долг. А сколько… Человек десять, я думаю. Один – вот он, их разведчик, их крыса, что пролезает в каждую дыру. Думаю, что торговца вы больше не увидите, болото приютило его и не отдаст даже костей. Поганец Хью был горазд на такие проделки…

– Я понимаю ваших друзей, – не удержалась и съязвила Тереза. Билл отмолчался, ткнулся лбом в скрещенные на столе ладони. Чувствовал себя он препаршиво, толку от него не было.

Билл поднялся на ноги и поплелся вверх по лестнице в свою комнату, подтащил к окну стул и уселся на него верхом. Мы с матерью оделись и пошли проверять ставни на окнах и двери. Закрыли все, из разбитого окна в кухне перестало задувать, но было зверски холодно. Остальные окна мы закрыли прочными ставнями, обычно мы пользовались ими зимой, когда дули сильные ветры. Дверь у нас также была прочная, основательная, хорошая дверь, такую с налета не выбить, надо очень постараться. Правда, сейчас все дело портил нависший над крыльцом козырек – если кому-то удастся добраться до него, то прикрытие обеспечено, и с дверью можно разделаться любым способом: взломать замок, например, или взорвать гранатой, но для этого не обязательно подходить близко.

В любом случае, я этого позволять никому не собирался. Посовещавшись, мы с матерью поделили отцовский арсенал: я взял ремингтон с парой коробок патронов к нему, мать – отличный бельгийский карабин. Мать решила пока что-нибудь нам приготовить, а заодно собрать кое-какие вещи, если вдруг все же придется отступать. Я вернулся в комнату нашего постояльца и приготовился ждать.

На самого Билла надежды было мало: во-первых, ему снова основательно поплохело, простые анальгетики не помогали, хоть тот и слопал их уже половину упаковки, а во-вторых, пока мы с матерью совещались, Билл успел сползать вниз, раздобыл пару бутылок виски и теперь угощался прямо из горлышка. Перехватив мой взгляд, сказал:

– Спокойно, сынок, все будет в порядке. Я прихвачу с собой пяток их поганых жизней прежде, чем отправлюсь на тот свет. А это, – он покачал бутылкой, откуда донеслось сытое бульканье, – мое лекарство, мне без него нельзя. Сколько сейчас времени?

– Половина девятого, – ответил я, глядя в окно. Свет мы погасили во всем доме, по стеклам стучал дождь, и было слышно, как волны бьются о берег. Временами мне казалось, что они плещутся о стены, и от одной мысли, что море скоро проглотит наш трактир, становилось не по себе. Нам с матерью все равно придется уходить отсюда, дом обречен, его доконает если не море, то соляное болото, что с каждым днем все ближе. Может, следовало послушать Билла и сбежать сегодня? Но куда? Мы с ней никому не нужны, нас никто не ждет…

– Часа полтора у нас есть, – подал голос Билл, – они придут в десять, я думаю, когда окончательно стемнеет. Ты хорошо видишь? Ты видишь, что там, на дороге? И дальше, на пустоши?

– У меня хорошее зрение, – я уже минут десять всматривался в темноту и понимал, что мы проиграли, не начав драки. В этой тьме кромешной ничего не разглядит даже кошка, о присутствии «друзей» Билла мы узнаем, когда те откроют огонь или в окно влетит граната. Вот смеху-то будет, когда все наши приготовления окажутся впустую…

– Спокойно, – тихо сказал Билл, – спокойно, сынок. Я не вижу ни черта в этих потемках, но почую моих друзей издалека и скажу тебе. Как увидишь первого – цель ему в башку и жми на спуск. Если ты этого не сделаешь, мои друзья тебя не пощадят, как и твою мать, но сначала… Ты знаешь, что с ней будет перед тем, как ее пристрелят.

Только сейчас до меня окончательно дошел весь ужас и безвыходность ситуации, куда мы все вляпались. И обратного или обходного пути нет, он только один: через хорошую драку, в которой нам надо выжить, иначе… По спине пробежал противный холодок, я подул на ладони и положил ремингтон на колени, а сам все смотрел в окно. Билл опустошил первую бутылку и немедленно принялся скручивать «голову» второй, когда я, не в силах больше молчать, сказал:

– Вы, похоже, много задолжали своим друзьям.

Билл помолчал, отхлебнул из горлышка и поставил бутылку на подоконник. На ее боках мелькнул отблеск вырвавшейся из-за туч ущербной луны, Билл переставил виски на пол и произнес совершенно трезвым голосом:

– Это ты верно подметил, сынок, у меня много долгов. Но ты с матерью получишь все, если сможешь с толком распорядиться тем, что я тебе сейчас скажу. Это старая история, многих уже давно нет на свете, но кое-кто пока еще жив, и я в том числе, и те, что скоро придут по мою душу. Сколько лет с той поры прошло – неважно, служили мы тогда у Флинса, много чего было, о чем и вспоминать не стоит, а закончилось все в один день. Мы подошли тогда к островам, тем, на которых когда-то любили отдыхать богатые бездельники, курорту, проще говоря, с отелями, парками, казино, дорогими шлюхами и прочей мишурой. К тому времени, когда я оказался там, ничего подобного уже не наблюдалось, здания пришли в негодность и потихоньку разваливались, парки разрослись, одичали и захватили весь полузатопленный остров. Нам казалось, что мы в джунглях, не хватало только обезьян и попугаев над головой…

– И отравленной стрелы в шею, – поддакнул я, глядя на дорогу. Луна снова спряталась, тучи заволокли ее наглухо, по стеклу забарабанил дождь. Все, это теперь надолго, на неделю, если не больше, и дождь в любой момент сменится снегом, потом он ляжет на землю, закроет траву и мох, превратится в наст, потом в сугробы, потом…

– Не было там никого, кроме нас, – сварливо отозвался Билл, – никого, кроме нас четверых.

Меня, бедолаги Хью, Черного брата и еще одного нашего приятеля, упокой господи, его душу.

Билл замолчал, и мне показалось, что он перекрестился. Потом еще разок приложился к бутылке и продолжил:

– Флинс отправил нас за пресной водой. На островах всегда отыщется пресная вода, надо только найти ее. Мы без труда выполнили приказ. Мы нашли водоем с пресной водой. Вода была такой чистой, что упавший на нее лист дерева точно парил в воздухе, а на дне отражалась его тень. Мы не торопились. Набрали воды, искупались, наплавались в воде и двинули обратно, нашли свою шлюпку и привезли воду на яхту. И, свободные от службы, завалились спать. А ночью, сразу после полуночи, меня разбудил Хью, тот самый Хью, что лежит сейчас в кухне с простреленными кишками, разбудил и прошептал, что надо бы поговорить. И не просто так выйти потолковать предложил, а был при этом точно сам не свой, то ли боялся чего, то ли психовал, как барышня, оглядывался поминутно и шарахался от каждой тени. Ну, я и вышел на корму, гляжу – а там уже все наши собрались, все, с кем я на том острове был.

Последним притащился Хью, все шарахаясь от каждого шороха, как крыса. Он приволок с собой фонарь и, убедившись, что все в сборе, сказал: «Посмотрите на себя». И включил фонарь. Я не сразу понял, что надо делать, глядел на знакомые рожи, мои товарищи – друг на друга и на меня, и тут до нас дошло. У Черного брата был шрам на физиономии, от скулы через обе губы до подбородка – кто-то на совесть постарался и расписал ему его черную рожу.

– Шрам? – вырвалось у меня. Я видел этого негра впервые в жизни и всего несколько минут, но мог поклясться на Библии, что шрама на лице Черного брата не было. Может, Билл помешался от таблеток, которые щедро заливал виски, и теперь бредит. Или хуже того – тронулся умом.

Или говорит о ком-то другом.

– Да, сынок, это та самая чернозадая образина, что ввалилась сюда пару часов назад, – сказал Билл, как мне показалось, с усмешкой. Я отвел взгляд от окна, посмотрел на нашего постояльца, но в темноте мало что мог разглядеть, вернее, вообще ничего, кроме темного силуэта да тускло поблескивающего браунинга, что лежал на подоконнике. Билл еще разок приложился к бутылке и продолжил:

– Вот теперь ты представляешь, как мы все обалдели, когда заметили это. У одного сошел шрам от старого ожога кислотой, еще у одного за одну ночь обросла лысина, которой тот обзавелся лет в двадцать пять, а у поганца Хью сошла с рук экзема. До этого руки и рожа этого засранца походила на шкуру камышовой жабы, смотреть было тошно, а тут – на тебе, кожа стала гладкая, чистая, как у младенца. Куда что подевалось, спрашивается. А я избавился от душившего меня кашля, что привязался ко мне с полгода назад и вытянул все силы и прекратился тоже в один миг.

– Почему? – не сдержался я. – Как это возможно?

Снизу послышался глухой стук, потом что-то мягко шлепнулось, раздались торопливые шаги. Потом невнятный, приглушенный расстоянием голос матери, негромкий звон – она явно уронила что-то и теперь подбирала в потемках, вернее, при дерганом тусклом свете единственной свечи, что горела в кухне. Я только собрался повторить свой вопрос, как Билл заговорил сам:

– Все просто, сынок. То озерцо, где мы брали воду, было непростым, вернее, вода в нем. Живая вода, проще говоря, та самая живая вода, о которой ты наверняка слышал в детстве, когда твоя красотка-мать читала тебе сказки. Так вот, все, что произошло с нами – это не сказка, эта вода существует, мы нашли ее, хоть и случайно.

Я не знал, что и думать. Билл был уже пьян в доску, но голос его звучал трезво, даже уверенно и как-то покровительственно. Но что он говорил… Ему, действительно, нужен врач, но особый, чья тема – помешательство, пока тихое, на наше с матерью счастье. Если же оно перейдет в буйную стадию… То у меня есть ремингтон, а у матери карабин, справимся как-нибудь. И все же…

Живая вода, озеро с живой водой, пруд жизни – об этом не говорил только ленивый. Давно уже среди наших постояльцев и случайных залетных гостей ходили упорные слухи о чудодейственной воде, якобы находившейся на одном из океанских островов. И стоит человеку выпить той воды или окунуться в нее, то разом пройдут все его болезни, и отныне, присно и вовеки веков будет он силен, здоров и счастлив. Впрочем, последнее утверждение можно было всерьез не принимать, сосредоточившись на первых двух, их хватало с избытком. Идеальное лекарство, что поднимало человека на ноги без таблеток, пилюль и ножа хирурга. В считанные часы изуродованное тело становилось прежним, мало того – возрождалось вдвое сильнее против прежнего, сильнее и моложе.

Я не верил в эти сказки, хоть наши гости и клялись всеми святыми, чьи имена еще помнили, что пруд с живой водой существует, и если им удастся добраться до него, да любому, у кого эта затея выгорит, дальше в жизни будет все хорошо. От желающих купить воду не будет отбоя, счастливчик обеспечит себе безоблачное существование даже в нашем мире, что сейчас катится к черту, но сколько он еще будет так катиться – кто знает… Загвоздка в одном – найти этот остров и пруд на нем. А вот Билл нашел, был там, вернулся живым и почти здоровым, как и его товарищи, что через час придут прикончить нас.

– Мы радовались, как дураки, думали, что поймали бога за бороду, что теперь разбогатеем и навсегда забудем про свои болячки. А Хью, умный паршивец, заставил нас заткнуться и сказал: «Кретины. Вы – кретины и сборище ослов. Я скажу вам, почему. Заметил я – заметит Флинс. Мы все знаем Флинса, знаем, как он думает. А подумает он так: этот остров – не просто секрет, это главный секрет мира и он должен принадлежать одному человеку, самому Флинсу, разумеется. Потому что иначе об острове непременно разболтают – кто-то из ублюдков, напившись в порту, обязательно проговорится об острове и его сокровище. Так что, парни, не сомневайтесь: Флинс прикажет сперва своим псам, своим шестеркам, перерезать глотки нам. Затем вернется к острову, наберет живой воды, пойдет к земле, а на подходе к порту избавится и ото всех остальных».

Вот что сказал нам Хью. И добавил парой минут позже: «А поэтому если мы хотим выжить, мы должны напасть первыми». В ту ночь на корабле случилась бойня…

Нас на борту было двенадцать человек, ровно дюжина. И нам предстояло отправить на смерть бо́льшую часть экипажа. Трех простых работяг решили не трогать, они были тут ни при чем, а первым делом нам предстояло избавиться от пятерых – самого Флинса и четырех его подручных, верных псов, что сторожили нашего капитана днем и ночью.

Пятеро их – четверо нас, не самый дурной расклад, бывало и похуже, сынок. Псов мы уложили тихо и быстро, в дело пошли ножи, и никто не успел даже тявкнуть, как все было кончено. Но Флинс – он точно видел сквозь стены, почуял неладное и стал стрелять. Взять его врасплох не удалось, он заперся в каюте и, отстреливаясь, прихватил двоих из нас, но к утру мы достали и его, пристрелили и выкинули за борт. Потом мы втроем развернули судно и вернулись к острову за водой, набрали ее, сколько смогли, вернулись на корабль…

С дороги послышался шум двигателя, туман и морось разорвал дальний свет фар. Машина неслась точно к трактиру, но в последний момент неловко вошла в поворот, вылетела из колеи и пару десятков метров пропахала колесами по мокрой траве и мху. Я схватил ремингтон, вскочил, отшатнулся к стене. По стенам и потолку полоснул желто-белый луч. Билл вытянулся на стуле и смотрел в окно, в одной руке он держал браунинг, в другой – полупустую бутылку. Посидел так, балансируя, как статуя правосудия, только глаза при этом у него были широко открыты, потом положил пистолет себе на колени и приложился к бутылке. Машина – тяжелый белый внедорожник – вернулась в колею и покатила дальше, в тумане помелькали и пропали красные огоньки габариток, и снова все стало тихо.

– Эй, как вы там? – крикнула снизу мать, – кто это был?

– Нормально все, – отозвался я и вернулся на свой пост у окна, – кто-то проехал мимо, пока мимо.

И снова стало тихо, мне даже казалось, что я слышу, как в толще стен по своим проложенным ходам бегают мыши, как пищат тонко-тонко, на грани слышимости, как шуршат их отвратительные лапки и хвосты. Грызуны не особо досаждали нам – кошки, периодически появлявшиеся в доме, отрава и мышеловки держали этих тварей в узде, и их временем была ночь, да и то не вся, а самый глухой ее час, до которого было пока далеко. На часах стрелки показывали половину десятого, ждать оставалось недолго, и я спросил:

– И что было дальше? Вы разбогатели, как планировали?

– А как же, – отозвался Билл, – разбогател, как церковная крыса. Во всем виноваты эти ослы, Хью и Черный брат. Когда мы вернулись на судно и погрузили воду, Черный брат взял нас на прицел и заявил, что вся вода теперь его и мы можем убираться к чертовой матери. В результате с разрезанной рукой убираться пришлось ему, мы с Хью великодушно дали ему шлюпку и оставили в открытом море. А Хью… Мы с ним схлестнулись, когда подплывали к земле, она уже показалась на горизонте. Не знаю, что пришло ему в башку, но он попытался прирезать меня в рубке, и это ему почти удалось. Нож прошел по касательной – я вовремя почувствовал неладное и успел увернуться. А Хью озверел, точно бешеный хорек, он кидался на меня с таким остервенением, что мне стало не по себе – я решил, что он накурился какой-то дряни, до того зверский был у него вид. Но нет, трава тут была ни при чем, Хью, как и этот чертов негр раньше, решил, что вся вода должна достаться ему. И просчитался, я выкинул его за борт. Было уже довольно мелко, и полно крылаток, они ходили гигантскими стаями, гонялись за самками, как кобели за течной сукой. Они могли порвать любого, кто окажется у них на пути, и Хью полетел к ним в объятия. Я не стал смотреть, чем вся закончится, а зря…

– Это вы опрометчиво поступили, – сказал я, не отрываясь от окна. В темноте мне померещилось, что впереди и справа тени стали гуще и как-то подозрительно колыхнулись. Смотрел минуту, другую, вглядывался так, что у меня заслезились глаза, но больше ничего не происходило. Тогда я дал себе передышку, зажмурился ненадолго и услышал голос Билла:

– Верно, сынок, я был неправ. Не знаю, как Хью с ними договорился, а может, они приняли его за суку, кем он и был по сути своей… Не знаю. Я один добрался до берега, затопил судно – мне оно больше было не нужно, ведь почти всю воду мы выпили по дороге, а она оказалась слишком длинной в тот раз. У меня осталась одна большая фляга с водой, мое единственное богатство – эта фляга и… карта острова. Толку от этого было мало, как и воды – ее скоро не осталось, а для того, чтобы вернуться за ней, мне понадобилась бы новая шхуна, но купить ее или нанять я не мог, у меня не было денег. Зато теперь была цель, – Билл стукнул бутылкой об пол, – да цель, и я шел к ней несколько лет. Ввязывался в любые самые сомнительные и рискованные дела, возвращался живым оттуда, куда и ворон костей не заносил, я хорошо зарабатывал, но все равно этого было мало. И вот когда я был в дух шагах от исполнения своей мечты – мне удалось очень выгодно продать пару вещиц, я даже не ожидал, что мне так хорошо заплатят, и присматривал себе судно – Хью нашел меня. Появился, прикинувшись карточным фокусником – что-то, а мухлевать с колодой он умел отменно. А потом привел остальных.

– Остальных? – удивился я. – Но кого? Ведь все погибли, кроме Черного брата и Хью. Кто эти остальные?

– Почем я знаю, – сказал Билл, – наемники, скорее всего. Хью, дрянь, продал нашу тайну и продал меня, как продают долги, вот, как думаю, в чем дело. Сам бы он не смог снарядить экспедицию к острову да и толком не помнил к нему дороги. И на самом острове он первым делом напился, я тащил его на себе. Его и воду. Так что и тут он ничего не помнит. Зато я помню все, и мне тогда удалось уйти, я провел в бегах почти полгода, пока не оказался у вас. Думал, что здесь меня никто не найдет, но ошибался. Все, они здесь, они пришли за мной.

Я невольно посмотрел на часы – стрелки показывали две минуты одиннадцатого, а на улице по-прежнему стояла непроглядная тьма. Луну надежно скрывали тучи, мрак казался густым и вязким, казалось, он лип к окнам и стекал по ним вместе с дождем, я ничего не мог разобрать за рябью и дрожью воды.

Билл последний раз опрокинул бутылку, допил виски и кое-как поднялся со стула.

– Отойди, сынок, если они начнут стрелять, тебе не поздоровится. И очень прошу тебя: увидишь Черного брата – прострели ему башку. Я сам не успел, и если снова не выгорит, то я хочу, чтобы это сделал ты. Вон они, пока двое.

И тут я тоже увидел, как черная на черном крадется с дороги тень, как раздваивается на глазах и ее обрывки ветром разносит в разные стороны. Билл распахнул окно и прежде, чем я успел прицелиться, выстрелил дважды. В лицо мне ударила пороховая гарь, смешанная с запахом дождя и моря, и я отвернулся. Билл пристально посмотрел на меня и только собрался что-то сказать, но глянул в окно и вдруг толкнул меня в плечо. Я врезался спиной в стену и единственное, что успел услышать – это глухой стук. Затем мгновение полной тишины – и адский грохот, от которого качнулись стены дома и вылетели стекла в окнах нашей комнаты. Треск, запах гари и еще чего-то едкого, вспышка и два выстрела один за другим – это Билл, переждав взрыв у противоположной стенки, палил в окно. Выстрелил, отшатнулся назад и крикнул мне:

– Я прикончил его! Того, кто швырнул гранату! Нас было трое против девяти, теперь трое против шести, по трое на каждого из нас, не будем же мы впутывать твою матушку в это грязное дело!

Тереза словно только и ждала, когда наш постоялец помянет ее добрым словом, и разразилась в адрес нападавших такими словами, что Билл уважительно присвистнул. Впрочем, ее оборвали почти сразу, кто-то заорал из темноты, и мне показалось, что я узнал голос Черного брата.

– Билл, отдай нам карту и проваливай ко всем чертям! Катись, ты нам не нужен, нам нужна только карта…

В полумраке я заметил, как Билл улыбается во весь рот, как тянет из кармана куртки горсть патронов и пополняет ополовиненный магазин браунинга. И посылает «парламентера» в такие дали, такими заковыристыми и окольными путями, что с улицы донеслась лишь бессвязная злобная ругань, и все стихло.

– Спокойно, сынок, – Билл встал в простенок между окнами, – выкрутимся. Я нужен им живым, так что можешь быть спокоен…

Его оборвали два взрыва, что грохнули внизу один за другим – это разорвались две гранаты. Из коридора потянуло дымом, раздался топот – Тереза вбежала в комнату, и Билл едва успел перехватить ее за руку и отшвырнуть к двери.

– Стой, где стоишь, – пробормотал он, возвращаясь к окну, – а ты, сынок, приготовься, мне понадобится твоя помощь.

Я по-прежнему ничего не видел в темноте, да и нападавшие стали осторожнее, и положение их было более выгодным, чем наше. Два окна с выбитыми стеклами они вычислили сразу и держали нас под постоянным огнем, в стены и дверь то и дело влетали пули, мать с карабином в руках сидела на полу и кляла Билла и всех его «друзей» на чем свет стоит. Тому удалось сделать два или три выстрела, но, похоже, все они угодили в «молоко», вернее, в чернила, что разливались за окном. Липкие, холодные, провонявшие водорослями и морем, они лились в комнату вместе с дождем и мокрым снегом. Пуля, попав в раму, застряла в ней, и, как несколько часов назад, в лицо мне ударила «картечь» из щепы.

Я разозлился от собственной беспомощности, от злости и от холода, поднял ремингтон, прицелился наугад – туда, где, как мне показалось, у развалин ограды притаился человек, и выстрелил два раза. Отдача отбросила меня назад, на пол с веселым стуком упали гильзы, а на улице кто-то заорал не своим голосом, потом еще раз, но уже тише, и замолк.

– Поздравляю, – пробормотал, целясь во что-то видимое только ему одному, Билл, – с почином тебя, Данила. Хороший выстрел, теперь их пятеро.

Он опоздал на пару лет, поздравлять меня надо было гораздо раньше, первый раз стрелять мне пришлось точно такой же непроглядной ночью. Только дело было внизу, в зале, и бандитов было трое, я выбрал самого здорового и прострелил ему колено, правда, со второго выстрела. Остальные мигом стали сговорчивыми и убрались прочь, прихватив своего воющего от боли дружка, мать молча отобрала у меня ремингтон, а остальные посетители сделали вид, что ничего не заметили. Это была просто самооборона, вот и все, каждый защищался тем, что бог ему послал. У залетных грабителей-подростков с собой были только ножи, а у меня имелся аргумент посерьезнее. Думаю, что после того случая они бросили свое ремесло или сделали выводы, но я их больше поблизости никогда не видел.

Билл выстрелил, глянул поверх пистолета, повернулся вправо и пальнул еще раз. Снова крик, только глуше, точно пуля влетела человеку в глотку, еще крик, переходящий в хрип и тишина.

– Четверо, – произнес Билл, – их осталось четверо. Неплохо, неплохо, скажу я вам…

Он едва успел убраться от окна, сполз по стене на пол, и в стенке над его головой одна за другой появились три дырки. Потом еще три, пониже, потом их стало много, и я сбился со счета, так как лежа на полу и не поднимая головы это делать неудобно. Грохотало так, точно по дому палили из пулемета, одна пуля каким-то образом срикошетила, комочек свинца упал на пол, из стен летела труха и клочки обоев.

– Вниз! – крикнул Билл. – Скорее вниз, они уже в доме! Быстро!

И пополз к двери, но его опередила мать. Она оказалась в коридоре первой, побежала к лестнице, я выполз следом, поднялся на ноги, но опоздал. Тереза подбежала к перилам, перегнулась, посмотрела вниз, вскинула карабин и начала палить в темноту, расцвеченную рыжими всполохами. В кухне что-то горело, и горело хорошо, но мать, как ни вытягивала шею, наплевав на опасность, ничего не могла разглядеть.

– Плохо дело, – пробормотала она, когда я оттащил ее от перил, – очень плохо. Наш трактир того и гляди сгорит, а я сижу тут и не могу ничего сделать.

– Черт с ним! – крикнул из комнаты Билл. – Черт с ним, с домом, ты купишь себе новый, детка! Я заплачу тебе!

– Не называй меня так! – взвилась Тереза, и если бы не я, она бы пристрелила нашего постояльца. – Ты отдай мне, что должен и катись к чертям, а я сама решу, что мне делать с моими деньгами!

Билл пробурчал что-то невнятно-примирительное, прошелся по комнате, заглядывая в окна, под его ботинками хрустели осколки и позвякивали гильзы, мы с матерью ждали в коридоре.

– Наша взяла, – через пару минут тишины сказал он, – они ушли. Мне снова повезло. Надо посмотреть, кого мы успокоили навеки, надеюсь найти среди них Черного брата. Пойдем, сынок…

На пол что-то упало, стукнуло тяжело и глухо, мы обернулись и увидели на досках гранату. Она крутилась вокруг своей оси, крутилась медленно, как волчок, в котором кончился завод, потом остановилась и покатилась нам под ноги. Медленно покатилась, точно ее держали за веревочку, ткнулась в ножку стула, отскочила, крутанулась, неповоротливая, как шершень, полежала немного и ее понесло к нам.

Билл медленно повернулся, наклонил голову и разглядывал гранату так, точно видел ее впервые в жизни и не догадывался, что это за предмет, для чего предназначен и что сейчас произойдет, если мы все не поторопимся. Постоял так в раздумьях, наклонился точно нехотя, подхватил гранату с пола и швырнул в окно. Грохот, вспышка, треск и пропавший в нем короткий щелчок – все произошло так быстро, что я по обыкновению сообразил, что бояться уже поздно, все давно закончилось. С улицы снова кто-то орал, протяжно, надрывно, заходился в крике, а Билла взрывной волной отбросило к шкафу, вернее, к тому, что от него осталось.

Шкаф занимал собой весь угол и с вырванными дверцами больше походи на гроб, готовый принять постояльца. Билл лежал навзничь и тяжело дышал, я подполз к нему и тут же понял, что моя помощь не понадобится. «Скорая», реанимация, антибиотики, переливание крови – вот что ему было нужно, то, что не найти ни за какие деньги в нашей глуши. Поэтому Билл был обречен, и он сам это понимал, еле слышно стонал сквозь зубы и пытался расстегнуть быстро темневшую на груди куртку.

– Я помогу вам, – я взял Билла под мышки, приподнял и потащил из комнаты. В коридоре было полно дыма, от него слезились глаза и першило в горле, на стенах играли рыжие всполохи. Я понимал, что один – последний – «друг» Билла остался в живых и, возможно, бродит где-то поблизости или ждет, когда пожар выгонит нас из дома, ждет, чтобы прикончить поодиночке. Но и оставаться здесь было невозможно, к тому же у меня был с собой ремингтон и десяток патронов к нему.

Перспектива сгореть заживо прибавляла мне сил, я кое-как доволок Билла до первого этажа и уложил на пол, сам сел рядом, весь мокрый от пота. Мать металась по кухне, она пыталась залить огонь, но опоздала, тот уже выгнал ее за порог и развернулся вовсю: сожрал занавески на окнах, лизал пластик стола и шкафов, от них поднимался едкий удушливый дым.

Билл надрывно закашлял и вдруг с силой дернул меня за рукав, но я не обратил внимания, попытался подняться, чтобы тащить его дальше, но тот вцепился в меня мертвой хваткой.

– Надо идти или мы сгорим… – он не дал мне договорить, приподнялся на локтях и зашептал, глядя куда-то сквозь меня. Возможно, он уже видел своих «друзей», что ждали его за чертой, или что-то другое, но взгляд его был неподвижный, полный ужаса и боли.

– Данила, ты один из немногих чего-то стоишь, и скажу тебе все. Карта, которую они искали, не здесь, я положил ее в ячейку банка, он в Бристоле, ты найдешь его без труда. Его хозяева берут хорошие деньги за хранение, но слово держат, в том хранилище можно пересидеть ядерную войну. Запомни, – Билл сообщил мне название банка, а также назвал несколько цифр и букв кода, заставил повторить меня дважды, и тут в коридор вбежала моя мать с огромной набитой сумкой в руках. Она услышала последние слова Билла и непонимающе смотрела на нас.

– Тереза, – пробормотал Билл, еле ворочая языком, – Тереза. Красивое имя. Мою крошку-племянницу зовут Тереза, она уже в семь лет стала такой красоткой, что страшно подумать, как расцветет она к шестнадцати годам. Парни будут бегать за ней толпами и драться за один ее взгляд, и ты бы дрался, Данила, когда увидел бы ее. Слышишь, что я сказал тебе? Запомни, ее тоже зовут Тереза…

– О чем это вы? – перебила его мать и закашлялась от дыма. Огонь уже полз по лестнице вверх, и путь на второй этаж был отрезан, нам надо было торопиться. И то, что в дверь пока никто не ломился и даже не стрелял, внушало надежду, что последний бандит ранен или предпочел убраться куда подальше, решив, что его в доме поджидает засада.

– О твоем будущем, детка, – через боль улыбнулся Билл, – о твоем новом доме, о муже. Обо всем, что ты и твой сын пожелают. В сейфе лежат деньги, те, что я копил на свое судно, забирайте их, они ваши. А теперь проваливайте и оставьте меня здесь.

Он умер, как только произнес эти слова, его дыхание остановилось, взгляд стал пустым и тусклым. Мать охнула, зажала ладонью рот и, закашлявшись от дыма, хрипло крикнула мне:

– Быстрее! Или мы сгорим!

Она открыла дверь, выскочила на улицу, запахло дождем и солью. Огонь загудел от притока кислорода, его языки поднялись выше и весело побежали по стенам и по лестнице, опалили мне волосы. Рюкзак Билла, запертый в кладовке, пропал безвозвратно, в кухне что-то хлопнуло, будто взорвалось, и я вспомнил, что в кладовке под лестницей стоят два газовых баллона. Ели огонь доберется до них… Я взял из рук Билла браунинг, обшарил его куртку и выгреб патроны россыпью, штук тридцать или сорок. Бросил их себе в карман и выбежал из дома.

Мать ждала меня у дороги, она натянула на голову капюшон, и сидела на набитой сумке, смотрела на тела убитых, что лежали на дороге. Смотрела спокойно и равнодушно, даже безразлично, а может, так оно и было на самом деле. Я подошел, встал рядом, мать взяла меня за руку, точно я был маленьким мальчиком, и спросила строго:

– Что он тебе сказал? Что за бред…

– Это не бред, – перебил ее я и выложил все, что узнал от нашего постояльца, пока мы с ним ждали урочного часа. Мать, конечно, не поверила, потом вздохнула и поднялась на ноги.

– Переоденься, – она заставила меня снять старые вещи, вытащила из сумки новую «двойку» и критически осмотрела меня во всполохах пожара.

– Нормально, – сказала Тереза, – а теперь пошли отсюда.

– Куда? – удивился я. Идти нам было некуда, в этом мире не было ни единой живой души, что дала бы нам кров хоть на время.

– У меня есть немного денег, я как-нибудь проживу. Если прижмет – пойду сдаваться родителям, не выгонят же они свою дочь на улицу. Или выгонят? – с усмешкой спросила она.

«Они могут», – подумал я, вспомнив свою вечно недовольную и постоянно срывавшуюся на крик толстую неопрятную бабку и деда. Он всегда смотрел на меня так, точно я мог что-нибудь украсть у него или испортить, сломать самую дорогую вещь, что нашлась бы в доме. Или задразнить до бешенства их крохотную облезлую белую собачку. Хотя тут – чего скрывать – я всегда отрывался по полной, улучив хоть малейшую возможность позлить бесполезную скотинку.

Тереза, видимо, считала так же, и какое-то время мы молча шли по пустоши. Справа от нас было море, оно дышало легко и сильно, с него дул тяжелый ветер и приносил соленые брызги. В лучах фонарика под ногами я видел мох, покрытый инеем, и седую траву, потом за спиной сильно грохнуло, рвануло раз, потом другой – видимо, огонь добрался до газовых баллонов – но мы даже не обернулись.

Дорога была слева, море шумело за спиной, мы шли, старясь держаться подальше от некогда оживленной трассы. Нам не встретилось ни единой живой души, а шли мы больше часа, когда под ногами мерзко захлюпало, завоняло илом и соляной тухлятиной. Болота, будь они неладны, с ними шутки плохи, особенно ночью, поэтому пришлось выйти на дорогу. Мы оба знали, что она ведет в поселок и что там можно снять комнату или даже квартиру, если позволят средства. Но это если пойти налево, а вот направо… Направо идти можно долго, сутки или двое, а то и больше, как повезет, но эта дорога после развилки ведет прямиком в Бристоль. Не заблудишься при всем желании – вдоль полотна полно указателей, и если не разучился читать, то попадешь, куда шел. Если повезет.

– Стой, – вдруг сказала мать, – дальше я пойду одна. В поселок, – уточнила она и забрала у меня тяжелую сумку, поставила ее на дорогу.

– А я? – сорвался с языка глупый вопрос, мать посмотрела в сторону, потом на меня, улыбнулась, и даже в темноте я заметил слезы на ее глазах. Тереза обняла меня, и проговорила:

– А ты иди в Бристоль, найди этот банк, сейф, эту карту. А потом отправляйся к этому озеру, пруду или как его там. И привези оттуда столько воды, сколько влезет на твой корабль, продай, привези еще, и так до тех пор, пока не разбогатеешь. А потом возвращайся ко мне, мы купим новый дом, ты женишься, у тебя будут дети, у нас все будет хорошо…

Моя мать верила в то, что говорила. Голос ее дрожал, Тереза старалась не смотреть мне в глаза и прижималась своей мокрой щекой к моей. Я обнял мать и заметил, как та украдкой смахивает с глаз слезы. Я понимал ее. Я видел, как ей тяжело – ведь чтобы найти этот остров мне предстояло выйти в море, то есть сделать то, чего мать боялась больше всего на свете и запрещала мне всю мою жизнь. И вот теперь сама отправляет меня туда. Впрочем, оставался еще один шанс.

– У меня нет корабля, мама, – напомнил я, – а денег в сейфе мало, Биллу не хватило их, не хватит и мне…

– Разумеется, не хватит, – ее голос вновь стал строгим, мать уже держала меня за плечи и разглядывала так, точно видела впервые в жизни, – не хватит тебе – хватит другому. В Бристоле ты найдешь Тэйлора, я позвоню ему завтра же, предупрежу, чтобы он ждал тебя. Это мой старый приятель, он порядочный человек, ему можно верить. Сволочь, конечно, но порядочная сволочь, – охарактеризовала мать незнакомого мне человека. И тут мне вспомнилось, как она несколько раз уезжала в Бристоль под предлогом срочных дел, звавших ее туда, как возвращалась веселая и даже помолодевшая, с блестящими глазами. Хорошего настроения ей хватало на несколько дней, потом она становилась самой собой, дела затягивали ее, а потом – через месяц или два – все повторялось. И последний раз она была в Бристоле месяца три назад, а, может, и больше.

Этот Тэйлор, несомненно, был ее любовником, но его самого я ни разу не видел. «Порядочный, но сволочь» – исчерпывающая характеристика. Итак, ничего другого мне не оставалось.

– Хорошо, я сделаю, как ты скажешь, – пообещал я, поцеловал мать в щеку и пошел по дороге направо. Браунинг лежал у меня в кармане, в другом при каждом шаге позвякивали патроны. Взять у Билла кобуру я не догадался, и пистолет тяжело оттягивал карман, идти было неудобно. Поэтому я на ходу затолкал пистолет под ремень на штанах и обернулся – на дороге никого не было.