Отвести Катерину от погибели почти ничего вам, Елена Владимировна, не стоило. Чего же вы ее не уберегли? Ведь в ничтожную малость все упиралось – в приданое для меня удобоваримое.

Что, Елена Владимировна, отматываем назад и видоизменяем? Приданое подтянуто до безукоризненного, Катерина радуется и цветет…

Поразмыслить хотите? Достойна сожаления нерешительность ваша. Но будь по-вашему – думайте. Мое обращение насчет постели вы, надеюсь, без особенных раздумий удовлетворите?


Выдоенная судьбиной донельзя бабка Аглая что надо взбила, разгладила, надышала отнюдь не способствующей затхлостью, мне здесь любовью заниматься, а оставленный Аглаей шлейф не выветривается, разбрызгиваемыми Катериной духами не съедается, надетая на Катерине ночная рубашка фасона претенциозного. Ее открытость, я полагаю, вполне можно, как парижскую, обозначить. На женщину, что в подобном облачении поглядишь, и за разглядыванием еще более сладкий грех прямиком должен следовать! на Катерину смотрю, продолжительное всматривание не обрываю, и она закономерно спрашивает: ну что ты на меня смотришь? Серьезность наших отношений позволяет тебе мной обладать, а ты смотришь. Эй, любовь ты моя, чреслами ненасытная! С мертвой точки ты сдвинешься?

Программу приличествующего случаю вхождения и сотрясения я, разумеется, исполнил, но не огненно. Наше перемещение в постель меня, видимо, притушило – в постели банально, слишком по-семейному, впереди у нас с Катериной полвека минимум, и какое тут возбуждение; я что-то сумел и я себя поздравляю – власть над собой мною не утрачена. Настроение для сношения неподходящее, но решив, что оно произойдет, я с собой совладал, начал и кончил, сейчас я, кажется, задремываю, вольным в движениях человеком Катерину на край сдвигаю, она и приданое… она входит в комплект… а в комнату? кто вошел в комнату? От внесенной свечи в комнате посветлело, и если я посмотрю, я узрею, но смеженные очи я не разомкну – на Катерину смотрел и наелся, на кого-либо смотреть не влечет меня абсолютно, бабка Аглая, наверно, вошла.

Попробует мою подушку подправить, матом ее обругаю. Под моей уставшей головой подушка расположена не оптимально, но я и на такой комфортно уплываю, прикрывающую чешую с русалки сдираю, выше пояса она обнажена, а ниже у нее чешуя, и мне бы ножом ее соскрести.

Нож мне сюда. Пробормотал и срывающийся голос Елены Владимировны услышал.

Куда тебе нож? Тебе, сволочь, в сердце его воткнуть?

О каком сердце она говорит… мне бы русалку для спаривания очистить, а она мне о сердце…

Ну вот. Кто где, а я в поместье Елены Владимировны Руфлеевой с земной жизнью расстался. Приревновала к племяннице и из бренного тела меня вышибла – когда мы с Катериной скрытными слияниями пробавлялись, Елена Владимировна не бушевала, не убивала, о нас ей, естественно, доносили, но она терпела.

Наши официально объявленное совокупление в стенах ее дома уже не вытерпела.

Моя душа скорбит, безглазой и безотрадной песчинкой куда-то засасывается, на Суд ее, вероятно, несет. Небесные координаты девятнадцать долготы и девятнадцать широты, я прожил всего девятнадцать, но мне компенсируют, я не сомневаюсь, вечность на то и вечность, чтобы жить вечно, жить – не тужить, по ложному обвинению меня в ад не засадят. Мы не на земле, и я на ваши аргументы свои, которые вы примите во внимание наравне с вашими и вынесите вердикт, что я был всеобщим любимцем, повсюду вызывал одну приязнь, чего вы сказали? Пустой, как барабан? мать не уважал, прочих женщин соблазнял – я вам скажу, что у нас, у православных, оприходовать баб и попам дозволяется.

Не баб, а жен! Не лезь нарожон!

Вы на меня орете, но вам бы вспомнить, что порушить блуд и воздвигнуть супружество и я всем моим существом вознамерился. Не прикончи меня эта бешеная, я бы ее племянницу в освященном браке бы драл.

К свадьбе я шел решительно, возражения отвергал, но человек предполагает, а Бог располагает – не дожил я до свадьбы. По чужой окаянной воле до таинства желанного не дотянул. Я не говорю, что я не грешил, но грешник я одумавшийся: моя воссиявшая душа к оранжево манящим чертогам практически продралась, и вам бы избранное ею направление не перекрывать – в рай ее, победительницу, торжественно сопроводите в рай! круто развернуть и в преисподнюю? Раз по заслугам рай не получается, мой умоляющий тон за пропускной билет посчитайте. Я взмолился! В Бога верю и Богу молюсь! Иисус Христос сказал, что если сколько-нибудь веришь, верующему все возможно.

Бесконечно повторяя про себя имя Иисуса Христа, я верую, что в ад меня не засунут. Неужели в моей неистовой вере я посрамлен буду?!

В степени несколько удручающей, но навстречу мне пошли. Райских палат не предоставили, но и в непрестанный жар не погрузили. Изба, в избе печь, а в печи приговоренный к безвылазности дух обитает. То бишь я, в рассказ о себе пустившийся, а до этого за правду на Суде небезуспешно побившийся. Вооруженным фактами, за нее постоял, ну и не в ад меня, а в печь. Поджариванию и здесь место, но с отдохновениями: печку топят – я жарюсь, однако она бывает и нетопленной, и тогда мне небольно, я могу расслабленно витать и воспоминания ворошить – из атмосферы кризиса я в Козловку… к душистому хлебцу с гусиным паштетом… за рождественским столом я сижу вдвоем с мамой.

От подобных воспоминаний нужно бежать как от огня.

Вы, мозги, отвергайте! И с огнем не частите – огонь и в печи, и от того огня мне мне не сбежать… а тебя, мужик с молотом, кто сюда звал? Одеколоном не обрызгивайся, но грубую рожу умой! Для приличия.

Ну что ты ко мне с речами… под слоем грязи у тебя накопилось так, что не удержать? Пролетариат выдержит паузу и вновь попытается стать освободителем человечества?

А вы уже пытались?

И вам удалось?

Больше семидесяти лет у государственного руля простояли?!

Мне казалось, что в печь меня лишь недавно, а я в ней… ох, годы, годы, горы пустой породы.

Ничего, кроме поджариваний, не было. Обрекшим меня на это взгляд от меня неодобрительный.

Я похолодел, но печь затопили и нормально. Привычно. За те колоссальные годы, что я здесь, девушек, наверное, выросло…

Хобот ищет повод. Отвязно ввернуться в красотку или не очень красотку! Из всех поводов вступление в брак на ум мне пришло.

Потоком нечистой воды принесло. Защитный механизм не сработал и я гляжу на Катерину, на конюха и садовника, Елена Владимировна отчего-то не проявляется. Возродить ее лик я стараюсь, но отдачи от потуг моих нет.

Расчесанная ногтями шея. Заправленная за ворот салфетка.

Жандарм Пантелеймон, sine qua non. Без которого нельзя. Я не тебя – я Елену Владимировну вылавливал. Без жандармов, мне любопытно, и нынешние времена не обходятся?

Печь нагревается. На славу ее сложили – век в строю и исправность не убывает, послабления мне не дает, через дымоход наружу я рвался, но меня отбрасывало, неуловимая для зрения пленка меня не пускала, покатывающийся со смеха садовник Евдоким!

Суматошно перемещаясь по дымоходу, его физиономию сверху вижу. Он, тварь, на свободе и чего бы ему надо мной не хохотать – мою невесту невинности, гнида, лишил и все ему как с гуся вода. Его дух не закован – мне тягостное пребывание в темнице, а ему на базисе непривязанности непринужденная неограниченность: с удовлетворением всех потребностей наверняка.

Я сейчас, барин, сделаю, что с Катериной я сделал! – крикнул он мне импульсивно.

Сделать это со мной я тебе, гниде…

Пленку проткну!

Высвободиться отсюда я мечтаю, но принимать освобождение от садовника… от его члена… свобода выше принципов. Птица-мысль, и напитавшись ею, я птицей! я на свободу! действуй, садовник, но пальцем. Им ты с пленкой управишься? Удобнее членом – разрывай членом…

Он неожиданно лихо, и я к нему; по его примеру настрой у меня шальной, скорость отрыва сумасшедшая, в небеса взиваюсь я рассекающе! на воздушный патруль бы не нарваться – я у райских пределов, а они охраняются неустанно, и меня собьют, архангельской кипящей смолою зальют, ей вечно кипеть, а тебе, мотылек, под ней страдать!

Ух, балалайку бы мне. Ударю по струнам и балалайка на куски!

Реально воинственное у меня состояние. Достойно мне с вами не посражаться, но меня никакие последствия не ужасают! под гипнозом я, вероятно. Под собственным.

Бейся и не бойся, сношайся и не обжирайся…

В приснопамятном поместье Елены Владимировны Руфлеевой я нанес себе травму – рыжиков со сметаной переел.

Этап давно пройденный. Застолья, сношения – мужчиной я преуспевал, а взлетевшей неопределенностью чего я добьюсь? бессмысленность моего побега непосильным бременем на меня ложится. Побег из печи предприятие необычное, знаменательное! понимая заурядность свершения, я бы со стыда прижался к земле, но я с чистой совестью в небеса, я дьявольски промерзаю, мне бы в мою славную печку – погрелся бы в ней… от жара помучился… нестерпимо! Больнее жара и холода меня мой характер изводит! Нигде я достаточного удовлетворения не ощущаю. Ни в Козловке, когда с матерью жил, ни в Чебоксарах, когда работал; с Еленой Владимировной сношался – о Катерине подумывал, Катерину стал драть – об отъезде раздумия появились… ой, икота. Почти насмерть ударила.

Я бил по струнам балалайки.

Ой, бьет икота, забивает…

Меня, но и я – в людскую войду, балалайку со стенки сорву и по струнам. После моих ударов звучание у нее раскалывающее, однако форму она не теряет, но я бью, бью…

Истопника Филимона она балалайка. Выполнением прыжков через плетень он у меня отложился: утрата прыжковых качеств на него с возрастом не свалилась, изумлять скопившуюся толпу он умудрялся и стариком – по толпе пробежал шепот. «Вы, православные, замечаете?… над Филимоном-то нимб… за прыжки ему – не за праведность же… горше всего, что я Филимона праведнее, но у меня не нимб, а флюс – ему вокруг головы светящийся круг, а мне тряпица, вокруг головы обмотанная… ты, Игнат, живи и не тявкай – Филимон Господа Бога своими прыжками забавляет, а ты Господу что?».

Игнат Волосельников краснодеревщик по профилю. В деревню он за материалом наведался, но приглядев себе справную девку…

Филимон – ложь. Игнат Волосельников – ложь вторая. Сердце не лжет, а мозг – лгун бесшабашный, и мой тому доказательство: житие истопника извратил, краснодеревщика Филимона от начала до конца измыслил, вспыхнувший и задвигавшийся около меня язычок пламени просит его признать.

Сказал, что способности к узнаванию у меня замечательные, и я-то не промахнусь – к кое-кому я склоняюсь, но не объявляю, минуты идут, а мне все равно, он меня не поторапливает, не подгоняет и от выбранной манеры резко отходит: о газовом гранатомете мне говорит.

Для нас, для предоставленных себе духов, опаснейшая штука, я тебе говорю. Зацепит, и заметаемся – в пространстве не ориентируясь, в удушающие размышления вовлекаясь, они наше Я душат: чтобы быть под присмотром, я согласен и на ад, наступление эры адской толчеи и членовредительства вдохновенно приветствую, свобода меня воодушевляла, но на свободе мне стало жутковато; кто выпустил тебя на свободу, тебе полагается помнить.

Я и предполагал, что это ты – садовник Евдоким, ничего целомудренного в прежнем виде не оставляющий. Ко мне в приятели ты не набивайся. От меня те события отшелушиваются, но ты появляешься, и вновь нарастает, к чему ты мне о гранатомете? Я понимаю, что ты меня пугаешь, но из гранатомета может выстрелить или человек, или ангел, а ты у нас…

Помыкаемый тобою военный? Что прикажешь, для тебя сделает?

Мы к нему прилетим, и он, основываясь на твоем указании на мое местонахождение, из гранатомета меня… я с тобой никуда не полечу. Блаженство мне обещай, сексуальными сценами приманивай – к Земле я тебе не попутчик.

На транссексуалов посмотреть? А они какие?

Ну и сильна же наука…

Интересуются космосом? Разносчика посуды прикончить готовятся? Кому умирать, тому не жить. Помочь ему выжить? Что еще за глупая сердобольность?

Распалившись и раздувшись, у их окна огненным шаром зависнешь? так как транссексуалы помешаны на всем, приходящим из космоса, они охренеют, и он в карманах у них пошарит, ключи от двери добудет, он убегает и дико радуется, он жив здоров и очень этим доволен…

Дуэль с женой его поджидает? Смертельное ранение в живот и пригорюнившейся жены надвижение?


2


Она четко меня подстрелила. Моя дочь теперь без отца. Клок волос бы выдрать и дочурке на память. Умерев, я дочку забуду? Пока предпосылок нет. Не умер и нет, разумеется, нет… дебил… я бормотал, что-то выдавал вслух, но обрывается – язык отнимается. С женой мне уже не поговорить. Она ко мне подошла, уныло в меня вперилась – ствол опустила. Свой в руке я держу. Ей бы от меня пятиться, а она ко мне, в ее подшагивании нечто чарующее, резвились мы с ней напропалую, грохну я тебя, белочка. Ментовская белочка. С тобой я переутомлялся, но столько секса – это прекрасно. Обогащало меня, да, трахались для услады, а попутно и дочку родили – без мамы дочка у меня будет. Довольно округлившаяся, почти оперившаяся. Чем с другим папой, без мамы будь.

Жена у моих ног. У моих вытянутых ног она встала. Уготовленный мною выстрел пристрелочным стать не должен.

Ты, пуля, давай наповал. Я еще минут пять не умру, а моей супруге именно сейчас время.

Не судьба. Ох, что же я за незадачливый такой – жену я застрелил, но я не о жене, а о мечте.

Повалившуюся на меня супругу я с себя не спихиваю. Как конфета коньяком, ее кровью пропитываюсь.

Конфету я приплел безнравственно. Свою жену завалившему не пристало говорить, что он конфетный, шоколадный, обоюдное убийство – логичное завершение наших отношений. А я неплох – умирая, и ее за собой увел. Вопреки твоим ожиданиям, белочка! Мечта, что же у меня была за мечта…

Порнокарьера. Со скрипом, но к реализации двигался. Красоток имеешь, и деньги не с тебя, а тебе! надлежаще протекающее умирание от красоток меня абстрагировало. Близости с ними не хочу, заработать и того меньше желаю, мне, свинцом не пронзенному, это бы подошло. Я бы моментально прославился и у меня право выбора партнерш, прущие к потолку гонорары, под одобрительное постанывание млеющих крошек меня возносит на Олимп, и я не разносчик посуды и не учетчик кирпича – я порнобог… и иже с этим порносмысл существования Вселенной.

К кому у нас касательно порнокарьеры податься, я знаю, и мне, думаю, надо сходить. Давлению, проистекающему изнутри, подчиниться. Жена на «Апокалипсис зомби» меня тащит, но у меня свое кино намечается, и в кинотеатр я с ней…

Уговорила она меня. Я бы ее обматерил и не пошел, но она при дочери меня упрашивала – дочь я бы мог с матом выгнать, а потом на жену наорать, но себя пожалев, эмоцией сердце не рвал.

До сеанса я в туалет. Меня не приперло, но сидеть часа полтора, и чтобы посередине интереснейшего фильма не выскакивать, я в кинотеатр и тут же в туалет.

Вышел я из него весьма расклеившимся. Дожидавшаяся меня жена руками всплескивает, толкая меня, истерит, что фильм уже начался, из-за твоего двадцатиминутного залипания пятиминутное опоздание у нас!

Видите ли, недовольство она демонстрирует. Я, возможно, невесть что в туалете пережил, а ее лишь опоздание на «Апокалипсис зомби» заботит.

Жена ты настоящая, бесчувствием смердящая, спроси меня, и я со всей откровенностью тебе скажу, что в туалете ко мне пристроились.

Не сзади, а сбоку.

Вставь он мне сзади, я бы, наверно, не выдержал… почему, объясню. Тебе мне придется на словах объяснять, а я без слов понял. Слева он был от меня – подошел, пристроился, он рядом, он мой друг… никакой он мне друг – отливает и знать меня не знает. Нелюдимая тварь он скорее всего. В сером плаще и шляпе в писсуар льет и доброй шуткой напряжение не сбивает.

Я напряжен, открыт для предложений – из переполненного пузыря мозги атакуются. Отолью и пройдет. Меня не затянешь! в когорты тех, кто в мужских туалетах короткие знакомства заводит, меня не втянуть. Мы с ними на разных палубах – они на палубе первого класса, я третьего, но я… а чего я себе третий отвел? У меня жена, дочь, нормальная здоровая семья, и мы плывем… в третьем. На первый у нас не хватило. На второй мы бы набрали, но, вероятно, билеты кончились. В первом и втором условия лучше, но в третьем я с семьей, мы в духоте, тесноте, но не в обиде – позеленевшие сушки грызем, спокойствие друг другу передаем, ну а в первом классе, что у них в первом классе, ну посмотрю я сейчас.

Подходами нерядовыми и петляющими я все-таки пришел к тому, что взгляд опустил и посмотрел.

Проскользили вы по нему, глаза мои, увидели, какой он отрос – не смогу я, наверно, ответить, с чего меня потянуло внимание ему уделить. Точно, что не из-за побуждения, похотью поселенного. Однополого секса я не хотел, не хочу и нечего тут вообще говорить: полагаю, определяющей стала неосознанность, к моему будущему относящаяся. С изрядной долей уверенности скажу, что грядущее вхождение в порнобизнес мой взор к его члену пригнуло. Сравни и тебя осенит, уразумеешь ты, мужчина, немало, ну хорошо, из общих соображений я бы не глядел, но ради уразумения чего-то серьезного я погляжу, окину, ореховым кремом мой торт это не смажет, но негатива не добавит.

Нарезайте торт. Нет, я сам, господа, нарежу. Вынуждаемый заискрившимися проводами, отрежу…

От увиденного размера я содрогнулся. Смею сказать, что в туалете меня Апокалипсис зомби накрыл. Обвальное наваливание кошмара неотдираемого. Быстротечное размазывание по бетону непрогибаемому. Изъязвлен я, пробит, призывая себя к согласию, не откликаюсь, от своей личностной структуры я отделился и на ладан дышу, когда я вполне оклемаюсь, случившееся для анализирования мне послужит.

Растравляться тебе было не из-за чего, так почему же ты… потому что большой у него! Слишком большой, по суждению моему скромному!

С какого угла ни посмотри, у меня много жиже: самоуважение подорвано, мечте о порнобизнесе крах, пример того, с чем надлежит в порнобизнес идти, у меня перед глазами; будучи в курсе, я бы и не рассчитывал, но баню я не посещаю, в раздевалках не переодеваюсь, не проводя сравнений, свой я считал довольно выдающимся, но на «Апокалипсис зомби» пришел и на меня упало.

Контузия, словно бы ящик с пивом на меня приземлился. Жена на меня уже громогласно, но окончания слов пропадают, и что она стремится до меня донести, мне не разобрать.

Ты со… мо… по… ты совсем мозгами поплыл? Ты совершенно морозный пончик?

Ты соавтор моей похоти?

Ты сосуд моего помешательства?

Помешалась она, а поскольку мы муж и жена, помешательство заключили в меня – здесь правят нереальные схемы! натираются задами очки и восстают члены-гиганты!

Аппроксимация зоны. Апокалипсис зомби.

Я, аппроксимируя, упрощаю, звучит сложнее, но я аппроксимирую, владеющий такой терминологией учетчик кирпича – не учетчик кирпича, вероятно. В меня втиснулось иное. Отношусь не панически – сыграть новую роль нестрашно. Оцепенение стряхну и в атаку, рубежи проявятся, и я к ним – думаю, я тот же, но пополненный.

Пополнение, думаю, от переполненности. Естественно, не моей, а объекта, во взаимодействие со мной вступившего – он был переполнен и часть в меня. У него избыток и ненужное он в меня слил, донором знаний и ощущений для меня становясь.

Ну что сказать. Горазд на чудеса Апокалипсис зомби. Хо-хо, рождество, да догадался я кто – нематериальный впуск он мне устроил. С большим членом мужчина.

Что до головы и души, там у меня безусловно прибавка, а в штанах? заметного прироста хобота мне от него не перепало? Рукой я проверил и лицо у меня, полагаю, не засияло. Нисколько не увеличился – не исключено, что уменьшился даже.

За воз знаний и лавину чувствований я добровольно и сантиметра бы не отдал. Мне пожалуйста мое, а ваше я возвращаю, попользоваться было бы занятно, но цена, согласитесь, несоразмерная, вам видится, что Апокалипсис зомби разум мне помутил, но крепость ясного сознания во мне не разрушена, артиллерия Серого Месива наводкой по ней прямой – перебудоражило меня несколько. Как у меня могло уменьшиться, если уменьшиться не могло? Волнение уволенной скандалисткой на выход. Столкнуло меня лбами со здравомыслием, но я, повалившись, встал и до меня доходит, что пополнение знаниями и чувствами – это не уменьшение члена, разница тут в вещественности – пополнение не вещественно и следовательно возможно, а уменьшение отнюдь. При минимальном понимании глобальных процессов вывод, отличающийся от моего, не сделать. Чувство внушил и оно во внушаемом прижилось, а для желанного тебе или не тебе изменения тела надо брать инструменты, осуществлять вмешательство хирургическое, мои транссексуальные псевдоприятели через хирургию прошли, а меня на Апокалипсисе зомби вроде не резали.

Народ заведен. Из зала возбужденно покрикивает.

Жена меня не растолкала. В зале она без меня.

Я без нее. И я не в кинотеатре, а на работе – у себя на складе сижу, кемарю, что-то начинает снится.

Параллельные, полозьями санок оставленные – на рыхлом снегу. Рыхлость я по скатыванию, скатывание мне далось, скатал и качу, укрупняющийся шар я за санками – куда я качу, туда они и уехали.

Что они уехали не туда, и качу я, от них отдаляясь, мною не допускается.

Снежный ком тяжелеет. Катить его тяжело, но меня подбадривает то, что все правильно.

Тяжесть катить тяжело. А нести еще тяжелее.

Взвалить его на плечи тяжелее, чем катить, но тогда бы он тяжесть набирать перестал.

Налипающий на него снег перекатывать его мне вскоре не даст. Чересчур тяжелым для перекатывания будет.

Я его не сдвину. Сейчас на плечи взвалю – расстояние позначительнее с ним преодолею.

Я не двигаюсь. Идут согласования. Папа, почему ты выстрелил в маму… я говорю с собой, а со мной кто говорит?

Папа, почему ты выстрелил в маму столь запоздало…

Не шар я катаю. После дуэли с женой не первый час умираю, и со мной дочка моя говорит. Она не здесь, не со мной, но что бы она мне сказала, я знаю наверняка.

Идеализированный отец. Нелюбимая мать. Я выбираю отца, но ты папа – тормоз, мать тебя опередила, и ты лишь на последовавшей расслабленности сумел ее подловить – я, папа, на кладбище.

В каком, дочка, смысле? И ты что ли не зажилась?!

На погост я к вам с мамой. Над вами слезу уронить. Ваши лошадки убежали, колокольчики отзвенели – завязла карета. Запряженные в нее лошади рвались и вырвались. Набегавшись, гуляйте, никому не попадайтесь, в Козлиную пещеру зайдете – мою маму найдете.

От мамы мне доставалось. В мире для нас, для живых, недостижимом, с мамой за меня посчитаются.

Мама в правоохранительных органах состояла, ну и в Козлиную пещеру ее – в бурлящую непрекращающимся махачем клоаку из ментов и прокуроров покойных.

Ей придется несладко, но в связи ли со мной? огребания ей предстоят, но из-за того ли, что она неважно со мной обращалась? я думаю, что… терпеть не могу черт знает о чем думать. Мамы у меня нет! А Коленька есть! Ну и думай о нем – твой святой долг о нем думать.

Коленька в Бийске.

Ох и мысль, ну и сила же мысли… ну а что более мыслительное я создам? Коленька у меня в «Бийском рабочем». От Коленьки я беременна и я еду к ним, чтобы с ним, с моим Коленькой, быть. Прокручиваю в уме, что он у меня корреспондент, мужчина состоявшийся, мне до него, пожалуй, не дотянуться. Мое благодушие улетучивается. Я к Коленьке с практически выношенным ребеночком, но Коленька мне… паскудство! ребеночек ножкой мне засадил, и я вскрикнула.

Со мной в купе дядя. Взглядом меня поедал, но я вскрикнула, и он как подавился.

Осторожней, он мне сказал.

Не знаю, о чем вы, от меня услышал. Следующие километров сто пятьдесят никто не проронил ни слова.

Вы можете предположить, что мне некуда девать энергию, но действительности это не соответствует.

Про энергию он едва уловимо промолвил, когда из всех станций впереди у нас была лишь конечная.

Бийск! Очнись машинист – с управлением справься и до Коленьки меня довези! Вокзал покину, и незнакомый город, секущая по лицу снежная крупа, страх не заставит меня брать обратный. Энергия любви по Бийску меня поведет! Она послужит моему счастью, ну и счастью моего Коленьки, конечно.

Об энергии и сосед чего-то бурчал. Не соответствует у него энергия или действительность не соответствует, но насчет энергии он высказался, и мне бы с ним повнимательней – что он говорит, возможно, ко мне относится, а я вся в Бийске, я не ухватываю, мне бы и слушать внимательнее и с ним самим настороже, чего я развалилась? накинься на меня и бери! Его натиск я, если и сяду, не отобью, но готовность к отпору его, надеюсь, остудит – видя, что я готова за себя постоять, он на меня не прыгнет.

Я круглая, беременная, обороноспособная, за твой наскок как от глыбы отскок…

Глядит на меня похотливо. Признаваться не хочется, но скажу – в настроении я приподнятом.

Разумеется, я же к Коленьке направляюсь. Узнай он, с кем я в купе, негодованием разразится мощнейшим.

А с кем я в купе? Ну мужчина, ну взирающий на меня будто наказываемый уединением бык на запускаемую к нему телочку – жутко волнующий вечер. Раньше я только предчувствовала, а теперь утвердилась. О, энергия, сколь ты тепла, мила, у мужчины, что в купе, исключительные сексуальные данные, рука у него в кармане. Подвижная рука. Матерь Божья, самоудовлетворяется он, по-моему… капитаном судна был капитан.

Капитан Хохряков. Мне пятнадцать, а он обнял меня за плечи и другая рука у него, как у этого.

С кем путешествуешь, с папой? Я говорю, что да, в речной тур меня папа повез – берега он вместе со мной обозревал, но на него навалилась усталость и он в каюте. Она у нас, что конура собачья, а у вас, наверно, обширная, капитанская, меня-то в нее не подумываете? завлечь меня к себе у вас не вызревает?

Я, деточка, соплячек к себе не таскаю. Особенно, когда они с папой плывут. Вы мою дочку не видели? А с кем, извините, видели? С капитаном Хохряковым? А каюта у него, извините, где? Сердящийся папа к нам, и от папы мне по шарам, провинившийся шланг обрамляющим. Нет, деточка, чем тебе трогать, я, от твоей юности подзаряжаясь, неоспоримо своей ладонью поработаю. Кто пройдет, поймет, что приобнял я тебя оберегающе, что беседа у нас для тебя развивающая – мы на реке Тобол, и тебе не помешает быть в курсе, что река Тобол образована слиянием реки Бозбие с рекой Кокпектысай, моторист Виблданович болтает, что правильное выговариние Кокпектысай гарантирует попадание в рай. Средняя мутность – 260, годовой сток – 1600… 58500 – сумма долга… я о Тоболе, но последнее о себе. Ночами о долговом бремени размышляю и ночи потеряны и для сна, и для секса, что у меня под фуражкой, сказать больно. Волосы клоками выпадают.

Мужчине, купе со мной разделяющему, из-за волос горевать несуразно. Зрительно, нехоженых дебрей у них густота. Седеет, но не облетает – тип у нас не особо распространенный. В постели он, вероятно, крепенький, заваливающий оргазмами грубиян он, вероятно, в ней.

Смотрит на меня жарко. Рукой действует резво.

В здоровом возбуждении? в душевном помрачении? разграничению едва ли поддается.

Мастурбирая, вы, мужчина, меня представляете?

Я тебя вижу…

Вы видите меня одетой, а в вашем воображении я скорее всего голая, без возражений вам отдающаяся, ну что, я права?

Прав охотник, права дичь, лишь неправ принесший ВИЧ…

Весьма интересный он собеседник. Когда он кончит, мне думается, мы еще увлекательней пообщаемся. При мне, но не в меня он настроился – для меня это плохо тем, что меня он обделит, но зато моя верность Коленьке не пострадает, вина перед моим ненаглядным меня не заест, из канализационного стока я выплыла! пасмурность сгущалась, но небо расчистилось! Разумеется, жалко, что страсть неутоленной останется, но верность бесценна, и я тебя, Коленька, ею одариваю, я, тебе предназначенная и тобой обрюхаченная, уже сегодня перед тобой объявлюсь и у меня легкость, невесомость, уставившийся на меня попутчик мерзко дрочит, а я парю, от любви к моему Коленьке искрюсь, вспоминаю, что беременна, и меня рывком на посадку.

Попутчик, кажется, кончил. Я оскорбленно поджала губы. Свое умение до совершенства я довел, сказал он мне, задыхаясь. Как у пьющего, преодолевшего пятикилометровый кросс футболиста-кормильца дыхание у него.

О подобной разновидности мастеров кожаного мяча мне Коленька говорил. Высокооплачиваемый профессиональный футболист несколько лет отыграет и себя вместе с семьей на всю жизнь обеспечит, но Коленька не о счастливцах с суперконтрактами, он о страдальцах. О мастодонтах областных первенств – до тридцати восьми по полю пробегал, колени стер, но и до второй лиги не поднялся. Зарплату не рассчитаешь – в конце месяца хоть побирайся.

«Задавленный бедностью полузащитник Затупонов у бани обмылки стреляет!».

Аршинные заголовки в «Известиях», «Московском комсомольце», «Бийском рабочем»…

Не привлекло бы, нет, не вызвало, ситуация типичная, а она прессу вскипать не заставит. И вообще: тебе, Затупонов, платят?

Немного платят.

Ну и раскладывай, чтобы хватало. «Жигулевского» разливного сколько литров ты вчера усосал?

Помещается в меня девять, но вчера я от силы шесть. Из них примерно половиной меня болельщики угостили. С «Овощехраном» под перекладину я круто вогнал… в позапрошлом сезоне было, но болельщики помнят. На руках уже не носят, но под руки до дома доводят. Заботливо доставляя, судачат между собой, что я на Месси похож.

Да, антропометрически я похож. Болельщики болтают, что у нас и лица с ним схожи, но я стою на том, что физиономия у меня не настолько дебильная. Росточку нам обоим природа не додала, но запечатленный на лице дебилизм нас с тобой, Лео, не объединяет. Однако кто ты, а кто я – ты под бурные овации с поляны и на поляну, а мне хлопают, когда меня будят: продирай глаза, Затупонов, говори нам, куда дальше сворачивать.

Шагающий слепо, с опорой на почитателей, я подпитываюсь их добротой.

Нож для отрезания голов! Кувшин молодого вина!

Кому ты, Затупонов, голову-то намерен? А вином кого напоить?

Черепушку бы я отхватил арбитру, что с «Трубзаводом» рефери был. Он, гадина всевидящая, зафиксировал, что я перед моим ударом защитнику по мудям врезал. Ну увидел и молчи! Мне бы голик ох впору бы пришелся… вы! Те, что у меня в эскорте! Вы мне представлены? тебя я припоминаю, а тебя… Андрей Непрочанов? Калибровщик набивок?

Знатная у тебя, Андрюша, профессия. Но для меня весьма темная. Матч с «Трубзаводом» ты видел? Наблюдал, как я, гол отмечая, со вскинутыми руками к трибунам понесся?

Несусь, ору, понимаю, что судья не засчитает, но тем сильней наслаждение. Когда обернусь, узнаю, что гол отменен, но пока судья у меня за спиной, меня озаряет мечта, что нарушение он проглядел и не отменит… участливо, Затупонов, всегда жизнь с тобой участливо – кому-то хрен до колена, а тебе, Затупонов, гола твоего трудового отмена.

С неудобно расположенного стадиона мне на двух автобусах надо ехать. Получив премиальные за победу, я бы на такси, но мы сыграли вничью; не будь мой гол отменен, победа была бы за нами, но судейский беспредел… абсолютно верное судейское решение… все равно он скотина. Кувшин молодого вина я бы не ему – Лео Месси вино бы поставил. Он бы мне про чемпионаты мира, а я бы ему про здешние битвы с «Овощехраном» и «Бумтрестом», о международной карьере и я помышлял, но поросло мхом… лесом поросло!

Долгих размышлений не требует. Истинного призвания нет, ну и не рыпайся, доигрывай, где играешь, жена и дети тебя любят, а что действительно неплохо, из трех прихваченных с собой бутылок пива выпита всего одна.

Бутылку в первом автобусе, бутылку во втором, третью, само собой, у подъезда.

В автобусе я во втором. Угу, в нем, присматриваюсь и угу, да, в нем, чуть ли весь путь уже проделал, но полагающееся мне пиво не откупорил. Ну и подожду, у подъезда в двойном размере приму, жена из окна загавкает – тугоухим прикинусь. Левом я после скарлатины плохо слышу, а в правое, скажу, мячом угодили. Забарахлила моя слуховая совокупность, не воспринимает изречения твои хлесткие: ты за приоритет государства, я за свободу личности, расхождения у нас идейно-политические. Ну и относящиеся к тому, в какой позе нам трахаться. Я ее гну, а она не сгибается – ох, любишь ты, Ольга, повоевать, о-ооо, амазонка ты несгибаемая.

Я нас везу! я наш самолет заправляю! где-нибудь в авиации заправляющие не управляют, но я заправщик-пилот, и управлять полетом мне. А тебе затихнуть и летчику не указывать. Вздумаю пике – и пике потерпишь. На нашем самолете ты, если не пассажирка, то стюардесса, а я его конструктор, его владелец, его пилот, и чтобы предотвратить худшее, ты свою подчиненную роль обязана принять и ей образцово следовать. Не согласишься – из самолета я тебя… не в неведении я, Ольга, знаю я – без тебя он не полетит. Тебя из него выкину, и он распадется на частицы, перестанет меня согревать и от ветров укрывать, с исчезновением самолета я и детей рядом с собой не найду, разведемся – и детей ты с собой.

Ну и ради кого в футбол мне играть? Ради болельщиков? Да им на меня смотреть мука страшная. Соперников не догоняю, передачи настолько кривые, что и с косоглазием такие не отдашь, самому гадко – что тут о болельщиках говорить. В футбол я, Ольга, не ради них. Ради денег в футбол я играю. А деньги мне для вас – с вашим уходом я свои китайские рассыпающиеся бутсы сниму, гвоздь в стену вобью и бутсы на него повешу. Полупустые трибуны, имбецильные фанатские хари, я буду по вам тосковать, но жена с детьми меня покинули и гонять мяч резона у меня…

На алименты зарабатывать? На какой еще покой ты, козел, собрался, давай-ка, козел, вкалывай и ежемесячно мне выдавай!

Мотивируешь ты, Оленька, бесподобно. Задыхайся, по ногам получай, но футбол не бросай – на тебе, козел, обязательства. Алименты на тебе.

Хромающей развалиной я, отыграв, шел к тебе, к детям, я подыхал, но семейная задушевность меня заживляла и вскоре я ничего, к бою готов, навешивайте на меня, я открыт! адресованная мне верховая легла бы меня на голову оптимально – я бы выпрыгнул и в уголок, но вратарь из ворот, длиннющие руки к мячу и поймал.

Меня не задел, но я упал.

Пенальти! Ты, судья, ты, лошара, ты глаза-то разуй!

От незадачливости бесился, траву рвал… на исходе игры упал, и судья свистнул. Теперь-то он фол разглядел… в центре поля! С адскими болевыми последствиями в голеностоп шипами въехали. И судейская трель. Как пенальти, свисток молчит, а как в сорока метрах от ворот, рассвистелся.

Пенальти не было. Сейчас меня снесли и штрафной мы пробьем заслуженный, мной заработанный – что есть этот штрафной, что нет. Заработай я пенальти, меня бы отметили, а я что заработал? Ни за что голеностоп у меня раскурочили. Из головы попробую выбросить. Жена, дети, послематчевое пиво, все у меня на загляденье, жена накормит меня грибным рассольником, синенькое домашнее платье передо мной снимет, до чего же потасканной она выглядит.

Вырваться бы куда-нибудь вдвоем, в лесной тиши, взявшись за руки, побродить… и бритвой ей по шее?

Цветочек ей! Жене моей непривлекательной, но для меня милейшей, важнейшей, футбольную карьеру продлевающей, люблю тебя, Ольга.

И пиво люблю.

А футбол не очень.


Наистабильнейший нажим возжелания любви великой. Но поговорим о второстепенном. О подрочившем мужчине, что в купе со мной едет. Со взором на меня разрядившись, лимит дозволенного он не превысил, и к проводнику насчет избавления от него я не взываю, расплатой со стороны Коленьки к бегству не тяну – убеги, и Коленька тебя не уроет, приезд в Бийск тебе не омрачит, есть загвоздка. Коленька к поезду не заявится. На перроне я его и высматривать не буду. Между мной и Колей безусловно любовь, но великая ли она? спросив мнение кого-нибудь объективного, наверняка услышу, что судя по моему описанию отношение Коленьки ко мне довольно прохладное. Не осведомляется обо мне, подарочки через проводника не передает – я бы о нем грустила, а он бы позвонил и сказал, что ему, работой заваленному, из Бийска не выехать, но поезд оттуда ты встречай.

Вагон шестой, проводник рябой, у него для тебя презент.

С колотящимся сердцем я бы стала выпытывать, не украшения ли, не флакон ли духов французских, набор елочной мишуры?

Проявил себя Коленька, нарядностью елочки моей новогодней озаботился…

До Нового года месяцев десять. Предыдущее празднование я без Коленьки провела. Гуляющие сквозняки, опившиеся мужчины, фужеры с шампанским мы у Люсеньки поднимали; мне достался надколотый, но я пила осторожно и не порезалась. О прошлом Новом годе говоря, мне и тему Отпускного Антона затронуть придется.

Вы, Антон, кажется, не местный – и что же вы у нас…

У вас я в отпуске.

Но в отпуск люди на юг, а вы…

А я к вам.

Это пожалуйста, но вы ко мне пристаете, а я…

Благопристойность мы сохраним.

Относительно благопристойности он пробормотал, лицом в мои колени зарывшись. А если его сейчас вырвет? мне, наверное, следует воспринять безучастно. Мужчины перебирают, но нас, женщин, мужчины боготворят – шикарный взгляд на жизнь. Нажравшуюся женщину я бы осудила, а мужчину прощу, Новым годом оправдаю, наибольший новогодний ужас у меня не на мужчинах замешан – в тревожном переулке лесбийские снегурки! меня атаковали.

Шампанское усиленно вплеснула и с него на секунду представилось. Пепельные блондинки в шубках голубеньких. На шубках снежинки, косички при ускорении заболтались, у несущейся впереди посох Деда Мороза, которым меня и поимеют: я убегающая, они настигающие, отделяя меня от погони, должен вклиниться он, мой впрыгнувший тигром Коленька – и тень промелькнула, перед снегурочками кто-то возник, голову поверну и там Коленька, снегурочек он покрошит и меня трахнет, посохом я не желаю, а секс с мужчиной бы в радость. С Коленькой, конечно, ни с кем же попало. Ну, Коленька, валяй, в схватку вступай, со снегурочками разделаешься и ко мне, а я уж тебе…

Ух, вгоню! – крикнул Коля.

Сказала, что Коля, но выкрик страстный, порывистый, чей выкрик, мне в точности не определить – мужчина в исступлении кричит, что тигр рычит, а если у него и вид тигра, уверенно не сказать, Коленька он, не Коленька, превратившийся в тигра Коленька меня бы восхитил, но меня страшит, что будучи тигром, он от охотника на тигров пуль нахватает.

К тебе, Коленька, с ружьем! в продранном тулупе, черных очках и с громадным ружьем!

Фима-слепец. Охотник прославленный, отступление не трубящий, с немецкой овчаркой он охотится. Кличка «Тефтончик» – собака неудавшаяся, рахитом переболевшая, Фима-слепец ее будит, она сквозь сон на него лает, плошку с треской унюхает и заткнется. Полежит, зашевелившимися ноздрями поиграет и жалобно заскулит. Аппетит у Тефтончика есть, а подвижности никакой – утренним массажем его на ноги не поставишь, он и не встанет. Нездоров я, он думает, порча организма неискоренимая у меня…

На мелочь вроде косуль Фима-слепец и без Тефтончика бы отправился, но сегодня он на тигров. Да, господа, сегодня и ежедневно! Фима-слепец и его Тефтончик на тигровых котов выходят!

И на тигровых акул пойдем! – возрождаемый массажем Тефтончик пролаял.

С акулами ты, Тефтончик, повремени. У тебя не все в порядке с костяком, у Фимы-слепца с глазами, потонете вы, уроды!

Советчица ты наша, Фея Столовая, оберегаешь ты нас из созвездия твоего – о, не умолкнут голоса благодарные! пропой ей, Тефтончик, вырази ей в моем духе, но по-собачьи, ну что за апатия у тебя появилась – безнадежное дело тебя просить… завыл что ли? Твои щенячьи подвывания я не засчитываю. Издавай оглушающе, вой на отрыв, классно, Тефтончик, прорвало тебя, слышу. Ну и вой! Ну и вонь… в овраге, что перед рощей, вода стояла. Почему бы тебе в нем не искупаться? Окунулся, говоришь? Не припоминаю, чтобы ты подле меня мокрым вышагивал.

Всплеск у тебя был, но теперь чересчур монотонно ты воешь! Дрянь ты собака… вой, как умеешь. На стол не смотри – Столовая Фея не у нас за столом. Она в Созвездии Столовая Гора – за нами она оттуда приглядывает. Ее советы безукоризненны.

Ты, Фима-слепец, никому не муж, никому не отец…

Начало многообещающее.

И ты ни на ком не женись, сковывающими детьми не обзаводись…

Само собой, Столовая Фея, последую обязательно!

Бестолкового Тефтончика прогони, собаку-поводыря на его место возьми…

Я, Тефтончик, задумаюсь. Мое слепоту я пытаюсь воспринимать отвлеченно, но неудобства, бывает, снедают и помышления тогда о помощнике. Я, Тефтончик, в своем уме. Пройтись и в овраг не упасть я бы куда охотнее, чем, навернувшись, всех клясть: собака-поводырь провела бы меня мимо, и я бы не домой покореженным, а на охоту, на налетающих на меня отовсюду тигров – как и собирался. Из-за перехватывающего меня оврага до тигров я добираюсь изредка, и тигры плодятся, их армия разрастается, с моей однозарядной винтовкой и Тефтончиком дохловатым генеральное сражение мне не дать. Тайком подобраться, отбившегося от массы подстрелить… а у кого мне благородства манер набираться? Да и охотник я. Мы, охотники, так и действуем. Мужчины мы коварные, головастые, и чего же я никак не запомню, где овраг расположен!

Присваиваю тебе, Фима-слепец, высочайшее звание мастера.

За присвоение я тебе, Фея Столовая, ничего кроме спасибо не скажу. У меня здесь застучавший дождь, подванивающий Тефтончик, его на улицу выпихну, а сам не пойду. Мастера, разумеется, в любую погоду охотятся, но мне сегодня судьбой предначертано в кресле весь день просидеть.

На меня докучливо капает, но я не двигаюсь. Я оптимистичное изваяние. Я и другие яркие личности, что по договоренности с собой неунывающе сиднем сидят.

Что мы решили, то и судьба. Это прозвучит банально, но своей судьбы мы хозяева. Ни на кого не перекладывать, за совершенные промахи спрашивать с себя: похоже, моя мысль в верном направлении ковыляет. Ну и я пойду – мне втемяшилось и я, от углубления осоловевший, побрел. И в чем я побрел?

В чем был. Резинка у трусов слабая, но я их поддерживаю и на ходу они не спадают, ты, Фима, иди осторожно, овраг где-то рядом, у края я заторможу!

Думаю, я сумел. Наверно, я у края, но, может, до него метров двадцать…

Осведомляю тебя, Фима-слепец, что микробиолог Заболотный доказал идентичность чумы бубонной и чумы легочной.

Ну а мне-то, Фея Столовая, каким…

Экспериментально доказал!

Проверить опытным путем – вот на чем Столовая Фея настаивает. Не топтаться в бездействии, а шагнуть и, как говорится, куда кривая выведет.

Ногу задираю, вперед подаюсь – земля. Следующий амплитудный шаг тоже не в пустоту. Повторяя движения, проделывая их на протяжении приличном, я помыслил, что овраг я, пожалуй, обошел.

Существование я влачу жалкое, но я не в овраге, крайней точки не ниже, разодранной плотью потягивает – тигры Тефтончика жрут. Откройтесь же мне вы, моей сущности глубины…

Мы бездонны!

Что спорить, конечно, без глубин в души осознание гибели Тефтончика мне позитивным не сделать. На белом свете мы все насовсем, пришедшему сюда раствориться во мраке смерти невозможно, умерщвленный Тефтончик переродится в аиста, и аист принесет мне ребеночка – это что, агония? А это откуда, из Второзакония? «Господь поразит тебя и потомство твое необычайными язвами, язвами великими и постоянными, и болезнями злыми и постоянными».

К кормившемуся у меня псу, ныне аистом ставшему, у меня официальная просьба ребеночком меня обнести.

Смышленого мальчишку, чтобы глазами мне и опорой? подросшего я бы взял, но аисты разносят младенцев, десятилетнюю тушку аист не допрет, надо мной хлопанье крыльев, свист чего-то сброшенного, об воду оно шлепнулось! Спикировало в овраг.

Слушайте, вы плавать умеете?

Ответом меня не удостоили. Неуважение или убился он, бедненький. Кто же кого, интересно, выронил? орел козленка, аист ребенка, повышенная тактильная чувствительность! подобное я о себе не думал, но ко мне притронулись, и я весь затрясся. Потому что неожиданно было. Ткнулось мне в ногу, а что… да Тефтончика морда! Тигры его не загрызли – в порядке он, поганец. Косточку тебе, дураку? Косточка тебе будет, когда я тигра прикончу, топором порублю – вслепую им прикладываюсь, кровью забрызгиваюсь, ошметки! фонтанчики! нам бы, Тефтончик, несчастного прилетевшего из оврага спасти. Лыжную палку из дома мне притащи.

Я ее протяну. Ему, ей, матросу, вертихвостке – он за нее схватится. Он, она, оно – я дерну и вытащу.

В твоих зубах его надежда живым вернуться в жизнь дурную!

Благородное негодование Тефтончик у меня не вызвал – палка у меня и я, отчетливо уведомляя, что над оврагом появилась спасительная палка, ловлю на нее руку, лапу, что у тебя есть, тем и хватайся, вытягивание мне не порть, отменно придуманное и грамотно реализуемое результатом должно увенчаться – я жду поздравлений, а не молчания. Вцепись, и я почувствую. Почувствовав, потяну. Текущие дела у меня героические, спасение жизни, с религиозным рвением палкой вожу: для охвата площади палка у меня предельно налево, до упора направо, возможность за нее ухватиться имеется у вас, где бы вы ни захлебывались! ширину я даю правильно, а быстроту, нет, неправильно – если она, чья-то рука, из воды и выдвинулась, ухватиться за мою палку она не успевает.

Палкой ты так стремительно, что будто бы ради увеселения ты. Глазами мучений не видишь, но сердцем блаженствуешь.

От Феи Поющих Гробов я бы с налетом равнодушия, но от тебя, Фея Столовая… при всей неограниченности моей коленнопреклоненности позволь мне резко выступить против. Помышления меня захомутали светлейшие. Лыжным инвентарем из беды выручить! К ангелу я ближе, чем тобой из твоей дали узревается. Подустал, но палкой двигаю, начатое продолжаю, прокаленный положительными излучениями Созвездия твоего! один из столпов надземного, но и земного братства непримиримых врагов эгоизма. Тело разнылось, но я ему не передышку – перенапряжение я ему!

Стоять с палкой над оврагом я могу до бесконечности.

Подломившись, мне никого не спасти, а спасти я должен.

Без меня мрак не разомкнется, пробившееся дыхание зальется и забьется…

Вопрос, спасу я или не спасу, для меня архиважен.

За его спасение мне проще бы помолиться, но молитвами сыт не будешь! я о собственном насыщении. Об удовлетворении тщеславия, если хотите. Он слепец, но он спасает, в самомнении до небоскреба вздымается – заприметившие опускающуюся к ним луну, в сберегательном режиме не действуют. Подскакивают и хватают!

А ты мою палку хватай!

Схватил. Потащил! Палку он на себя, и я в овраг, я к нему, выживание зависит от навыков и плавательные я предъявлю, но с ним на спине мне не выплыть; обхватил меня сзади, крик покаянный издал: каюсь, друг, страшно каюсь, но не отвлекаюсь – тебя я люблю, но тебя утоплю!

Я-то думал, что он ко мне на спину, чтобы я его к берегу, а он своей массой утянуть меня хочет. Войдя в соприкосновение с подобной гнусностью, я сделался слаб. Повисшего на мне ублюдка стряхиваю с энергией малой. Какая-то борьба происходит и в верчении наступает утрачивание: где берег, прямо ли он передо мной – зрячий глянет и обнаружит, но я-то слеп! я слепец и я в унынии. Вокруг столько сволочей, что никаких сил в этом мире оставаться. Я ради спасения все насущное отложил, а он меня, сука, топит – локтем по зубам от меня, сука, получи!

Увы, не зацепил я его. Плечо дернул и разболелось – и плечо болит, и в целом нехорошо: топят меня!

Немного странно, конечно, когда тебя топят, а в тебе реакция отчужденности запустилась. От желания высвободиться из его объятий я открестился. Слегка в них подергиваюсь, но отношу не к упорству бойцовскому, а к конвульсиям, предсмертным спазмам, у нас с ним и шапочного знакомства не состоялось, а он меня обнимает, в объятиях словно родного сжимает, породненные неприкаянностью… расследованием займется прокуратура… ты меня пообнимал, а теперь моя очередь; исполнив сложное движение, выскользнувший я прилип к нему сверху, и он, побуждаемый мною, размяк, к испусканию духа без долгих препирательств изготовился, зачем нам о чем-то спорить и наше воодушевляющее нас родство наконечником спора ковырять: занесенную инфекцию наше родство может не перенести, внутри пространства нашего родства возникнет бактериальный гнойник и мы выгорим – я применительно к тебе, ты применительно ко мне, родство поработало бы нам на благо, но допущенное нами через обдумывание микробное рацио родство вспучило, и тут, боже мой, громыхнуло.

Я – Фима-слепец. Ты – то ли парнишка, то ли девчонка. Воспринимаю я нас сугубо отдельно – безотносительно родства примерещившегося.

Обстоятельства чрезвычайные, ну и измышления соответствующие: сознание перекосило, изогнуло, небрежным кивком удостоверяю, что понимание случившегося есть, от утопленном, как о родственнике, горевать нечего, парнишка нарывался и парнишка дождался, парнишку я додавил, и парнишка… ну что я словно заклинаю – парнишка, парнишка, парнишка! Жертва моей самозащиты парнишкой от этого не станет.

Девчонку я кончил. В захвате ее стискивал и трепетно ощутил, что признаки у нее женские.

Прекрати ее убивать, разожми свои руки рычагом того, что она девушка…

Ты, Фея Столовая, меня поучай, но в мои взаимоотношения с девушками не вмешивайся. Полагаешь, быть настолько соединенным с девушкой частенько мне выпадает? метущиеся ягодицы вминаю, ею почти обладаю – мне, слепцу, с женщиной сблизиться, что оренбургскому спринтеру Иникушину зайца обогнать.

Зайцы излавливались в силки, самим Иникушиным установленные; поведую без прикрас – в ловле зайцев Иникушин первейший. В беге с ними наперегонки замыкающий.

Заслонки подняты, к лесистому укрытию зайцы по степи угорелыми чертями, устремившийся за ними Иникушин голову по-бычьи вниз и раскалывайся бок, рвитесь сухожилия! жестокие требования к себе. Зайцам не уступать, здоровье не жалеть, после успеха недостатка в релаксации у тебя не будет, пришедшая завороженность самим собой придавит тебя к постели, и ты сладко потеряешься, наигрываемой на бамбуковой флейте мелодии вневременного достижения мягко улыбнешься, от народа ты далек, от него ты отошел, не простившись, передовицы газет посвящены оренбургскому спринтеру Иникушину. Мне? Поблагодарить за признание зазорным я не считаю. Восхваляемый общественностью, на пьедестал я, пожалуй, взойду. Биографические сведения вам нужны?

Я из Оренбурга, из семьи, промышляющей на рынках, в магазинах – своруют и убегают. Папа мой заглядишься, как бегал! конечно, мои истоки в предприятии нашем семейном – лет с пяти я форму держу.

В невинных годах я отвлекающе соучаствовал. Над прилавком ручкой провел, якобы что-то стянул – бегу я пустым, но за мной бегут, как за вором и, поймав, что говорить, наваривают. Поэтому бежал я изо всех.

Ты, сынок, побеги, побольше торговцев за собой уведи, а мы тут пройдемся, почистим…

Сейчас я с родителями не работаю и вообще практически не ворую. Чем сейчас родители занимаются? Скажу лишь, они не на пенсии.


Покорять стихии, догонять зайцев, захлебывающуюся девушку плотоядно сжимать, она хотела меня убить, а я, Фима-слепец, ее просто хочу. А убил я ее зачем? А что с ней еще делать? Пощупать и отпустить? Она бы вновь на меня кинулась, и мне снова усердствуй, старайся возвратить положение, когда топят не меня, а я – или я, или она. По-иному нам было не разойтись. В воде я наборолся, накружился, выползание на берег безмерной радостью представляю, но с радостью у меня чего-то совсем плохо – мой берег утрачен мной основательно. А слепому искать… слепому, что в воде за жизнь бился и усталостью страшной налился… на берегу у меня Тефтончик. К залаявшему Тефтончику я бы, уже ориентируясь, поплыть попытался. Что же мне для его лая сотворить… замяукать?

Мяукаю. На устах подступившая молитва, но я мяукаю.

Серьзность моего мяуканья ты, Тефтончик, пожалуйста улови.

Я – кот законченный, собак ненавидящий…

Не прижмешь меня лаем – в живых я не задержусь.

Я мяукаю.

Твою задачу ты, пес, осознал?

Мяукаю я по делу, не на уровне бреда, в повседневном общении с тобой я обходился языком человеческим, но меня от тебя забирают, меня вынуждают по-кошачьи, ту девушку я бы по-собачьи; не стремись она меня порешить, мы бы с ней славно оттянулись. А история ее появления в овраге, она какова? в овраг ее скинули с высоты – над ним пролетая. На дельтаплане что ли… а у кого здесь дельтаплан? Ни у кого, но у Васюганских болот, я слышал, с дельтапланами намечалось – всероссийский слет дельтапланеристов. Разносилось у нас, в тревожное умонастроение вводило: тьма дельтапланов, что солнечному свету туча загораживающая, и к почернению движков дребезжание, антихристовой авиации сердцебиение, я бы за ружье и палить, распоясавшихся бесов посильно ликвидировать, а не было ли того?

Того, что я в дельтапланы стрелял?

Я жарил кусок сыра. Он прирос к сковороде, и я чуть-чуть сокреб, покушал, сковороду потом полдня мыл. Тефтончик все пытался ногу мне трахнуть, но сковородой я его не огрел.

А с дельтапланами что? Собачку я не отлупил, а стрельба по дельтапланам, не исключено, что на совести у меня. Тогда выстраивается следующее – выстрел, гибель, месть.

Я разнес кому-то башку, и его подружка вздумала со мной посчитаться, Фиму-слепца наказать – ему она подружка, а меня, роковой для ее возлюбленного выстрел совершившего, другом зовет? удружил я ей, наверное, без кавычек. С возлюбленным тошно, от известия о смерти она весело запрыгала, я понимаю, но меня-то, услугу ей оказавшего, за что убивать? ответ, думаю, в том, что она девушка – восторги перемежаются с сожалениями, разудалая пляска над сжигаемыми фото со слезами в подушку, да будет о ней – мне бы о злободневном, о выкарабкивании своем, овраг мельче не становится, об упирании ногами в дно речи нет, мой всплывший труп хоронить они не побрезгуют?

Вопрос преждевременный. Тефтончик залает, и вы поразитесь, какие у меня гребки, какие запасы, я, Тефтончик, семью тебе заменил, а ты меня оставляешь – путеводно тяфкни, сволочь! В воде я дохожу. Тихо рву на себе волосы.

Тефтончик не лает – ты, Фея Столовая, полай.

Ты лаешь, но твой лай ко мне с неба, и что мне, к небу плыть? благолепно к небу тело вплавь веду. Сплю в обнимку с бабой нынче поутру.

Объятий с меня уже довольно. Она меня обнимала, я ее утопил: в духе нашего времени. На нежность грубостью, но не нежность-то не та – выражение лица отнюдь не кроткое. Про выражение, конечно, не слепцу говорить. Слепцу бы вообще заткнуться и сдохнуть!

Слепец, загнанный беглец, щука щелкнет, и я скопец, не дам я ей поживиться. Руки мне для поддержания себя на плаву, но для прикрытия мошонки руку я выделю.

Удержание я ослабил, вдвое я его и под воду я легко, обоими выгребаю, но перенеся левую на мошонку, мигом сдаю, спускаюсь как на эскалаторе, я не в овраге, я в ванне, и если я без света, открыты ли глаза, закрыты, все равно – свет не включен, в ванну я для умиротворения души и зачем мне свет, о ванне мне разноречиво, но вода теплая, вода бездонная, душа бессонная, вросшей бессонницей она взведена, взведенный курок моей души! возбужденный пенис моего организма! Воспрял он от опасности быть щукой откушенным.

Опасностью заведенный, ни в кого еще не введенный, на взгляд монашек огромный – неудобно перед людьми, но тут не люди, тут щука, с человеческим существом я управился, а щука неотловленной и неудавленной шныряет, хвостом задевает, с щукой я так – резиновой игрушкой я ее сделаю. Тигров постреляю и головы их туда же, в ванну, побросаю! Для списанного охотника неплохо. Однако в каких чувствах я у ванны стою? В расстроенных.

Задвинутой истины вламывание бандитсткое – я не у ванны, в овраге я! в овраге я задержался, всякая истина для меня мадам Шарлатан, но я переубеждаюсь, щуку от яиц уже второй раз отбрасываю, ушами залитыми, тиной забитыми лай Тефтончика я не расслышу, заблеявший ягненок Мира Потусторонних Баранов предвещает мое вплывание в их поголовье…

Его блеяние, кажется, на берегу. Само собой, что на берегу, но на нашем ли берегу, на том ли, побыть ли живым дарит шанс, к мертвым ли ласково приглашает, щука!… сука… оберегающую руку укусила. До яиц не добралась. Зубы – рука, зубы – яйца, не любитель я сочетаний подобных. Пострадавшая рука, разумеется, приемлемее, но она, думаю, столь повреждена, что применять ее для заслона бесплодно, перекушенные косточки ладони надежную прижатость к паху не обеспечат, ну и раздерган же я – не плавание, а бурление, метание, задатков большого пловца я в себе не вижу, к стихающему блеянию по чуть-чуть продвигаюсь, если оно стихает, я точно по направлению к нему двигаюсь?

Я плыву правильно. Блеяние стихает не потому, что я от него отдаляюсь, а поскольку ягненок тише и реже блеять стал. Почему, у него надо допытываться. Может, хандра обуяла. Я вылезу и вопрос с дефицитом позитива улажу, твою опутанность мрачными думами изорву, ты, ягнеток, мрачноват, и я к тебе развязным комиком, струей веселящего газа, как от щуки я отобьюсь? это моя забота. Вознамерившись мне подсобить, в овраг ты не брякайся. Мне от тебя не твои копытца, мне твое блеяние необходимо. Наделенный властью привести меня к берегу, своей властью ты пользуйся. Властно поблеивая, повелевай! Я в воде угасаю, щуку коленом пинаю, мороженым в глинтвейне таю, но щуку пинаю; меня держат взаперти, в овраге, дверь наружу мне не отворить, я без ключа и я неповоротлив, поворачивать и в самом деле не получается, сорванный с шеи ключ я засовываю, но он не поворачивается, повернуть и плывущему мне не удается, а к чему мне поворачить? определяющее для меня блеяние четко впереди, и я на него вперед, неуместных поворотов не допуская, а что до поворота ключа, то ключа на шее у меня не было, у меня, Фимы-слепца, и нательный крест там не висел – ничего я с шеи не сдергивал. Просто кризис, дичайшей измотанностью спровоцированный. Хитро прищурюсь!

Воображение мне опять не отказало, и я на берегу, вопреки обыкновению с тиграми я лажу, мой озноб устраняется шкурами, что бархатом меня звериным, температуру нормализующим, тигры меня греют, а я облагораживаю их беседой о пазиграфии, общепонятных записях типах нот, арабских цифр, сложите песнь и запишите, переживите любовь и пронумеруйте, у ничем не примечательной девушки, едущей на поезде в Бийск, любовь первая, любовь к Коленьке, на что ты, Коленька, горазд, ты со снегурками-лесбиянками показательно выдай – угоди моим вкусам, любимый.

Ненакрашенные лесбиянки галопом за мной, а ты Коленька, встрянь и порезче, побольнее ты с ними.

Ах и крикнул ты, Коленька, и Ахилл бы так не прокричал.

«Ух, вгоню!».

Жезлом Дедушки Мороза покусившихся на меня шизух ты пронизываешь. Наверно, их и, наверно, для них беспросветно, решающе – не обернувшись, не уверюсь.

Бежала и обернулась, неслась и встала, не могу поручиться, что в обморок не упала.

Коленька вгоняет, но не жезл, в жестких лесбиянок он погружает себя, свальный грех у него со снегурками.

Нет, он не с ними, не в них! мне все только кажется, очередная провокация контролирующего мое сознание Воздухоплавателя по Широтам Страстей, в льющейся из магнитолы инструментальной музыке балалайку я не улавливаю.

Весьма изумительно балалайку они встроили, ты не находишь?

Сосед по купе любопытствует. Магнитолу на столик поставил и двумя пальцами по столику шлепает. Отбиваемый им ритм, по-моему, совершенно не тот, что в композиции – очищенный им апельсин я бы пожевала.

Не стучи ты пальцами… некуда их девать – в меня вставь. Распираемой не беременностью, а угрожающе сосредотачивающейся во мне телесной тоской по мужчинам!

Мой будущий ребеночек меня извинит. У мамочки душевная экзальтация, мамочке хреново; скушав апельсин, облегчение я бы получила. Я самая что ни на есть женщина, ты безусловно джентльмен, ну предложи же мне апельсин!

Апельсин он выжимает в стакан. Кисть у него могучая, комплимент бы мне ему вслух, апельсин без кожуры и я бы, наверное, раздавила. Если ты мужик, неочищенный попытайся! ну что за жизнь, ребеночек очнулся и вдолбил, перед соседом по купе я скривилась – он отвернулся и сок попивает.

Проходящие за окном городские пейзажи говорят, что мы, видимо, в Бийске.

О СПИДе мне для вас распространиться? что ВИЧ у меня промелькнул, вам запало?

Про ВИЧ у него было, я не забыла, но короткое упоминание ему бы не разворачивать, беременную женщину в одеяло кошмаров не заворачивать, мое одеяло в бодрую клетку и, всунутым в белый пододеяльник, оно меня прогревает – при нагревании красочным и чистым вызревание во мне положительное, я, как высиживаемое яйцо, но вызревают у меня мысли, и они, естественно, о Коленьке – я среди дня под одеялом валяюсь, а он ходит в мороз по улицам, многогранный Бийск для последующего освещения в статьях изучает, колотун его пронимает и он вспоминает о девушке, обо мне! замерзнувшим он бы ко мне, и я бы его растерла, я бы целовала, лизала, всколыхнувшаяся в Коленьке похоть перевалила бы его на меня, от продирающего внедрения я бы очумело завопила, унынию я не сдаюсь!

Я не с Коленькой, но Коленьку я предвкушаю; в Бийске мы уединимся и обстоятельствам типа драки у соседей нас не растащить, идти их разнимать Коленьку я отговорю…

ВИЧ от обезьян, повествовательно мой сосед по купе промолвил. Обезьяны тысячелетиями СПИДом болеют, ну а люди лишь время последнее. Половым путем, я думаю, мы у обезьян его позаимствовали. Какой-то урод самочку трахнул или некая невоздержанная мамзель самцу отдалась – доступ к обезьянам имели и человечеству немало подгадили. Знаешь, на кого я киваю?

На дрессировщика?

У дрессировщиков обезьяны здоровые. Мой намекающий посыл ты раскручиваешь? Здоровые у дрессировщиков, а больные… больными животными кто занимается?

По возникшему у меня ощущению вы довольно нацеленно на ветеринара меня наводите. На ветеринара-мужчину?

Ну а как бы женщина от носителя заразилась? У кого на горизонте издыхание скорое, тому вздрючить ее не суметь. Не те у его организма возможности.

А в начале заболевания? – негромко поинтересовалась я. – Обезьяна подцепила, но по-настоящему еще не разболелась и стояк у нее ничего, овладеть женской особью обезьяний самец вполне способен, о особь, что ему предоставилась – женщина-врач, к которой на прием он доставлен. Ну и женщину он, как говорится, согласия ее не спросив. Нетерпеливость у него для моих кавалеров завидная, подумала женщина. Докторша разомлела и у них не насилие, гораздо ближе к романтизму у них было, одно я упустила – он же не сам из зоопарка к ней прискакал. К докторше его на прием, и значит, болезнь в нем развившаяся, бросающаяся в глаза, стадия заболевания, да, не начальная, и секса от него ожидать, наверное, ненаучно: задыхающийся самец со взглядом безжизненным секса не участник. А вот что до самки с такими же показателями, то с ней секс реален. Без тени смущения вам скажу, что мой мужчина, в Бийске сейчас живущий, загрипповавшую меня нередким вдуваниям подвергал. Меня он дерзко, боезапас у него возобновляющийся дивно… мне бы стыдиться? А что стыдного, когда тебя по любви? В наших отношениях с Коленькой верх она одерживала неизменно. Коленька с моей заколкой игрался, ее поломал, я Коленьку обвинила, Коленька заорал, чтобы я не выступала, я столь же отчетливо попросила его на меня не орать, скандал был погашен. Я так думала. А что мне думать, если Коленька не то что не орет, а сломанную заколку берет и чинит? Выпавшая железка вдвинута, и упругость, зажим все возвращено, я к Коленьке с благодарственным поцелуем, а он толкает меня на кровать и от маечки меня избавляет.

Я, подхватывая его мысль, штанишки снимать начинаю, но Коленька говорит мне, не надо.

Между моими грудками он меня, наверно, удумал. Лифчика на мне нет, и действовать он может беспрепятственно, усладительно богемно, да-ааа, Коленька, сдаюсь на милость твоего возбуждения. Поскреби вершителем между кругленькими, погоняй его сколько в силах…

Сомнительность в том, что меня, свою девушку, Коленька приготовил, а член чего-то не достает.

Подготовить девушку к сексу зачастую проще, чем себя самого, и Коленьку я не подгоняю, язвительностью, упаси Бог, не поддеваю, мой Коленька знает, что и когда – мною без опоздания он воспользуется. По плану у него задержка, и я с пониманием: к Коленьке я притерпелась, невзыскательности с ним набралась, невинной девушкой с парнями я прихотливо, выделываниями и гонором пенясь – Коленька со мной переспал и на путь смирения меня направил.

До Коленьки меня Алеша Симафонов очень желал. Мальчик мозговитый, юношеские турниры по шашкам выигрывавший, он за мной неотвязно и на надрыве, а я дежурными фразами отделывалась.

Я, милая, за тобой по городу следую, а мне бы за шашки засесть, партии недавнего первенства Южной Америки для собственного прогресса разбору подвергнуть, нам бы с тобой где-нибудь… ты бы закрыла глаза, и я бы тебя… а ты меня? Ты меня можешь?

Сам, Леша, сам, обслужи себя сам.

Твой ход, милая, он для усиления твоей позиции сделан, и что же мне на это промолвить, как бы тебе внушить, что твоя позиция является позицией девушки, и ваши позиции вам бы не укреплять, а придавая им податливость, усилия играющих с вами мужчин не перечеркивать, пикантным ослаблением позиции кому-то из них временами уступать, мне, во внутренних проблемах закопавшемуся, твое ко мне участливое отношение позарез!

Шашками замордованный, невниманием девушек будто грязной иглой исколотый, я с ними в разговор, а они не подхватывают, объединение множеств, мне неподвластных, ты, милая, единична. Галя из микрорайона Жмыри, а за ней Света из того же микрорайона и словом со мной не перебросились, а ты до ухаживания дала довести. Вникнув в мои достоинства, ты неминуемо со мной… отважишься со мной пообниматься. За плечо мне тебя приобнять?

Девку посговорчивее отыщи и лапай.

Но я же тебя не между прочим, не хоть бы кого я тебя, поставь передо мной тебя и какую-нибудь из Жмырей, я бы, миленькая, тебя. Сильно бы я тебя не эксплуатировал! со всей честностью тебе говорю, что ты бы не совсем измочаленной от меня вышла. Быдловатый хам тебя бы не щадя, а я сумею шелково, с владением не перехлестывая, мы еще погуляем, а после у нас будет праздник?

После прогулки я, вероятно, отдамся, но к тебе это отношения не имеет.

Да как же ты…

От болтовни избавь! Вон киоск – хурму в нем купи. Коленька ее съел и его рот так связало, что дар речи под корень. Постигшее Коленьку для тебя бы сейчас приобретением было. Сожаления ты не озвучивай! до сути вопрошаниями не копай, что за Коленька, узнать тебя разбирает? Он такой, что я на него поглядела и обретение женственности в себе чую. Из повседневной круговерти он меня вырвал и приковал, по ощущениям к скале я лицом и к ней за запястья: от приковавшего мужчины мне не увернуться, куда он задумал, туда и вставит, традиционнаяя атака на промежность!

Меня только Коленька. Других вариантов я не рассматриваю.

Меня, девушку, он вскоре сзади, ну и что мне на это – руки у меня в кольцах, кольца вбиты в скалу, мне не дернуться, его пылкость во мне все, надеюсь, перевернет!

Коленька дерет меня сзади и для нас рассевшийся полукругом оркестр упоенно играет. Из семидесяти музыкантов оркестр!

Захваченные нашим сношением, смычками они неистово, от дудения своих труб нездоровыми им вскоре лежать, Коленька не успокаивается, и они в нарастающей вспышке за Коленькой, пожарище у скалы! вспыхнув, загорелось и у огня вид не постный, новыми вспышками он взметается! выбивающийся из сил обладание мною не ослабляет, в бесчинстве фееричной случки гремит остервенелая музыка, я убывающе покрякиваю – приятности не лишено.

Рапсодия пожара посвящается девушке, которой все мало. Мне-то хватит – в невменяемом состоянии у нас не я, а мой Коленька, он мне люб! со мной он бывает груб, но на мне ни царапины, внутри, вероятно, что-то рассечено, но что не видно, тому я не придаю, непомерный у Коли энтузиазм.

От скалы меня откует и на носилки. Меня на них разместит и толчком ноги их на скатывание.

Понесусь на них к равнине, к зазеленевшим садам, одному Коленьке носилки вниз не снести, и он меня так, спортивным спуском. Не старческим же сопровождением под ручку ему меня спускать. Уронил бы он нашу молодость, духом тления ее отравил; в ночном чепце я шамкаю, чтобы Коленька не шумел, мое засыпание ты, Коленька, чем это там покрушил? Пищущей машинкой об стол громыхнул? Взор у тебя, Коленька, мутный. Красненького вина ты испил? Выпившим ты посиди, попечатай, но почему на машинке? с технологиями она соперничества не выдержала и сколько она у нас на антресоли, полвека где-то? Снять и на свалку было бы надлежаще, но ты ее на стол, лист бумаги в нее вворачиваешь, статью на ней думаешь напечатать? А печатать за компьютером тебе… пищу для моего ума я найти не стремилась, но ты, Коленька, ее предоставил и, порассуждав, я не исключено, что разберусь.

Четырнадцать бутылочек красненького. Говоришь, что они на кухне, в шкафчик над раковиной тобой уложены, а откуда они взялись… твоему зимнему отдыху они поспособствуют, а взялись они… не для отдыха, а для работы, разумеется, Коленька, вино тебе для замечательного писательство твоего, а взялось оно… с продажи компьютера, полагаю.

Углубившись в себя, определился ты неразмыто: компьютер продать, вина набрать, перед опьянением и падением дай мне, Коленька, на тебя полюбоваться, на высокий твой лоб испуганно повзирать, ой, не дурак ты, милый, а не будучи дураком, ты, Коленька, меня бросишь… со мной ты состарился. От меня тебе не омолодиться, но ты менее великовозрастную потрахаешь, свежести отхватишь и в меня впрыснешь, твой дряблый пенис – со свежестью шприц. В меня разрядись, и я посвежею, а от посвежевшей чего тебе уходить, моя обвислая затхлостью влияет на тебя дурно, но поимев меня следом за упругой, меня ты регенирируешь, и у нас все пойдет по-прежнему, обычным порядком, непроходимое болото наше с тобой бытие? Ну статью о нем напиши… на пищущей машинке ты о чем настучать вознамерился?

О сгнивших овощах, сгнивших фруктах и одобрении утвержденных правительством антикризисных мер?

За государственный подход в расписывании создавшейся ситуации «Бийский рабочий» твою статью…

В «Бийский рабочий» ты ее не отошлешь?

И печатать не станешь? Ее вынашивал, ею дышал, но рассосалось? Машинку тебе, получается, нужно назад на антресоль, и ты, Коленька, ее без огорчений, писательство в тебе пересохло, ну и в жопу его, писательство, нечто все же напишешь?

Утешающее письмо?

По поводу неплохо проведенных годов, с аппетитом съеденном пуде соли, тебя соблазнил я бестолковой девчонкой, а покидаю умудренной старушкой…

Мои фантазии меня пугают. Ну что я итоги-то подвожу? старость, одиночество, гроб – я молода и у меня любимый, я еду к нему в Бийск и у волосах у меня прошедшая через его золотые руки заколка – лифчик он с меня снял, чтобы с заколкой, возвращенной им к жизни, позабавляться. Грудки мои покусать. Крепенько ты меня, Коленька, больно мне! сжимающие зубчики чувствительно меня, милый… я беззащитная женщина! Твоя женщина, Коленька!

Приятно думать, что Бийск нас снова сведет. И теперь уже неразрывно!

Лыжники идут к полюсу. Поезд следует до Бийска. Заметаемые лыжники бескомпромиссно прут, а поезд встает и соседу по купе я говорю до свидания – признак воспитанности, между прочим. Задев причесывающую меня вытаскиваемым чемоданом, он пробормотал, что у него были всякие.

Меня у вас не было, сказала я ему, от его дерзости пунцовея. Чего вы мне о тех, что у вас? ваш язык вам бы, знаете, упорядочить. Не высказываться с двусмысленностью, гнусностью сдобренной. Бесстыже вы меня продернули – грабительский набег на мышление мое. Выгребли, на верблюдов погрузили и по сугробам за лыжниками.

Мне привстать?

Зачем мне вам подчиняться, я…

Ущипнуть меня хотите?

Если от меня требуется привстать, ущипнуть вы меня за задницу вздумали. Роль у намеченного щипания вспомогательная, первый план сейчас скрыт, но на нем, на первом плане, у вас меня вздрючить. Ваш пыл я попытаюсь умерить. Задницу я оторвала, к вам повернула – щипайте. Ущипнете и вам больше запомнится, как чарльстонным вскидыванием ножки я засветила вам в пах. Спиной к вам пяточкой я вам звонко! подобно собакам воду лакают ползающие командиры с тестикулами битыми. Над женщинами они командиры и женщины им в отместку повреждение – видеть их командирами вдруг опостылело и будто само собой им туда, для демократических преобразований плацдарм создавая.

Щипать меня за задницу вам непременно необходимо? – строго спросила я у него.

От меня он в проем, чемодан за край зацепил и, выдернувшись в проем, нервно выругался, ехали мы с ним вполне приемлемо, наговаривать на выпавшего мне в попутчики Коленьке я не буду, за аморальное ко мне отношение Коленька в Бийске бы его отыскал, и ни за что на свете он бы моего Коленьку в начавшемся побоище не урыл – Коленька бы ему и по физиономии, и по почкам, мой несокрушимый сладенький журналист, куда мне к тебе шагать-то? В редакцию «Бийского рабочего», наверно. А где она находится, у кого я узнать смогу? В справочном окошке, я думаю.

В вокзальном окошке справки о поездах предоставляют, и мне в окошко не вокзальное.

Известным мне способом на некое иное окошко осознанно мне в Бийске не выйти. На данную минуту вокзальное безальтернативно. Женщина в нем непроспавшаяся. Навеянный образом моего Коленьки позитив я сохраню. В окошко я не без робости: мне бы о «Бийском рабочем», о его редакции у вас вызнать, вы специализируетесь на делах железнодорожных, но вы из Бийска, а «Бийский рабочий» он не чей-то, а бийский – укажите мне улицу, а на улице дом, не знаете номер дома, улицы хватит. У вас в Бийске улицы, думаю, не столь витиеватые, чтобы я нужный мне дом не нашла.

Да, мне «Бийский рабочий». От своих слов я не отказываюсь. В «Бийском рабочем» мой Коля работает.

Кто он мне, я… беременна я от него!

Где роддом, в курсе, а где «Бийский рабочий» не осведомлены… адрес редакции на последней странице написан? Купить газету и посмотреть – это вы меня великолепно надоумили.

Газетный киоск возле касс, колоритный киоскер в рыжем шарфе меня не игнорирует, но «Бийский рабочий» мне не протягивает – «Бийск для полуночников» всучить мне стремится. Потихоньку к пороку меня склоняет.

По счастью, у меня, девушка, журнальчик про ночные дискотеки, про прочее злачное, это просто недоразумение, что вам «Бийский рабочий» понадобился. Ну что вы в нем прочтете? Какое мнение о Бийске составите? Город у нас промороженный, но кое-где, поверьте, прожарит – сами обомлеете. Приехавшей из деревни цыпочке я на кабак «Вкус луны» укажу. Заведение тонкое, негромкое, бесшумно к тебе подойдут и тебя… танцы сугубо медленные, алкоголь исключительно крепкий, подпоить тебя шампанским возможности у кавалера не будет. Тминная водка у них блеск! предмет зависти кабаков, что пожиже. У себя в деревне жизнь ты, вероятно, вела полуголодную, а во «Вкусе луны» тебе заливные креветки, ростбиф на вертеле, котлеты из мозгов по-бийски, до отвала наедайся, но не выпускай, что потчующий тебя ухажер ослушания не потерпит. Кто во «Вкусе луны» за мужской счет питается, после кормежки кормящему принадлежит. Нерешительности ты, цыпочка, не поддавайся, за котлетку по-бийски честь уронить – цена не завышенная. В мозговую массу добавляются редька, эстрагон, парочку ложек вылущенного зеленого горошка, я знаю, поскольку на кухню был когда-то допущен. На стульчик усядусь, румяный пирожок схвачу – к диалогу готов. Избыточного желания со мной говорить я за ним не наблюдаю, но с поваром Гоберидзе мы приятели, и он пытается мне улыбнуться. Насчет моих успехов интересуется. Я ему отвечаю, что я в порядке, на вокзале, не жалуюсь – мой киоск стоит на вокзале и это для меня прибыльнее, чем если бы он Чуйском тракте стоял.

Печатную продукцию помимо кроссвордов почти не берут, однако у меня разные игрушки, машинки, из-под полы могу и поллитровку продать. Ночами алкоголем не торгуют, а у меня, в ночную смену трудящегося, для жаждущих, так сказать, припасено. Обернутыми в фольгу они у меня покупателей дожидаются. Приглядевшись, бутылочную форму, разумеется, разглядишь и меня привлечешь, но чтобы ею не светить, как поступить прикажешь? шикарно бы в коробку из-под куклы, но куклы продаются в коробках, и пустых коробок у меня не остается. Куклу без коробки, а в коробку бутылку – при таком типе продажи тревожился бы я меньше, но кукла и ее коробка составляют комплект и извлечение куклы из коробки…

В пакете бутылку продавай, утомленно Гоберидзе промолвил. За ручки его передавай, и никакая ищейка не заподозрит, что у тебя в пакете.

Я пробормотал, что ты, Нугзар, подошел по-умному, в сознание мне к месту внедрил, бутылку я в пакет и что в том пакете? что-то противозаконное? в глаза не бросится. От беспокойства я все равно не уйду, но не увольняться же из-за волнений. Вот ты, Нугзар, на кухне ты нет, нет, да и согрешишь? Элитную говядину сопрешь, трюфели какие-нибудь… будет тебе, Нугзар, оскорбляться. Найденный мною мячик вы с сынишкой еще не просрали?

Сынишка у него Павлико. Вверх особо не растет, но пузо наел отцовское. Размер штанов – и на слоне застегнутся. Когда я его видел, он, оперевшись на клюшку, слезы размазывал. Здесь же, во дворе, и папаша – со свесившимся животом в снегу ковыряется.

Поисками чего, господа, занимаемся? – осведомился я беспардонно.

Скосив на меня лицо интеллигентное, лоснящееся, старший толстяк сказал, что красный мячик он ищет. Обмениваться фразами мы продолжили и из обмена вытекло, что сын у него осатанелый – клюшкой по мячу невоздержанно бьет. И мяч улетел. В хоккей они не шайбой, а мячом – мячом для хоккея с мячом, мячом твердым, плетеным, попадая в отца, синяков он ему наставил, но запропавшим в снегу, отца он огорчает сильнее, чем когда в тело вонзался: не будет преувеличением сказать, что мой Павлико в истерике, а ребенку в ней делать нечего, моя супруга в ней, как рыба в воде, а сыну в ней неполезно, она его поглотит и выплюнет назад мужчиной сомнительным, всем организмом не только от возбуждения дрожащим, придем, Павлико, домой, я тебе полтаблетки успокоительного…

Давай мне, папа, целую!

Твой мячик привязал тебя к себе узами неразрывными, но чем бы он для тебя ни являлся, его исчезновение не причина тебе, ребенку, целую таблетку…

Ты, папа, повар! Ты, мать твою, не врач!

Орущего на своего отца мальчика я, пожалуй, огрею. Клин клином истерику из тебя вышибу!

Первое побуждение – друг другу закипевших грузин предоставить. Наличие обоюдоострого нрава вылилось в конфликт, и вы, господа, пылайте, а я налаживать быт пойду. Дамочку я в свою квартиру переселил, но торшер, что возле кровати, у меня не работает, и возжелай моя девочка возлечь на кровать для чтения, уютного освещения она не получит. Газетного и журнального дерьма из киоска я ей натащил, и низкосортное любопытство ее, вероятно, поборет и повалит. На кровать завилится, в статью про обнаруженную в отряде космонавтов педерастию уставится, неработающий торшер теперь навсегда? – угрюмо у меня поинтересуется.

Нам бы с ней в атмосфере любезности, но мне о подобном даже не помечтать. Дамочка она невоздушная, по обслуживанию железнодорожного полотна, я на вокзале и она – сослуживцы мы, да. Она неумна, а я не в себе… побродить по платформе вышел, ее, нагнувшуюся, усмотрел и завелся.

По завершению не слишком длинных ухаживаний я с ней переспал, но не отпустило. День за днем деру ее и деру, но мало мне почему-то!

Ночных вбиваний мне недостает. Разбуженная напряжена, и я в нее, как в кирпич – кирпичная пыль на нашем ложе; я бы и в ночных сношениях себя проявил, но у меня преградой смены ночные – ночами я зачастую в киоске. Газетки у меня в нем, водка само собой, к скудному жалованью чуть-чуть прибиваю и от холодного пола простужаюсь, в киоске, что на улице Мухачева, он, я слышал, подогревается, а у меня, наверно, экономичной модели киоск.

Припоминаю, что дамочку из ее жилища, я отталкивающе чихающим перевозил. Сейчас, сейчас… сейчас лопну… и лопаюсь. Чих-чих-чих! Я раздуваюсь, а дамочка, отодвинувшись, носом в стекло.

На пойманной машине к большой радости ее я препровождал.

Уже определившимся – ночные смены я сокращу, материально убудет, но секса у меня… социологи говорят, меньше доходов – меньше секса?

Практикой докажу, что выявленной закономерности я не подтверждение.

Бесстрастность партнерши желание у мужчин отбивает?

И снова не мой случай. Она от меня отстраняется, но ствол эрекции этим не истоньшается, пора нам с тобой, девочка, любовью заняться, говорю я ей, от возбуждения задыхаясь.

А поступления от трудовой деятельности до граничащих с неприемлемыми сползли! ночную водочную подработку я оставил и живем мы стесненно. Очаровательную, по ее мнению сумочку, я ей не купил. Она на меня надулась и в сексе окончательно камнем стала.

Ну ничего, удовлетворился я неплохо. Пальцем ей в щеку потыкал, но она против обыкновения не огрызнулась. Я от нее отвалился и, пожалуй, я удручен – ладно от секса тишина, но после секса звуки она всегда издавала. Покряхтит, о нашей несовместимости глухо буркнет, перейдя в режим гробовой, на меня давящий, не подлежит ли она, интересно мне знать, выселению?

Мужичок—стоячок с девочкой-немалолеточкой, по-видимому, разъезжаются – я-то никуда, а она поедет. Но поспешно я ее не спроважу. Десять дней на примирение нам даю. Былое вернем – как пара, не умрем. Она с работы, со вкалывания на полотне, и я к ней прикасаюсь, засовываю в нее руку…

Ты пытаешься меня возбудить?

Спросила, значит, заговорила. Моя девочка заговорила, и я без разговоров в постель. Ух, славная, ох я тебя, еще чего-то говоришь? Ты бы вообще-то не увлекалась. Сказала, миру между нами поспособствовала и достигнутое не губи.

Насчет сумочки мне передумать?

Я ради тебя своей водочной карьерой пожертвовал, а ты мне про сумочку… ах, такое у тебя предложение. Не тебя по ночам трахать, а водку в киоске продавать? я полагал, что на огне моего жертвенника мы сварим связывающий нас клей, а ты меня от себя обратно в киоск.

Ночными сменами в нем наше обеднение я бы приостановил, но что для меня существеннее, я, милая, поразмыслю.

Не отмахиваясь от мыслей, тащусь по двору и думаю о ней, о неисправном торшере, хоккеисты-грузины попались, собачье дерьмо на снегу. Двойная куча. Тут-то куча, а сразу за ней… чересчур округлая. Мячик их потерянный! Они из-за брезгливости вглядеться на подошли, а я подобрал, рассмотрел и папаше вручаю. С сыном Павлико он ругается и пихается, но обретение мяча их образумило, моторность телодвижений они утешительно для будущих отношений перенесли в сферу игры, клюшками мячик водят и на задержавшегося меня не глядят.

Я не ухожу, потому что за мою находку благодарность мне полагается. У самих ума не хватит – после моего напоминания поблагодарят.

Не благодарят они меня, давно прошедшим прошлым считают.

Мое выступление, господа. Затяжным постараюсь не сделать.

Ваш мячик для вас нашел я, промолвил я крайне жестко. У меня дома женщина, но я не к ней – я к дерьму приближался. Заприметив нечто, что было предположительно вашим. Если и не вашим, то никак не моим. Но я направился, через отвращение переступил, мячик опять у вас, но он к вам не припрыгал – я его вам вложил. По совести вам бы передо мной в поклоне. Допустим поклон на словах. Благодарственная открытка в грязных разводах… царапающий усами благодарственный поцелуй! Не целуйте меня. И на открытку не разоряйтесь. По-русски смущаетесь – по-грузински скажите. Парень ты пренеприятнейший, но за мячик тебе спасибо. Неотвязный урод ты, конечно, но за мячик мы тебя благодарим. Я хоть до утра простою, но причитающееся мне от вас услышу. Я дурак, я козел, но мячик я вам нашел! какая-то собака нагадила, но я полез и мячик для вас вытащил! мячик я вам, а за мячиком гам. Издается, поскольку сочится из ран… нанесенных обидой. Мячик нашел, потом в ад я сошел – моя непрерывная песенка о мячике, кажется, недейственна.

У напуганных грузин клюшки на изготовку, от меня, на почве мячика повредившегося, отмахиваться они намерены без снисхождения, из чувства справедливости я не отступаю, благодарности все-таки жду, им бы, разумеется, увидеть мою спину, но они видят грудь, ее непреклонную выставленность они, похоже, понимают превратно. Буйственным настроем позиционируют.

Происходящее вокруг я воспринимаю адекватно. Не может не вызывать уважения!

Вокруг происходит… да не особенно что-то происходит. Заснеженная скамейка, припаркованная шкода, снегом она не засыпана – ездили на ней, наверно, недавно. Если и не ездили, то чистили – почистили и не поехали.

Возможно, сейчас поедут.

Передаю сообщение. Выскочившая из подъезда женщина с болтающимися ушами в шкоду садится.

Болтание ушей у нее, конечно, не собственных – на шапке у нее уши. А в квартире, что в подъезде, откуда она ошпаренно вынеслась, у нее, вероятно, любовник.

Он аристократичен. Принадлежностью к другой нации экзотичен.

Елда-хан!

Наравне с манерами поразил и размерами. Непривычно масштабным овладением связность мысли порвал, и девушка чувствует, что ей с ним великоплепно, но ей нужно бежать, от наслаждения спасаться, ну и вбивание только что, мое настроение оно усилило – меня влечет не останавливаться, но меня же и выталкивает, Елда-хан прекрасно оснащен и очень компетентен – мне с ним замечательно, однако я не с ним. Естественно, я с ним, но у меня… как же мощно он меня… у меня машина на улице. Будь благоразумной и трахайся! я бы это и делала, но у меня машина, а машины угоняют, и мне… разноцветные бока. У моей машины? Перекрасили ее что ли? Не машину, а меня, не перекрасили – подменили, с Елда-ханом не я, поскольку я бы уже умерла, а-а! а-а!… а она держится. Она? По-моему я себя запутываю. Да, Елда-хан, да! Чрезвычайные трудности у меня, я думаю. Меня, меня, меня! Елда-хан, как молотом, мое мясо изнутри отбивает. Из его логова я улечу, я не хочу, секс в ледяном море! Его не хочу? Но я же не тюлень, с чего мне хотеть в критических температурах… если я тюлень – Елда-хан охотник на тюленей. Словно на вулкане я с ним! Прожаривает меня, тюленя, меня, тюлениху, он охотник, что прожаривает и отпускает, он изливающийся в меня непрерывным потоком Елда-хан…

Вы благодарности за мячик от нас ожидаете?

Меня о шкоде, о девушке, о Елда-хане, по полной программе меня. Мои мозги по любви в кусты завели и… сейчас пришло, что вчера я на одежду потратился – на носки. На мои мозги, наверно, страшно смотреть. Среди видений прошлого – переезд ко мне дамочки, до сих пор, между прочим, со мной живущей. С грустным перевязанным чемоданом она ко мне. Он не от времени рассыпается – у него замки выворочены. Я у дамочки спрашиваю, и она мне говорит, что таким его в магазине приобрела. Около Военной Прокуратуры Бийского гарнизона данный магазин. Всяческую товарную дефективность в него свозят, и покупатели разбирают. Их поумерившие амбиции мозги заточены на выгоду, а мои под стражу не взяты, в полете они свободном, они на месте, но в голове чего-то не хватает.

Носки я купил не рваные, не в том магазине, и пару или две – так называемую, коробку на год. Девяносто пар в нее набито. Были и черные, но после пронизанного обдумыванием выкуривания «Явы» я выбрал белые: в газетном киоске я в белых носках, блестяще я воистину, мои носки, конечно, никому не узреть, но покупка у меня все же из побуждений пошиковать – не стирая, выбрасывать. Предвкушаю, что год я проведу от моего обычного отдаленный. Мне уготовлено вставлять обезволенной дамочке, натягивать белые носки, в киоске отработаю и вновь секс – это должно стать правилом!

Молодецки ее оттрахав, ее я в сон, а сам телевизор смотреть; недавно я наткнулся на зарубежный канал, где мне начали втолковывать, что искусственный, смысловой, логический язык линкос изобретен голландским математиком для сношения с внеземными цивилизациями – дамочка сопела.

В выпирающей устойчивости сопения вскрикнула.

Прибавь!

Звук прибавить?

Она отвернувшаяся, сопящая, по большинству признаков она спит, но вероятно и сопение недовольное, совершающееся в фазе бодрствования, с повышенным вниманием мне к ней надлежит – в оттенки вслушиваясь. Ритм дыхания ухватить, проскальзывающие подхрапывания вычленить, телевизор я приглушу, чистоту улавливания он загрязняет, прибавь! – крикнула она вновь.

Я за телевизионный пульт, но не прибавил – последовавший храп убедил меня, что она спит, и ее обращения не ко мне, а к кому-то во сне, и если это я, я могу ответить ей и будучи неспящим, к примеру я ей скажу, что в любви к тебе мне не прибавить, а весе пожалуйста, но с тебя королевские торты, пирожные а ля Наполеон…

Прибавь же, слон ты бесстыжий!

Я, девочка, еще не растолстел, и слоном ты меня не по факту, ну что за девочка! особенности существования во сне не предоставляют реального шанса прознать, что у другого в мозгах творится: о наборе веса я только подумал, а она уже говорит, что я слон, говорит, что мне опять необходимо что-то или в чем-то прибавить, возьмусь ли я утверждать, что произносимое ею непременно мне адресовано? Она слону, но слону, который из семейства слоновых – Индия, наверно, ей снится. Принцессой, лианы макушкой задевающей, она на слоне, а на почтительном отдалении от нее обросший бродяга в лохмотьях, завшивленный лобок почесывающий и высокородной красоте хвалу воздающий.

Ну а кем я ей, блистательным магараджей, приснюсь?

Телевизор я на передачу про енотов переключил, а раздумия у меня о слоне, о босяке, от недоедания прозрачном, если я по религиозным соображениям подмывание и довольство отринул, мне бы знать, что медитативное выискивание истины предполагает одиночество, а я за ней, за дамочкой иду. А она говорит слону прибавить… бесстыжему слону. Чувствую, меня потащило думать, что в ее сне слон ее не везет – слон ее имеет. Бесстыжий слон, сволочь ты роскошная, правильным шагом будет прибавить!

Ощущения у меня смешанные. За мою сотрясаемую оргазмами девочку я принципе радуюсь, но она со слоном и память о случившемся во сне ей не уничтожить. Я ее дрючу, а она думает о слоне, ностальгирует по взметнувшемуся в ее котле давлению, с гортанными воплями она не со мной, и меня затягивает полагать, что я неисправимо мелковат, для женского отрыва от земли коротковат, окружающие мою оранжерею стены уверенности продавлены слоном, и эрекция-орхидея, эрекция-тюльпан… не погибнут. От слона мне сплошная польза. Проживающей со мной дамочке половая жизнь что выбежавшей на сцену певице засунутый в ее глотку микрофон, но теперь у нее был слон – приснившийся ей секс со слоном засохшую в ней страстность, не исключено, что оживит: в слоне я вижу добро. Уровень ее страстности мне, разумеется, безразличен, но со страстной, наверное, слаще. Если слон из твоего сна еще не ушел, скажи ему от меня, что я ему благодарен.

Благодарность от Гоберидзе? Да получена она, куда бы он делся. Вальяжно подпитываться на кухне дорогого кабака я считал для себя недоступным, а с Гоберидзе повелся и на его кухню во «Вкусе луны» захожу, что-нибудь беру, нюхая, кладу обратно, песочными корзиночками с красной икрой я никогда не пренебрегаю. Схвачу и без всякой мысли жую, восторженностью желудка проникаюсь, как слон икрой ты не объедайся, Гоберидзе мне молвит.

От невосприимчивости ко мне моей дамочки слон меня не избавил. Я на нее той ночью забрался и тоже самое – вставленный член будто бы в форточку зимой высунутый. Мужчине положено действовать, и я в нее вхожу, в эсктаз ее не привожу, прошепчу-ка я ей о слоне. Рядом со слоном я моська… вопить со мной, я понимаю, не обязательно… упоительно тебя слон продирал?

Поглядев на меня взглядом отсутствующим, она пробормотала, что с сексом пора мне заканчивать. Фатален он для мышления моего.

Ненасытные проникновения, несведенные счеты со слоном; сношение течет, беседа поддерживается, ты утверждаешь, что слон тебя не имел, ну а что же ты «прибавь»! «бесстыжий слон, давай прибавь»! что тебе снилось, ты не помнишь, а я не спал и… ага, слон во сне все-таки был. Был и тебя не драл? Странно, знаешь ли, слышать. Через Ганг на нем переправлялась? А прибавить чего просила, неужели настолько торопилась куда-то?

К кому ты спешила, я сейчас спрашивать не буду, я относительно того, почему он бесстыжий, спрошу. Ты на нем переплываешь, а он хобот себе за голову закинул и между ног тебе просовывает? В бесстыжести ты его поэтому упрекнула?

Не норовит, говоришь, человеческой промежностью полакомиться? Но бесстыжим ты его… на слоних, что по береговой кромке прохаживались, постоянно он оборачивался?

У меня томительное чувство, что ты сказала мне правду. Твой сон я растолковал небезупречно, абсолютно ничего не угадал, я тебя трахаю или прервалось у нас это? тебе по существу до лампы, но и мне… какое железное мясо! Холодные мясные блюда. Во «Вкусе луны» я на них не налегал. Машеньку мы гладим, а потом засадим – духовито промолвил и кусочек телятины из салата в нутро. Как я ем и о чем говорю, вызывало массу нареканий, но Нугзар Гоберидзе меня не гнал, за найденный мною мячик он у меня должниках и претерпевать от меня ему надо покорно, с безумным оптимизмом я к нашему приятельству относился. Что бы я ни выкинул, Нугзар Гоберидзе снесет, за мою бесцеременность на выход мне не укажет, что тут у тебя, к пудингу соус? С ромом?! Глотну я, Нугзар, попробую.

Из соусника, попрошу тебя, не пей. Я тебя на кухне приютил, а ты мне продукты загаживаешь, что с твоей стороны…

Тебе бы, батоно Нугзар, про приютил не пороть. У меня что, собственной кухни нет? мне на ней готовят вполне прилично и без твоей я бы обошелся, думаю, запросто. Мне же у тебя не пожрать – пообщаться с тобой меня к тебе приводит. Мне кажется, нам обоим не припомнить, когда у нас с кем-либо столь крепко, по-мужски… богемские калачики! Чудеснейшие они у тебя.

А у тебя отвратительная распущенность нравственная, сказал мне Гоберидзе, о второгоднике Валентине выслушав.

Второгодник Валентин в своем классе господин. Поколачивает мальчиков, таскает в постель девочек, он вовлечен в соблазн переиметь их побольше и заваливание у него повальное, обращение для его лет искусное, пройдем ко мне, Машенька, и прочувствованно будем живыми, будем быть глубоко забавляющимися, с уроками мне хочешь помочь? да чего мне уроки… я уже ученый.

К учебе Валентин льнул и после школы он бы в институт, и там до победного, но побывавшего на факультативных занятиях по геометрии Валентина отжимающая тряпку уборщица Капитолина заметила.

Молоденький и хорошенький, он, спускаясь по лестнице, движется на нее, и она, по части мужчин женщина неукротимая, принимает его за юного бога любви.

Тряпку в ведро, руки об халат, перед Валентином выпрямляется и сорокачетырехлетним телом покачивает.

Ты, мальчик, факир, с натянутой струной томности она заявила. На дудке таинственно играешь и заставляешь змею покоряться тебе во всем. По тому, что я изображаю, ты понял, что змея – это я?

Корпус ваш вы вразброс, но сходства со змеей…

Я взмокла! И не от движений, не только от них – не только под мышками. Ты, ангел, врубаешься, о чем я тебе?

Вы, кажется, мне говорите, что у вас… не знаю, о чем говорите.

Глупенькое создание ты невинное. Майку вверх, юбку вниз! Девушкам ты так еще не говорил?

С ними я кроме как об учебе не заговариваю. Смущение у меня о другом говорить. Меня иногда подмывает, но я….

И пощупать подмывает?

Опробовать прикосновением их выпуклые места мне бы…

А мои? Опробовать мои ты хочешь?

Вы для меня чересчур зрелая. Когда я к вам притронусь, у меня, боюсь, будет ощущение…

Ощущение приключения у тебя возникнет! по духу и физиологии ты мужчина, а для вас любовные дела не то, что для нас – это у нас опасения, тревоги, у меня сейчас давление под двести. Под триста! Если ты со мной не пойдешь, получится, что мой организм впустую настолько загнался.

Ваше измученное тело мне жалко, но куда-то с вами… далеко?

В пределах здания. Котируемся мы, уборщицы, несильно, но своим уголком располагаем.


Утварь сдвинула и мальчика Валентина сгребает, дружная мы команда, зайчонок, я тебя оттолкну, и ты меня обозревай, разглядывать себя я даю, потяни меня за лифчик, мой птенчик! приблизь меня к юному и встающему.

Летящие облака непрекращающегося растления. Схватывающий все на ходу самородок уборщицу не выпускает, удовлетворенная женщина хочет одеться и пол домыть, но Валентин ее неволит, пальцы повсюду засовывает, мне бы, мальчик, уборку…

Неподходящий момент для уборки!

Начиная со следующего рабочего дня Валентина она сторонилась. Когда ему удавалось где-нибудь в раздевалке ее укромно зажать, между ними происходили бурные сцены: Валентин, растворив личность в похоти, давит, сжавшаяся уборщица Капитолина заклинает его от нее отвязнуть, плоть у тебя трепещущая, подростковым голоском он хрипит, меня она чувствует и ко мне влечется, но тобою удерживается. Ну отпусти же ее ко мне! К себе в закуток меня отведи, кому говорю!

Место проклятое для школьников примерных закуток этот. До Валентина она в нем Никиту с той же безоглядностью обольстила.

Никита в дальнейшем ее не преследовал – не для распаления, а для самоуглубления сношение с ней ему послужило.

Малодушный Никита болезненно его переваривал. Переспал со взрослой, нечистоплотной, от ее белья попахивает, да и от организма унюхать выпало, она источает насыщенно, и у меня перегрев, я словно бы в свете фар нагревающих, меня напоказ выставляющих, мы обнимались в темноте, но нас осветили, и она ядовитого цвета, конституции пудинга – пудинг в огне! пудинг с бараньим жиром! она желает жгучей слитности, оттягивая свои сиськи, смыкает у меня за спиной, мы с ней в трущобном районе моего сознания, где узнавания ничего не поддается, лилипут, продавший в детскую клинику ноги, с голубями дерется, ноги мне нужны, поскольку из той подсобки мне не убежать, происходящее сейчас я могу оборвать, но что в прошлом, то уже и в будущем, оно до скончания моего века во мне и я на луне, я режу решетку, я, справившись, сдуваюсь, выхолощенной тушкой я уплываю в космическую беспредельность, но меня подбирает межзвездная неотложка и больничное заточение мне земное – в подсобку меня.

Я детской клинике ноги пожертвовал и меня бы на излечение туда, меня бы отбить и к детям, вырвать из шестипалых лап и к спасительно чистым детишкам, чьим бременем похоть пока не стала – предложениями отвязно погрешить детишки меня не потревожат, и пометавшийся я выпишусь исправленным, кошмарами о подсобке не мучающимся, неприятно капает с козырька – урок под дождем. Двухметровая учительница физкультуры в желтой бейсболке. Она до меня не домогается, но под ее свирепым взором я зажмуриваюсь и оказываюсь в западне, в зловещей подсобке, уборщица меня раздевает, и я ее от себя отдавливаю, нет, я ее хватаю, уборщица была совершенно не против, а учительница физкультуры мне в запястье вцепилась и к директору.

Ребенок, распущенный недопустимо, за грудь мою женскую, для трех моих сыновей материнскую, меня прилюдно посмел…

Напыщенный директор меня сверлит, а у меня недоверчивость, я по всему у него, в его кабинете, но из подсобки я не выбрался, от пользующейся мною уборщицы не отделился, пяткой чиркаю и пролом, носком ботинка обваливаю, расширяю, подскочил и будто солдатиком в воду.

Ободранным плечом на коврике со зверушками – я не сбился. По назначению себя доставил. Детской клиники кусая каравай, слепо исполнять обещай… о прошлом приеме пищи я, господа врачи, вам поведаю. Подкреплялся я у нас, в школьной столовой: бутерброд с сыром съел и побледнел. Мне нехорошо.

Где нехорошо?

В голове. Не боюсь предположить, что вам, господа врачи, известно, что за рану у вас я лечу. Ранним сексом моему внутреннему миру нанесенную! Поверенными в делах моим любовных вы будете?

Общайся с нами, мальчик, как с ближайшими. Иначе мы до дна впадины не доберемся и тебя оттуда не вызволим.

Несовершеннолетних мозговых косточек обсасыватели, детской клиники психиатры, для совратившей меня уборщицы мы, дети, излюбленное лакомство, а для вас что, нет? собирался открыться, но бросаю на полпути, если я думаю, что вам меня не вылечить, я и излечившимся, не стану здоровым себя считать, можете пенять мне на антинаучное неверие, но из вашей клиники я в директорский кабинет. Директор меня, конечно, не вылечит, но я к нему не за лечением – наказание вытребовать. Проехавшийся по мне паровоз под откос срочно пустить. Вышвырнуть эту женщину не медля! – закричал я, на учительницу физкультуры указывая.