Моя беспокойная жизнь – несколько страничек о себе
Итожа прожитое
Только ни в коем случае не подумайте, что я имею отношение к сегодняшнему журналу «Вокруг света». Ничего подобного! Ни разу ни я, ни мои друзья там не печатались; и знать никого не знаем в этом холодном, глянцево-полугламурном «рекламнике». У редакции такого издания нет ничего общего со старым, «теплым», добрым «Вокруг света», как, кстати, и у сегодняшнего журнала «За рубежом» – со старой краминовской еженедельной газетой. Но это я так, к слову, вернее к заголовку. Просто я работал в обоих изданиях, и с сегодняшними мне не по пути.
Мой брат прыгает в будущее
На том же месте 60 лет спустя
Мой брат Сережа – в центре
Если уж сразу зашла речь о СМИ, вспомню короткую историю, рассказанную мне моим двоюродным братом Сергеем. Он старше меня на 10 лет, после окончания пединститута работал много лет с французским языком в Западной Африке и во Франции по линии Министерства рыбного хозяйства, но меня с младых лет потрясал один случай из его жизни, который он мне поведал, когда мы были еще маленькие. Оказывается, он снимался в кино! Да еще в каком! Дело было на нашей родной Красной Пресне, откуда мы родом (и роддом тоже). Поскольку мы жили в доме 12 по Мантулинской улице, то рядом с нами были кинотеатр «Красная Пресня» и главное – одноименный парк, дальняя сторона которого была обращена в сторону Москвы-реки и не забрана бетоном, как сейчас. Там был обрывистый берег, поросший кустами и даже деревьями, и там проводил свободное от прогуливания школы время мой брат, купаясь, загорая, покуривая (что он делает и до сих пор на протяжении 70 лет) и наблюдая за неумолимым строительством гостиницы «Украина» на противоположном берегу реки. И вот в один прекрасный день 195… (не знаю точно, но подозреваю, что 1955) года к купающимся подросткам подошли какие-то люди и предложили сняться в фильме по мотивам одной известной сказки советского писателя Лазаря Лагина. Про Лагина никто, конечно, не знал, но все согласились. И с энной попытки все ребята попали в фильм… «Старик Хоттабыч»! В самые первые, идущие за титрами кадры. Потом многие из них узнавали себя даже через полвека, но мой Сережка так себя и не признал, хотя его снимали больше других – мальчонка он был видный.
Крым в 1968-м
Папа и мама
Наши бывшие окна на Шмитовском проезде
Моего деда Ф. А. Могилу забирали именно из этой квартиры в 1938 г.
Ну, не люблю я Пресню! Не потому, что она связана у меня с первыми дворовыми нелицеприятными в прямом смысле слова приключениями и уходом из жизни любимой бабушки в июне 1969-го. Просто это не мой район. Каждый раз, когда оказываюсь там, в т. н. Новых домах – на Мантулинской, Шмитовском, становится грустно, чего не происходит на Осипенко (Садовнической), Бутырской или в Тушине. Мама жила до войны на Пресне с сестрой Ниной и родителями на Шмитовском проезде, на первом этаже в доме возле «Белого» магазина, окнами на остановку.
Бабушка Екатерина Васильевна была хирургической сестрой экстракласса, нарасхват в больницах, а ее муж – Федор Андереевич Могила, партработник высокого ранга. Деда по доносу арестовали в сентябре 1938 г.; мама не помнила этого момента, спала, а ее сестра Нина, которой было уже 18 лет, видела, как отец, растерянный, сидел полуодетый на кровати и не понимал, что происходит. А потом его увели – навсегда. Дали ему три года, но в 1942 году он умер на Севере. Об этом семье написали уже в конце 1950-х, когда Федора Андреевича Могилу реабилитировали. Перед арестом его по иезуитскому обычаю тех лет его понизили до самой мелкой должности, полагавшейся работникам его ранга – назначили начальником полотерно-протирочного отдела Краснопресненского райисполкома.
Кстати: микояновская интерлюдия
С начала 30-х годов мама начала дружить с соседской девочкой, чуть старше себя, которая жила в том же дворе, в школе же учившейся в одном классе с ее сестрой Ниной. Это была Эля, дочь известного летчика Петра Лозовского, разбившегося в 1932 году. Отчимом ее был Марк Иванович Шевелев, тоже летчик, позже ставший генерал-лейтенантом и начальником Полярной авиации. В войну он был начальником штаба авиации дальнего действия.
В конце 30-х Шевелев получил квартиру в доме полярника на Суворовском бульваре, и Эля переехала туда. Они с моей мамой дружили ровно 70 лет, до смерти моей мамы в 2002 году. Мама дневала и ночевала у Эли, и в 1941 году они вместе уехали в эвакуацию в Красноярск. Оттуда Эля вернулась раньше мамы и последние военные годы провела в Москве. В это время она и познакомилась с детьми Анастаса Ивановича Микояна, и вышла замуж за Степана, старшего сына, тогда уже боевого летчика, а моя мама снова примкнула к ним по возвращении из эвакуации в 1944 году. Таким образом, и я дружу с этим славным семейством всю жизнь. Много раз видел Анастаса Ивановича, отдыхал у него на дачах в Пицунде и Жуковке, а уж сколько раз бывал в Доме на набережной, где до 1977 года жила семья Степана Микояна, и не счесть. В октябре 1978-го, когда А. И. умер, я был в Мозамбике и не смог присутствовать на похоронах, но это действо описали в мемуарах младший сын – Серго (о нем, умершем в 2010 году, у меня тоже сохранились очень теплые воспоминания) и сам Степан, который ушел из жизни совсем недавно, в марте 2017-го, на 94 году жизни.
На похоронах Степана Микояна – сын и внук
На похоронах Степана Микояна – Валерий Кузнецов
Первое свое сочинение я произвел на свет году этак в 1963-м, восьми лет от роду. И произошло это у подножья Генуэзской крепости, в поселке Уютное под Судаком, в Крыму, где отдыхал с мамой и ее друзьями и родственниками – троюродным братом и уже тогда поэтом, но не очень известным – Юрой Ряшенцевым и его коллегами, одного из которых я запомнил, потому что он позже фигурировал в диссидентских разговорах под зеленым абажуром в нашей коммуналке на улице Осипенко; то был Илья Суслов, тогдашний сотрудник суперпопулярного журнала «Юность», а позже редактор родившегося на последней странице «Литературки» отдела сатиры и юмора «12 стульев», вскоре эмигрировавший в США. Под их влиянием я начал выпускать собственную стенгазету. Сначала она называлась «Колючка», а потом «Кактус». Конечно, я писал все от руки, собирая материалы в местной прессе и от корреспондентов «на местах» – близлежащем старом татарском кладбище, на котором собственно и стоял наш дом и где я гулял с друзьями; и в поселке, от нашей кухарки Вали, варившей борщи и мастерски крутившей голубцы «с винохрадных листьеу», которая была в курсе всех новостей.
Надо заметить, старшие товарищи новое издание оценили и частенько подходили к стене шалаша ознакомиться с последними событиями в мире и самом Уютном. Ну, а за грамотой моей неусыпно следили сотрудники факультета журналистики МГУ, где преподавала моя мама и откуда она регулярно заманивала к нам в Судак самых разных преподавателей, которые вносили посильный вклад в мое образование. Их имена я запомнил на всю жизнь; уже тогда они были кандидатами и докторами наук, а уж впоследствии стали совсем бессмертными, потому как написали вечные учебники по русскому языку, и со всеми ними и их детьми я дружил еще много лет, хотя учился не на том же факультете, а на соседнем, восточном, как тогда говорили, «дружественном».
Тот же дом в Уютном, которого сейчас уже нет (в этом я убедился, навестив эти места полвека спустя), был населен кучей других детей, с которыми-то я, главным образом, и дружил тогда; но имена их моя память не удержала, и как, выяснилось, не случайно. Особенно помню двоих из них, постарше меня, которые очень хорошо вырезали по дереву и делали всякое индейское оружие типа томагавков, навах и так далее. Откуда они все это знают, я понимал по обрывкам их разговоров, где упоминалась Мексика, отец, пересменка, посольство, атташе, советник… Мама говорила, что они из дипломатических семей, что это друзья ее друзей, и их забросили сюда, потому что попросту больше некуда девать, пока с родителями не имеется ясности. Закончился Карибский кризис, обновлялся состав посольств и, соответственно, резидентура в США, Канаде и Мексике. Отсюда и деревянные индейские топорики, которые для меня вырезали эти не по годам взрослые детишки.
Это потрясающе, но через много десятилетий я снова встретился с индейцами в образе писателя Карла Мая, «отца» любимых нами Виннету и Шеттерхенда и в лице народного артиста Югославии, а точнее СССР Гойко Митича, и познакомился, и даже подружился с ним в Хорватии и Москве. Творчество Мая надолго заняло мой досуг, я перевел весь его «восточный» цикл, много-много томов; надеюсь, эти книги еще порадуют будущее поколение любителей приключенческого жанра.
С Гойко Митичем, кумиром советской молодежи
В Москве я долго еще «доиздавал» в коммунальной квартире на улице Осипенко мои судакские стенгазеты. Наверное, именно с тех лет у меня появилась привычка составлять досье по разным темам, и уже в наши годы какой-то молодой парень – корреспондент люберецкой городской газеты, придя ко мне в «Вокруг света» в 1990-е, спросил: «А можно, я назову очерк о вас «Фанат поиска»?»
Конечно, было можно. Я таковым и являлся!
На родной Садовнической набережной с остатками класса
Я еще ничего не сказал о школе, знаменитой 626-й школе на Садовнической набережной, ставшей 54-й спец. немецкой, когда я учился там во второй классе. То была самая что ни на есть старая Москва – с лабиринтами узеньких проходов между домиками – «бабками ёжками», как мы их называли, окошками первых этажей, выходящими в эти лабиринты и никогда не видевшими дневного света. Это был интернациональный мир, состоявший из, понятное дело, нас, русских, а также татар-дворников и евреев-галантерейщиков с их палатками; в нашем классе не было никаких «жидов» и «чурок» – все эти оскорбительные названия появятся, наверное, позже и не у нас. И среди всего этого на набережной стояла наша серая школа; в ней же с торца жила ее бессменный директор, которая была очень пожилой, уже когда я учился в первом классе, – Зинаида Николаевна. До меня здесь учились разные известные люди, например актриса Алла Демидова. Немецкий язык преподавали профессионалы, пронесшие свои практические знания еще с войны, и, надо сказать, я их радовал своей учебой. Вот только заслуженного учителя математики Исаака Иосифовича Корогодского я не мог ничем осчастливить. Он искренне удивился, когда узнал, что я поступил в ИСАА. «Как? Непомнящий поступил в восточный институт? Но ведь он не успевал по математике!» По его святому убеждению двоечник по алгебре и геометрии не может поступить никуда, даже в востоковедный институт!
В начале 1969 года, когда я был в 7 классе, моя мама наконец дописала свою кандидатскую диссертацию и на 16 мая назначили защиту. Это было исследование популярной серии книг «ЖЗЛ», которыми у нас была заполонена вся комната нашей коммунальной квартиры. Придя из школы, я стал собираться в университет на защиту и последующий банкет «под ректором», то есть в столовке правого крыла, где, кстати, располагался тот факультет, на который мне предстояло поступать через три года. Называлась эта точка общепита так потому, что над ней раньше располагался кабинет ректора МГУ Г. Петровского. Достал пельмени и запустил их в кастрюлю; дождавшись, когда они сварятся, стал вынимать и каким-то образом задел кастрюлю. Мучнистое, только что кипевшее варево вылилось мне на левую ступню. Уже не помню сейчас, что я использовал, чтобы ослабить жуткую боль, но то, что сунул ногу в целлофановый мешок (!), помню точно. И, само собой, так и не пообедав, поехал на 6-м автобусе на Моховую.
Отсидел защиту и банкет. Правда, многие отмечали мою бледность, но относили это к волнению за мать. В конце банкета я признался ей, что у меня с ногой. Для сопровождения меня домой были отряжены двое с факультета журналистики – Михаил Васильевич Игнатов и Юрий Филиппович Шведов, один доцент, другой профессор и доктор наук, крупнейший шекспировед. Оба фронтовики. Они, несмотря на то что были в сильном «поддатии», мастерски обработали ногу и наложили повязку – так, что наутро, когда пришла сестра из поликлиники, она заявила, что ей здесь нечего делать – работали профессионалы.
Еще запомнилась наша «историчка», преподававшая у нас пару лет, – Ольга Алексеевна Очкина, дочь выдающегося врача Алексея Очкина, ведущего хирурга Лечсанупра Кремля. (Кстати, он был анестезиологом на роковой операции Фрунзе и знал много секретов, поэтому, наверное, и ушел из жизни непонятно скоро.) Ему принадлежит знаменитая фраза: «Жизнь подобна кактусу и состоит из колючек. Но несколько раз за жизнь на нем распускается цветок необыкновенной красоты». Так вот таким цветком для него была его Олечка. Женщина видная и красивая, больше следившая за собой, чем за предметом. Но меня она любила, в противоположность Исааку Иосифовичу, и прочила успешное будущее на ниве исторической науки.
Ну, а русским языком я занимался больше дома, чем в школе; так сказать в практическом разрезе. Ведь «в моем распоряжении» была вся кафедра стилистики русского языка!
Кстати: о лингвистике и икре
Как я уже говорил, языковеды-русситы окружали меня со всех сторон. Надо заметить, что на факультете журналистики была сильнейшая в Союзе школа преподавания русского языка. Начать с Розенталя. Дитмара Ильяшевича я знал лично и неоднократно видел его у нас дома, в родной коммуналке на Осипенко. Кого там только не было! Дело в том, что все пути с ноябрьской демонстрации для сотрудников факультета шли через Балчуг, а именно тут и находилась вожделенная для многих оголодавших, а главное замерзших журфаковцев, квартира с накрытым столом. Водка, селедка в шубе, картошка и мелкие закуски были заготовлены еще накануне, капусту, оливье же и прочее люди несли с собой.
Дитмара сажали за стол первым. Все знали его маленькую слабость – старик любил икру. Любил до самозабвения, и пока он не заканчивал с плошкой, никто к столу не подходил. (Такой же особенностью организма отличался норвежец Тур Хейердал. Его друг, коллега и переводчик Генрих Анохин рассказывал мне, что эту пикантную подробность поведения знали в Академии наук СССР и всячески использовали в корыстных целях.). Помимо Розенталя здесь бывали Т. В. Шанская, И. В. Толстой и другие знаменитые языковеды, учившие меня грамоте по ходу дела, на практике. Что касается Шанской, то она просто спасла меня от проблем при поступлении в ИСАА, «закрыв глаза» на одну незначительную ошибку во вступительном сочинении, которое читала, будучи в приемной комиссии.
Отец на парапете альма-матер в конце 1940-х
Сын на том же месте в 2018-м
Раз уж зашла речь о поступлении, нельзя обойти вниманием и другой предмет – «иностранный язык», а точнее – мой любимый немецкий. Конечно, тогда, в молодости я говорил на нем не так бегло, как сейчас, и для сдачи вступительного экзамена меня решили «натаскивать». Первым моим внеклассным педагогом стала подруга Михаила Абрамовича и Веры Мироновны Каплан – моих соседей по коммуналке – по имени Виктория Наумовна (фамилии не помню), которая много лет трудилась на Мосфильме в качестве педагога-наставника для актеров, играющих роли немцев в кино. В те годы к таким вещам относились ответственнее, чем сейчас, когда в редком сериале «про войну» правильно написано по-немецки слово «комендатура», не говоря уже про фамилию Vogel. (На дверях берлинской квартиры на Ляйпцигер-штрассе в культовом фильме «Диверсант» красуется табличка с фамилией Fogel!). Так что Виктория Наумовна заложила мне в голову неплохие практические знания, здорово пригодившиеся мне в дальнейшем.
А вторым педагогом у меня была сама Любовь Яковлевна Эйдельнандт, старший переводчик на Нюрнбергском процессе, к которой я ездил заниматься на Пресню в 1971–1972 годах. В день успешной сдачи экзамена по немецкому я позвонил ей, чтобы порадовать любимого преподавателя, но, увы, услышал от мужа грустное: «Вчера похоронили нашу Любашу…». Не дожила до моей твердой пятерки. Было жутко жаркое и душное лето 1972-го, такое же, кстати, как в 2010-м. Многие старики не смогли его пережить.
Еще немного о броской фамилии Каплан. Она у всех ассоциировалась тогда исключительно с той несчастной полуслепой женщиной-эсеркой, якобы стрелявшей в Ленина. Поэтому моим соседям доставалось на орехи. И от моих друзей так же. Один из них, о котором речь еще впереди, Андрей Сверчевский, едва войдя в наш огромный коммунальный туалет и завидев висящую на стене раскладушку с выведенной синими чернилами надписью «Каплан», воскликнул: «О! На ней лежал раненый Ленин!».
Теперь о практической лингвистике, а скорее о журналистике. Туда я пришел рано. Вернее меня привел туда отец. Еще в самом начале 70-х, когда я учился в старших классах, мне нравилось переводить для себя всякие истории про животных, вычитанные в немецких книжках, купленных в магазине «Дружба» на улице Горького. Однажды я дал почитать материальчик отцу, ему понравилось, он его подправил и… опубликовал в своем журнале, где работал, – «Молодой гвардии». И пошло-поехало. Я переводил из ГДР-овских журналов всякие любопытные заметки и публиковал их в «МГ». У меня появились карманные деньги, гонорары! Так с 16 лет я стал зарабатывать. Передо мной открывался удивительный мир «лимитированных» молодежных изданий, которые я выписывал с детства – «Вокруг света», «Техника – молодежи», «Юный натуралист», а также «Знание – сила», стоящий несколько особняком от молодогвардейских журналов, но повлиявший на меня по-особенному. Их авторы и редакторы казались мне небожителями, их имена я знал наизусть, потому что все время видел их в выходных данных этих изданий. И вот теперь я увидел всех их живьем! Отец начал знакомить меня с «великими»: Левой Минцем, Олегом Соколовым, Мишей Пуховым, Василием Дмитриевичем Захарченко, знаменитым «В. Д.» А в «Знание – силе» меня удостоил вниманием сам Роман Подольный, писатель-фантаст и одновременно редактор отдела науки, и даже одобрил и отправил в печать после нескольких переделок мою статью про народ фульбе, язык которого я начал изучать в институте!
В редакции журнала с Лидией Чешковой
На презентации с М. Мейером
Там же с О. Попцовым
Прошли год-другой, и я стал много печататься. К тому времени все журналы переехали с тесной Сущевской, 21 в высотку на Новодмитровской, где получили просторные коридоры и кабинеты. Я стал там своим человеком. Более того, не работая там, я мог даже ездить от них в командировки. Правда, ездил главным образом с отцом в Эстонию. И был там в 70-е годы раз пятьдесят, не меньше.
Кстати: о пользе дальних странствий
Таллинн был местом самых неожиданных встреч, во многом повлиявших на мои жизнь и творчество. В начале 1973 года в холле отеля «Виру» мы встретили Юлиана Семенова, друга отца и сослуживца еще по «Смене». Тот осведомился, где я учусь, усмехнувшись чуть слышно: «Только не Блюмкин», но мы не поняли тогда, о чем он. Начал рассказывать о Чили, откуда только что вернулся, весь под впечатлением от Альенде, и о новом романе про молодого Штирлица; кажется, сказал: «Бриллианты для диктатуры пролетариата». Затем покормил нас фирменным шведским бутербродом, и они принялись вспоминать с отцом, как колесили по стране от «Смены» в конце 50-х. «Ездий, пиши, – говорил мне дядя Юля на прощанье, – набирайся опыта. За тебя это никто не сделает».
В самом Таллинне мы встречались с другой колоритной личностью – местным полковником внутренних войск, активно участвовавшим в ликвидации остатков лесных братьев на территории Эстонии. Как сейчас помню его имя – Павел Анатольевич Бейлинсон. Он всегда организовывал мне с отцом отель «Виру» или гостиницу ЦК КП Эстонии, передавал свежие рассказы, много рассказывал о своей нелегкой работе. И он был жив до недавнего времени! Правда, стал активным деятелем еврейской общины Эстонии… Ну, а куда деваться-то?
Обратная дорога приносила немало приятных сюрпризов. В соседнем купе поезда № 34 Таллинн – Москва как-то услышали знакомые голоса. Так и есть – Самойлов с Гердтом. Дядя Дэзик возвращался из своего имения под Пярну; Зиновия Тимофеевича брал с собой. Ночь пролетела незаметно. Дэзик позвал нас на свой творческий вечер в ЦДРИ, где поднял перед всем залом и рассказал, какие у него есть друзья – большой и маленький Коли Непомнящие, причем маленький только что приехал из Африки, где целый год работал с геологами в Мозамбике!
Несколько слов о моих однокурсниках. На проспекте Маркса, 18, в Институте стран Азии и Африки при МГУ, который стал таковым из ИВЯ именно в тот год, когда я туда поступил, в 1972-м, кто только ни учился! Моему курсу не очень повезло с точки зрения «великих» – те были раньше (Цветов, Акунин, Примаков, Жириновский…) и позже (Киселев, Песков и др.). Но у нас учились просто очень интересные люди. Один из них – Андрей Сверчевский (тот самый, что уличил моих соседей в пособничестве покушавшимся на Ленина), внук генерала Карла Сверчевского, командовавшего польской армией Людовой. Как ему удалось поступить сюда с его биографией – уму непостижимо. Наверняка помогла Антонина Карловна, дочь генерала и мама Андрея, работавшая в Институте востоковедения и знавшая пол-института. Но советская власть опомнилась позже – его вычеркнули из списков выпускников (типа при жизни), едва он подал заявление на выезд из страны в 1980-м. Еще один – Виктор Кочанов, лингвист-теоретик с фантастическими способностями. Витя мог с полчаса полистать учебник венгерского языка, а потом столько же времени болтать с телефонисткой из Будапешта, которая связывала нас с тем же Сверчевским, гостившим в Венгрии у сестры. Брат Вити – Женя, тоже наш выпускник, «бирманец», в то время вел «Международный дневник» на радио, и половина радиокомитета ночами тусовалась у меня в коммуналке на Осипенко, по соседству от Радио.
Кароль Сверчевский, генерал Войска польского
Алеша Ганюшкин и Витя Кочанов на военных сборах под Ковровом
Никита Кривцов и Саша Катушев – в электричке едем с военных сборов
Андрей Фурсов, в будущем известный политолог и социолог, был известен нам давно, был на пару лет старше и еще в коридорах института в конце 70-х за пару лет поведал нам все то, что сегодня преподает в университетах всего мира.
После окончания института мне предстояла длительная загранкомандировка. Но куда? По идее планировались Марокко или Мали, поскольку именно туда предполагалось направлять советских геологов и при них переводчиков с французским языком. Но случилось непредвиденное. Уж не знаю ценой каких усилий, но в разных местах Африки победили национально-освободительные движения в бывших португальских колониях, и срочно потребовались специалисты в эти страны, а с ними и переводчики. Но откуда взять такой экзотический язык – португальский? И вот нас, мало нам оказалось наших четыре языка, решили обучить еще и португальскому, причем срочно. До окончания института, до диплома то есть, оставалось всего-то три-четыре месяца…
Прислали из Питера молодого выпускника филфака, чуть старше нас, и тот начал учить нашу группу. Лучше всего занятия проходили в ресторане «Пекин», где мы ежедневно просиживали, практикуясь в португальском до поздних вечеров. В результате кое-что уже начали разбирать на слух и письменно. До синхрона же было как до звезд.
В первые дни в Мозамбике, пляж
В результате меня отправили в Мозамбик недоученного; вся надежда была на «сменщика», парня-армянина Рубена Грояна, который после Кубы мог подстраховать меня с похожим на португальский испанским.
Субботник по уборке тростника
Вид из моего отеля-борделя
Год в Африке пролетел незаметно. Страшно было только в первые месяцы, но я быстро осваивался, да и мои геологи оказались способными к языкам ребятами, а уж их жены освоились уже через неделю, пройдя прекрасную практику на местных рынках. Паталогически неспособным к языкам оказался только руководитель группы грузин Арчил Акимидзе, хороший мужик; но все силы у него уходили на овладение русским, на поргугальский их уже не находилось. Поэтому я был как бы при нем и в жизни и на работе.
Здесь, в Мапуту, столице страны, я начал писать свои первые страноведческие очерки, как их позже назовут – трэвел-журналистика. А уж позже, отправившись с одной из групп геологов в «глубинку», я ощутил во всю мощь настоящую Африку – девственную и неведомую. Рассказывать о том, чем мы там занимались, не буду. Не уверен, что это до сих пор можно. Если в двух словах, то с территории Мозамбика, соседней с ЮАР страны, пвтались обсчитать запасы ее аналогичных месторождений стратегического сырья. А заодно алмазов и самоцветов.
Кстати: о выгодах натурального обмена
Собираясь в неведомое, я брал с собой на всякий случай массу вещей: постельное белье, кучу всякой одежды – от носков и трусов до костюмов и полотенец. Я даже представить себе не мог, насколько все это мне пригодится… при обмене на всевозможные колониальные товары – маски, шкуры животных, скульптуры и т. д. Здесь все это ценилось много больше, чем обычные деньги. Запасы вещей в моих чемоданах быстро таяли, а рулоны змеиных шкур и поленницы из масок в гостиничном номере росли. Мои коллеги от души жалели, что поспешили переселиться на частные квартиры, не оставшись, как я, на полном пансионе в роскошном городском отеле «Кардозу». Просто геологи боялись, что в один прекрасный момент из них вычтут за проживание… но никто ничего так и не вычел. Молодое, бедное, но независимое государство не мелочилось.
Надо сказать, что работа в городских архивах и роскошной библиотеке Министерства геологии и шахт Мозамбика дала мне огромный материал на многие годы – главным образом, записки путешественников на разных языках. Я использую их и поныне. Ну а несколько месяцев полевых работ позволили пожить в глубинке, на настоящей фактории, где еще царили законы старого времени, с колониальным бытом XIX века, кухарками, слугами, мальчиками-с-опахалами, ручными мангустами и павлинами на крыше.
Под ногами всюду хрустели самоцветы, в речушках можно было мыть лотками золото, что и делали наши геологи, а я им помогал и попутно ловил любимых бабочек.
Однако вот уже последняя пара носков обменяна на базаре на скульптуру маконде; простыня с пододеяльником ушли владельцу огромной, с унитаз, раковины с острова Иньяка – пора собираться домой.
Но перед отъездом вспомнились первые дни в Мапуту, когда нас скопом посетили в несколько номеров второсортного отеля «Санта круш», что означает «Святой крест».
Кстати: под знаком святого креста
Мы жили по четыре человека в номере, там же готовили на плитке обеды, когда нас привозили на два часа домой из министерства, и даже успевали полчасика поспать днем.
Вот как раз о своем спальном месте я и хочу поведать.
Кровать моя почему-то меньше всего походила на обычный гостиничный диван, а скорее напоминала постель для послеоперационных больных – у нее имелось множество всяческих приспособлений, рычажков и ручек. Первые дни мне было не до обследования моего «лежбища» – от акклиматизации все время хотелось спать. Но когда через месяц-другой я пообвыкся, захотелось выяснить, на чем это я сплю. И я заглянул под кровать. Нет, там было чисто: девушки-мулатки и юноши-мулаты регулярно все мыли и скоблили.
Я обнаружил там не грязь, а нечто иное – странное приспособление типа педали, на которое явно кто-то раньше усердно нажимал. Для чего? Разгадка меня ошеломила. Один из уборщиков, привлеченных моими подарками в виде уже упоминавшихся носков, «раскололся» и поведал мне, что раньше, до народной революции, здесь был публичный дом, и рычаг под кроватью специально установлен для, так сказать, «подмахивания» – в помощь паре, не слишком усердно занимающейся любовью. На стуле возле лежанки сидел друг моего уборщика, что возрастом постарше, и исполнял эту нелегкую функцию помощника. А «Святым крестом» этот отель назвали, чтобы отвести подозрения в первоначальном назначении заведения. Надо ли говорить, что я стал спать здесь еще крепче?
…Старый кадровик в Управлении внешних сношений Мингео никак не хотел меня отпускать:
– Ну поработай еще годик-другой! Куда ты рвешься? Такие волшебные условия!
Он хотел сказать, что страна идет по первой категории, зарплата максимальная, живи – не хочу, так не сидится ему!
– Специалистов вон по три-четыре года оттуда не выгонишь, ведь не попадешь больше никогда туда, как пить дать, не попадешь!
Опытный министерский работник как в воду глядел. Такого больше у меня не было.
Вопреки ожиданиям в Москве меня тоже никто особо не ждал. В «обещанной» «Комсомолке» места не оказалось, но замечательный человек, мой научный руководитель и вообще Учитель Аполлон Борисович Давидсон, ныне академик РАН, устроил меня в газету «За рубежом», к своему другу Владимиру Иорданскому, у которого я несколько лет проходил суровую школу журналистики, о чем никогда не жалел. Главный редактор издания Даниил Краминов был известным правдистом и как мог делал из газеты популярнейшее тогда издание, и журналисты здесь работали неплохие. Особенно интересно было общаться с бывшими разведчиками, уже разоблаченными или находящимися, так сказать, в этом процессе, которых никуда кроме АПН и «За рубежом» обычно не пристраивали. Поработав там в азиатско-африканском отделе, я перешел в отдел науки и культуры, где повстречал замечательного и светлого человека, бывшего инженера-королёвца из Подлипок Леонарда Никишина, который буквально открыл для меня мир научной популяризации, а заодно и советской науки. Он как свои пять пальцев знал космонавтику, дружил и ладил с учеными, научил меня грамотно редактировать и упрощать сложные тексты, – искусству, которым я владею и сегодня, и если бы не его ранний уход из жизни, мы дружили бы и сейчас.
Работа в «За рубежом» запомнилась одним забавным путешествием, позволившим мне познакомиться с нашей Сибирью, когда я, став «путешественником поневоле», объехал много городов в компании с молодым немецким журналистом, фактически моим одногодком, Ульфом Дитрихом Штольцем. У газеты имелся побратим в ГДР – еженедельник «Хорицонт», и между редакциями существовал обмен. Правда, «туда» от нас ездило исключительно руководство, а сюда присылали молодых. И вот Ульфу дали задание написать серию очерков о нашей Сибири, а сопровождать его назначили меня, чтобы таким образом еще и сэкономить на переводчике. И вот летом 1980 года мы, побывав в новосибирском Академгородке, двинулись дальше, в глубинку и в результате оказались, уж не помню сейчас, в результате чего, в каком-то поселке под Усть-Илимом, выбраться откуда быстро не представлялось возможным из-за редко летающих «кукурузников». Развлекаться, по представлению принимающей стороны, здесь можно было только возлияниями и баней. Со всеми вытекающими… в результате в Ульфа «втекло» очень много, непропорционально его возможностям, а вот «вытекать» ничего никак не хотело, хотя местные девушки обеспечили радушный прием. Ночью из бани принесли не подающее явных признаков жизни тело корреспондента немецкой газеты без следов какой-либо одежды (носки и трусы потом так и не нашли) кроме футболки, а руководившая доставкой девушка из комитета комсомола стройки на мой вопрос, как же это произошло, ответила: «А шо? Мы выпили, он полез целоваться, а мне-то интересно, как немчики целуются, ну я его отнесла на диван, а он там заснул. Вот и все. Ничего такого не было».
Наутро, одолжив Ульфу сменное белье, я стал прикладывать усилия, чтобы поскорее выбраться из гостеприимного поселка строителей. На двух или трех попутках мы выехали в другой район, а уже оттуда перелетели в Братск. Вскоре в «Хорицонте» вышла серия очерков про советскую Сибирь, признанная тамошним руководством блестящей. Ульф получил повышение, и я его навестил в Берлине, когда он был уже зав. отделом. Ну, а мне дали премию 50 р.
Меня влекла молодежная печать. Очень хотелось попасть в «Вокруг света», но там все было занято, и я перебрался поближе, на соседние этажи, чтобы там подождать лакомое место – сначала в «Ровеснике», а затем и в «Юном натуралисте».
Бытность моя в «Натуралисте» совпала с массовым «уходом» старых генсеков, в связи с чем вспоминаю такой случай. В 1985 году, когда умер Черненко, в здание «Молодой гвардии», где располагались все журналы ЦК ВЛКСМ, прислали оттуда комиссию отдела пропаганды, чтобы все члены просматривали верстки изданий на предмет сомнительных аналогий в названиях, рубриках с происходящими грустными для всей страны событиями.
И надо же было такому случиться, что именно «Юный натуралист» «порадовал» их удачной находкой. Прямо на 2-й обложке красовался печальный совиный попугай какапо из Новой Зеландии, вымирающий у себя на родине, и над ним красовался заголовок «Бедный старый какапо»! Вот это находка! Слава богу, никому не досталось, все были настроены лояльно, убрали и ладно. Остается добавить, что автором этой публикации был я, и приготовлено все было задолго до печальных дат.
Надо заметить, что был еще один особый небольшой период, когда я работал в «Неделе», приложении к «Известиям», в отделе семьи и быта. Дело в том, что мои кадровики из Мингео все же уговорили меня начать оформляться переводчиком, но уже в другую страну – Бразилию. И я начал. Но все заглохло. То ли Бразилия взбрыкнула сама, то ли моя анкета оказалась слишком пестрой; глядь, а я уже в «Неделе». Но по-своему это был тоже важный и поучительный этап. Там я работал у известной в Москве журналистки Елены Романовны Мушкиной, которая вначале отнеслась ко мне благосклонно, а затем стала нещадно ревновать ко всем моим побочным делам, и ревность та доходила у нее до патологии. Но именно у нее я познакомился и с Ю. В. Никулиным, и главное, Вильямом Похлебкиным, только-только выплывающим тогда на московскую авансцену из своего Подольска.
Юрий Владимирович на выставке кошек
Кстати: Похлебкин научил, а Никулин спас
Он приходил в редакцию «Недели» на Пушкинской часто, неизменно с мятыми грязными листочками, исписанными заметками вдоль и поперек. Был неопрятен. Известинцы его не любили, даже спускали с лестницы, не буду говорить – кто; сегодня этого уважаемого человека, в прошлом кадрового разведчика, явно не поняли бы.
Но Вильям Иванович нес в массы нечто новое, и оно входило в эти массы необычным способом в виде Похлебкина. Мне же он подарил знания о пряностях, любовь, что ли, к ним и презрение к тем, кто говорит про них – специи. Вообще от этого последнего слова Похлебкина трясло. Меня, по наследству, тоже. Специи, учил Похлебкин, это не пряности, а ванилин, глутамат натрия, сахар, соль, фруктоза… Пряности – только растения. И так далее. Но сегодня кругом «специи» – даже на тех каналах, которые позиционируют себя знатоками мировой и отечественной кухни.
Ну а Юрий Владимирович покорно судил различные конкурсы – главным образом по тортам и пирогам, и с ним судьба свела меня чуть позже, когда жена принудила его судить уже нечто другое – кошек.
Судейство
Та история произошла 16 мая 1987 года в Битцевском парке, где была организована первая в истории СССР выставка кошек. Народу набралось видимо-невидимо. Кошки сидели в кроличьих клетках. К слову, ни одной породистой кошки там не было, одни помоешные мурки клуба «Фауна», собачьей частью которого заведовали Татьяна Николаевна, жена Никулина, а кошачьей – Ольга Фролова и я. Очередь стояла километра в два, люди грозились уже начать битье стекол, нужно было решать с толпой. Экстренное совещание постановило выпустить Никулина с кошкой на руках к народу, чтобы мы с ним прошлись вдоль очереди и поговорили с любителями. Что и было сделано. Народ был ублажен.
Позже, на рубеже 90-х, начались мои путешествия по свету «с кошкой наперевес»; и эта малая, так сказать, кругосветка, предвосхитила кругосветку большую, «вокругсветовскую», начавшуюся в середине 90-х, когда я уже работал в этом благословенном журнале на руководящих должностях. Но с кошками я покуролесил… Одна из них после этого даже надолго задержалась у меня дома. То была бестия породы русская голубая, привезенная специально для меня из Чехословакии и никак не хотевшая мириться со своим вынужденным одиночеством в моей квартире. Я утром уходил на работу, приходил вечером и видел в доме сущий кавардак. Мэби – так звали чертовку – устраивала погром и на кухне, и в комнате, причем мстила мне особо извращенным способом: тихо гадила в местах, где я сразу не мог обнаружить следы ее жизнедеятельности. Один такой след я нашел лет через пять после нее, в старой кепке на вешалке, в сильно окаменевшем виде.
Нет, видно, никак не хочет покидать меня эта душещипательная тема. Вспомню немецкие вояжи за кошками в конце 1980-х.
В ГДР у меня был друг, Ханнес Вайхсель, долгое время поставлявший кошек для московского клуба «Фауна». Я ездил к нему неоднократно в гости и попутно служил курьером по доставке пушистого товара. Обитал Ханнес в городишке Бад-Берка под Веймаром, в гете-шиллеровских местах, в Тюрингии. Время было интересное, обе Германии жили в предвкушении перемен.
Одним ноябрьским вечером, нагруженный двумя «персиянками» в специальных корзинках-перевозках, я сел в Веймаре на экспресс и поспешил в Берлин. Три часа в компании польских студентов пролетели незаметно, и, прибыв на вокзал, я понял, что до поезда в Москву у меня еще есть пара часов. И я, с корзинками наперевес, отправился гулять по вечернему городу, попутно заглядывая в киоски с предрождественским глинтвейном. Я не заметил, потягивая предательский напиток, как толпа вокруг меня стала сгущаться, и скоро нас втроем целенаправленно понесло куда-то в сторону Западного Берлина. «Позвольте, а где стена?» – как-то лениво подумалось мне, но я смирился с тем, что меня плавно несет в противоположную от вокзала сторону. В результате мы перебрались через какие-то обломки (скоро я понял, что это и есть бывшая Берлинская стена) и пошли, пошли… Очнулся я через полчаса уже далеко на «вражеской» территории, которая, как оказалась, только что стала больше не вражеской. И кошки мои стали просто немецкими, а не «из ГДР».
В поезде я забросил корзинки на верхнюю багажную полку и в компании друзей-журналистов из московских молодежных изданий продолжил празднование объединения двух Германий, совершенно забыв позаботиться о моих подопечных. Вошли пограничники, и один, не удовлетворившись моими «кошачьими» документами, сразу же полез наверх удостовериться, те ли животные сидят в перевозках и вообще животные ли это или безбилетники. Задвинутую подальше корзинку от пододвинул к себе, но та, «споткнувшись» о порожек полки, наклонилась к нему, и из поддона прямо на пограничную фуражку и то, что было под ней, вылилось и вывалилось все, что накопилось за долгие часы персиянского терпения. Трудно передать, что творилось в купе в следующие полчаса. Все впечатление от объединения Германий было испорчено в момент. Я чудом спасся от штрафа, и только то обстоятельство, что пограничник оказался кошатником (!), немного спасло ситуацию. (Замечу, что в следующий раз я вез кошек от Ханнеса уже на самолете, и они мирно спали на коленях у офицеров из бывшей группы советских войск в Германии, спешно и массово покидавших родной Вюнсдорф в сильно нетрезвом состоянии.)
Вторая половина восьмидесятых ознаменовалась для меня, как и для всей страны, многочисленными переменами в жизни, личной и общественной; остановлюсь на знаковых переходах. Вступив в партию в 1985-м (а не сделать я этого не мог по карьерным соображениям), я оставил «Юный натуралист», где проработал шесть лет, и поднялся в прямом и переносном смысле с 13 этажа на 16-й и с должности старшего литсотрудника на зав. отделом и члена редколлегии «Вокруг света». Отдел был литературный, о чем мог мечтать любой редактор в этом многоэтажном здании «Молодой гвардии». Но только не я! То есть, конечно, это было круто, но меня интересовали отделы международный или на худой конец «Наша родина», однако там все было беспробудно занято. И я погрузился в литературу, что очень повлияло на мою дальнейшую жизнь. Такого количества писателей и переводчиков я не видел еще никогда. И какие люди! Со многими из них я дружу и сейчас. Но фортуна стала выделывать неожиданные кульбиты. Летом 1987-го меня неожиданно вызвали из сочинского санатория – намечалась ответственная командировка по линии ЦК ВЛКСМ в… Америку! Крепить горбачевскую народную дипломатию. Полетела огромнейшая делегация, из которой московских журналистов, и тем более пишущих, было всего трое-четверо. Володя Симонов из «Ровесника», Никита Кривцов из «Молодого коммуниста», Оля Билан из «Московского комсомольца», Толя Мороз из «Пионера»… ну и модный тогда «бывалый» писатель Юрий Поляков для «укрепления рядов». Основной же костяк составляли украинские кадровые комсомольцы на уровне главных редакторов районных газет и выше – аж до местного ЦК. Они-то в Америке и отличились.
Кстати: о встрече двух одиночеств и не только
Первые несколько дней мы вживались в нью-йоркские будни, ходили по редакциям, с ребятами навестили нашего друга Владимира Сухого, собкора «Правды», а украинские комсомольцы изучали местное телевидение, но не на студиях, а в гостиничных номерах, переключая каналы новомодными пультами. Ну и допереключались! Один из любопытных секретарей какого-то горкома комсомола Украины, завороженный видами, а вернее образами, возникающими на канале типа «учебного эротического», забыл обо всем на свете и, с пультом в дрожащих руках, пошел прямо на экран, не замечая ничего на своем пути. А на пути стоял стеклянный столик, который он и свалил, да так, что тот разбился, и один из осколков разрезал бедолаге руку. Кровь брызнула аж в потолок. Едва ее замотав, поехали в местный травмпункт, сидели там несколько часов среди негров с оторванными частями тела, на темном фоне которых наша рана казалась просто царапиной.
С Борей Непомнящим в Пенсильвании
Но не все было так грустно. Приехав, например, в областной центр, то есть другой штат Пенсильванию, мы встретились с местными активистами, которые растащили нас по домам. Каково же было мое изумление, когда я обнаружил в предназначенной мне комнате огромную постель, а в ней – Бориса Вениаминовича Непомнящего, большого тогдашнего начальника с Центрального телевидения («Маяк», «Время») и впоследствии моего друга. По-английски он не говорил и безропотно пошел, куда его ведут. А привели в семейную постель, потому что решили, что раз у нас фамилии одинаковые, значит, мы родственники, ну или еще что-то там… Короче, можем спать в одной койке.
В поездке я пригодился руководству нашей группы по части перевести и выполнить поручения туда-сюда; словом обратно они ехали уже с готовым решением относительно меня. Не прошло и недели, как я был уже ответственным секретарем редакции. Прощай, художественная литература! Почти двадцать лет потом я делал журнал (и то, что от него осталось в результате его передач-продаж-видоизменений-«спасений» и – угробливаний).
В новую Россию журнал вписался всем своим многомиллионным тиражом, но быстро стал терять подписку; может, на поворотах его не туда заносило; может, мы, уже тогда почти «старики», и еще более старые сотрудники приспосабливаться под новое не желали, компьютеры в штыки принимали, одно ясно – журнал проср… да, упустили. Забрали у нас его те, кто не смог его подхватить и понести, а только испортили. Одно название осталось.
В результате смену тысячелетий я встретил в агонизирующем «Вокруг света», а также при «Всемирном следопыте» (тоже не сохраненном, а зря!) и при армянской газете «Планета диаспор», которую выпускал банк «Анелик», и довольно неплохо, как, впрочем, и все, что делали бывшие вокругсветовцы.
До последних своих дней сохранял свою верность журналу старейший его член редколлегии и любимый автор, а также мой сосед Валентин Иванович Аккуратов. Судьба подарила мне несколько лет дружбы с ним и его сыном Иваном.
Одна из лучших фотографий В. И. Аккуратова
«Дядя Валя», как любовно звали его близкие и более молодые друзья, знаменитый полярный летчик, флаг-штурман полярной авиации, был неистощим на истории, причем не все из них вписывались в «парламентские рамки» тех времен, а потому становились достоянием только наших ушей. Одна из них относилась к заметному предмету туалета, стоящему в кабинете В. И., – креслу, в котором, кстати, обычно я и сидел.
«А знаешь ли ты, Николаич, из чего сделаны у него ручки?» – помнится, спросил дядя Валя, когда я впервые уселся на кресло году этак в 1988-м. «Ну, тебя это не сильно заденет, а вот на девушек, которые тут бывали, это действовало…» И он рассказал, как вскоре после войны друзья-полярники доставили ему несколько бакулюмов (пенисов) моржа, которые достигают длины более 50 сантиметров; вернее не самих пенисов, а их костей (у человека таких нет; уж не знаю – хорошо это или плохо), которые весьма удачно надеваются на ручки кресел и украшают их, будучи унизаны искусной резьбой. Когда В. И. задавал девушкам тот же вопрос, что и мне, они буквально падали в обморок, а это ему и было, собственно, нужно.
Не успевал я отойти от подобной информации, а он уже переходил ко второй истории, связанной с нашими, тушинскими географическими реалиями. «Вот мы с тобой живем в Тушине на одной улице в соседних домах. А знаешь ли ты, что бульвар Яна Райниса до начала 1960-х был одной из взлетных полос аэродрома полярной авиации – Захарковского. И мы с другом моим Иваном Черевичным (Герой Советского Союза, три ордена Ленина) летали отсюда на свидания (он сказал другое слово). И однажды я отпустил его одного, ну с девушкой, при условии, что прилечу за ним в условное место, тут, рядом, по Рижской дороге, в Опалиху, одним словом. Прилетаю, как договорились, сажусь у леска, за болотом, а Ваньки на условленном месте нет, а стоит он поодаль, сгорбившись за кустом, а в сторонке девушка жмется. «Что-то тут не так», – думаю. И точно. Ванька машет мне рукой. Подбегаю. Смотрю, он без одежды, трусы черные в руках держит. «Что случилось?» «Ты, Валь, не поверишь. Только мы собрались с девушкой, ну, это, на травку, как мысль пришла – дай, думаю, немного ополоснусь после дороги. Черт меня дернул. Ну, в болотце зашел, поплескался. Выхожу – что-то не так. Глядь, а у меня там, ну понимаешь, где, огромная пиявка присосалась. Попробовал оторвать – больно! А девушка кричит: «Ваня, ты где уже там?» А мне не до нее…» Валентин Иванович усмехнулся и закончил трагикомичную историю: «Большой проблемой было везти их на себе в Москву. Едва разместил. Ванька даже трусы надеть не может, так его раздуло. Прямиком к медсанчасти. Подрулил, завел туда, потом несколько дней тот дома отлеживался. Какие уж там девушки!»
Иван Черевичный в кабине самолета
Сам Валентин Иванович жил в хрущевской пятиэтажке рядом с бывшим аэродромом и там же ушел из жизни в январе 1993-го, а его сын Иван и поныне там обитает.
Попутно с долгими вечерами и ночами в компании Валентина Ивановича все 1990–2000-е годы я не вылезал из пресс-туров, киноэкспедиций, командировок и просто частных поездок в места, которые раньше-то и не снились, типа Канар и Мальдив. Все это давало уникальный материал, очень пригождающийся сейчас, выливающийся в книги, лекции, выступления на ТВ. Случались и трагикурьезы – как со мной, так и с мими друзьями и попутчиками.
Душа общества Саша Стрелецкий
Кстати: в Таиланде как в Грязях
В первую поездку в Таиланд я ездил вместе с художественным редактором нашего журнала Костей Янситовым, который призван был исполнять при мне обязанности фотографа. Константин очень хороший человек, и мы дружим по сию пору, но тогда, на жарком юге, он вел себя крайне безрассудно: кроме всего прочего бродил под солнцем по мелководью с фотоаппаратом и пытался отснять каких-то подводных обитателей. После неоднократных предупреждений он неизменно отвечал мне: «Да что мне это солнце, у нас в Грязях под Липецком… вот там жара!» в результате в последние дни поездки он лежал в номере отеля, не в состоянии двинуться с места с опухшими ногами и до аэропорта добрался с огромным трудом. Погранзону преодолевал на четвереньках в буквальном смысле слова, и паспорт забросил снизу в окошечко служащего. Чтобы увидеть Костю, тому пришлось свеситься наполовину в проход. В самолете его буквально спасли случайно оказавшиеся в салоне спортивные врачи, летевшие с соревнований из Бангкока в Москву, насильно раздев и растерев мазями в конце салона. Шереметьево он преодолевал также ползком. А потом две недели лежал дома на больничном.
Другой мой друг Никита Кривцов, известный журналист и кандидат исторических наук, однажды получил грант за серию очерков о Сейшельских островах – бесплатную поездку на оные. Отправляясь в даль несусветную, купил в отечественном дьюти-фри бутылку виски, вознамерившись употребить их в дальнем перелете. На пересадке в Париже при проходе таможни у него попросили выбросить сокровенный напиток в мусорный бак (таковы их драконовские правила). Надо знать Никиту – ему такая несправедливость очень не понравилась. «Да я выпью ее прямо сейчас, чем она вам достанется», – произнес он по-французски, что и сделал. Следующий этап полета он, как потом признавался, помнил плохо. Единственное, что врезалось в его память, – пальмы совсем рядом с самолетом при посадке после 9-часового глубокого сна.
Его разместили в бунгало, а вместо электрического освещения везде расставили крошечные плошки со свечками. Плохо владея телом после сильного похмелья, Никита тут же задел пару плошек, и огонек быстро побежал по волосам на ногах. Ожог был сильный! Надо ли говорить, что программа пребывания на островах была сильно скорректирована!
Наконец-то нашлось местечко, чтобы посвятить несколько строк поистине удивительной истории того, как я стал «ветераном труда». Нет, физической работой я не был переутомлен; то были скорее бессонные будни (в основном ночи) на ниве газетного дела. В июле 1985 года начался XII Международный фестиваль молодежи и студентов, в котором я участвовал, находясь в группе журналистов, делавших фестивальную газету – традиционное издание всех мероприятий такого рода.
Надо заметить, что располагались мы в тех самых «Известиях», где я уже работал за пять лет до того. Наша группа находилась в бывшем кабинете Николая Бухарина, и сидели там вместе со мной Дима Лиханов, Артем Боровик, Гена Максимович и Ваня Аккуратов – знакомые все лица и фамилии. Иных уж нет… Моя задача была самой «творческой» – я был в ответе за синхронный перевод газеты на два иностранных языка, английский и французский, который осуществляли сотрудники издания напротив – «Московских новостей». Мне надлежало забирать их, переводчиков, у них на работе и вести к нам, в «Известия», усаживать, обеспечивать всем необходимым, ожидать, пока все не будет переведено, проверено и отправлено в типографию, и обеспечивать развоз переводчиков по домам, ибо время было уже почти утреннее.