Как и многие другие авторы, Герберт Спенсер писал свою первую книгу о нравственности, «Научные основания этики», под влиянием ощущения неотложности этой задачи. В предисловии, которое датировано июнем 1879 г., он сообщил читателям, что отходит от первоначального плана работы над серией выпусков «Системы синтетической философии» по следующей причине: «Признаки, проявляющиеся в последние годы все чаще и отчетливее, показали мне, что мое здоровье может быть подорвано навсегда, – даже если жизнь еще не закончится, – прежде чем я приступлю к последней части задачи, которую себе наметил».
«Эту последнюю часть задачи, – продолжал Спенсер, – я считаю тем, по отношению к чему все предшествующие части играют вспомогательную роль». Далее он подчеркнул, что начиная с самой первой работы, «Размышления об истинной роли государства» (1843)1, его «главная цель, возвышающаяся над всеми частичными замыслами, состояла в том, чтобы найти научное обоснование принципов правильного и неправильного в сфере поведения, рассмотренного максимально широко».
Кроме того, Спенсер считал утверждение норм правильного поведения на научном основании «неотложной необходимостью. Теперь, когда нравственные предписания теряют авторитет, приданный им их якобы священным происхождением, секуляризация нравственности становится императивом. Если уже не работающая регулятивная система разрушится и погибнет раньше, чем на смену ей придет другая, более пригодная регулятивная система, то вряд ли что может быть опаснее этого. Большинство тех, кто отвергает нынешнее религиозное мировоззрение, по-видимому, убеждены, что созданную им контрольную инстанцию можно спокойно отбросить и не ставить на опустевшее место какую-либо иную контрольную инстанцию. Ате, кто привержен религиозному мировоззрению, утверждают, что в отсутствие руководства, которое оно предоставляет, вообще никакого руководства быть не может: божественные заповеди они считают единственно мыслимыми предписаниями».
Опасения, высказанные Спенсером более 80 лет назад, во многом оправдались, и произошло это, как минимум отчасти, именно по той причине, которую он указал. Со времен Спенсера упадку религиозной веры сопутствовал упадок нравственности. Практически по всему миру это проявляется в росте преступности, в том числе среди несовершеннолетних, в участившемся применении силы для решения внутриэкономических и внутриполитических конфликтов, в упадке власти и дисциплины. Но более всего и в самой крайней форме кризис нравственности проявляется в подъеме коммунизма, этой «религии безнравственности»1, выступающей и в облике доктрины, и в облике мировой политической силы.
Есть все основания считать, что происходящий сейчас упадок нравственности по крайней мере отчасти является результатом упадка религии. Наверное, многие миллионы людей думают, как Иван Карамазов у Достоевского, что при атеизме «все дозволено». И многие даже с готовностью повторят слова Смердякова, который воспроизвел мысль своего сводного брата с трагическим буквализмом: «Ибо коли Бога бесконечного нет, то и нет никакой добродетели, да и не надобно ее тогда вовсе». Марксизм – не просто носитель воинствующего атеизма; он стремится уничтожить религию именно потому, что считает ее «опиумом народа», т. е. потому, что она служит интересам «буржуазной» морали, осуждающей систематический обман, ложь, предательство, беззаконие, конфискацию, насилие, гражданскую войну и убийство – все средства, которые коммунисты считают необходимыми для свержения или уничтожения капитализма.
О том, в какой мере религиозная вера может служить необходимым основанием этики, мы поговорим ниже. Сейчас я хочу лишь подчеркнуть, что как минимум исторически значительная часть этических норм и обычаев всегда имела внерелигиозную основу. И это относится не только к моральным обычаям, но и к философским этическим теориям. Чтобы убедиться в справедливости данного утверждения, достаточно вспомнить таких дохристианских моралистов, как Конфуций, Пифагор, Гераклит, Демокрит, Сократ, Платон, Аристотель, стоики и эпикурейцы. Да и средневековые церковные авторы, образцовым представителем которых является Фома Аквинский, в своем этическом теоретизировании больше заимствовали у Аристотеля, чем у Августина.
Можно считать несомненным, что моральный обычай и моральная теория могут иметь автономное или частично автономное основание, не зависящее ни от какой конкретной религии. Но каково это основание и как его найти? В этом и заключается центральная проблема философской этики. Шопенгауэр сформулировал ее так: «Проповедовать мораль легко, трудно дать ей обоснование».
Действительно, эта задача столь трудна, что представляется почти неразрешимой. Настроение, близкое к отчаянию, великолепно выразил один из величайших моральных авторитетов нашего столетия Альберт Швейцер: «Есть ли, однако, смысл в том, чтобы в тысячу второй раз перепахивать поле, уже вспаханное тысячу один раз? Разве все, что вообще можно сказать об этике, уже не сказали Лаоцзы, Конфуций, Будда и Заратустра; Амос и Исайя; Сократ, Платон и Аристотель; Эпикур и стоики; Иисус и Павел; мыслители эпохи Возрождения, Просвещения и рационализма; Локк, Шефтсбери и Юм; Спиноза и Кант; Фихте и Гегель; Шопенгауэр, Ницше и другие? Можно ли возвыситься над всеми этими противоречащими друг другу мыслями прошлого до новых убеждений, способных оказать более сильное и долговечное влияние? Можно ли свести этическое ядро размышлений всех этих людей к единой идее этического, способной совместить все энергии, которые ими двигали? Мы должны надеяться на это, если не хотим отчаяться в участи рода человеческого»2. Перед лицом столь великих имен было верхом самонадеянности писать еще одну книгу по этике, если бы не два соображения: во-первых, этика – это, по сути, практическая проблема; во-вторых, это проблема, которая до сих пор не получила удовлетворительного решения.
Честно признать, что этические проблемы имеют прежде всего практическое значение, отнюдь не значит принизить этику. Если бы они не были практическими, нам не обязательно было бы их решать. Даже Кант, один из самых отвлеченных теоретиков среди всех теоретиков, отразил преимущественно практический характер этического мышления в названии главного своего труда по этике «Критика практического разума». Если мы упустим из виду эту практическую цель, нам в первую очередь грозит опасность утонуть в вопросах, не имеющих ответа: зачем мы здесь? в чем смысл существования мироздания? каково конечное предназначение человечества? Вторая опасность в том, что мы можем опуститься до тривиальности и дилетантизма и закончить выводами, которые предлагает, например, Ч. Д. Броуд: «Научиться поступать правильно, обращаясь к этической теории правильного действия, мы можем не больше, чем научиться хорошо играть в гольф с помощью математической теории движения мячика для гольфа. Таким образом, интерес этики почти исключительно теоретический, равно как и интерес математической теории игры в гольф или на бильярде… Но теоретическое решение – это еще не все. А пытаться хотя бы примерно представить, что и как будет конкретно решаться по ходу дела, – это хорошее развлечение для тех, кто любит подобные задачки»3.
Подобная позиция чревата полным бесплодием. Она побуждает считать ложные проблемы самыми важными и не дает критерия для оценки работоспособности выводов. Именно потому, что очень многие теоретики этики занимали похожую позицию, они и погрязали столь часто в чисто вербальных проблемах и столь часто удовлетворялись чисто формальными решениями. Можно представить, как мало продвижения было в таких областях, как реформа законодательства, юриспруденция или экономика, если бы они представлялись источником чисто теоретических проблем, служащих «хорошим развлечением для тех, кто любит подобные задачки».
Модное ныне уничижительное отношение к «чистой практической целесообразности» не разделял Иммануил Кант. По его словам, «удовлетворять всякой любознательности и ставить пределы нашей жажде познания только там, где начинается невозможное, – вот старание, которое подобает учености. Но из всех бесчисленных задач, которые сами собой возникают [перед человеком], избрать именно те, разрешение которых важно для него, – это заслуга мудрости»^.
Однако прогресс философской этики разочаровывает не только потому, что очень многие авторы утратили из вида ее конечные практические цели. Его замедляли и чрезмерно опрометчивые попытки некоторых ведущих авторов быть «оригинальными» и переделать всю этику одним махом. Они хотели стать новыми законодателями, не уступающими Моисею, «переоценить все ценности», подобно Ницше, или, как Бентам, ограничиться единичными упрощенными критериями – удовольствия и неудовольствия или Величайшего счастья, – а потом решительно и без разбора применять их ко всем традиционным моральным суждениям и без раздумий отбрасывать все, что, на первый взгляд, не согласно с Новым Откровением.
Думаю, мы сможем добиться более серьезного успеха, если с самого начала не будем спешить и замахиваться на слишком уж многое. В этой книге я не намерен долго обсуждать весьма спорный вопрос о том, является ли этика «наукой» и может ли ею быть. В данном случае достаточно сказать, что сегодня термин «наука» имеет широкий спектр значений и борьба за приложение его к какой-либо отрасли исследования или теории – это прежде всего борьба за престиж и попытка придать статус точности и законченности частным выводам. Я, со своей стороны, удовлетворюсь пока следующим. Этика не есть наука в том смысле, в каком этот термин применяется к естественным наукам: она не способна констатировать объективные факты или формулировать научные законы, на основании которых можно делать точные предсказания. Но этика имеет право называться наукой, если под последней мы понимаем систематическое исследование, проводящееся по рациональным правилам. Это не чистый хаос. Это не просто дело вкуса, когда одно мнение не менее предпочтительно, чем другое, а одно утверждение столь же истинно, ложно, «безразлично» или неверифицируемо, как и любое другое. Это не та сфера, в которой ни рациональная индукция или дедукция, ни принципы исследования, ни логика не играют никакой роли. Иными словами, если под наукой мы понимаем лишь рациональное исследование, нацеленное на создание унифицированного и систематически выстроенного комплекса умозаключений и выводов, тогда этика – это наука.
Этика находится в том же отношении к психологии и праксеологии (общей теории человеческой деятельности), в каком медицина – к физиологии и патологии, а инженерное дело – к физике и механике. И неважно, называем мы медицину, инженерное дело и этику прикладными науками, нормативными науками или научными дисциплинами. Каждая из них систематически занимается определенным классом проблем, которые нужно решать.
Как следует из сказанного выше, называть или не называть этику наукой – это прежде всего вопрос словоупотребления: мы можем повысить или понизить статус этики и, соответственно, уровень доверия к ней. Но ответ на этот вопрос подразумевает важные практические последствия. Те, кто настаивает на праве этики называться «наукой» и берет этот термин в узком его значении, склонны не только претендовать на неопровержимую правоту и точность своих выводов, но и пользоваться псевдонаучными методами в попытке подражать физике. Те же, кто считает, что этика ни в каком смысле не является наукой, склоняются к одному из двух (или уже пришли к определенному мнению): либо этические проблемы лишены смысла и неразрешимы, а «кто силен, тот и прав», либо все решения этих проблем уже подсказаны «интуицией», «нравственным чувством» или непосредственно божественным откровением.
Примем пока в качестве допущения, что этика – во всяком случае, одна из «моральных наук» (в том смысле, какой придавал этому термину Джон Стюарт Милль) и что если она не является «наукой» в точном и узком значении, то, по крайней мере, является «дисциплиной». Это, во всяком случае, отрасль систематического знания или исследования, т. е. то, что немцы обозначают термином Wissenschaft5.
Так какова же цель этой науки? Какая задача стоит перед нами? На какие вопросы мы пытаемся ответить?
Начнем с задач более скромных и будем постепенно продвигаться к более амбициозным. Самая скромная наша задача – выяснить, каков в действительности наш неписаный моральный кодекс, что на самом деле представляют собой наши традиционные, «стихийные», или определяемые «здравым смыслом», моральные суждения. Следующая наша задача – установить, в какой мере эти суждения образуют единое целое. В тех случаях, когда они явно или предположительно не согласуются, мы должны найти принцип или критерий, позволяющий совместить их или сделать выбор между ними. Оглядываясь на предшествующие 25 веков и тысячи книг, мы приходим к практически неизбежному выводу, что никакую совершенно «оригинальную» теорию этики сейчас создать уже нереально. Вероятно, все главнейшие принципы были, как минимум, намечены. Поэтому прогресс этической теории может, видимо, состоять лишь в большей определенности, точности и ясности, в гармонизации, в большей степени обобщения и унификации.
Таким образом, «система» этики будет сводом или совокупностью принципов, образующих единое, связное и завершенное целое. Но чтобы добиться этой внутренней цельности, нам нужно найти конечный критерий, с помощью которого оценивались или должны оцениваться поступки или правила действия. К этой цели мы неизбежно пойдем просто за счет того, что будем выявлять то, что ранее лишь подразумевалось, согласовывать прежде разрозненные правила, определять и уточнять расплывчатые и нечеткие правила и суждения, связывать разобщенное и дополнять неполное.
А когда и если мы обнаружим этот основополагающий моральный критерий, это мерило правого и неправого, мы, по всей видимости, действительно окажемся перед необходимостью пересмотреть по крайней мере некоторые наши моральные суждения и переоценить по крайней мере некоторые наши ценности.