– Отец? – со странной улыбкой переспросил он. – Конечно, Кинбралан, дорогая моя. Мы, Тоури, всегда в Кинбралане… Неизбежно. Смотри.

Рукой с набухшими синими жилами (через миг не стало кончиков пальцев, ещё через миг – всей ладони) отец обвёл комнату, и на этот раз Уна узнала покои матери. То самое кресло, каминная полка, резной туалетный столик, шкаф с платьями… На кровати, под пологом, свернулась золотисто-рыжая спящая лиса. Её треугольные уши очаровательно топорщились, грудку украшал белый «воротник». Уна протянула руку, чтобы погладить красавицу – и отшатнулась, почувствовав мёртвый холод.

Из лисьей шеи торчала стрела дяди Горо. Под наконечником расплылось кровавое пятно.

– Видишь, Уна? – грустно спросил отец, который всё ещё оставался здесь. Точнее, одна его голова полупрозрачным сгустком тумана висела в воздухе, а всё прочее пропало, поглощённое немощью. – Смерть не уходит отсюда. Никогда.

Когда он кивнул на постель, лису покрыл ворох ярко-алых лепестков роз. Уна никогда не видела столько роз сразу – даже в пышных садах южного Ти’арга. Лепестки засыпали постель, как сгустки крови; мёртвая лиса исчезла под ними почти целиком.

Уна попятилась и вжалась спиной в каменную стену – холодную и сырую от плесени. Тут не было гобелена с вышитыми цветами и плющом, который на самом деле висел в комнате матери.

– Мне страшно, отец, – призналась Уна, обращаясь уже к бесплотному призраку. – О чьей смерти ты говоришь? Убит Риарт из Каннерана, мой жених, но наша семья не при чём…

– Смерть и измена, Уна, – прошелестел лорд Дарет. Лепестки на кровати матери съёжились и почернели. Чёрные розы тут же заполонили спальню – они прорастали сквозь стены и пол, свешивались с потолка. Чёрные розы и терновые шипы – совсем как в видении о чьём-то давнем колдовстве, которое настигло Уну на чердаке, в бывшей почтовой голубятне. – Смерть и измена… Все мы «при чём», ибо они совершаются постоянно, снова и снова, а возмездие приходит годы спустя. Ничто в Обетованном, ничто в целом Мироздании не делается безнаказанно. Прошлое ловит твою мать и топит её во тьме. Прошлое схватит и тебя, о моя дорогая, моя единственная… Ты никогда не спрячешься от осин Кинбралана, ветви которых дрожат в тебе. Ты никогда не сбежишь от прошлого.

Могильный холод окружал чёрные бархатистые бутоны – такой же, как в теле убитой лисы. Уна обхватила себя руками, тщетно пытаясь согреться.

– Я не понимаю, отец! – не вытерпев, закричала она. – Что сделала моя мать? Как смерть Риарта связана с нашим прошлым?.. Пожалуйста, не уходи!

– Я не отец тебе, Уна, – раздался еле слышный ответ.

И Уна осталась одна среди чёрных роз и холода.

…Она проснулась незадолго до рассвета.

Они уедут из Рориглана после завтрака. На похороны Риарта уже не успеть, но мать, наверное, объявит в Кинбралане траур – короткий, как по дальнему родственнику.

Время ещё есть.

***

По дороге домой разговаривали мало, зато лошадей гнали так, что уже на четвёртый день пути вдалеке показались Старые горы. Стояла всё та же удушливая жара; проезжие торговцы прятались в тени городских стен, а фермеры, свозившие в южно-ти’аргские городки сокровища своих садов и пастбищ, то и дело отдыхали в тенистых рощицах возле повозок с добром. Крестьяне на полях лениво отмахивались от жирных мух. Многие стражники у городских застав не по уставу избавились от доспехов, а владельцы постоялых дворов старательно распахивали все окна и охлаждали воду для посетителей.

Всё было по-прежнему – спокойное жаркое лето. Так, будто Риарт Каннерти не был убит, а судьба Уны Тоури не должна была вот-вот решиться.

Уна по примеру матери ехала без плаща, погружённая в свои мысли. Её мрачное настроение передалось дяде Горо – несмотря на то, что тот едва знал Риарта и, похоже, был не в восторге от предстоящего брака Уны (а точнее – от расставания с ней, которое неизбежно бы за этим последовало). Мать, напротив, старалась быть вдвойне любезной, улыбалась и мило беседовала со встречными любых сословий, как только представлялся случай. Уна вообще давно заметила, что аристократическая болтовня ни о чём помогает матери справиться со страхом и болью; у неё самой было скорее наоборот.

Эвиарт был с нею почтителен и сдержан, как раньше, а вот Савия то и дело заговорщицки округляла глаза. Уна заметила, что служанка больше, чем раньше, сторонится её; боится колдовства? У неё не хватало сил, чтобы беспокоиться ещё и об этом. В конце концов, со дня на день Уна и сама расскажет всё матери.

Обязана рассказать.

Дядя Горо напивался, вернувшись к своему ежевечернему ритуалу. Однажды он тайком от слуг и золовки подозвал к себе Уну и, обдав её вонью дешёвого эля, спросил:

– Алисия. О чём ты говорила с Алисией у ворот?

Уна пожала плечами и осторожно отодвинулась. На щербатом столе, за которым они сидели, кто-то вырезал надпись на дорелийском – интересно, сколько же лет назад?..

– Ни о чём. Прощалась, как и все.

– Не-ет, плутовка! – (Дядя Горо пьяно осклабился, икнул и погрозил ей пальцем). – Я видел: вы долго шептались о чём-то, когда ты уже взобралась в седло. Что-нибудь о подбитом птенчике Каннерти?

Дядя и не подумал говорить тише. Уна встревоженно оглядела зал, заполненный постояльцами и просто местными выпивохами. Кажется, никто не отреагировал. Вряд ли новость о смерти молодого лорда ещё не разнеслась – особенно если кто-нибудь из этих крестьян живёт на землях Каннерти, а кто-нибудь из этих рыцарей служит их семье. Значит, никакой опасности вроде бы нет.

– Нет, ничего такого. Тётя просто выразила соболезнования.

На самом деле – не совсем. «Не забудь о Долине Отражений и лорде Заэру, – скороговоркой шептала ей на ухо тётя Алисия, пока Эвиарт подтягивал упряжь, а дядья обменивались по-воински крепким рукопожатием. – Главное – о Долине. Ты не сможешь жить с магией, не научившись владеть ею, дорогая… Мне жаль».

«Мне жаль» могло относиться к чему угодно – может быть, не только и не столько к гибели Риарта. Уна прекрасно знала, что́ тётя предпочла не озвучивать: иначе магия тебя уничтожит. Кошмары, покалывание в кончиках пальцев и сверлящая головная боль давно сообщили ей об этом.

Уне ярко запомнилось, как тётя приподняла брови в немом вопросе: Должна ли я сама поговорить с Морой? – и как она в ответ еле заметно покачала головой. Они всегда отлично понимали друг друга. Неудивительно, что лорд Альен так любил сестру…

Лорд Альен. Уна покосилась на дядю Горо, который приканчивал третью кружку. По его тарелке рассыпались кости и спелый горох.

Тоскует ли он по исчезнувшему брату? Наверное, нет смысла об этом спрашивать.

Как и спрашивать себя, о чём был тот сон. Уна очень надеялась, что это не одно из вызванных Даром видений – не истина, суть которой надо разгадывать. Охота на лису и новость из Каннерана расстроили её, вот и всё. А тут ещё и жара, и усталость, и её тайна, теперь разделённая уже с тремя людьми… Нет, Дар тут не при чём. «Я не отец тебе, Уна», – ну что за ерунда? Просто морок, бред, о котором нужно поскорее забыть.

– Ты грустная, – провозгласил дядя Горо, обвинительно ткнув в неё костью. Его борода и красные пальцы блестели от жира. – Из-за птенчика Каннерти? Печально всё это, конечно, парень-то был хоть куда. Но…

Уна устала лгать. Ей уже казалось, что она не может остановиться.

Она натужно улыбнулась.

– Всё в порядке, дядя. Я знаю, что жизнь не заканчивается, если ты это хочешь сказать.

Дядя Горо расхохотался – так громко, что на этот раз публика всё-таки стала оборачиваться. Менестрель, тренькавший на лире в дальнем углу, на секунду прервал игру. Уна даже обрадовалась: он играл одну из унылых любовных песен, в которых постоянно повторяется один и тот же мотив с банальнейшими словами. Вечно что-нибудь о заре, соловьях, ночном свидании в саду… Часто их исполняли на кезоррианском языке или старом ти’аргском наречии – видимо, чтобы ещё больше затуманить смысл. Уна терпеть не могла подобные завывания.

К тому же сейчас это слишком уж напоминает нудную круговерть в её собственной голове. «Рассказать всё маме – Долина Отражений – лорд Заэру – Альен Тоури – кто убил Риарта – магия – рассказать всё маме»… Умнее любовных песенок? Сомнительно.

– Да уж, тебе палец в рот не клади! – с явным одобрением пробасил дядя Горо. От смеха он снова икнул, из-за чего смущённо закашлялся. – Непонятно, в кого выросла такой острословкой. Ни в отца, ни в мать – я всегда говорил. Отражения, что ли, подбросили?

Дядя, конечно, просто пытался шутить – но Уна невольно вздрогнула.

– Или боуги, – тихо сказала она, думая о лорде Альене. По глазам дяди Горо и беспомощным складкам у него на лбу было ясно, что сказки детства им прочно забыты.

– Боуги?.. Гм. Ну ладно. Я вот как раз хотел… Насчёт Отражений… Видишь вон ту дамочку в сером? С мальчишкой за столом? Они едут за нами почти от самого Рориглана. Третий день уже. Тракт, само собой, общий, и ездить не запретишь, но что-то мне это не нравится.

Уна украдкой посмотрела туда, куда показывал дядя. Женщина в тёмно-сером балахоне сидела бок о бок с худым пареньком лет четырнадцати и вполголоса что-то ему объясняла. Наверное, мать и сын. Вокруг них, словно по чьим-то отпугивающим чарам, само собой образовалось пустое пространство – по столу с каждой стороны. Люди избегали не только разговоров с ними, но и случайных взглядов; казалось бы, почему? Ведь в женщине и мальчишке нет ничего особенного.

Кроме одинаковых балахонов – тёмно-серых и бесформенных, носимых с поразительной небрежностью. И таких же одинаковых, ледяных серебристых глаз.

И немыслимого малинового цвета, в который выкрашены пушистые волосы женщины.

И – разумеется – маленьких зеркал у каждого на поясе. Странница сидела полубоком к Уне, так что она рассмотрела квадратную рамку с обращённым вовнутрь стеклом…

Ей вдруг стало трудно дышать. Как много случайностей – чересчур много.

– Разве Отражения не разъезжают время от времени по всем королевствам, набирая учеников? – спросила Уна, изобразив беспечный голос. Дядя Горо рукавом отёр пену с губ.

– Раньше так и было. Но сейчас… Я уже и не припомню, сколько лет не видел их в Ти’арге, – он нахмурился. – То есть в Альсунге, конечно. В нашем наместничестве. С первых лет Великой войны, должно быть. Люди боятся отпускать детей в Дорелию. Да и без Дорелии – как не бояться этих тварей? Меня от них дрожь пробирает.

– Это всего лишь женщина и подросток. Выглядят безобидно, – сказала Уна, опустив глаза. – Да и зачем им преследовать нас?

– Преследовать? – (Дядя Горо с угрозой положил ладонь на рукоять меча – ножны он не снимал даже на постоялых дворах). – Пусть только попробуют сунуться!.. Я привезу тебя и Мору домой – целыми и невредимыми, как обещал брату. Какая бы дрянь там ни случилась у Каннерти. Ты в безопасности, девочка.

***

Пятый день пути клонился к вечеру. Уна тряслась в седле; сегодня она устала сильнее Росинки, изрядно пободревшей из-за спада жары. Тонкие ноги Росинки, в тёмных «чулках» ближе к копытам, жизнерадостно рыхлили то траву, то дорожную пыль. Кроме ног и головы, шкура лошади везде лоснилась роскошным цветом топлёного молока – по крайней мере, именно с молоком его всегда сравнивала Уна. Она и сейчас помнила, как дядя Горо купил Росинку на ярмарке в Меертоне – взамен умершей Вороны, её старой любимицы.

Взамен. Жаль, что такие простые замены невозможны среди людей… Как и среди гномов, наверное. И Отражений, и кентавров с боуги – если они правда всё ещё живут на заморском материке.

Если Уна покинет Кинбралан и предпочтёт жизнь ведьмы жизни леди, никто не заменит её ни матери, ни дяде Горо… Ни отцу.

Уна тряхнула головой и сосредоточилась на скачке. Они были уже в предгорьях, поэтому воздух заметно похолодал. Деревушки и фермы попадались всё реже, последний городок встретился тоже довольно давно. На западе, слева, тянулась гряда холмов, поросших осиной и тёмными елями; изредка они перемежались небольшими скалами, похожими на нагромождения валунов. Их словно в незапамятные времена набросали с неба драконы – или принёс наколдованный ураган. Вообще с самого въезда в предгорья холмы и скалы были повсюду; по изрытой ими почве тракт нырял то вверх, то вниз и описывал немыслимые петли. Ещё западнее, за возвышенностями, текла Река Забвения, в долине которой издревле лежали приграничные земли Ти’арга; вскоре за её водами начиналось другое королевство – Дорелия, ненавистная и желанная одновременно. Страшный враг для Уны как леди Тоури – и её единственная надежда как волшебницы.

А на севере, в голубоватой дымке, как всегда, высились Старые горы. Дядя Горо время от времени вздыхал, глядя на них, – непонятно, от досады или от восхищения. Мать ехала справа от Уны, болтая с Савией и ещё одной служанкой, совсем девочкой. Эвиарт с помощником конюха – ещё одним их сопровождающим – замыкали процессию.

Дорога нырнула меж двух холмов – крутых и лесистых. Солнце начинало рыжеть, и Уна набросила плащ, прячась от вечерней прохлады. Она помнила это место. Совсем скоро покажется древний и мрачный Кинбралан, прижавшийся к Синему Зубу. Замок, где ей положено быть. Замок, от которого не избавиться.

Несмотря на почти полное безветрие, листья осин слегка шелестели. Что-то в Уне жалко съёжилось от тоски – неожиданно острой; осины, ветви которых украшают гербу Тоури, будто хотят о чём-то предупредить… О чём – в такой спокойный, безлюдный вечер? Наклонившись вперёд, к самой гриве Росинки, Уна изнывала от беспричинного волнения.

Она слишком поздно поняла, что волнение не беспричинно. И ещё – что она обязана научиться слушать свой Дар.

Что-то коротко засвистело впереди; дядя Горо резко отклонился в сторону и в ту же секунду выхватил меч. Уна не успела понять, что произошло, а Эвиарт уже подскакал сзади и сгрёб её в охапку, пытаясь оттащить вправо, к обочине.

– Стрела! – гаркнул дядя; ещё один свист чиркнул по гриве его коня. Дядя с проклятьями поднял руку с мечом. – Бездна и болотные духи!.. Уна, Мора – прочь!

– Уна! – придушенно вскрикнула мать, когда Росинка, повинуясь шлепкам Эвиарта, потащила Уну к обочине. Савия завизжала; её визг потонул в топоте копыт. Из густого осинника, вниз по склону холма, опасным галопом вылетели четверо всадников – с такой невероятной скоростью, что походили скорее на призрачные вихри, чем на людей. Их лица были скрыты капюшонами плащей. Каждый ехал с обнажённым коротким мечом, прикрываясь круглым щитом – без всяких гербов; а из зарослей за их спинами, с удобной возвышенности, кто-то продолжал посылать стрелы. Лошадь Эвиарта громко заржала, раненная в ногу.

Всадники в полном молчании скрестили мечи с дядей Горо и Эвиартом; помощник конюха, вооружённый только ножом, стал громко читать бесполезную молитву богу ветра Эакану. Росинка под Уной металась и ржала, приведённая в ужас звоном стали и конским топотом. Уна спешилась, и мать последовала её примеру. Они обнялись. Савия продолжала визжать.

Дядя Горо бился с двумя нападавшими сразу, отражая град ударов с изобретательными ругательствами; его конь в панике пятился назад. Люди в плащах атаковали спокойно и размеренно, целя сталью то в плечо, то в голову, то в живот; в какой-то момент Уна поняла, что у неё не получается дышать: они так умело обращаются с оружием и, что важно, со щитами… Кем бы они ни были, это опытные воины – в отличие от растерявшего все навыки дяди Горо.

Воины – или опытные убийцы.

Эвиарт взял на себя третьего противника – а вот четвёртый скакал прямо на группу женщин. С безмолвным хладнокровием он поднял меч; бежать нельзя было ни вперёд, где шла схватка, ни назад – в осинах на холме прятался лучник. Визг Савии перешёл в рыдания; девочка-служанка закрыла лицо руками.

Страх поднялся в Уне жарким клубком. Страх и злость – она не знала, чего больше, – заполнили её с ног до головы, излились головокружением и колотьём в пальцах. Она вырвалась из объятий матери, выпрямилась и вытянула руки, без какой-либо надежды посылая этот жар во врага – прямо ему в грудь, в простую медную застёжку плаща.

Звуки стихли, и время замерло. Воздух задрожал и качнулся маревом; Уна зажмурилась от золотой вспышки. Огненный шар – большой, размером с ребёнка – соткался прямо из пустоты над её ладонями, из её страха, боли и ненависти, из сотен невысказанных вопросов. В следующий миг всадник с воплями выронил и щит, и меч: он горел заживо. Плащ и грива коня тут же превратились в бьющий пламенем факел.

Уна обернулась. Мать смотрела на неё в упор; её карие глаза были немы, как пустые страницы дневников. Уна недолго выдерживала этот взгляд.

Она никогда не чувствовала такого опустошения, такой всеохватной слабости – из неё будто выпили жизнь. Сердце билось с отчаянными усилиями, грудь распирала тошнота. Ноги больше не держали Уну – и она рухнула на колени, едва попытавшись шагнуть.

Над дорогой раздался долгий вскрик муки, но кричал не подожжённый всадник; наверное, он уже мёртв. Кричал дядя Горо.

Уна видела, как враг в плаще медленно – так медленно, даже красиво – вытягивает из тела дяди лезвие. Как заалевшая сталь покидает плоть с мерзким чавкающим звуком. Она показалась прямо из живота, эта сталь – точно сытая змея… Уна вспомнила, как читала в книгах по зоологии о чёрных феорнских гадюках. Их яд легко убивает взрослого мужчину.

Взрослого мужчину. Дядя Горо зажал рану руками, клонясь вперёд; от крови перчатки стали бордовыми. Он не прекращал кричать; это было почему-то ужаснее всего.

Второй удар поразил его в грудь, и крик оборвался.

Но и сам убийца уже не держался в седле: маленькая молния с треском прожгла ему плащ, войдя точно между лопаток. Другой всадник жалко захрипел, расставаясь с оружием: ещё одна молния прошлась по его запястьям, вынудив выронить меч со щитом. Запахло горелой плотью. Тугой бледно-синий вихрь откинул назад капюшон мужчины и лентой обвился вокруг горла. Всадник побагровел, его глаза почти вылезли из орбит. Воспользовавшись шансом, Эвиарт пырнул врага мечом в грудь, пока тот сражался с призрачной удавкой.

Потом Уна услышала нежно-гортанный крик на чужом языке и в нескольких шагах от себя увидела ту женщину-Отражение с постоялого двора. Она спешилась и стояла рядом с лошадью, воздевая руки. Её растрепавшиеся волосы теперь напоминали причудливое малиновое облако. Женщина кричала что-то мальчику, который серой тенью скрылся в осиннике – должно быть, бежал к лучнику на холме. Широкоскулое, по-кошачьи округлое лицо колдуньи исказилось в гримасе. В глазах цвета серебра сверкала ярость.

Эти глаза были последним, что видела Уна. После её сердце всё-таки остановилось – странно, точно шестерёнки в сломанных часах… Всё чернилами залил мрак – пустой и потому невозмутимый.

***

– Уна, очнись! Уна!

Крики матери, кажется, уже обратились в жалобный шёпот – наверное, у неё тоже не осталось сил. Вслед за этими криками Уна расслышала (именно расслышала, а не почувствовала) гулкий стук собственного сердца. Она не сразу поняла, откуда идёт этот диковинный, чужой звук.

Дымка перед глазами неспешно расходилась, обнажая небо с бледным наброском луны – хотя солнце ещё не ушло до конца, – и сумеречный свет. В тело будто вшили пару скал из предгорий. Может, так чувствуют себя горы, пробуждаясь во время камнепадов?..

Глупая мысль. Неуместная и детская. Уна вспомнила, что произошло, – и ей захотелось, чтобы сердце снова замолкло.

– Мама, – губы пересохли, и разлепить их удалось лишь с усилием. Волнистые каштановые пряди касались лба Уны; они сладко пахли розой и ванилью. Уна потянулась вперёд, чтобы обнять мать. Та помогла ей приподняться, но потом сразу отстранилась. Уна обнаружила, что её положили прямо на землю у дороги; по краю плаща уверенно полз муравей.

– Жива, – выдохнула мать, подавляя новое рыдание. Она подняла глаза и посмотрела на женщину в сером балахоне – та стояла поодаль, протирая своё зеркало лоскутком. Над её плечом вился огонёк – совсем крошечный, он залил весь участок тракта мягким голубоватым свечением. Мальчика (её сына, брата, просто спутника?..) нигде не было видно. – Спасибо. О боги, спасибо Вам.

– Мне кажется, не за что, – тихо и грустно сказала женщина. Уну во второй раз поразило, как гортанно-мурчащие нотки в её голосе сочетаются со звонкими. Не менее непривычно, чем малиновые волосы. Она очень чисто, с едва заметным акцентом говорила по-ти’аргски. – Девушке уже ничего не угрожало, а Вашего родича я не успела спасти. Мы так поздно подъехали. Мне жаль.

Уна встала, стряхивая с платья пыль и мелкие камешки. Смысл сказанного не сразу дошёл до неё… Дядя Горо.

Нужно оглянуться. О боги, можно ли не оглядываться?..

– Смотри, – приказала мать, стиснув ей локоть. – Он погиб, как герой. Он не уронил чести Тоури.

«Не уронил чести»… К чему здесь это? Почему-то Уне подумалось, что тётя Алисия на месте матери просто выла бы от горя, не умея выдавить из себя ни единого высокопарного слова.

Она и будет так выть, когда узнает.

Уна оглянулась. На другой стороне дороги, под стволами нижних осин, шипел и ругался от боли Эвиарт; Савия, опухшая от слёз, перевязывала ему раненое плечо. Заросший холм над ними уже потемнел и казался почти чёрным, полным угрозы. Свет голубого огонька не добирался до его вершины. Почему правда всегда открывается не вовремя?

Рядом с Эвиартом комом валялась его рубаха и его кожаная куртка, обшитая железными пластинами… У дяди была точно такая же. В этот раз он решил поехать в Рориглан без доспехов – да и правда, зачем они ему, лорду, в родном наместничестве и в мирное время? Он не ждал никаких нападений. С обычными грабителями в лесу или на тракте он справился бы и так, а личных врагов в Ти’арге у него не было.

Или были?.. Те всадники – явно не простые грабители. Уна вспомнила, как слаженно и чётко они двигались, дрались, погоняли лошадей, как дождались их в засаде. Запланированная работа. Размеренная. Спокойная.

Так же безмятежно крестьяне Делга и Роуви косят траву и пропахивают поле. Так же Бри протирает тарелки на кухне или помогает матери-поварихе замесить тесто для пирога.

В грудь Уны склизким червём вернулась тошнота. Она заставила себя посмотреть ещё дальше – в нескольких шагах от оруженосца и служанки лежало что-то тёмное, завёрнутое в гербовый плащ… Окровавленное.

Она хотела подойти поближе, но её всё ещё пошатывало от слабости, а ноги и руки были словно чужими.

Слабость от Дара. Какое удобное самооправдание – на все случаи жизни… Должно быть, лорд Альен тоже пользовался им, когда оставил семью.

– Мы отвезём тело лорда Гордигера в замок, – сказала мать со скорбным смирением (как показалось Уне – чуть нарочитым). Скорее всего, она впервые назвала дядю Горо полным титулом; раньше ей такое и в голову бы не пришло. – И похороним его со всеми почестями. Он бился с этими подонками до последнего, кем бы они ни были. Это смерть воина.

Женщина с малиновыми волосами в последний раз подышала на зеркальце и снова прикрепила его к поясу. Уну серебром оцарапал её взгляд – мгновенный, исподлобья, нечеловечески проницательный. Женщина жадно выискивала что-то в её лице.

Отражения смотрят так на всех людей с магией в крови – или дело в ней самой? Уне стало ещё больше не по себе – хоть и казалось, что «ещё больше» просто некуда.

Маленькая служанка громко высморкалась в лист подорожника. Она сидела у обочины, привалившись спиной к осинке, и с крупной дрожью раскачивалась из стороны в сторону. Она старательно не смотрела ни на рану Эвиарта, ни на тело милорда, ни на колдунью с зеркалом…

Ни на свою молодую госпожу.

Ничего уже не будет, как прежде. Отныне – действительно ничего. Это знание обрушилось на Уну, придавив ей плечи – как горсть градин, на которые так щедра осень в Кинбралане.

Кто-то хотел убить их. Их всех – знатную, гордую, почти обнищавшую, замкнутую семью Тоури, возвращавшуюся из невинной поездки к родственникам. Возможно, кто-то нанял тех мужчин специально, чтобы убийство походило на обычный дорожный грабёж.

Возможно, смерть Риарта Каннерти тоже искусно замаскировали, придав ей повседневные, бытовые черты. Говорят, король Хавальд Альсунгский всюду водит за собой приручённых волчат, а иногда ещё и зовёт их «щеночками»; вот, примерно то же самое

Уна стиснула в кулаке сапфир на цепочке, и острые грани врезались ей в ладонь. Пусть ей станет ещё больнее, пусть боль затопит её целиком, с пяток до макушки – тогда, по крайней мере, она не обязана будет думать…

Кого теперь больше боятся слуги – большой вопрос. Неведомых злоумышленников, Отражений или её саму, много лет прятавшую колдовство, точно чудище под кроватью?

– Мы поможем вам перевезти тело, – мягко сказала женщина, тряхнув головой. Она щёлкнула пальцами – и возле маленькой служанки вспыхнул не голубой, а морковно-рыжий огонёк. Он дарил уже не столько свет, сколько тепло; девочка сначала шарахнулась прочь, но потом боязливо придвинулась ближе. Её дрожь немного утихла. – Так будет быстрее. Вам ведь нужно в замок Кинбралан? Мы с Гэрхо тоже направляемся на север.

– С Гэрхо? – напряглась мать. Женщина кивнула на холм.

– С моим сыном. Сейчас он, полагаю, разбирается с тем лучником, который причинил вам столько хлопот. – (Колдунья нерешительно улыбнулась, и на щеках у неё появились прелестные ямочки – таким позавидовала бы любая леди, даже из тех, что годами живут при дворе наместника в Академии. Уна поймала себя на том, что не может даже примерно определить её возраст). – Их тела, кстати, лучше всего будет сжечь… Если Вы, конечно, не возражаете.

Мать скрестила руки на груди. Её черты заострились; всё милое и женственное, всегда так душно благоухавшее в ней, куда-то ушло, уступив мстительному и жестокому. Уна всего несколько раз в жизни видела её такой – но сейчас понимала, что это не в последнюю очередь вызвано огненным шаром.

Её огненным шаром. Магическим – бесстыдно-магическим для королевства Альсунг.

– Я не возражаю, – ледяным тоном ответила она. – Можете оставить их воронам и диким зверям. Так было бы справедливее…

– …Но вызвало бы лишние вопросы, – проворковала женщина. – Разумнее избавиться от следов и помалкивать об этом нападении, миледи. До тех пор, пока не выяснится, кто и почему желает вам зла.

Тут Эвиарт простонал особенно громкое проклятье – видимо, у его врачевательницы оказались слишком длинные ногти. Колдунья покосилась в их сторону, проверяя, не нужна ли помощь. Уна просто стояла на темнеющей дороге, кутаясь в грязный плащ. Вот так таращиться на Отражение было, пожалуй, не очень-то учтиво – но она чувствовала неодолимое желание заговорить с нею… И ещё она чувствовала себя бесполезным, неловким, чересчур долговязым столбом. На женщине-Отражении был серый балахон, пузырящийся по бокам, а на Уне – тёмно-синее платье с серебряным шитьём; но статуса бесполезного столба это не отменяло.

– С чего Вы взяли, что дело в нас? – (Мать приподняла идеально подчернённую бровь). – Все знают, что на главном тракте полным-полно лихих людей. Летом здесь много торговцев и путников вроде нас, вот они и разгулялись.

Разгулялись. Уну потянуло нервно расхохотаться. Иногда мать говорила, как простушка, – в те моменты, когда забывала о величественно-любезной маске леди Тоури. Раньше Уна часто спрашивала себя, какой мама была в её годы?.. Наверное – куда более открытой и доверчивой, чем сейчас.

И куда менее несчастной.

Колдунья покачала малиновой головой. Небо уже окончательно затянула тьма; Отражение освещали только два магических огонька да убывающая луна, от которой будто откусили ломоть.

– Вам отлично известно, что грабители вели бы себя по-другому, миледи. Они окружили бы вас, потребовали денег и золота – и потом отпустили с миром. Зачем им рисковать, нападая на знатных лордов? За такое в Академии их ждала бы виселица. И к тому же, – женщина печально усмехнулась, – я не встречала ни одного ти’аргского разбойника, который бы так замечательно владел мечом, – (Эвиарт издал бессвязное басовитое восклицание – наверное, подтвердил). – Обычно в такие банды уходят крестьяне, мастеровые… Ну, может, фермерские сынки, возмечтавшие о привольной жизни. Нет, леди Тоури. Боюсь, это были наёмники, и пришли они именно за вами. – (Серые глаза со странным выражением вернулись к Уне. Та потупилась: женщина разглядывала её, как какую-нибудь диковинку из Минши на ярмарке. Или как памятную вещь, которая давным-давно затерялась в старом хламе, а теперь вот нашлась. Надо же, до чего глупое и подходящее сравнение… Уна подняла голову и всё-таки встретила серебристый взгляд. Женщина как бы случайно коснулась зеркала и задумчиво кивнула своим мыслям – зеркальным мыслям, наверняка звеневшим от магии). – За каждым из вас.

Мать поджала пухлые губы и достала платок, чтобы стереть с лица грязь, пот… Да – и копоть. Где обгорелые останки того человека? Уна вздрогнула, впервые чётко представив, что сотворила с ним. Своими руками подожгла заживо.

Проклятье.

– Не понимаю, с чего Вы это взяли, милочка. – (Леди Мора уже облачилась в свою привычную роль. У Уны вырвался вздох: милочка – так пренебрежительно мама позволяла себе обращаться лишь к слугам… Этого явно не заслуживает та, кто спасла им жизни. Даже если она из народа Долины – из «нелюдей», с рождения отмеченных клеймом магии). – Мы ни для кого не представляли угрозы. У лорда Гордигера была безупречная репутация, он не имел отношения к интригам в Академии или Ледяном Чертоге… Как и мы, – мать холодно улыбнулась. – Мы ведь всего-навсего женщины. И, кстати, откуда Вам известно наше имя?

– О миледи, королева Хелт, развязавшая Великую войну, тоже была «всего-навсего женщиной»! – певуче воскликнула колдунья – то ли всерьёз, то ли с долей насмешки. – А что до имени – ваш герб хорошо запоминается… Позвольте, я помогу. – (Женщина танцующей походкой подошла к Эвиарту и Савии и потуже затянула узел на повязке. Оруженосец смотрел на неё с благоговейным ужасом; Савия с теми же чувствами пялилась на волосы незнакомки). – Лорды Тоури, владетели Кинбралана, небезызвестны в наших краях. Да и вообще – мне нравятся осины. – (Новый гортанный смешок). – Люблю ездить по северному Ти’аргу. Здесь так много деревьев – в нашей лысоватой Долине о таких чащах и мечтать не приходится.

Уна провела рукой по щеке. На пальцах, вдобавок к копоти и поту, остались капельки крови; чьей?.. Должно быть, брызги от дяди или Эвиарта долетели до неё. Уна смотрела, как Отражение – невысокая, в своём балахоне похожая на ласку или кошку, – бесшумно встаёт с плаща Эвиарта, тихо посоветовав Савии нарвать подорожника и почаще менять повязку.

Уна была уверена, что дело вовсе не в их гербе и не в осинах. Чутьё Дара кричало ей нечто совершенно несуразное. Что-то о том, как подозрительно заинтересовало (или напугало?) Отражений её собственное лицо. Дяде Горо померещилось, что зеркальные мать с сыном следят за ними… Померещилось ли?

Голова у неё шла кругом – и в прямом, и в переносном смысле. Уне хотелось, чтобы мать снова обняла её или хотя бы подошла ближе; однако она с враждебным прищуром наблюдала за колдуньей.

– Как Вас зовут? – спросила вдруг мать, пока женщина вытаскивала пробку из фляжки, склонившись над уже согревшейся служанкой. Девочка жадно приникла к питью – хотя во фляжке едва ли была просто вода. – И как Вы очутились в этих местах? Тракт здесь довольно пустынен. Вы появились почти сразу после нападения, дорогуша – Вы и Ваш… отпрыск. И так уместно выручили нас. И знаете, что мы Тоури. Слишком много совпадений, по-моему.

Уна бросила на мать укоризненный взгляд, но он улетел в пустоту.

– Слишком много, – с готовностью признала женщина. Она выпрямилась, улыбаясь краешками губ. – Но вся жизнь и состоит из совпадений, миледи. Счастливых либо наоборот. Мне кажется, наша встреча всё же относится к первым. Вы не согласны со мной?

– Вы не назвали имя. – (Уна не без удивления услышала собственный голос – её решительная часть внезапно соизволила заявить о себе). – И не сказали, зачем приехали в Ти’арг. Отр… Жители Долины давно не появлялись в наместничестве. Мы благодарны Вам, но несколько… обескуражены встречей.

– Вы обескуражены, похоже, не только встречей, молодая леди, –заметила женщина. Она красноречиво взглянула на руки Уны; в тишине было слышно, как гневно выдохнула мать. – Непростительно скрывать столь богатый Дар, не позволяя ему развиваться. Вы ведь не топчете цветы в своём саду и не разбрасываете камни из шахт агхов?.. Можно спросить – сколько же лет Вам это удавалось?

– Нет, нельзя! – отрубила мать. Уна вздрогнула. Эвиарт и Савия, как по команде, сосредоточенно любовались звёздами. – Мы обсудим это позже. Мы – это я и моя дочь. Это наши семейные дела, и они Вас… как Вас там? – совершенно не касаются.

– Как Вам будет угодно, миледи, – неожиданно легко согласилась колдунья. – Меня зовут Индрис. Своего сына я вам уже представила. Я зеркальщица и мастер витражей из Долины – если Вам это о чём-нибудь говорит. Старший, наш вождь, попросил меня и Гэрхо…

– Необязательно посвящать нас в порядки вашего… жилища, – процедила мать. Уна давно не слышала такого презрения в её голосе; ей вдруг стало холодно – наверняка не только от ночного ветра, шуршащего листьями осин и высокой травой. Почему мама даже сейчас, над телом дяди Горо, чудом (самым настоящим) спасшись от гибели, не может отказаться от своей ненависти к магии? И сможет ли отказаться когда-нибудь – ради неё? Давняя боль всколыхнулась в Уне, точно вода в озере Кирло. В день их обручения Риарт бросал туда плоские камешки – показывал, как плавно расходятся круги… Ты столько лет смотрела на меня – и не видела, кто я. Как ты могла не видеть? Ты, что носила и рожала меня? Уна отвернулась. В такой обиде нет смысла. В любой, пожалуй, нет; а в такой и подавно. – И мне неинтересно, кто и о чём попросил вас. Моя дочь, леди Уна, задала Вам вопрос. Отвечайте коротко и по существу.

Голубоватый огонёк чуть дрогнул – а потом и рыжий тревожно замерцал. Сдержанная Индрис всё-таки злится. Уна не знала, как бы намекнуть об этом матери и убедить её быть осмотрительнее.

– С друзьями Вы всегда суровее, чем с врагами, леди Тоури?

– Нет, Индрис. Но Вы пока не в числе моих друзей.

– Мы ищем учеников. – (Индрис заправила за ухо малиновую прядь – теперь, при новом освещении, она казалась просто чёрной). – Только и всего. Это не первый наш рейд по Ти’аргу за последние годы – хотя, вынуждена признать, в Великой войне они стали редкостью… Мы пересекли границу Дорелии на юге. Не жгите меня глазами, миледи – у народа Долины есть особое разрешение короля Ингена на это. Итак, мы с Гэрхо проехались по южному Ти’аргу. Побывали в Меертоне и ещё некоторых городках, в рыбацких деревушках на побережье, в селениях у леса Тверси… Даже заехали в пару замков. В Академию-столицу – и в саму Академию, разумеется. Там часто попадаются талантливые мальчики с Даром. – (Она многозначительно вздохнула). – Но, как видите – полная неудача. Среди тех немногих, кто согласился с нами общаться, мы не обнаружили ни одного Одарённого магией. Старший и Верховная жрица зеркал будет очень расстроены: без новых учеников Долина погибает. И это обоюдоострое лезвие. – (Сквозь полумрак Индрис одарила Уну очередным загадочным взглядом). – Король Хавальд и наместник Ти’арга никак не желают понять, что нынешние меры не способны вытравить магию из Обетованного, будто крыс с мельницы. Никакие запреты и казни не лишат наш мир его изначального содержания.

– Что весьма прискорбно, – бросила мать, поплотнее закутавшись в плащ. Предупреждающий кашель Уны вновь пропал зря. – То есть вы, не добившись успеха на юге и западе, ехали в северные земли?

– Именно. Хаэдран, предгорья, селения Волчьей Пустоши… Вот и всё. – (Смуглое широкоскулое личико казалось самым невинным на свете, едва ли не девичьим. Уна снова ощутила, насколько грязной, растрёпанной и нескладной выглядит она сама. Какая глупая мысль – глупая, а при их утрате ещё и жестокая). – К середине осени мы планировали вернуться в Дорелию. То, что мы оказались на тракте одновременно с вами, – действительно случайность, леди Тоури. Как бы Вам ни хотелось считать меня кровожадной лгуньей.

Леди Мора улыбнулась медовой улыбкой и промолчала. Но Уне на ум почему-то пришли слова тёти Алисии – о не верящем в неё лекаре, тайной ненависти и кинжале… Хорошо, что у матери сейчас тоже нет оружия.

– Нам, наверное, придётся переночевать здесь, миледи, – робко подала голос Савия. Младшая служанка передала ей фляжку Индрис, и она с благодарностью сделала глоток; в голубом свете Уна увидела, что рука у неё до сих пор дрожит. – Эвиарт пока не может ехать дальше.

Оруженосец лишь кивнул, морщась от боли. Индрис постучала согнутым пальцем по своему зеркалу, что-то прошептала (Уна заслушалась музыкальной фразой – словно трель певчей птицы) – и морщины на выпуклом лбу Эвиарта разгладились, а подбородок изумлённо отвис.

– Хотя, может, и могу… Да, точно могу, миледи. Мне резко стало лучше, – он покосился на Индрис и тут же смущённо отвёл глаза. – Почему-то.

Мать не то вздохнула, не то фыркнула.

– Мы в любом случае не можем провести тут всю ночь. Прости, Эвиарт – это почти самоубийство. Кто сказал, что нам попался последний отряд из этих… из них.

– Это ненадолго. К рассвету боль вернётся, – произнесла Индрис. В её тоне звучало вполне искреннее сочувствие, но она уже озабоченно всматривалась в заросли на холме – ждала сына. Уна тоже расслышала треск веток и негромкую речь, донёсшуюся оттуда. – Мне жаль, но пока я не могу сделать ничего большего… Наши лошади пасутся чуть южнее, вместе с вашими. Боюсь, нам придётся ехать.

– Нам? – с той же сладкой улыбкой переспросила мать. Ей всегда ужасно нравилось быть доброй и понимающей – но только до тех пор, пока кто-нибудь не начинал забываться. И только с теми, кто либо шёл ей навстречу, либо был безоговорочно выше. Колдунья с шевелюрой ягодного цвета явно не относилась ни к тем, ни к другим. Больше того: часто и Уна, и лорд Дарет к таковым тоже не относились. – Кто сказал, что вы поедете с нами? В Кинбралане не ждут Отражений. Спасибо за помощь – и позвольте нам предаться скорби. Поводов к ней предостаточно.

Треск веток стал громче, а Индрис и Уна вдруг заговорили хором:

– А кто сказал, что без нас вы доберётесь до замка живыми?

– Они должны поехать с нами, мама.

Ну, вот и всё. Она пошла против матери, поддержав колдунью. Уна постаралась не заметить, как Отражение прячет победную ухмылку, кашляя в кулачок… Этот маленький бунт почему-то её взволновал.

– Нирли! – позвал с холма мальчишеский голос. Из-за осин вприпрыжку сбежал сероглазый паренёк с зеркалом в руке; за ним, охая, тащился помощник конюха. – Аар на’эсте…

– О чём мы с тобой договаривались, Гэрхо? – недовольно перебила Индрис. Глаза её, однако, лучились любовью, а строгость в голосе была не очень убедительной.

Паренёк остановился на дороге, осторожно обойдя Эвиарта с Савией. Лицо у него было чуть вытянутое, с хитринкой; в свободной от зеркала руке он держал кожаный кошель, расшитый бусинами. Нетрудно догадаться, чей… Неужели этот подросток в одиночку справился с лучником-наёмником? Уне стало нехорошо.

– Я помню, ма, – смиренно отозвался он на ти’аргском. – Говорить при беззеркальных на их языке.

– При людях, – со смесью суровости и лукавства поправила Индрис.

– Да-да, при людях… Я всё устроил. – (Гэрхо беспечно вручил матери кошель, подышал на зеркало и принялся протирать его – жестами, безукоризненно похожими на её). – Тип с луком и стрелами засел на самой верхушке. Колчан у него был ещё полон, но мы пришли вовремя. С вот этим парнем. – (Гэрхо с размаху хлопнул по плечу помощника конюха. Тот ссутулился, побледнел и вообще выглядел так, будто его скоро стошнит). – Нам даже делать ничего не пришлось.

– Что это значит? – брезгливо осведомилась леди Мора.

– Он убил себя, – в ужасе пробормотал помощник конюха. В свечении двух огоньков капли пота у него на лице сверкали то голубым, то рыжим. – Как только увидел нас. То есть его, – он кивнул на Гэрхо. – Просто выхватил нож и… Простите, миледи.

Служка зажал рот рукой, согнулся пополам и отбежал к обочине. Гэрхо вздохнул.

– Да уж, – он провёл ребром жилистой ладони по горлу. – Так себе зрелище. Наверное, надумал отсидеться там, пока мы не уедем. А потом всё-таки не успел сбежать и не хотел, чтобы его захватили живым… Или магии испугался.

Индрис кивнула. Она уже некоторое время с кошачьей аккуратностью рылась в кошельке – и теперь выудила оттуда что-то маленькое, белое. Приглядевшись, Уна узнала звёздочку из… Из птичьих костей? Она читала о таком, точно читала. Память услужливо подбросила рисунок из дряхлого библиотечного фолианта.

Выходит, не прошли даром ни одинокие вечера за книгами, ни сотни неудавшихся заклятий. Обнадёживает мало, но всё-таки.

– Амулет от тёмной магии, – тихо сказала она, игнорируя возмущённый прищур матери. – Один из самых распространённых.

– И самых слабых, – добавила Индрис. При взгляде на Уну к её прежнему таинственному выражению прибавилось что-то вроде безмолвной похвалы. – Кости воробья… – она задумчиво помолчала, точно прислушиваясь к чему-то, – …которым никак не меньше трёх лун. Он выдохся. Что ж, наш лучник плохо разбирался в магии, но действительно боялся её. Что тут у нас ещё? – (Индрис пропустила содержимое кошеля сквозь пальцы. Над трактом разнёсся перезвон монет и мелких синих камней). – Большая сумма, причём сразу ти’аргским золотом и альсунгскими кристаллами… Ожидаемо. Возможно, часть платы за заказ. О, а вот это уже интересно, – в тонких пальцах колдуньи появилась печать.

Уна подошла ближе, чтобы рассмотреть герб. Кажется, она впервые в жизни стоит так, рядом с Отражением.

И, кажется, это ничем не отличается от близости с человеком.

– Ну что там? – вытягивая шею, нетерпеливо спросил Гэрхо. – Я сделал, как ты сказала: ничего сам не трогал.

– Дракон на стопке книг, – сказала Уна.

– Тоже ничего необычного, – с облегчением заметила мать. – Просто герб Академии-столицы. Он ещё с первых лет войны так выглядит.

Верно: знак единения Альсунга с древним, славным своими учёными Ти’аргом… Точнее, вряд ли единения – если учесть, что дракон, появившийся на северных знамёнах в эпоху королевы Хелт, властно выпустил когти и подобрал под себя книги, как собственность. Довольно недвусмысленно.

Индрис со вздохом бросила печать обратно. Они с Гэрхо обменялись особыми взглядами – теми, что свойственны лишь Отражениям. Теми, что невозможно ни описать, ни вообразить.

– Верно, миледи. Просто герб Академии. А ещё – личный герб господина наместника.

***

Гэрхо с помощником конюха кое-как соорудили подобие гамака из плащей – чтобы довезти тело дяди Горо в сохранности. Индрис постаралась укрепить здоровье и мужество слуг своими заклятиями; леди Мора от её помощи отказалась.

Утром мрак расступился. После полудня Уна уже вернулась домой…

Но там, в тени громоздких башен, оказалось, что мрак не сдаётся легко.

Когда их запуганная, разбитая горем кучка подъехала к стенам Кинбралана и мосту через ров, лорд Дарет уже угасал. Он умер на следующий день, на руках у матери. Он не пришёл в сознание; слуги сказали, что после их отъезда в Рориглан лорд стал кашлять кровью и биться в судорогах, которые не снимались никакими снадобьями. Послали за лекарями из Меертона и Веентона, и оба прибыли вовремя. Оба удручённо заявили, что дни лорда-калеки сочтены.

Братьев Тоури похоронили рядом, под общей могильной плитой.

У Уны не осталось сил расплакаться – а так хотелось. Глаза, голову и сердце раздирала тупая боль. Оцепенение охватило её, подобно кокону. В таком же оцепенении утонула мать, вдруг оставшаяся с двумя мёртвыми телами вместо родных мужчин. Беда затопила башни и коридоры Кинбралана, проникла в лёгкие слуг и в щели между камнями – будто вязкая, отвратительно холодная жижа.

Промокая платком глаза, мать всё повторяла, что на род Тоури разгневались боги – и в особенности старуха Дарекра. Иначе этот ужас никак не объяснить, говорила она.

Уна не спорила.

Она не могла плакать, не могла выплеснуть свою боль. Боль была бесконечной и запутанной, как гигантская паутина. Даже если тот человек – с пожелтевшей от болезни кожей, с костлявыми, немощными ногами – на самом деле не был её отцом.


ГЛАВА VII

Альсунг, наместничество Ти’арг. Академия


Наместнику Велдакиру редко удавалось понаблюдать за змеями. Его внимания постоянно требовали то одни, то другие неотложные вопросы – в том числе сейчас, когда Ти’арг на несколько лет вздохнул свободно в Великой войне.

Признаться, у наместника вообще почти не было времени на что-либо, кроме решения сотен и тысяч проблем, – с тех самых пор, как он проделал путь от деревянного стула и лекарской сумки, звякающей флакончиками и баночками, до синей мантии наместника и обитых шёлком стен личной резиденции в Академии-столице. Неурядицы разрастались, как опухоль в теле больного; то один, то другой вопрос начинал кровоточить – и накладывать повязку всякий раз нужно было немедленно.

К примеру, это лето выдалось засушливым, а в южных землях, между тем, уже вовсю идёт сбор урожая. Значит, неизбежен зимний голод, и надо бы заранее продумать, как успокоить крестьян.

Король Инген, молодой и взбалмошный, с явными (на опытный взгляд Велдакира) отклонениями в умственном развитии, всё-таки взял Циллен. Этого следовало ожидать. Значит, не позднее, чем следующей весной (поскольку осенью Инген, скорее всего, вплотную займётся укреплением власти в бывшем Феорне и расправами над непокорной феорнской знатью), следует ждать новых атак дорелийцев. Войска и безопасность границ – вот что тревожило Велдакира днём и ночью. Ведь его величеству Хавальду, Двуру Двуров, никак не объяснить, что ти’аргские рыцари привыкли к другим доспехам, оружию, к другим правилам и способам вести бой, нежели дружинники-северяне.

Профессора Академии написали ещё одно письмо протеста – длинный свиток с помпезными завитушками и дюжиной подписей; секретарь наместника, кажется, подустал, пока разворачивал и зачитывал его вслух. Профессоров не устраивает, что власть стала так сильно вмешиваться во внутренние порядки Академии. Талантливых студентов и молодых учёных всё чаще отзывают из уютной книжной обители в Ледяной Чертог – на службу королевскому двору. Профессорам-химикам настоятельно советуют заниматься разработкой новых ядов, а не невинными опытами. От физиков-механиков требуют чертежей осадных машин.

«Знание в Обетованном всегда было и должно остаться независимым, – возмущались профессора. – Мы присягнули на верность Хавальду Альсунгскому, но наши умы и души принадлежат не ему»… Наместник разумно решил повременить как с ответом, так и с тем, чтобы везти свиток королю. Велдакир сам вышел из Академии и отлично понимал чувства профессоров; жаль только, что профессора не понимают, как безвозвратно изменились времена. Наместник считал, что жить в мире с властью куда вернее и безопаснее, чем плеваться в неё высокопарными протестами. И уж тем более – чем разжигать костёр бунта, в котором сам же потом сгоришь. Правильно использовать то, что имеешь, а не гнаться за несбыточным. Никто же не станет уверять человека с отрезанной ногой, что завтра он сможет бегать наперегонки и плясать в трактире? Наместник назначил личную аудиенцию Ректору Академии и этим пока ограничился.

Утром наместник пришёл в свою личную лабораторию, где за стенками стеклянных ящиков ползали его тонкие любимицы. Их серые, бурые, золотистые, песочно-зелёные тела в мелких чешуйках гибко извивались при свете масляных ламп – словно ленточки, которые ти’аргские девушки-крестьянки вплетают в причёски по праздникам. Время от времени какая-нибудь из змеек выпускала тёмный раздвоенный язычок, нащупывая в воздухе новые запахи. Любимица наместника – длинная, медлительная особа цвета бирюзы, родом с островов Минши – наелась и дремала, свернувшись кольцами. Наместник лично покормил её мясной кашицей.

Змеи завораживают его, как и раньше. Так же, как завораживали в студенческие годы – и потом, когда он всё же стал врачом, а не зоологом. Любовь к загадочной красоте этих созданий не прошла и после, когда трудолюбие и меткий глаз привели Велдакира к месту придворного лекаря. Наоборот, он начал собирать змей с ещё большей увлечённостью, хоть и скрывая, по возможности, свою страсть… Хотя, по сути дела, чего тут стыдиться? Змеи – крайне полезные существа, если знать, как иметь с ними дело. Древние спутники врачевателей.

Наместник Велдакир прижался лбом к холодному стеклу, прислушиваясь к тихому шуршанию «ленточек». Он впервые за долгое время остался в одиночестве – и наконец признался себе, что превращение совершилось.

Наконец-то он был наместником в полном смысле. Бесполезные страхи и угрызения совести оставили его. Он знал, что нужно сделать, и был готов сделать это – спокойно, без шума и суеты.

Наместник Велдакир, однако, покривил бы душой, если бы сказал, что не понял, как совершилось это превращение. Он понял – и, более того, спланировал его. Долгие годы он терпеливо ждал, всегда – будто благодаря каким-нибудь чарам – оказываясь в нужном месте, в нужное время, рядом с нужными людьми. Сначала наместник лишь лечил раненых альсунгцев и помогал на полях сражений; до него северяне не знали такого целительства. Любой павший в бою был для них законной добычей богов – а точнее, зловещего бога войны без лица и имени. Помощь Велдакира в первые годы войны была неоценима. После в палатках его заменили молодые ученики, а сам наместник остался при командующем Дорвиге, сыне Кульда – том самом, что ослеп в битве на равнине Ра’илг. Старик очень хотел, чтобы Велдакир стал его личным лекарем. Он нуждался в его помощи, но ещё больше – в дружбе образованного ти’аргца, в вечерних беседах с ним, в негромких, взвешенных советах. Сам Велдакир в итоге привязался к Дорвигу – и вот это уж точно произошло неожиданно.

Но на Дорвиге он не мог остановиться. В помощи и негромких взвешенных советах нуждался не только суровый бородатый старик. Альсунг оказался отнюдь не просто краем северных варваров, каким Велдакир с детства (и особенно – с лет, проведённых в Академии) привык его считать. Там были люди гораздо тоньше и умнее Дорвига. Были люди с более серьёзными и необычными недугами, чем слепота. Были люди, которым могли пригодиться его знания, – а среди таких немало нашлось и тех, кто мог пригодиться ему в ответ. Велдакир не считал это чем-то безнравственным. Он оставался врачом и просто делал свою работу – так, как когда-то учил его профессор Орто, должно быть, величайший, знаток анатомии в Обетованном. Да, он лечил знатных двуров – включая тех, кому достались земли и замки в Ти’арге. Но Ти’арг был уже захвачен, и только чудо (а точнее – разгром королевы Хелт под Энтором, где магия хлестала буквально из-под земли, и последовавший за этим дерзкий переворот Дорвига) сделало его, в общем и целом, независимым наместничеством. И Велдакир был, пожалуй, одним из первых ти’аргцев, кто искренне принял это положение.

Главное – чтобы люди были живы. Поэтому бунт против Альсунга для наместника – даже до того, как он занял трон, – был чем-то вроде болотной лихорадки, оспы и легендарной Чёрной Немочи сразу. Это ведь так просто; и теперь наместник Велдакир от всей души недоумевал: почему столько лордов и двуров, воинов Альсунга и рыцарей, столько чиновников Академии-столицы считает его беспринципным интриганом?.. Он всё и всегда делал для блага людей. Он уже не раз спасал Ти’арг от гнева короля Хавальда; короля, который вообще-то скор на расправу – и в Ледяном Чертоге об этом осведомлены.

Ти’аргцы могли бы проявлять больше благодарности. Могли бы охотнее подчиняться.

Две зеленовато-бурых змейки ползли рядом – казалось, что они делают это наперегонки. Низкая трава, выращенная прямо в ящике, щекотала их чешуйчатые брюшки. Их глаза блестели, но ничего не выражали. Наместнику Велдакиру скорбно подумалось, что в глаза животному смотреть всегда проще, чем человеку.

В другом ящике, по соседству, наместник держал настоящую редкость – золотистое чудо из пустыни за морем. Путешественники утверждают, что южные берега западного материка, знаменитого Лэфлиенна, кончаются скалами и утёсами, за которыми прячется безжизненная пустыня. Туда невозможно подплыть на корабле: берег слишком обрывист, и к тому же местные воды славятся штормами и рифами. Скалы, говорят, выглядят странно, ненормально… резкими – будто кто-то отрезал кусок земли огромным ножом, а потом невесть куда его спрятал. Причём недавно.

Наместник Велдакир сам не знал, верить ли в это. Западный материк мало интересовал его: он так далеко, а его чудовища и красоты так мало касаются насущных вопросов Ти’арга или Альсунга. Однако эту змейку у одного из торговцев Академии он всё-таки приобрёл. Не сдержался – так она была хороша. По словам торговца – из северной части пустыни, оттуда, где решимость любопытных путешественников из Обетованного ещё не заканчивалась.

Змейка двигалась юрко, точно маленькая молния или косичка из золотых нитей. Причудливый рисунок её чешуи напоминал именно косичку. Она была тонкой, едва ли с мизинец, обманчиво хрупкой, и чувствовала себя сносно только на подогретом песке, при минимуме воды. Наместнику Велдакиру нравилось смотреть, какими рваными и в то же время плавными рывками она перемещается: не извивается и не ползёт кольчато, по прямой, как многие змеи, а делает два изгиба друг за другом и в итоге почти катится по песку, еле касаясь его. Убийственно сложная жизнь, если задуматься: ползать по чему-то раскалённому, причиняющему непрерывную боль, – и в то же время не уметь с ним расстаться.

В этот раз наместник Велдакир долго простоял перед ящиком с песчано-золотистой красавицей. Торговец называл её незамысловато: Убийцей.

Почему? Ну, хотя бы потому, что её яд действовал ещё вернее яда феорнской чёрной гадюки. Пары капель хватило бы, чтобы за час или меньше остановить сердце взрослого мужчины. Дозы Велдакир проверял на крысах и бродячих собаках, которых бедняки Академии по давнему соглашению доставляли ему для опытов.

Впрочем, наместник считал, что такое грубое имя совершенно не подходит изящному созданию. Змейку хотелось сравнить с чистым золотом, с кусочком солнца – вовсе не с палачом.

Истинные палачи есть лишь среди людей. Наместник знал это, как никто другой. Отвернувшись от ящика с песком, он поморщился от боли в правом боку. Там, в печени (он давно это вычислил) зреет опухоль, которая лет через пять-шесть (а если не повезёт – и раньше) заберёт его из мира живых.

Но время ещё есть.

Не без сожаления наместник Велдакир толкнул низкую дверцу, запер её на ключ и покинул лабораторию. Ему совсем не хотелось расставаться со змеями – но в приёмной ждала не менее важная встреча.

***

Резиденция наместника Велдакира была небольшим и тёплым, уютным зданием из светло-серого камня – почти белого, каr многие важные строения Академии. Всего-то три этажа: наместник был поборником простоты; да и к чему роскошь в его едва ли не ремесленной работе?.. Ведь он не король, чья кровь освящена богами (или Прародителем, или просто веками традиции – это уж кому как угодно). Пусть пышные приёмы и увеселения остаются на долю людей вроде Ингена Дорелийского, или его величества Хавальда, или лордов, которые тоже имеют на них куда больше прав.

Взойдя на непростой пост, наместник первым делом пригласил хорошего архитектора из Кезорре и нанял команду каменщиков, чтобы те соорудили нечто маленькое и уютное, пригодное для тихого житья и трудов. Он согласился вселиться в бывший дворец короля Тоальва, но лишь на время строительных работ. Теперь в великолепном дворце расположилось новое здание королевского суда, а ещё – казармы городской стражи. Наместнику же досталось три тесноватых этажа, просторный подвал для лабораторий и архивов, отсек для прислуги и два крыла – жилое и служебное. Ничего лишнего, и повсюду – аптекарская чистота.

Стены, по распоряжению наместника, через каждые несколько шагов украсили бело-голубыми знамёнами. На высоких, расшитых серебром полотнищах зловещего вида дракон с кожистыми крыльями восседал на стопке книг; гербу королевства Велдакир никогда не симпатизировал (слишком уж помпезно и угрожающе, по его мнению). Но воля Хавальда есть воля Хавальда. Пусть властители забавляются взаимными устрашениями да громкими образами: дракон Альсунга, золотой лев Дорелии, солнце Минши… Велдакир – только наместник властителя, поэтому он тихо делает свою работу. Тихо и безропотно, будто с медицинскими инструментами.

И иногда приходится быть не менее аккуратным, чем с ними.

В приёмной всю стену напротив двери занимали две больших карты –всего Альсунга и наместничества Ти’арг отдельно. Тут же стоял шкаф наместника с шеренгами бутылок, флаконов и баночек: коллекция редких лекарств, зелий, мазей со всего Обетованного… И ядов, конечно же. Для них наместник отвёл нижнюю полку – самую неприметную. Пыль здесь дозволялось протирать единственной служанке, благостной, чуть-чуть заторможенной старушонке, которая раньше служила жрицей в местном храме Дарекры, но по нездоровью оставила его. Мазь, которая облегчала боль в её старых костях, Велдакир раз в месяц лично готовил из облепихи и сушёных листьев головастого куста. Старуха была готова молиться на наместника. И неудивительно: она была обязана ему всем.

Наместник Велдакир считал правильным, если люди чувствовали себя обязанными ему – и как врачу, и как ставленнику короля в Ти’арге. Такие узы связывают крепче любых других. Узы благодарности, а не бездумного страха.

В приёмной его дожидался ещё один благодарный. Когда наместник вошёл, с кресла неуклюже вскочил небритый, бледный человек неопределённого возраста. Скорее он был молод, чем стар, – но безобразно худ и покрыт многодневной щетиной. Поднимаясь, посетитель чуть не смахнул со стола вазу с ветками сирени (летом наместник любил держать у себя свежие цветы и травы – они создавали здоровый воздух, отлично настраивавший на работу). Человек ойкнул и забормотал извинения, расправляя сирень. У него были длинные, по-паучьи костлявые пальцы; ошмётки грязи въелись в сапоги и холщовую ткань штанов. Наместник привык даже к зрелищу обнажённых внутренностей – но всё равно брезгливо вздрогнул. Он очень ценил чистоту.

– Здравствуй, Моун. Хорошо, что ты приехал так быстро. Есть хорошие новости?

Они оба знали, что на самом деле означает этот вопрос. Наместник задал его нарочито скучающим тоном – будто бы просто так; но он уже успел заметить, как бесцветные глазки Моуна удовлетворённо сузились. Этого, в общем-то, было уже достаточно: наместник мысленно вычеркнул один пункт из длинного списка бедствий Ти’арга. Всё получилось. Облегчение и радость охватили его приятным жаром – даже боль в печени притихла, будто намекая на утраченную молодость, на пружинистую походку и крепкий сон.

Однако требовалось всё-таки довести разговор до конца. Он должен убедиться, что всё прошло как подобает. Операцию следует контролировать до тех пор, пока не будет отмыт от крови последний ножик.

Моун поклонился; только опытный врач заметил бы некую неправильность в его движениях. Время от времени у грязного парня дёргалось левое плечо, а корпус могло чуть отводить в сторону, когда он отвлекался. Но это было не сравнимо с тем, что наместник Велдакир помнил о детстве этого бедняги. Он помнил, каким мать привезла его в Ледяной Чертог, прослышав о знаменитом лекаре. Женщина – дородная, румяная судомойка из замка – выла и захлёбывалась в рыданиях, катаясь в ногах у Велдакира, которого почти мутило от жалости и неловкости. Её сын казался кучкой костей, кое-как пригнанных друг к другу и наспех обтянутых полупрозрачной кожей. У него непрерывно тряслись то голова, то тело. Мычание, заменявшее слова, понимала лишь мать и (наверное, скрепя сердце) отец, тоже слуга. Женщина очень редко убирала тряпицу, которой подтирала чаду подбородок от слюны и соплей. Ни до, ни после Велдакиру не доводилось сталкиваться с таким мерзко-душераздирающим зрелищем – и с таким сложным случаем врождённой болезни. Он взялся за мальчика, хотя рассчитывать на успех было почти бессмысленно, – просто потому, что не мог поступить иначе.

Судомойка из Каннерана, твердыни лордов Каннерти на хрустально-чистом озере Кирло, уже не надеялась, что её сына кто-нибудь научит ходить и говорить. Ей, похоже, давно не приходило в голову, что такое вообще возможно. Она плакала и молила об одном – чтобы мальчик выжил. Чтобы Велдакир позволил ему дотянуть до зрелости. Молила так, будто тот был богом, или бессмертным духом (из тех, что защитили Энтор в злосчастной битве), или, по меньшей мере, волшебником.

Велдакир не был ни тем, ни другим, ни третьим. Но Моун выжил. Больше того – за несколько лет занятий он поставил его на ноги и выправил ему речь.

Для наместника то была великая победа – более великая, чем когда-либо сможет представить себе его величество Хавальд или альсунгские военачальники. Победа над природой, над судьбой и собой, над всеми существующими законами медицины. А что видел в своём исцелении сам неграмотный Моун – не постичь, наверное, никому, кроме него самого…

Главным же было то, что в лице Моуна наместник Велдакир получил замечательную, безотказную марионетку. Очередного благодарного – наверняка самого преданного из всех.

– Господин наместник, – тихо, лишь чуть-чуть заикаясь, выговорил Моун. Он стоял, опираясь о столешницу (жаль – на дорогом чёрном дереве останутся жирные пятна), и нервно теребил карман куртки. – Я счастлив Вас видеть. Но новости дурные. – (Он шумно вздохнул; до Велдакира донёсся запах дешёвой колбасы вперемешку с луком). – Я скакал так быстро, как только мог… Остановился в трактире. Должен был Вас увидеть.

– Ну-ну, Моун, не томи же меня! – поторопил наместник. Его пациент покусывал губы, чтобы не улыбнуться; да и сам Велдакир ощущал глупейший порыв обнять его и пуститься в счастливый пляс. – Что случилось?

– Мой юный лорд, наследник Каннерана, погиб. – (Моун в показной скорби склонил голову). – Вы же знаете, господин наместник, я был его личным слугой в последние годы… Это так ужасно. Лорд Риарт был добрым хозяином. Да хранят боги память о нём.

Велдакир выдержал паузу, надеясь правильно подобрать слова, – но сердце колотилось, позабыв об осторожности.

Нет-нет, о ней нельзя забывать. Как и о том, что стражник у дверей в приёмную по-прежнему несёт караул…

– В самом деле, ужасно. И как же это произошло? Несчастный случай, надо полагать?

Моун корявым рывком поднял голову. В его лице не было ничего крамольного – сплошная грустная безмятежность. Честное слово, такому искусному актёру впору жить при дворе, а не выносить ночные горшки.

– О нет, господин наместник. Всё, как Вы и предсказывали. Милорд и миледи так сожалеют, что не послушали Ваших предупреждений… Наверное, у лорда Риарта и вправду были враги. Ему перерезали горло во сне.

Велдакир вздрогнул. Из сада в приоткрытое окно влетел толстый шмель и, оглушительно гудя, устроился на ветках сирени. Наместник смотрел на его мохнатое тельце, тщетно стараясь не представлять себе подробности.

Как варварски. Он ведь настаивал на удушении подушкой (практично и быстро) или на яде – это вообще был бы наилучший вариант. Впрочем, он сам виноват: зачем оставил Моуну свободу действий?

А может, и хорошо, что оставил. Моун, в конце концов, живёт в Каннеране постоянно и сам должен был понять, что подойдёт лучше всего. К тому же он знает все привычки лорда Риарта – любую мелочь в его распорядке дня.

То есть не знает, а знал, конечно же. Сердце наместника вновь зашлось в болезненной радости. Одной язвой меньше не исстрадавшейся плоти Ти’арга – что может быть чудеснее?..

Никакой молодой бунтарь больше не будет грозить короне Хавальда Альсунгского. Никто не станет нашёптывать друзьям-лордам грешные, недопустимые мечты о возрождении независимого королевства Ти’арг. О, эти безмозглые молодые повесы-лорды, только и умеющие, что тянуть кезоррианские вина да гонять кабанов в отцовских лесах – как же наместник не выносил их…

И некому больше пророчить трон этого сказочного Ти’арга. Ти’арга, ещё больше недостижимого, выдуманного, нелепого, чем западный материк, куда теперь так рвутся торгаши и мечтатели. Наместник улыбнулся, вспомнив о своей золотой змейке. Вот чей яд был бы идеальным оружием – но Моун посчитал, что такой способ привлечёт слишком много внимания. И верно. Перерезанное горло – такую банальность ведь может сотворить кто угодно. Любой перепивший и подравшийся с Риартом приятель, любая горничная или крестьянка, понёсшая от него бастарда… А теперь правду никогда и никому не выяснить, сколько бы Каннерти ни пытались.

Каннерти. Семья тех, кто, судя по Книге Лордов Ти’арга, сейчас является ближайшими родственниками покойного короля Тоальва Немощного. Хотя «родственники» – конечно, крайне размытое понятие. Тоальв, всего-навсего, был женат на двоюродной сестре деда Риарта, старого проныры Каннерти; но всех кровных родичей династии альсунгцы благополучно вырезали ещё в первые годы Великой войны. Тогда их обнаружилось не так уж много, этих родичей: король Тоальв был стар и бездетен. Все родственники через брак сумели быстро оценить ситуацию и, разумеется, присягнули новому правителю. Как и все лорды Ти’арга, они принесли клятву верности Ледяному Чертогу.

Как и все лорды Ти’арга, Каннерти лгали. Как и за всеми, за ними нужно было тщательно следить – и наместник никогда не упускал из виду возможные семена предательства. К сожалению, Риарт вырос, начитался книжек о славном прошлом и показал зубы. Такое иногда случается. Наместник Велдакир был горд оттого, что не растерялся. А уж то, что слугой Риарта оказался не кто иной, как Моун, – и вовсе драгоценный подарок. Более драгоценный и сверкающий, чем все змеи из лаборатории Велдакира и все его серебряные медицинские инструменты.

По крайней мере, тихого, забитого Моуна, который всюду тенью таскался за блестящим юношей, точно никто не мог бы заподозрить… Незаменимого Моуна. Самого благодарного, самого наблюдательного человека в Обетованном. Если бы не он, не его сведения, не перехваченные им письма – наместник никогда не узнал бы о заговоре, что назрел в Каннеране. О диком, идиотском заговоре против короля Хавальда – против власти Альсунга, которую не свергнуть вовеки веков, если хоть немного дорожишь жизнью. Против власти, которую сам наместник уже привык считать священной. Он уважал существующий порядок вещей; он был призван охранять его и служить ему. Он не позволит новым смутам разъедать Ти’арг изнутри, не позволит лишить его покоя и благоденствия, добытых с таким трудом.

А Риарт Каннерти – пусть он был добр, молод и бескорыстен, пусть даже думал, что желает блага своей стране, – мог принести Ти’аргу только смуты. Смуты, которые ни к чему бы не привели, кроме новых ручьёв крови и новых отрубленных голов. Воды озера Кирло затянулись бы алой плёнкой. А среди отрубленных оказалась бы и собственная голова Риарта, и головы его ветрогонов-сторонников, и (между прочим) немолодая уже голова наместника Велдакира. Которому этого совсем не хотелось.

Он не думал, а именно знал, что так будет. Он знал, что Альсунг делает с бунтовщиками. Он жил на севере и проникся его нравами – жестокими и простыми, будто почти круглогодичная зима. Вдобавок он в своё время насмотрелся на Великую войну – на то, как король Конгвар, а затем королева Хелт, брали Ти’арг. Наместник не спал по ночам от мыслей о том, какие расправы ждали бы Ти’арг от Хавальда, прояви эти несчастные земли ещё хоть малейшую непокорность.

Наместник вырос в Ти’арге. Он оберегал и любил его – его горы, тёмные леса и крошечные городки, травянистые пустоши его севера, и шумную гавань Хаэдрана, и Академию, славнее которой нет в мире, и строгий чеканный язык. Может быть, по-своему Ти’арг любил и Риарт Каннерти – но не понимал его и не жалел. Он был жестоким, самовлюблённым мальчишкой, напрочь лишённым мудрости и чувства такта. Он мечтал о короне независимого Ти’арга, писал нескладные стишки о свободе (их наместнику тоже украдкой привозил Моун) – и совершенно не понимал, какой ценой всё это могло оплатиться.

Ценой тысяч и тысяч жизней. Даже гномы под Старыми горами, наверное, содрогнулись бы от поступи войска, которое король Хавальд бросил бы на бунтовщиков… О нет, не бывать такому. Только не тогда, когда Ти’арг вверен попечению наместника Велдакира. Только не под его ответственностью.

Наместник был обычным лекарем, а не убийцей. Заросший щетиной убийца стоял перед ним, рядом с букетом сирени, и преданно, с немым вопросом заглядывал в глаза. Моун снова слегка скособочился – значит, до сих пор волнуется. Наместник вздохнул.

– Что ж, мне искренне жаль, Моун. Передай, пожалуйста, мои соболезнования милорду и миледи Каннерти. Не понимаю, как могла приключиться такая несправедливость в их чудном замке…

Моун кивнул. Шмель вылетел в окно, и наместник задумчиво проводил его взглядом.

– А что Вы теперь будете делать, господин наместник? Займётесь друзьями лорда Риарта? Я имею в виду… – (Моун прочистил горло, и тонкий цветочный запах опять заглушила вонь колбасы с луком), – …приставите к ним охрану? К молодым Нивгорту Элготи, Талмару Лейну…

– О, само собой, Моун! – уверенно подтвердил наместник – достаточно громко, чтобы безучастный стражник за дверями расслышал. – Конечно. К ним – и, в первую очередь, к его невесте, леди Уне Тоури. Жаль будет, если злоумышленники подберутся к этой юной красавице. Надеюсь, водная Льер этого не допустит… Ты же говорил, что в последние годы твои господа особенно близко сошлись именно с Тоури, не так ли? Обручение, переписка, поездки в гости… Тоури из Кинбралана, боюсь, сейчас грозит наибольшая опасность. Бедняжка Уна: ужасная участь для девушки – овдоветь, ещё не сделавшись женой. Ты не находишь?

Моун ухмыльнулся, облизал губы – и на миг наместнику померещилось, что кончик языка у слуги раздвоен.


ГЛАВА VIII

Восточное море. Корабль «Русалка»


Шун-Ди проснулся от того, что ему вдруг стало тепло. Весь предыдущий день плавания он мёрз: в море было ветрено, и, едва корабль вышел из гавани Рюя, солнце скрыла пасмурная завеса. Вдобавок «Русалка» была одним из первых торговых суден опекуна Шун-Ди – и, соответственно, очень ветхим. Этот устарелый (по меркам мореходства Минши) вёсельный корабль давно не использовали для дальних перевозок – лишь для доставки не особенно важного груза между островами. В силу этой естественной заброшенности, Шун-Ди как-то не задумывался о том, что борта «Русалки» уже в отвратительном состоянии. Следовало бы просмолить доски, и зашить мелкие прорехи на парусах, а полы в помещениях под товар и вовсе, наверное, придётся постелить заново – что это за дырчатая несуразность?.. В общем, корабль продувался всеми ветрами, и, прежде чем рухнуть в тяжёлый сон, Шун-Ди продрог до костей. Даже снилось ему этой ночью что-то холодное – то ли лёд из Альсунга, который в Минши продаётся как диковинка для вельмож, то ли камни, на которых он так часто ночевал в странствиях по западу.

Но вскоре после восхода, когда бледно-золотой свет забил в щели между досками, а ночная качка подутихла, Шун-Ди вдруг почувствовал, как приятная истома окутывает его. Словно мать, мурлыча во сне, завернула его в покрывало из козьей шерсти – единственное на всех рабынь в доме…

Мать? Но она ведь давно ушла к Прародителю.

Шун-Ди вздрогнул, рывком сел и сразу поморщился от двойной боли: умудрился одновременно отлежать рёбра на тонкой циновке и с размаху стукнуться головой о перекладину. «Шун-Ди-Го – Невероятно-Везучий», вот именно… Спать здесь, в трюме, было просто пыткой. Товарные помещения, естественно, не приспособлены для сна – но что поделать, если на «Русалке» нет ни одной пассажирской каюты?

Немного отдышавшись, Шун-Ди взглянул в сторону, откуда исходило тепло… И замер.

На промятой циновке, с ним рядом – можно сказать, почти под боком – свернулся Лис. Спать он всегда предпочитал в своём зверином обличье. Лапы подогнуты под живот, изящное тело обёрнуто хвостом; безобидное, даже трогательное зрелище. Но Шун-Ди знал, что янтарные глаза Лиса на самом деле прикрыты неплотно, а ворсистые уши улавливают шорох каждой волны о днище – равно как и скрип проржавелых уключин под вёслами, и голодное бурчание в животах гребцов. На золотисто-рыжем меху Лиса (так и хочется запустить в него ладонь, чтобы потонули пальцы…) полосками танцевал свет. Шун-Ди вовсе не собирался таращиться на друга – он, пожалуй, излишне грешил этим и при бодрствующем его состоянии, – но всё равно не удержался и засмотрелся. У обычных лис, не Двуликих, не бывает такого богатого, переливчатого оттенка. Будто гребцы с капитаном захватили в плен маленькое солнце. Хотя и обычные лисы, должно быть, спят в своих норах вот так же напряжённо подобравшись.

Зато они вряд ли имеют привычку приходить к человеку и дремать возле него, даря своё тепло.

Лис, кстати, тоже не имел такой привычки. Более независимого (а часто и строптивого, и упрямого до невозможности) создания Шун-Ди не встречал. Если кто-то в Обетованном и мог сравниться в этом с оборотнями, то, наверное, только драконы. И Лис никогда не вытворял ничего подобного. Он много что делал либо в одиночестве, либо исключительно в племени-стае – спал и ел, например. Шун-Ди и представить не посмел бы, что когда-нибудь ночью Лис вот так придёт к нему – и доверчиво уляжется рядом.

Не посмел бы ни представить, ни понадеяться на такое.

В первое мгновение Шун-Ди подумал, что всё ещё спит. А потом – что Лис, возможно, болен или забрёл сюда по ошибке… Страшно было пошевелиться: Двуликие так чутко спят. Куда более чутко, чем люди или гномы, чей храп, как говорят альсунгцы и ти’аргцы, слышно за два полёта стрелы.

Шун-Ди попробовал бесшумно – как мог – перекатиться набок и встать на четвереньки. Доски поскрипывали от мерной качки; сквозь щели и крошечное круглое окошко было видно, как совсем близко синеет и плещется вода. То тут, то там по ходу корабля на волнах появлялись кудрявые клочья пены.

Циновка, раскатанная, точно тонкая рисовая лепёшка (Шун-Ди помнил, как на его родном Маншахе в такие заворачивают острые тушёные овощи), занимала большую часть отсека – его, по незамысловатому плану кораблестроителя, нужно было забить ящиками и тюками. Раньше так и делалось – всегда, до их странного путешествия… Шун-Ди ещё вчера понял, что травяной запах лекарств и масел ему всё-таки не мерещится: за долгие трудовые годы «Русалки» он успел впитаться здесь в каждую щепку.

Шун-Ди натянул льняные штаны и рубаху – гораздо удобнее, чем тяжёлое драпированное одеяние шайха-купца. Ниль-Шайху такая одежда на нём наверняка показалась бы смехотворной… Шун-Ди улыбнулся: мысль о том, что ему снова не нужно заботиться о мнении ослов вроде Ниль-Шайха, всё озарила мягким довольным мерцанием.

Он свободен. Он ещё свободнее, чем был на западном материке. Если можно вообразить самое дерзкое похищение вкупе с не менее дерзким побегом и (по сути) изменой Светлейшему Совету – то он уже совершил всё это. Так чего же теперь бояться?

Назад дороги нет. «Русалка» уже несёт их на северо-запад. Впервые эта мысль не испугала и не расстроила Шун-Ди, а, наоборот, успокоила.

– Доброго дня, Шун-Ди-Го, – сквозь вальяжный зевок донеслось с циновки. – Что, не спится из-за мук совести?

Шун-Ди обернулся. Лис уже успел обратиться в человека и теперь лежал, потягиваясь и хрустя суставами. Простыня (всё та же – он забрал её из сада Шун-Ди, будто военный трофей) задралась на его ноге, и было видно, как исчезают, растворяются в воздухе последние золотисто-рыжие волоски. Шун-Ди через силу улыбнулся.

– Доброго дня. Нет, просто уже светло.

– Неужели? Всё так банально? А я уж думал, тебя всю ночь терзали кошмары. – (Лис зевнул, коротко и ясно показав своё отношение к людскому понятию «муки совести», и повернулся набок. Его космы в растрёпанном состоянии казались ещё длиннее; Шун-Ди пришла в голову нелепая мысль, что миншийские охотники за наживой дорого заплатили бы за такие роскошные меха). – Про того стражника, например. Как он посинел, бедняга, и задыхается. Ты же этого боишься, Шун-Ди Благородный? Что воздушный порошок убьёт его?

Шун-Ди пришлось со стыдом признаться себе, что за весь предыдущий день (безумный, надо сказать – чего стоили уговоры гребцов и капитана, который лишь за тридцать золотых солнц1 согласился принять их на борт), да и за ночь, он ни разу не вспомнил о несчастном стражнике… Он вздохнул и сел на циновку возле Лиса.

– Я аптекарь, – напомнил он. – И уверен, что рассчитал дозу правильно. Там было достаточно для крепкого снотворного, не больше.

– Ты аптекарь, но не врач. – (Лис приподнял рыжую бровь и улёгся щекой на локоть – так, что один глаз превратился в янтарную щёлку). – Откуда ты можешь знать, что именно у этого стражника нет какой-нибудь непереносимости? И что поутру его сменщик в карауле не нашёл мертвеца?

Лис подкалывал и дразнил его, сбивал с толку – как на охоте сбивал с толку мышей-полёвок своими прыжками и лёгким топотком. Шун-Ди уже на западе заметил, как Лису нравится это делать. И, судя по всему, ему это нравится не только в своей стихии: здесь, в странах «двуногих», Лис определённо чувствует себя как дома. Он ответил честно:

– Ниоткуда. Но ничего уже не исправить, правда?

– Правда. Мне до сих пор не верится, что ты согласился, Шун-Ди-Го.

– Мне тоже не верится, – признался он. – Но я сделал это, потому что считаю тебя правым. Им не должно достаться яйцо Рантаиваль.

Лис немного полежал в безмолвной задумчивости, а потом вдруг вскочил и вытянул руку – требовательным жестом ребёнка.

– Достань его ещё раз! Я хочу взглянуть.

– Лучше после завтрака. – (Шун-Ди с улыбкой похлопал по своему ввалившемуся животу. Вчера он, кажется, не съел ничего, кроме горсти сушёных персиков рано утром; как-то некогда было об этом думать. Удивительно, что их сумасшедший план удался и даже погони Совета пока не видно… Рядом с Лисом вообще всё становится удивительным – причём не только и не столько из-за того, что он оборотень). – А то Сар-Ту придёт нас будить. По-моему, он опасается, что мы везём в Хаэдран что-нибудь черномагическое.

– Этот твой капитан с рожей головореза?.. Скорее уж тогда – гору ворованного золота или шёлка. – (Лис скривился и метнулся за ширму, где оставил одежду. Шун-Ди деликатно кашлянул; он уже понял, что Сар-Ту, с его браслетами из звериных клыков и кровожадными татуировками, Лису явно не по душе). – И где ты такого нашёл?

– Не я, а мой опекун. Кажется, он выручил Сар-Ту из каких-то неприятностей в молодости.

Шун-Ди решил не уточнять, что «рожа головореза» принадлежит Сар-Ту по полному праву: раньше он был пиратом и контрабандистом, причём неплохо нажился на своих тёмных делах. Он бы наверняка и сейчас предпочитал их законной торговле, если бы последний король Минши – последний, не по годам мудрый Сын Солнца, – не начал суровую охоту на пиратов по всему Восточному морю. Он добился того, что их искоренили почти полностью, и для Минши в море осталось единственное крупное бедствие – альсунгцы.

В своё время опекун Шун-Ди спас Сар-Ту от казни, поручившись за него перед королём. И Шун-Ди чувствовал (хотя очень смутно), что сам старик был связан с делами друга куда плотнее…

Как бы там ни было, в их положении жаловаться не на что. Менее отчаянный тип, чем Сар-Ту, ни за что не взял бы их на борт без всяких бумаг, в спешке и тайне. Шун-Ди потому и выбрал «Русалку» для их противозаконной ноши.

И, однако, Сар-Ту до сих пор не знает, что рискует головой… Надо же, сколько зла может повлечь за собой честный поступок. Прав был Прародитель: смертным не дано постичь все витки судьбы. Шун-Ди захотелось взять чётки и помолиться, но низменная плоть вновь напомнила о себе: забурчал желудок.

– Ну что ж, твой опекун принёс нам немало пользы, в конечном счёте. – (Лис выступил из-за ширмы – уже с волосами, стянутыми в хвост, и в опрятном одеянии менестреля. Шун-Ди хмыкнул. С точки зрения Сар-Ту, пожалуй, выглядеть таким чистым на борту «Русалки» просто недопустимо). – Хотя мне этот капитан напоминает Двуликих-волков… С которыми, сам понимаешь, у нас сложные отношения. Кстати, о завтраке: надеюсь, на этой развалюхе есть мясо?

Глядя, как Лис высокомерным движением вельможи отпирает засов, Шун-Ди опять улыбнулся. Вопреки всем опасностям, утро выдалось на редкость счастливым – впору благодарить Прародителя.

– Есть. Только, боюсь, оно тоже не угодит твоему вкусу.

***

После завтрака, когда Сар-Ту наконец отошёл, чтобы поорать на гребцов (просто так, для острастки: в душе он явно не смог отказаться от славных традиций рабства), а Лис стоял на носу «Русалки», лениво ковыряя в зубах куриной косточкой, Шун-Ди отважился спросить:

– А ты уверен? Я хочу сказать… Насчёт человека, которому мы везём Вещь.

Лис свирепо зыркнул на него своими глазами-щелями – точно обжёг горячей смолой. Ему не хотелось обсуждать это при капитане, Шун-Ди знал; но заставить себя прямо сейчас вернуться в грязную духоту трюма было почти невозможно.

– Уверен. Андаивиль поделилась со мной своей памятью. – (Лис размахнулся и швырнул косточку за борт). – Хм… Как ты думаешь, Шун-Ди-Го – если её подберут голодные чайки, это будет своего рода злодейство? Поедание себе подобных и всё такое.

Несколько секунд Шун-Ди смотрел на него в молчаливом недоумении. Именно такая мысль и именно в такой момент могла всерьёз озаботить только Лиса.

– Пожалуй, да. Но, скорее всего, это не помешает им подобрать… Чайки всегда голодны. – (Шун-Ди изо всех сил старался сохранять солидный тон; ко всему прочему, приходилось ещё и выплёвывать пряди волос Лиса, которые ветер, развлекаясь, бросал ему в лицо. Сар-Ту, конечно, заявил, что сегодня штиль и «Русалка» пойдёт полным ходом – но для него и слабая буря как штиль). – Лис, это важно. Ты действительно не сомневаешься в том, что этот человек… существует? Что у… – (Он прочистил горло и заговорил шёпотом; туча из волос Лиса удачно скрыла их от Сар-Ту и вспотевших гребцов). – Что у того, кого ты зовёшь Повелителем Хаоса, на самом деле родилось дитя?

Лис с досадой фыркнул.

– И когда ты уже научишься доверять мне, Шун-Ди Боящийся-Своей-Тени? И поменьше думать там, где нужно просто действовать. – (Изящным жестом он извлёк из кармана кожаный ремешок и стянул им на лбу свою шевелюру – так частенько делают менестрели из Кезорре и Дорелии). – Я же сказал, что со мной поделилась Андаивиль. Ненадолго она впустила меня в свой разум… Помнишь Андаивиль?

Шун-Ди кивнул. Естественно, он помнил Тишайшую В Полёте – пламя, которым она дышала, и рубиново-алую, сверкающую чешую на бугристых боках… Андаивиль была больше и величественнее, чем Рантаиваль Серебряный Рёв. И, наверное, старше. Её по-женски мудрый голос заполнял Шун-Ди до отказа, и он терял дар речи, слушая её – чувствовал себя запредельно слабым, крошечным, точно кролик под когтями коршуна.

Андаивиль была прекрасна, но от её красоты охватывал трепет ужаса, близости неизбежной смерти. Такие же чувства, впрочем, вызывало многое на западном материке.

В том числе Лис.

Шун-Ди порой казалось, что он впал в зависимость от этих чувств – как многие богачи впадают в зависимость от воздушного порошка и дурман-травы.

– Это великая честь, – тихо заметил он. – То, что она показала тебе свои воспоминания.

– Сам я не был знаком с Повелителем Хаоса. Это был единственный способ узнать.

– И, по-твоему, это из-за него… граница между нашими материками стала проницаемой? Из-за его магии?

У Шун-Ди не укладывалось в голове, чтобы один человек был способен на такое. Если, конечно, Повелитель Хаоса в тот момент всё ещё оставался человеком… На западе о нём упоминали редко и не вдаваясь в подробности. Боуги и кентавры предпочитали молчать без уступок, но и от Двуликих можно было добиться лишь редких намёков. Шун-Ди, помнится, довольно скоро решил, что лучше в это не лезть, – и, к счастью, сумел убедить остальных в делегации. Даже старый чванливый маг в итоге к нему прислушался.

Как выяснилось – возможно, и зря. Возможно, сейчас им было бы проще с более чёткими представлениями о Повелителе. Он, в конце концов, жил не так уж давно – около двадцати лет назад. Он ещё не мог превратиться в легенду.

Или всё-таки мог?..

– Я уже говорил тебе, что да, – сказал Лис, и его голос преисполнился той особой бархатной хрипотцы, которая появлялась в нём, когда дело касалось чего-то действительно значимого. Лис смотрел на паруса, туго надувшиеся от ветра. – Я был ещё детёнышем, когда он приплыл в наши земли и сделал то, что должен был. Но мои сородичи рассказали мне кое-что… Повелитель Хаоса закрыл прореху, которая образовалась в материи Обетованного. Магическую прореху. И заодно изгнал главных врагов всех нас – тех, чьё имя даже драконы остерегаются произносить.

Шун-Ди ощутил странную щекотку внутри. Не в духе Лиса было говорить о ком-либо с таким почтением, приправленным страхом. Он с одинаковым задором презирал и Светлейший Совет, и королей с материка – не было для него власти, кроме лесов, ветра да тока крови в жилах добычи. Ну, может быть, ещё музыки… Кем же были эти «главные враги»? И кем был Повелитель Хаоса?

Волшебником из Ти’арга, как пояснил Лис. Шун-Ди знал мало волшебников – и те, кого он знал, были заносчивыми, неприятными типами, помешанными на зельях и амулетах. В его лавках они скупали благовонные масла и смягчающие мази для кожи с не меньшей страстью, чем пожилые супруги вельмож и шайхов. И обожали строить из себя мудрецов, которым ведомы все тайны мира. Едва ли Повелитель Хаоса был таким.

Ведь Лис вбил себе в голову, что они обязаны передать драконье яйцо его ребёнку. Дитя Повелителя Хаоса. Звучит странно.

Но разве не странно то, что они сейчас делают? Лис верит, что это поможет предотвратить продолжение Великой войны – или просто как-то помочь «достойным», союзнический долг перед которыми правители Минши предали. Значит, и он, Шун-Ди, тоже верит.

– Андаивиль рассказала тебе, что у него была семья? – спросил Шун-Ди, глядя на идущую рябью воду. Вёсла упруго погружались в неё, а затем поднимались, двигаясь плавно и загадочно, словно пролитые в воду чернила. Солнце начинало припекать. Каждое из слаженных движений увлекало «Русалку» вперёд – на север. – Жёны… То есть жена? И дети?

– Нет! – с хриплым смешком отмахнулся Лис. – Судя по тому, что я слышал, вряд ли это было так… Но ребёнок есть. И мы найдём его в Ти’арге. «Сам Повелитель ушёл из нашего мира, но его кровь не исчезла». Так сказала Андаивиль, и я не сомневаюсь в её словах.

– Ушёл из нашего мира? – переспросил Шун-Ди. Светлый день, густая синь моря и лазурь неба уже не казались ему такими безмятежными, как утром. Заметив, что Сар-Ту пытливо смотрит на них с кормы, он придвинулся ближе к Лису. – Это значит – умер?

Лис опять ошпарил его желтизной глаз.

– Это значит лишь то, что я сказал, Шун-Ди-Го. Пойдём-ка, взглянем на Вещь. Мы должны доставить её в сохранности, так что мне не по себе, когда она так далеко.


ГЛАВА IX

Альсунг, наместничество Ти’арг. Замок Кинбралан


Осины шептались друг с другом громко и страстно, почти отчаянно; ветер трепал и дёргал их листья, превращая аллею в одно большое дрожащее существо. Раньше Уна никогда не замечала, что в их шелесте столько разных выражений и тональностей. Казалось, что они спорят – или что заезжий менестрель играет на лире сложную мелодию.

Уна пришла сюда утром, сразу после завтрака, чтобы побыть одной. Оставаться наедине с матерью было ещё тяжелее, чем видеть слуг. Она захватила из библиотеки книгу (почти наугад, в поисках чего-нибудь простого и успокаивающего, сняла с полки «Поверья о травах целебных и ядовитых» Эннера Дорелийского – в довольно корявом переводе), но вскоре поняла, что без конца перечитывает одну и ту же строку.

Духота последних дней чуть отступила, но Уна всё равно ждала тени. Похороны прошли позавчера, а что было вчера – она и не помнила толком. Хотелось раствориться в ветре, в булыжниках стены вокруг замка, в пыльной тёмно-зелёной листве – раствориться и не думать.

Или хотя бы думать поменьше.

Потому что никакая задачка, никакой заковыристый вопрос или лабиринты философских трактатов не могли сравниться с тем, что встало перед нею сейчас. То, что случилось, не умещалось ни в голове, ни в сердце.

Медленно, осознанно шагая по дорожке, Уна подбрела к одной из осинок. Кажется, что-то старческое появилось в её походке – раньше она так не шаркала… Уна привалилась затылком к серому стволу, закрыв глаза; книга всем своим мясистым весом стиснула палец, которым она заложила страницу. Ей нужно проговорить это про себя. Она должна повторить ещё раз. Нельзя (да и смысла нет) бежать от правды.

Итак, они (какие они?..) убили Риарта. И дядю Горо. А отца добила давняя хворь.

И, если верить навеянному магией сну, он не был ей отцом.

Она совсем одна. Точнее, они с матерью одни – одни во всём Обетованном. Лицом к лицу с неизвестным врагом. Возможно, с самим наместником Велдакиром, который за что-то ополчился на семью Каннерти.

Но так ли уж важно это, когда есть вещи пострашнее?.. Отец никогда больше не поцелует её в лоб на ночь своими сухими губами, и не окинет любовным взглядом гобелен со сценой поединка напротив своей кровати-тюрьмы, и не попросит слабым голосом подать ему воды со столика. Басовитый смех дяди Горо больше не будет сотрясать стены обеденного зала; дядя не подхватит Уну на руки, вернувшись из Академии или Меертона; не будет с солидным видом обсуждать с соседями достоинства и недостатки нового помёта гончей суки…

Не будет – не станет – никогда больше. Осины своим упрямым шелестом повторяли над ней то же самое; как жестоки, оказывается, их тонкие ветви!

Наверное, уже близился полдень, когда Уна вдруг ощутила, что ей трудно дышать от слёз, а горло будто сдавил железный обруч. Она ни разу не расплакалась при матери – не могла… Ну что ж, лучше осиновой аллеи места для этого и не придумать.

Уна завела руку за спину и прошлась по мелким трещинкам ствола котяшками пальцев. Мать уже, должно быть, написала тёте Алисии; в какое же горе это её повергнет – потерять сразу двух братьев, потерять так нелепо… Солёная щипучая пелена застилала глаза; Уна прикусила губу и повторила движение. Ей по-детски хотелось боли; пусть будет ссадина, пусть она кровоточит. Человек в плаще вонзил меч в живот дяде Горо. Сможет ли она когда-нибудь искупить его жертву?

Нет. Можно было даже не спрашивать.

Такое не искупить – люди просто переживают это. Все. Как-то.

Но как? Неужели для этого не нужны какие-нибудь особые, чудесные силы?

– Это худшее лето в моей жизни, – прошептала Уна, обращаясь не то к себе, не то к пушистой осиновой кроне. – Клянусь, худшее.

– Не надо клясться в этом, леди Уна, – мягко сказал кто-то слева. – По крайней мере – раньше, чем доживёте хотя бы до пятого десятка.

– Госпожа Индрис…

Уна поспешно оторвалась от осины. Индрис подошла к ней со стороны замка – так тихо, что невозможно было расслышать. Проказливый ветер играл складками её балахона и пышными малиновыми волосами (которые будто бы потускнели и потемнели – наверное, колдунья хотела показать, что разделяет траур Тоури).

– Я видела, как Вы ушли сюда. Не хотела мешать, но нам нужно поговорить. Вы не возражаете?

– Нет. – (Уна отвернулась, чтобы смахнуть со щёк слёзы. От льдисто-серебряных глаз Отражения её всё ещё пробирал холодок). – Не возражаю, конечно.

Индрис приблизилась. Своими по-кошачьи тягучими движениями она напоминала мать – и в то же время Уна не могла представить себе человека, меньше не неё похожего.

То есть не человека, конечно.

Хотя чем, в сущности, Отражения так уж отличаются от них? Глазами, зеркалами, магией? Уна всегда чувствовала, что есть нечто ещё – нечто главное; ведь такой оттенок радужки наверняка можно встретить и у людей, и среди них есть зеркальщики и рождённые с Даром… Неудачники вроде неё. В самой сущности Отражений, в их жизни должно быть что-то не так. Может быть, здесь корень вечной загадки – этой чуть страшной лукавинки в их взглядах, во вкрадчивых интонациях?

– Мы с Гэрхо уедем завтра, – сказала Индрис, зажав между пальцами круглый, налитый зеленью лист. Осинки укрывали всю её мягкую фигуру тенью, обращая в смуглое изваяние. – Нельзя больше злоупотреблять гостеприимством Вашей матери… И к тому же нам пора домой. В Волчью Пустошь и Хаэдран, за учениками, а после – в Долину.

Уна молча ждала продолжения, переложив книгу в другую руку (ей почему-то не хотелось, чтобы Индрис видела название). Она не знала, что ответить. Просить остаться? Предложить вознаграждение за помощь? Извиниться за негостеприимство матери?..

У неё нет права ни на что из этого. И Индрис, скорее всего, сама это понимает.

На Уну вдруг навалилась тяжкая усталость – такая, что даже моргать и дышать стало утомительно. Ко всем прочим ударам – ещё один. Завтра она скажет «прощай» своей последней надежде; завтра магия навсегда покинет Кинбралан. И ничего нельзя изменить: всё – с беспросветностью смерти.

Неужели вот это и есть жизнь?

– Вы не хотите с нами, леди Уна? – просто спросила Индрис, глядя на неё сбоку. От жадности, с которой колдунья заучивала наизусть её черты, Уне снова стало неуютно.

Она отвела глаза.

– Хочу. Но я нужна здесь, в Кинбралане. Без меня матушка будет совсем одна.

Это было правдой – поэтому приговор себе дался довольно легко. Нечего тешиться ложной верой, нечего отрицать очевидное. Ветви осинки задрожали от нового порыва ветра, который уже осушил слёзы Уны; щёки раздражающе стянуло.

– Я нужна здесь, – повторила она, стараясь себя убедить. – Я не смогу уехать с Вами и Гэрхо. Простите.

– Всё дело в том, что леди Мора против?

– Не только.

– У Вас есть Дар, леди Уна. Сильный Дар. Вы можете стать замечательной волшебницей.

– Я знаю, – спокойно солгала Уна. Солгала, потому что о такой перспективе она никогда и не мечтала – не говоря уже о вере. – Но этого не будет. Нападения… Нашей семье грозит опасность. Я не оставлю её сейчас.

– Но Вы не выдержите, – тихо и ласково сказала Индрис. Она сдвинулась влево и чуть наклонилась, пытаясь поймать взгляд Уны. Осинки всё шушукались – теперь, казалось, на диковинном языке Отражений. – Мы обе знаем, о чём я. И потом, Ваша магия в случае чего была бы лучшей защитой, чем бездействие.

– А что, если наместник Велдакир…

– В бездну наместника Велдакира, Уна, – с внезапной жёсткостью отрезала колдунья. От удивления Уна чуть не выронила книгу – и машинально смерила взглядом аллею: убедиться, что они одни. – В бездну всё и всех! Это Ваша жизнь. Вы уже не ребёнок и свободны в выборе. Вам решать, ехать или не ехать.

– Я уже решила, – пробормотала Уна, борясь с почти телесно ощутимым искушением. Её охватила слабость – и она испуганно потеребила свой сапфир на цепочке; обычно это помогало сконцентрироваться. Уж не пытается ли Индрис как-то влиять на её сознание? Поймёт ли она, если такое случится? – И Вы слышали моё решение. Я остаюсь. Я не пойду против матери.

Индрис выдохнула сквозь стиснутые зубы – мелкие, как у белки или куницы.

– Вы упрямы, Уна. Упрямы, как… – (Она вдруг умолкла и улыбнулась, показав прелестые ямочки. Если бы таких же не было у Эльды – дочки конюха, предполагаемой невесты Бри, – Уна, наверное, каждый раз бы им радовалась). – Как все беззеркальные девушки, хотела я сказать. Особенно знатные.

Уна оскорблённо вскинула голову. Разве у Отражений принято бить лежачего? Разве Индрис не видит, что она делает такой выбор совсем не из страха и не ради своего удовольствия?

– Между прочим, госпожа волшебница…

– Между прочим, нечего звать меня «госпожой», – с милой бестактностью перебила Индрис. – Тут вроде бы нет Вашей матушки (и слава Порядку)… Между прочим, есть другой выход, Уна. Большая жертва, между прочим. – (Она вздохнула – как показалось Уне, с наигранным кокетством). – Но я готова пойти на неё ради Вас. Учиться магии можно не только в Долине, знаете ли. Это вызовет кучу трудностей и неудобств, но раз уж нам не сломить Вашу фамильную твердолобость… – (Задумчиво помолчав, Индрис протянула ей руку). – В общем, я попрошу у леди Моры позволения остаться здесь, хотя бы на пару месяцев, и поучить Вас самой. И сообщить в Долину – чтобы позже Вам подобрали более подходящего наставника… Нельзя оставлять всё вот так, клянусь витражами. Вы любите витражи, Уна? – (Новая быстрая улыбка). – Я их обожаю… Они украшают жизнь. Как и магия. Ну и что, долго мне ещё стоять с протянутой рукой, будто нищенке? Союз?

После колебания (очень короткого) Уна пожала смуглую ладошку. Она была маленькой и шершавой, но тёплой – такой тёплой, что хотелось не отпускать.

– Союз.

***

Той ночью Уна уснула поздно, взбудораженная семейным скандалом, который за ужином подняла мать. Она давно не видела прелестную леди Мору такой разгневанной. Да что там «разгневанной» – мелко дрожащей от злости, не аристократично раскрасневшейся. Жуткое зрелище – особенно по контрасту с Индрис, которая оставалась спокойной, как скала; лишь серые глаза отдавали грозой. Колдунья благоразумно удалила от общего стола своего непоседливого сына (Уна боялась даже предположить, чем он занимается один, в тесной гостевой спаленке в южной башне; должно быть, рушит заклятиями и вновь собирает мебель семейства Тоури) и громила мать взвешенными, краткими доводами. Живая и гибкая, как кошка, тут Индрис напоминала скорее гладь своего зеркала. С той же безучастностью она немо, одними глазами, попросила Уну уйти, когда спор зашёл слишком далеко.

Уна встала (в тишине трапезной залы оглушительно скрипнул стул), и мать обожгла её взглядом, описать который можно разве что на миншийском или кезоррианском. Родной язык всегда казался Уне слишком прямолинейным и скованным, тем более – в такие мгновения. Она искренне верила в правоту – и свою, и Индрис, – но ей почему-то остро захотелось исчезнуть, обратившись в облачко пара.

Жаль, что к такому уровню магического мастерства ей ещё идти и идти… Если её вообще впустят на эту дорогу. Откуда в сердце эта глупая надежда, что всё обязательно будет хорошо?

С такими мыслями Уна уснула. Снилось ей что-то тревожное, грустное и невыносимо красивое; об отце и дяде Горо вспоминать не тянуло, зато там вновь были терновые шипы, синие глаза и запах жасмина. И боль – большая, старая боль, которой нет имени… Или есть?

Фиенни.

Странное сочетание звуков – зов, стон без конца и начала. Уна не поняла его. Это слово (имя?) ни о чём ей не говорило.

Фиенни.

Это впиталось в камни Кинбралана – или в её собственную кровь?

«Я не отец тебе», – сказал отец в её сне, стоя над мёртвой лисой. Сказал, грустно признавая очевидное. Он часто говорил таким тоном.

А после этого умер. Действительно болезнь наконец-то прогрызла до конца свою добычу – или и тут не обошлось без наместника Велдакира? Благодаря туманным намёкам Индрис, Уна уже почти не сомневалась, что убийц на тракте подослал именно он. Вот только зачем? Какие-нибудь счёты с Каннерти – пусть, было бы логично (те к тому же никогда не скрывали скверных отношений с Ледяным Чертогом и альсунгцами вообще); но причём здесь Тоури? Неужели дело в обручении? Уне не верилось, что наместник Велдакир настолько глуп.

Или, наоборот, настолько умён и осторожен. По-змеиному… Она проснулась от мерзкого чувства – будто кожи под ночной рубашкой касаются мелкие, ледяные наощупь чешуйки.

Утро выдалось зелёным и пасмурным; за внешней стеной и рвом хмуро темнели поля. Солнце уже золотило зубцы и крышу замка за окном Уны. Скатываясь с постели – устало, точно после тяжкой работы, – она уже откуда-то знала, что мать уступила Индрис.

Наверное, Дар подсказал.

***

– Что Вы видите?

Голос Индрис, обычно мягкий и тёплый, как большая подушка, теперь звучал суховато и требовательно. Уна даже слегка оробела. Она смотрела на маленькое рыжее пламя, которое затрещало в камине по безмолвному жесту Отражения, и понятия не имела, что ответить. Все страхи и суеверия, связанные с народом зеркальщиков, воскресли в Уне одновременно. И то, что сорванец Гэрхо, откровенно скучая, бродил из угла в угол за её спиной, совсем не разряжало обстановку.

– Огонь. – (Уна спрятала руки под столом, на коленях – как всегда делала прежде, занимаясь в этой же комнате с профессором Белми, – и сцепила пальцы в замок. Ей казалось, что она почти забыла его чванливые фразы вместе с козлиной бородкой (и слава богам). Но вот выясняется, что тело лучше ума помнит жесты сутулой девочки-подростка, которой хотелось слишком много знать). – Обычный огонь.

– Обычный? – (С пытливым прищуром Индрис по-свойски присела на столешницу; в тесной комнате для занятий едва умещалось два письменных стола. Гэрхо фыркнул; краем глаза Уна видела, как он ногтем ковыряет карту Обетованного. На секунду ей захотелось дать сероглазому мальчишке подзатыльник: он хоть знает, сколько лет этой карте и сколько дедушка когда-то заплатил за неё картографу из Академии?). – Что это значит?

– Ну… – (Облизав губы, Уна снова обречённо вгляделась в пляску жёлто-багряных всполохов. Видеть растопленный камин летом было вообще как-то дико (особенно если учесть, что там нет дров); оба окна в комнатке были раскрыты, и в них проникали лучи ясного прохладного дня, но духота начинала чувствоваться). – Просто огонь, я имею в виду. Не такой огонёк, какой Вы создали на тракте. И не такой, как… – (как тот, которым я сожгла человека), – …как получился тогда у меня. Пламя, сотворённое магией, но до предела уподобленное настоящему.

– А оно настоящее, – со смесью дружелюбия и насмешки сообщил Гэрхо. Его худое, не по годам резко очерченное лицо опять появилось в поле зрения Уны. – Никакое не «до предела уподобленное». Магия ничего не подделывает. И не лжёт.

Уна повернулась к нему. Её тянуло спорить – то ли из-за новой подсказки чутья по поводу Дара, то ли просто из-за раздражения и усталости. И зачем только Индрис притащила сюда этого костлявого непоседу – боится оставлять его со слугами?.. Хотя в таком случае, пожалуй, разумнее было бы бояться за слуг.

– Магия играет. Изображает. Приманивает, чтобы причинить боль. Вся история Ти’арга, да и вообще Обетованного – сплошное тому доказательство… Разве нельзя назвать всё это ложью?

Хмыкнув, Гэрхо вертляво подскочил к самому стулу Уны, наклонился к ней, сложил ладони трубочкой и с невероятно загадочным видом шепнул:

– Нет. Представляете, миледи?

– Прекрати, Гэрхо, – велела-попросила Индрис, кусая губы от смеха. – Ты не должен мешать леди Уне сосредоточиться.

– И влезать в разговоры взрослых, – добавила Уна, сдерживая злость. Шёпот на ухо всегда казался ей чем-то крайне личным; в поведении мальчишки была неприятная дерзость. Разве что матери она могла позволить такое, да ещё дяде Горо с тётей Алисией.

И – давно, в детстве – Бри.

– Взрослых? – (Гэрхо осклабился, но стальные глаза Отражения ничего не выражали). – Мне девятнадцать лет по Вашему счёту, миледи.

Невероятно. Просто невозможно. Бывают, конечно, разные задержки в развитии, но это точно не относится к Гэрхо… Все эти дни Уна считала его ребёнком, едва ли старше тринадцати-четырнадцати. Ей стало жутко.

Сноп искр с треском упал на каменный бортик камина. Уна посмотрела на Индрис, чтобы убедиться, что её не разыгрывают; колдунья кивнула.

– Это правда. Мы взрослеем с другой скоростью, леди Уна, только и всего… И живём иначе. И растём в материнской утробе. И умираем. – (Индрис опустила лохматую голову и коснулась зеркала на поясе). – Есть много различий, о которых Вы не знаете… И уже не узнаете, наверное, – (она тоненько вздохнула), – по воле Вашей матушки. Кое-что люди понимают лишь в нашей Долине – больше нигде. Даже не знаю, хорошо это или плохо.

Уна потёрла висок, привыкая к новому положению дел. Если вообще можно привыкнуть к обществу двух Отражений сразу. Кончики пальцев призывно закололо, и она крепче сцепила их в замок.

Что ж, в конце концов, всё не так уж страшно. По крайней мере, в Кинбралане ни им, ни ей ничего не угрожает.

Наверное.

Уберегут ли стены замка от наместника Велдакира? А от его убийц? И способны ли помочь вот эти «занятия» – пока, по совести говоря, совершенно бесполезные?

– Хорошо, что моя леди-мать вообще разрешила нам заниматься, – спокойно сказала Уна. Лист бумаги лежал перед ней чистым, перо – сухим. Она вспомнила, сколько листков и тетрадей испортила зря, когда долгими ночами пыталась освоить волшебство сама, по старым книгам, запираясь в библиотеке… Может, суть Дара действительно в чём-то ином? – И делать это наедине. То есть почти наедине, – уточнила она, покосившись на Гэрхо. Тот со снисходительной ухмылкой отошёл к книжному шкафу.

– Никто и не спорит, леди Уна. – (Ямочки на щеках Индрис обозначились чётче – верный признак потеплевшего настроения). – Это было непросто. Леди Мора очень волевая женщина – а уж сейчас, в пору скорби вашей семьи…

«В пору скорби» – вот как красиво это можно назвать. Дядя Горо. Отец.

На этот раз Уна ощутила целых два узла – в животе и в горле – и поспешно уставилась в камин. Нет уж, при Отражениях она не разрешит себе быть слабой. Ни за что.

– Вы задали вопрос, и я пока не ответила верно, – напомнила она. – Давайте вернёмся.

– Давайте, – сразу согласилась Индрис. – Итак, что Вы видите?

– Огонь.

– И всё?

– Огонь, сотворённый магией. Огонь в камине… Красивый огонь. Дающий тепло.

Скорее уж жар – в такую-то погоду. Уна бормотала ответ за ответом, а её уверенность сползала вниз, точно отяжелевшая от дождя гусеница. Мимо. И снова мимо. Всё не то. Она помолчала, пытаясь собраться. Мысли разбегались – от отца и дяди к матери, наместнику… К лорду Альену и странным снам: о нём без него.

Нужно сосредоточиться.

– Сосредоточьтесь, леди Уна, – тихо велела Индрис, будто проникнув ей в голову. Уна вздрогнула. – Что Вы видите? Прямо сейчас.

Уна смотрела в камин так долго, что заслезились глаза. Жасмин, тёрн, непонятное имя Фиенни… Чья-то магия, чья-то боль в стенах Кинбралана. Измена. Тайны. Ложь. Многие поколения лжи – бессмертной, бегущей по жилам Тоури вместо крови.

Да соберись уже наконец!

Решительно обругав себя лентяйкой и дурочкой, Уна стала думать только об огне. Правильно, надо было сразу отбросить всё лишнее. Вот он, перед ней – такой яркий, простой и чистый. Как солнце. Или вино с миншийскими пряностями. Или лисий мех…

Её спрашивают, что она видит. Не о том, что он есть.

Он может быть чем угодно. Видит ли она истину?

Какая разница, если для неё всё равно существует лишь то, что она видит? Не надо быть философом, чтобы это понять.

– Горение, – с заминкой сказала она. – Я вижу горение. Что-то текучее, а не результат.

– Уже ближе, – кивнула Индрис. – А ещё?

– Наши семейные ужины. Зимой, у очага… Когда мать добавляла мне мёд в чай с травами. – (Уна прочистила горло. На миг ей померещилось, что пламя разрослось, заполнив собой всё целиком – включая её исстрадавшееся зрение. В глазах потемнело, но она слышала, как замер у противоположной стены Гэрхо, как Индрис напряжённо выпрямилась… Они ждут правды. Её, личной правды. Каждый видит только то, что видит – ни больше, ни меньше. «Огонь» – просто слово, но есть и не просто слова. Своё, главное – вот чего добивалась от неё Индрис). – Красные маки на ярмарке в Меертоне. Бриан, сын кухарки, потратил тогда последние семь медяков и купил мне букетик… Подарил на конюшне. Никто не знал.

– Ещё, – выдохнула Индрис. Огненные искры долетали почти до шапки её волос. – Ты на верном пути, но уйди ещё глубже. Что ты видишь, Уна?

– Гобелен с поединком рыцарей в комнате отца. Язвы на его ногах. Я только дважды видела их – когда помогала мыть его… Обычно мать меня не пускала.

Слова тяжело падали одно за другим. Почему-то Уне не было стыдно – наоборот, казалось, что в пламени исчезают и рассыпаются пеплом верёвки, которые долго стягивали грудь. Отражения хранят тайны лучше людей – а этим двоим и не нужны её тайны. Им нужно, чтобы она добралась до сути. Чтобы Дар горел внутри неё так же ярко.

Индрис взволнованно постучала ногтями по столу.

– Ещё, Уна. Ещё. Что ты видишь?

– Драконы из сказок. – (Уна не сразу заметила, что улыбается). – Из легенд и сказок тёти Алисии… Огромные, дышащие огнём. Тот менестрель сказал, что они до сих пор живы на западном материке. И мне так хотелось, чтобы это не было ложью.

– Ещё.

– Свеча на моём письменном столе. Мой дневник. Я бросила вести его год назад. В тот день, когда решила, что уже не овладею Даром. Свеча горела каждую ночь, пока я верила.

– Ещё.

– Тот огонь, которым я подожгла человека на тракте. Мне снятся его глаза. Он был негодяем, наёмником, но кричал от боли – так долго, прежде чем умереть. Он страдал дольше, чем дядя Горо. Я не знаю, простила ли себя.

– Ещё.

Индрис сказала это беззвучно, одними губами, но Уне уже и не надо было слышать. Пламя вошло к ней под кожу, затопив нездешним теплом. Боль от этого тепла прихотливо превращалась в наслаждение: ей давно, так безумно давно было холодно…

Уна не видела уже ни комнаты, ни Отражений, ни скучно-аккуратную стопку книг по магии на столе – но её голос вдруг окреп и зазвучал насыщенно, как чужой.

– Моя магия. Мой Дар. Правда, которую я ищу. И страсть, которой жду, – она полной грудью втянула дым с запахом гари и проговорила: – Мой настоящий отец и настоящий жених. Моё желание. Я хочу этого – хочу найти их обоих. И отомстить убийцам.

– Значит, найдёшь и отомстишь, – твёрдо ответила Индрис. – В тебе Дар, Уна Тоури. В тебе пламя. Вот что ты видишь… Отражение себя. Ты наша – так же, как твой настоящий отец. Добро пожаловать, ученица.

– Получилось, – громко прошептал Гэрхо, тыча пальцем в камин. – Смотрите! Самый редкий способ обрести его – и сработал!

Уна вцепилась в край стола, отходя от огненного забытья. Её трясло. В комнате для занятий воняло гарью.

Индрис смотрела на неё по-новому – с прежней лукавинкой, но как на равную. Уна ощутила гордость раньше, чем успела задаться вопросом о том, чем же тут гордиться.

Потом она заглянула в камин – и поняла. Там не было уже ничего, кроме кучи пепла.

А на пепле, поблёскивая лаком прямоугольной рамки, лежало маленькое зеркало.


ГЛАВА X

Северное море. Корабль «Русалка»


Путешествие, на взгляд Шун-Ди и без того долгое, явно затягивалось. Сар-Ту вёл «Русалку» с осторожностью бывалого морехода – и не менее бывалого преступника: старался избегать встреч с кораблями альсунгцев и миншийскими торговыми судами, которыми в это время года кишели и Восточное, и Северное моря. В самом грузе ничего противозаконного не было, да и присутствие на борту Лиса и Шун-Ди при желании можно было бы объяснить невинно: подумаешь – двое друзей плывут по делам в Ти’арг, а на кораблях поудобнее и поновее просто не нашлось места. Но Сар-Ту предпочёл не рисковать, за что Шун-Ди был ему благодарен.