Григорий Кубатьян – путешественник и писатель, ныне военкор, в повести «Осень добровольца» предельно честно и точно, без надрыва и пафоса, описывает собственный боевой опыт в зоне специальной военной операции: от вступления в батальон «Ахмат» до ранения в бою, госпиталя в ЛНР и транспортировки в Москву.
Впрочем, эта проза, сделанная довольно лаконично и без затей в жанре автофикшн, – не так проста, как может показаться при поверхностном прочтении. Основная её и вечная уже тема – опыт взаимодействия интеллигенции и народа в экстремальных условиях войны. (Под «интеллигенцией» мы всё чаще понимаем либеральных деятелей и симпатизантов, но тут другой случай: Григорий Кубатьян с позывным «Репортёр» – русский интеллигент-патриот: именно с истории формирования своих взглядов, которые привели его в добровольцы «Ахмата», и начинается история.)
Давно стало традицией иронизировать над дихотомией «интеллигенция и народ»: дескать, сочувствие широким народным массам происходит от незнания их подлинной жизни, а восхищение неким обобщённым «Платоном Каратаевым» – явление совершенно умозрительное, возможное только на далёком и безопасном расстоянии. При этом совершенно не учитываются лучшие черты национальной интеллигенции – духовность, аскеза, самопожертвование.
Надо сказать, и Кубатьян вовсе не бравирует этим набором: напротив, он всячески не то чтобы принижает, но унифицирует собственный фронтовой опыт на общем фоне военного профессионализма и зрелости бывалых воинов.
«Я смотрю в окно на проносящиеся мимо деревья – и думаю о том, как красива луганская земля. Когда мы останавливаемся на светофоре, с нами рядом тормозит военный грузовик. В кабине – двое суровых бойцов: бородатые, со стальными глазами, выглядящие так, будто воюют всю жизнь. Тот, что ближе к двери, заметив, что я на него смотрю, отдаёт мне честь. У меня сжимается сердце: ведь я успел на войне так мало!.. А всё же, наверное, и моя жертва имела значение и смысл».
Помимо прочего, повесть Кубатьяна – это целая движущаяся галерея быстрых, мимолётных, но выразительных зарисовок сослуживцев, бойцов и командиров. Григорий никого не идеализирует, точно передаёт детали (иногда не самые аппетитные) и нравы фронтового быта, но в целом портреты получаются впечатляющими – это лучшие люди страны, это защитники, это герои. Вспоминается реплика Горького по адресу Семёна Буденного, обидевшегося на описания конармейцев у Исаака Бабеля: «Бабель с них иконы писал, а он ругается».
Впрочем, повесть «Осень добровольца» едва ли вызовет ругань (разве что в кругах той самой либеральной интеллигенции, но у них и ругань сейчас по-другому называется). Поскольку мировоззрение, путь и опыт автора равны исполнению и содержанию текста. А за ними – правда и достоинство.
И ещё одно принципиальное замечание. «Осень добровольца», при всей своей вполне линейной композиции и окопном реализме, представляется мне явлением экспериментальным. Даже точнее – результатом эксперимента. Здесь не какие-то литературные игры, а вещи посерьёзнее, и сразу на нескольких уровнях.
Первый – эксперимент над самим собой. Обычное, пацанское, на слабо, «а смогу ли я?» (поступить в «Ахмат», прибыть на фронт, участвовать в боях, пережить ранение и пойти на поправку) продолжается творческим заданием – суметь перевести этот опыт в литературу. При всей документальности, не требующей, повторимся, особых стилистических изысков, повесть обладает иными важными художественными достоинствами: убедительным (и убеждающим в выборе!) образом главного героя, быстрыми и чёткими зарисовками боевых товарищей – бойцов и командиров (тут целая галерея великолепных персонажей, которых хоть сейчас – в национальный миф), мягким юмором без намёка на злой сарказм, внутренним обаянием текста, увлекательностью сюжета – когда не только сцены боевой работы, но и рутинный быт в «располаге» воспринимаются как яркое, неповторимое свидетельство.
Добавлю: когда Кубатьян писал «Осень добровольца», прозы, условно говоря, «об СВО» ещё не существовало – не только в качестве направления, но и в отдельных образцах, которые сейчас, интересные и перспективные, появляются регулярно. (А речь о каких-то годе-полутора; вот как спрессовано время, и не только литературное.)
Второй уровень эксперимента – социальный. Проговорю ещё раз важное: автор, питерский интеллигент (пусть с бэкграундом путешественника-экстремала и журналиста в горячих точках), отправляясь на войну, на себе примеривает возможности плотного взаимодействия со своим народом, ощущения себя боевой единицей в общем потоке (вплоть до игнора собственной аллергии на табачный дым, а в армии, замечает Григорий, – диктатура курильщиков).
«На кухне постоянно работает телевизор. За столом сидят вернувшиеся с задания бойцы и угрюмо курят, уставившись в мерцающий экран. Антенны нет – и в ход идут DVD-диски, найденные в разрушенных домах, все подряд: военные фильмы, детективы, мультики… Странное зрелище: сидят крепкие, коротко стриженные мужики в камуфляже и молча, без улыбки смотрят “Приключения поросёнка Фунтика”. Или делают потише звук и сами что-то рассказывают:
– Снаряд рядом взорвался, меня волной подбросило. Я пролетел немного, упал. И ничего мне. Даже синяка нет. Повезло.
– Да-а, повезло. А помнишь Тяпу? Ему руку оторвало.
Над столом на кухне висит копия картины Шишкина “Утро в сосновом лесу” в тяжёлой раме. На картине изображены медведи, сидящие на поваленных соснах. Такие же серьёзные, как собравшиеся под картиной мужики. Если бы медведи курили, сходство было бы удивительным».
«Курящие медведи» – это было бы хорошее название для повести Кубатьяна, подчёркивающее её духовный драйв и нерв. Однако «Осень добровольца» – конечно, точнее и значительней.
Алексей Колобродов