Осенняя охота - читать онлайн

А почему не надо бояться?

Они полетели в отпуск в сентябре.

Павел предлагал слетать в Таиланд, а Анастасии не хотелось, но особенно не хотелось, чтобы он летел один, поэтому сговорились на недельку-другую в Грецию.

Тем более что они давно не отдыхали вместе. Хотя раньше они летали куда-нибудь, и не по одному разу. Но это было давно. В выходные, тоже давно, катались на лыжах, катались на коньках. В каждом новом городе, куда они заезжали просто так, обязательно ходили на каток. В дозамужнем, детско-юношеском прошлом Анастасия занималась в секции одиночного фигурного катания, но ее карьерный прыжок прервался на высшей точке взлета: травма колена на юношеском соревновании, плюс рост метр семьдесят два в тринадцать лет. Ее перевели к синхронисткам, в команду, собранную из парий-одиночников. Анастасии там нравилось: дружный коллектив, веселые тренировки, поездки на соревнования в другие города, где жили в гостиницах, набивались строжайше секретно в чей-нибудь номер и хохотали до утра.

По иронии судьбы сейчас в личной жизни наметился поворот от коллективного катания в одиночное: замужняя жизнь с двадцатилетним стажем отходила в прошлое.

И вот Павлу и Анастасии по сорок, детей нет и не будет. Свекрови оставалась надежда на новый брак, а теще Ире – только надежда на чудо.

Событие, определяющее будущее, случилось десять лет назад, и жизнь переломилась надвое. В первый период – безмятежное существование: молодая пара – хоккеист и фигуристка; удачливые, красивые, живущие в свое удовольствие; во второй – по-прежнему красивые, дружные, но бездетные, и вот в то, второе десятилетие возник вопрос: что дальше? Собака, кошка, приемный ребенок – что дальше? И они ничего не могли решить.

Прошлое счастье было еще с ними, как музей с артефактами под открытым небом, его можно было посетить в любую минуту, посмотреть и вернуться в настоящую жизнь, из которой ушло солнце.

Анастасия так и смотрела на прошлое, как на прогулку по мемориальному парку. Вот стоит памятником день их первого свидания в зимней Уфе, где проходили отборочные соревнования команды синхронистов, а Павел жил.

Анастасия бесстрашно летела по льду в расшитом бисером платье, оно поднималось, обнажало стройные мускулистые ноги. Павел не сразу разглядел ее среди остальных двенадцати девочек: все брюнетки, в одинаковых платьях, в одной шеренге, тринадцатый – блондинистый парень. Павел был ослеплен грацией, скоростью, бесстрашием. И только когда Анастасия исполнила свой фирменный прыжок (среди девочек она одна умела прыгать), случилось откровение. Он увидел ее одну – царевну-лебедь: высокую, с высокой грудью, – и мгновенно влюбился.

Он подождал ее у раздевалки и увел гулять по городу. Девочки повозмущались, но отпустили. Анастасия и сама не поняла, почему ушла с ним, ее потянуло неудержимо, как собаку на солнечный луг.

Они гуляли по городу. Павел показывал достопримечательности. Высокий, Анастасии под стать, кру‑ пный, массивный: квадратный лоб, кудри-разлетайки, добрые выпуклые глаза – молодой бычок, наивный, стеснительный и очень красивый. Ходили к памятнику Салавату Юлаеву, визитной карточке столицы. Со смотровой площадки открывался вид на Белую реку. Она и правда была белая, во льду. Летом здесь еще красивее.

Анастасия мерзла: она была легко одета, но стеснялась в этом признаться. Она хотела еще ходить, и смотреть, и слушать его голос, но подрагивали колени. Побежали греться чаем в кафе. Павел удивлялся, что она без зазнайства ест жирные беляши, смотрел на ее лицо, запястья, такую красивую, изящную, в сером облегающем платье, на шее сапфировый крестик.

Через три дня расставались уже всерьез влюбленными. Анастасия рыдала на перроне, Павел обнимал ее, прижимался всем телом, с силой целовал твердыми губами, – так упираются костяшками пальцев в поверхность стола, было больно от его поцелуев.

В выходные он был уже у нее в Казани. И снова снег, морозы. Сняли самую дешевую комнату у одной старухи, та деликатно уехала ночевать к родственникам. Пили чай, зеленый с лимоном, дешевый, ароматизированный, из старых чашек дулевского фарфора со сколами, резали черный хлеб, сыр, огурцы. Жарко грели батареи у заклеенных по старинке окон – ватой и бумагой.

Бабка постелила чистое белье, и они разделись друг перед другом по очереди, целомудренно и просто, словно обменялись клятвами. Анастасия первый раз видела голого мужчину, но совсем не стеснялась, словно знала его тело столько же, сколько и свое.

На следующий день пошли в Кремль, но все им было безразлично: башни, мостовые, музеи. Той ночью решилось, теперь они – муж и жена.

Анастасия без сожаления покинула свой город, команду синхронисток, ее уговаривали подождать сезон, тренер обиделся, и девочки тоже, но она хотела быть только с Павлом, и больше ничего.

Первый год они жили голова к голове в его Уфе. Она готовила еду, ходила с ним на тренировки, сидела на трибуне – иногда ей разрешал тренер. Она сидела тихо, в самом дальнем ряду. Огромные, словно трансформеры, хоккеисты с шумом входили в раздевалку, а выходили уже обычные парни. Павел, румяный, веселый, чисто пахнущий гелем для душа, обнимал ее так, словно не виделись вечность. Шли домой, взявшись за руки, скрипел снег, и Павел через перчатки гладил ее пальцы.

Потом они переехали в Москву, его позвали защитником в ЦСКА, но ничего не получилось, промучился два сезона, выдохся, ушел. Вернулись ни с чем в Уфу.

Павел спал целыми днями, она лежала рядом, гладила его по спине, по волосам, целовала уши, затылок. Читала ему вслух любимых «Двух капитанов», он и не слушал, не любил книг, ему просто нравился ее голос. Все будет хорошо? Все будет хорошо.

Ее мама и родители Павла помогали им деньгами, пока Павел искал работу. Анастасия поступила в пединститут, на заочное отделение. Увлекалась кулинарией, пекла по маминым рецептам торты, особенно удавался наполеон; к тортам прибавились эклеры. Анастасия стала печь на продажу. Павел устроился на работу в местный детский хоккейный клуб – помощником тренера.

Летом выезжали за город. Павел удил рыбу, Анастасия купалась. Вечером покупали в супермаркете лаваш, курицу гриль и красное вино, раскладывали еду на столике перед телевизором. Балкон раскрыт, дети кричат на улице, а после двенадцати тишина, только лает собака, черная, лохматая. Анастасия иногда выносила ей мясной паштет из супермаркета.

Когда стало испаряться счастье, когда она не закрыла флакон с драгоценными духами, Анастасия так и не поняла, хотя знала трагическую дату отсчета, – но и после той даты было счастье, было.

Последнюю зиму Анастасия прожила одна в Сурино, на даче, купленной шесть лет назад за копейки, а Павел – в городе, тоже один, но Анастасия узнала от общих друзей, что он ночует у Лизы, ей даже показали ее страницу в соцсетях: девушка, студентка, блондинка, ничего особенного.

До Лизы было много всего: были другие женщины и обстоятельства.

Анастасия любила Сурино, и Павел тоже.

Первым делом после покупки он снес прежний фанерный домик с одной комнатой, где стояли только стол и кровать и хранился дачный инвентарь, и поставил на его месте деревянный двухэтажный сруб. Выкопал пруд. Через год пристроил к дому веранду. Летом там пили чай, а зимой веранду заносило снегом. Анастасия чистила снег лопатой, заносила его нечаянно в дом – и на половике, на одежде, на волосах, выбившихся из-под капюшона. В окне снег, тихо, завтра на лыжи. В лесу тоже снег, белый-белый, сосны розово-рыжие, как беличьи хвосты.

Летом в Сурино все росло, как в учебниках по садоводству: в июне, июле – ягоды, в августе – яблоки. В августе Анастасия пекла яблочные пироги.

Угощали соседей – одинокую Валю с никчемным сыном Валерием. Он брал взаймы на водку, а отдавала Валентина. Анастасия жалела ее. Валентина никогда не уходила сразу, сидела долго, задавала вопросы:

– Анастасия, у тебя есть интернет, посмотри, что значит гардемарины. А Бермудский треугольник? А что значит Псалтырь?

Осенью по всей округе витал грибной воздух, грибы дуром росли даже на их участке. Анастасия выходила из дома в резиновых сапогах на босу ногу и приносила несколько груздей.

Валя не собирала грибов, и ее сын тоже. Анастасия делилась с ними: «Нам с Пашей двоим много».

Павла Валя раздражала, раздражал ее пьющий сын Валерий. Анастасия приводила их как отягощающий качество жизни пример: вот, мол, Валя родила сына, и посмотри, как она живет.

Павел сердился. Между ними все чаще разгорались разной степени опасности разговоры. Начиналось с малого: Павел мечтал, что возле дома поставит детскую площадку, батут. у Анастасии перехватывало сердце: молчи, молчи, молчи. Но не удерживалась. Для кого? Да хоть для детей друзей семьи Косолаповых, да мало ли. И часто они к нам приезжают? Ну для каких-нибудь других детей. Для каких? Для Валиного Валерия?

Павел вспыхивал, уезжал, Анастасия не могла заснуть ночью, писала ему сообщения, что любит и скучает. Павел отвечал только утром – выспавшийся, отдохнувший: «Я тоже, родная».

Возвращался на дачу, гуляли в лесу, ходили к своему прудику, Павел обнимал ее крепко, нежно и всаживал без предупреждения нож в сердце: «Как было бы хорошо здесь летом с сыном рыбу удить, а зимой залили бы каток…»

Анастасия просила повесить качели, поставить бассейн, нарядить елку около дома. Павел все делал, но без удовольствия, с упреком. Анастасия читала между строк: зачем нам все это, если нет детей?

Она замечала его испуганный взгляд, когда встречали беременных женщин на улице. Анастасия опускала голову, словно была виновата. Они перестали вместе смотреть сериалы, потому что даже в кино у всех дети, а у них нет.

– Ты так любишь себя? Что в тебе такого хорошего, что ты так хочешь оставить потомство? – спросила она в неподходящий для откровенных разговоров момент.

Они возвращались домой из гостей. У Пашиных друзей родился ребенок – крепенький, глазастый, беспрерывно сосал грудь. А Павел, что было совсем некстати и выводило ее из себя, не выходил из комнаты, как все другие мужчины, внимательно смотрел, как молодая мать кормит ребенка, и задавал практические вопросы: хватает ли молока, сколько ребенок высасывает за один раз, сразу ли пришло молоко и до какого времени планируется кормление. Светлана, молодая жена, пришедшая на замену старой, ровесницы Анастасии, не знавшая про их с Павлом обстоятельства, засмеялась:

– Я вижу, что вы тоже собрались.

– Куда? – Нервный смешок. – В отдел ка‑ пусты?

За ужином Анастасия как бы между делом поинтересовалась у главы семьи, как дела у оставленной старой жены и дочери-подростка, сколько уходит на алименты и многое другое в таком духе. Анастасия затевала скандал, хозяева старались оставаться миролюбивы, но она не унималась. Павел закипал.

В кулуарах обсуждали, как жалко Павла: вот он такой и такой (перечисление достоинств), и чего он в ней нашел, она даже не настоящая фигуристка была, синхронистка какая-то.

В такси Павел ни с того ни с сего обиделся на водителя – да пошел ты! – вышли неизвестно где, шли по обочине, оба нетрезвые, усталые. Анастасия выговаривала: пускал слюну, не на ребенка, а на новенькую жену с молочной грудью. Павел больно схватил ее за плечо, тряхнул, хотел тряхнуть посильнее, но сдержался.

Смотрели друг другу в глаза. Анастасия подумала: ведь он меня ненавидит.

На остановке сели на скамейку. Павел пытался понять, где они находятся, чтобы вызвать такси. Они уже протрезвели.

Приехала машина, Анастасия села в нее одна.

Павел не приходил ночевать два дня. Она ему звонила, но он не брал трубку. На третий день написал: «Все хорошо, я на работе». Она поехала мириться, надела сарафан, чтобы продемонстрировать открытые плечи, синяк на заплечье.

– Я понял, что без детей моя жизнь не имеет смысла.

Детей. Множественное число, отметила про себя Анастасия, и еще, что он эти ночи провел у кого-то: чистый, бритый, свежий.

– И большая часть моей жизни…

– Это какая же часть?

– А ты посчитай. Важная часть моей жизни уже прошла без детей.

Считай – напрасно. Нанес сокрушительный удар.

После того разговора Анастасия все чаще оставалась в Сурино, а Павел жил в городе и приезжал только на выходные. Дачу он любил, но уже меньше, в заботе о доме сквозило принуждение. Ремонтировал то одно, то другое, в прошлом году наконец остеклил оранжерею. Но из его мечтаний о будущем ушло слово «мы», он больше не говорил «мы сделаем», «у нас будет», множественное местоимение заменилось личным, Анастасия исчезла из горизонта планирования.

А когда он перестал говорить о детях совсем, ушло тайное напряжение. Сурино расцвело, как раньше. Анастасии показалось, угроза миновала и все наладится.

Именно тогда и появилась Лиза. Анастасия не сказала Павлу, что все знает.

Может быть, Лиза уже была, но не проявлялась, сидела тихо, как мышь в мешке с зерном.

За Лизой – долгие мысли про будущую одинокую жизнь – стакан воды. «Тут морщины, там целлюлит».

Да, понеслось с горы. Мысли о неизбежном расставании, преследовавшие весь прошлый год, не отступали даже во сне, словно она находилась на непрекращающемся допросе; не унималась любовная горячка, несмотря на двадцать прошедших лет, когда чувство должно было износиться в линялую тряпочку, а тут трясутся руки и плачешь по любому поводу. Однажды Анастасии захотелось заснуть и не проснуться.

С горя, чтобы совсем не пропасть, записалась на онлайн-курсы шведского. На уроках учили простые слова – как будет по-шведски «я», «ты», «они», «дом», «улица», «страна».

Анастасия плохо запоминала, но новый язык – тугой, как клубок шерсти, из которого нужно тянуть слово за словом, словно тонкую нить, разматывался, и с ним – ее новая жизнь.

Преподаватель Мария, шесть лет назад переехавшая в Гётеборг, рассказывала о своем быте, и Анастасия решила: если они расстанутся, переедет в Швецию, будет печь торты на заказ или, может быть, даже вернется на лед тренировать детей.

Вечерами сидела на сайтах недвижимости, искала дом где-нибудь далеко, на севере Швеции, чтобы зима поморознее, лес поблизости, ели в снегу, как здесь в Сурино, но в Сурино каждая вещь напоминала о Павле: вязаный половик – покупали в «Икее», – или слившиеся в одну фигуру влюбленные, филимоновская игрушка – купили в Одоеве, называется любота.

В субботу Павел приехал в Сурино поговорить. Они не виделись месяц. В последние августовские дни сохранялось еще летнее тепло. Валентина с Валерием собирали картошку. Анастасия не знала, что делать с яблоками и сливами: кладовая вся забита, Валентине тоже не надо. В подвале мыши. Павел скосил траву, Анастасия убралась в доме, вывесили сушить половики. На велосипедах поехали в магазин за пивом, купили баранки и колбасу. После бани сидели на веранде до темноты, обсуждали, что еще нужно успеть до осени. На столе букет из веток калины, яблоки, свечи, комаров нет, но мухи.

Павел смотрел на Анастасию: худая, усталая – как ее жалко, – чужая, но и своя, родная, – и жалость не давала ему покоя. Она чувствовала в его взгляде жалость, но пусть жалость, жалость – тоже любовь. Ночью они помирились. Без слов. Он обнял ее сильно, погладил по голове.

Переехали в город вместе. Хотя главный вопрос – что дальше – остался на том же уровне непроясненности, Анастасия уже не могла обсуждать и думать, и Павел тоже.

Павел предложил: «Давай отдохнем на море. Ты устала, я устал». Словно отпуск – выход.

Анастасия не хотела в отпуск. Не было сил и желания. Она записалась на сентябрь в частную клинику неврозов. Но отправлять его одного тоже не хотелось: вдруг новое знакомство, новая Лиза и не унимающийся голос в голове, когда он не берет трубку: «Почему не отвечает, что делает, наверное, зачинает ребенка». Его любимое слово «зачинает» раздражало безумно, зачинать, чинить, и ей казалось, что вот зачатие и происходит – карандаш в точилке, стружки, стержень, фу. Зачатие – заячье слово.

А за два дня до отпуска, во время близости – так они называли секс, – Павел был особенно нежен, особенно страстен, Анастасия подумала – как хорошо, он меня любит. Павел после с глупой улыбкой и почти слезами в глазах признался, что представлял, как они зачинают ребенка, и от этой мысли ему было особенно приятно. И ее сорвало. Какой ребенок, ты что, забыл, ты же знаешь все, уходи, уходи, уходи. Он собрался и ушел.

Павел позвонил ей, когда она сидела во дворе дома с продуктами из «Вкусвилла»: не было сил идти домой. На скамьях ежедневное собрание собачниц: пожилая блондинка, стриженая тихая старообразная девушка, все время вспоминающая подробности из своей давней жизни в Японии, какую-то ерунду: например, там все пьют и живут в домах с плесенью на стенах, и много еще такого, неинтерес‑ ного.

У японской девушки был очень грустный пудель, с красными гнойными глазами, стриженный под льва, а у блондинки, вспоминавшей былое – московские булочные и батоны размером со щук, ну ты преувеличиваешь, зачем мне это надо, – терьер, маленькая вредная собачка. Анастасия не любила собак. Но вчера, прожив в одиночестве целый день в их с Павлом квартире, она позвонила знакомой, заводчице корги, и та сказала, что вот если они с Павлом по-прежнему думают о собаке, у нее как раз есть прелестные щенки.

Анастасия показала собачницам фотографию маленькой девочки-корги, рыженькой, мягкой, четыре недели от роду, цена по запросу, и блондинка затревожилась: собаку завести – это вам не игрушку купить, с ней надо играть, разговаривать и ходить как за ребенком! Анастасия встала с лавочки, чтобы только не про ребенка, только не про ребенка, и тут позвонил Павел: «Предлагаю последний раз», – очень строгим голосом, – и она согласилась.

– В Греции съезди в Ф., поднимись на коленях в гору и попроси Богородицу о чуде, там чудотворная икона, я читала, всем помогает, – мама Ира давала наставления дочери по телефону.

Обе они, мать и дочь, были невоцерковленные, но обе верили в Бога, правда, по-разному. Анастасия думала: ничего не нужно вымаливать, Бог – это чудо, сядет голубем на плечи. А Ира по-другому: за Божьей милостью надо ползти на коленях, сносить три пары железных сапог, в кровь, до мяса, до кости – только так.

В самолете сидели голова к голове, дремали: ранний вылет, ночью спали пару часов.

На заднем ряду скучные филологи: он пожилой, она молодая, но в целом – одинаковые. Впереди – высокий лысый мужчина лет шестидесяти, в темно-бордовом свитере и фиолетовом шарфе, нос крючком, без бровей и ресниц, и с ним красивая девочка пяти-шести лет. Анастасия заприметила их еще в автобусе. Они разговаривали на смеси русского и какого-то другого славянского языка – мой мамочка очень красивая, – у девочки ласковые «с», путая мужской и женский род. Не надо спорить себе, Витечка. Значит, он – Витечка. Смеются.

Витечка, а почему ты спишь? Он отвечал ласково: а что, нельзя?

Самолет попал в зону турбулентности, их качнуло, Анастасия взяла Павла за руку, а девочка тихо-тихо пожаловалась своему Витечке:

я боюсь.

Не надо бояться. А почему не надо бояться? Я пока боюсь, очень боюсь. Витечка строго: нет, нельзя! А почему нечего бояться, если страшно? Павел слушал и умиленно улыбался их речам.

«Почему Витечка? Может быть, это как Гумберт и Лолита, а красивая мамочка уже мертва». Павел перестал улыбаться, отвернулся от нее. А они еще даже не приземлились, и две недели бок о бок еще впереди, как их пережить – немой вопрос, – когда просто сидеть рядом трудно.

А почему монстры никогда не спят – они же монстры? – спросила девочка Витечку, а тот не знал.

Принесли еду. Они разделили без слов: ей – сыр, овощи, Павлу – хлеб, масло. Он не боялся потолстеть. Девочка тоже делила по своему усмотрению: «Это тебе, и это тебе, а эту вкуснявочку мне».

Филологи на заднем ряду приятно оживились перед трапезой. Анастасия обернулась: он – маленький, почти карлик, короткие руки, узкие плечи, борода, очки. Она – с толстыми руками, большая черная родинка на шее, как игольница с двумя иголками.

В аэропорту работали на всю мощность кондиционеры, и было понятно, какая снаружи жара. Витечка снял куртку, шарф и свитер, связал узлом на бедрах, девочка сложила одежду в рюкзак. Больше вещей у них не было. Может быть, надо в полицию. Дура ты. Павел, не переставая обижаться, отошел изу‑ чать стенд с арендой авто: вдруг на месте дешевле? Но оказалось, что дороже. Не обманула Наташа, его знакомая в турбюро.

В Афинах тяжелая жара, все, как и ожидали, еле дошли до арендованной машины. До их деревни два часа дороги. Ехали молча, он включил местное радио, греки пели дребезжащими голосами, по дороге все одинаковое – песочно-красное – горы и дорога, голубыми всплесками – море, хотелось нырнуть немедленно и поплыть.

В киосках на трассе, как птицы в скворечниках, рабочие в оранжевой униформе принимали плату за проезд, и она подавала им заранее отложенные центы.

Платная дорога закончилась, они свернули в сто‑ рону деревни; песчаные пустоты земли перемежались туристическими магазинами: оливки, апельсины соседствовали с гипсовыми фигурками богов.

Анастасия захотела апельсины. Продавец, пожилой грек, складывал фрукты трясущимися руками в зеленый пакет.

Пыльные, только что сорванные, с зелеными листьями… Она кусала их через кожуру, сок тек по коленям; по радио греческие певцы пели грустными голосами веселые песни.

В отеле их встретила Татьяна – русская помощница очень пожилой хозяйки-гречанки. Татьяна была средне-пожилая, энергичная, говорила с акцентом, словно когда-то ее русский язык поймали в клетку, держали годами в неволе, и из него ушли все вольные легкие интонации. «Как приятно хоть с кем-то поговорить на русском».

Татьяна вышла замуж за грека старше себя и прожила с ним в Греции двадцать лет, муж-грек уже ста‑ рец – девяносто годков, почти слепой.

Она быстро передвигалась по их номеру, показывала, где что лежит: здесь теплые одеяла на случай, если похолодает, здесь полотенца на пляж, в душ, здесь кастрюли и сковорода, кофейник, бокалы для вина.

Вручила между делом визитку: «У Николая в таверне можно начать завтракать в одиннадцать утра, если вас не устроит отельный завтрак. Прокопий, племянник, держит магазинчик с продуктами, у Андреаса, рыбака, можно взять свежей рыбки, и я вам могу пожарить. До пляжа пять минут. Если флаг на горе повернут вправо, значит, на море волны и ветер, а если влево – спокойно и хорошо».

Балкон их номера выходил в укромный внутренний садик отеля. Там уже стоял накрытый стол: праздновали крещение правнучки или правнука хозяйки. Во главе сама пожилая хозяйка – белая пышная голова георгином, в черном с ног до головы, взрослые дети – родители молодых, молодые родители грудничка, передаваемого с рук на руки.

Татьяна позвонила им в номер, передала приглашение присоединиться. Павел как раз мылся в ванной, вышел голый, без полотенца. Анастасия посмотрела на его сильное тело, волосатую грудь, дорожку курчавых волос внизу живота, и ей стало неприятно: он был полон сил – жить, любить, заводить детей.

Нужен ведь какой-то подарок.

Татьяна сказала, что не нужно.

А кого крестят? Мальчика? Девочку?

Откуда я знаю. Наверное, девочку.

Их посадили за стол, налили узо: вот хлеб, сыр, разного рода рыба – большая и малая, вареные травы, мусака размером с противень. Аккуратные носатые дедушки, бабушки в черном – всякого звания родня – пили и пели. Молодого отца разморило от жары, вина и чувств.

Новокрещеной Марии – Анастасия шепнула: «Девочка, я была права», – желали прожить отведенный ей срок с Богом в любви и счастье. Девочка похныкивала на руках у матери, под белым платьем мелькали ее беспокойные крошечные пяточки. Разразился рев – сильный, как ливень. Молодая кудрявая мать, будущая матрона – намечающаяся полнота в руках, шее – спешно унесла ее кормить под гранатовое дерево.

Татьяна рассказывала, что из блюд особенно вкусно, вот, попробуйте мусаку. Я ее так редко готовлю, ем только в гостях или ресторане. А я думала, что готовят каждый день, удивилась Анастасия, ну что вы, это непростое блюдо, очень хлопотное.

Анастасии и Павлу хотелось искупаться, но было неудобно так скоро покинуть торжество. Хотя кому какое дело?.. Молодой отец вконец осоловел. На него не обращали внимания. Пожилые мужчины пели хором, и один, с гитарой, вышел из-за стола, махнул рукой, призывая к танцу. Женщины встали в круг, к ним присоединились мужчины. Анастасию с Павлом позвали тоже. Анастасия осталась сидеть, а Павел вышел в круг, положив руки на плечи мужчин, и общая сила танца подхватила его. Он смеялся, оглядываясь на Анастасию – правильно, неправильно? Анастасия показала большой палец – классно.

На пляже – пять минут по пристани с лодками – легли, не раздеваясь, прямо на темно-коричневый, как тростниковый сахар, песок. Голубое с розово-красными прожилками близкое небо соединялось с морем. Оно чуть синее оттенком. На пирсе пожилая женщина в длинной юбке читала книгу. Как она видит в сумерках? Павел разделся – и снова Анастасия посмотрела на его тело с завистью, болью и желанием, – зашел в воду и поплыл.

Женщина с книгой все сидела.

Перед ужином поднялись в горы посмотреть на старый маяк. Он давно не работал, над ним висели крупные звезды, стрекотали стрекозы, море внизу очень темное и страшное, как огромная рана, и запах сухих цветов, что росли тут.

Как называется? Не знаю, на чертополох похоже.

Ты заметила, какие здесь у местных старые машины? Бедность повсюду. Зачем им новые машины, когда у них есть море. Наивная душа. А тебе зачем машина?

Он обнял ее, она делала вид, что ей хорошо, чтобы и ему было хорошо. Ей не хотелось портить ему отпуск.

В таверну Николая, где они, следуя рекомендации Татьяны, решили поужинать, прибывали друг за другом, словно на тайную встречу, нарядные пожилые мужчины и женщины.

Две дамы, одна – в платье с бело-черными полосками, другая – в красном закатном, вышли из-за стола, словно приготовившись к исполнению танца, взялись за руки и продолжили разговор, недопустимый по какой-то причине за общим столом. Они стояли так долго, не разжимая рук. Анастасия успела съесть салат, пока не появился священник в черной сутане.

Обе дамы почтительно поцеловали ему руку, и другие тоже поднимались с мест и целовали ему руку. Священника усадили во главу стола, как на картинах о тайной вечере, и две женщины в платьях сели с ним рядом.

Анастасия засыпала от вина и усталости. Она сняла туфли, сидела на стуле с ногами, как в детстве. Павел спросил: «Как называется маленькая рыбка, которую мы ели на крестинах?» Официант показал пальцем в меню: есть биг и смолл. Смолл.

Принесли рыбу, она оказалась не такой, как подавали на крестинах. Павел расстроился: «Завтра спрошу у Татьяны. Время здесь стоит, машины те же, что и десять лет назад, а цены растут. Я помню, еще на Крите греческий салат стоил три евро, а сейчас уже пять».

Священник, сопровождаемый женщинами, ушел, за ним поднялись и другие. В кафе остались только Анастасия с Павлом и старички. Аккуратные, в белых брюках, они играли в шахматы за дальним столом. На их столе горела свеча, освещая доску с фигурами. Двое официантов присели к ним за стол, комментируя ход игры. Вышел и сам хозяин таверны Николай – крупный, кудрявый, с брюшком, неся на подносе тарелку с хлебом и огурцами, тарелку с сыром, бутылочку самогона, и тоже сел к старичкам. Все выпили по рюмочке. Вышла пожилая женщина, наверное мать Николая, и унесла бутылку.

Выбежала девочка с подносом, она несла кофе, Николай погладил ее по голове.

В номере включили кондиционер, закрыли ставни. Павел поцеловал ее наугад, попал в плечо и отвернулся. «Завтра продолжим шалить, а сейчас спать». И мгновенно пришел сон.

Несколько дней подряд, повинуясь путеводителю, осматривали достопримечательности. Павлу все это было неинтересно. Камни и камни. Анастасия выполняла познавательную программу за двоих, хотя ей тоже было неинтересно. В древнем Коринфе сфотографировались у Львиных ворот, после них там же целовались юноша и девушка, Анастасия подумала: они такие же, какими мы были когда-то, только у них все впереди.

В Эпидавре, в каменном знаменитом театре, забрались на самый верхний ряд и оттуда смотрели на уменьшившуюся сцену. Женщина в широких штанах, видимо гид, вышла в центр, громко хлопнула в ладоши, призывая свою группу, и американские туристы – толстые, бесформенные, в шортах, бродившие безо всякой цели, встали в круг и захлопали тоже. Павел засмеялся.

Вышла еще одна женщина, высокая, в желтом платье, наверное итальянка, и, решив проверить акустику, запела. Американцы переметнулись к ней, радуясь бесплатному концерту. Итальянка пела, сопровождая выступление выразительными жестами, и Анастасии казалось, что она обращается к ним – зачем вы мучаете друг друга? К итальянке подошла пожилая женщина в черном платке – концы повязаны на затылке, белые седые волосы, тонкие журавлиные лодыжки, наверное мама, и подарила цветы. Итальянка заплакала.

Они еще погуляли вокруг театра, держась за руки; туристы снимали на телефон столетние деревья, камни, кафешки с мороженым и соком – все, что видели вокруг. Анастасия купила мороженое – тут же пришли попрошайничать местные кошки. Одна, серая с пятнами, маленькая, аккуратная, была беременной. Анастасия оставила ей мороженое на крышке от кофе, соперницы, шипя, крутились у крышки, тоже претендуя на лакомство, откуда ни возьмись вылез огромный кот, похожий на опухшего от пьянства мужика. Анастасия топнула. Кот испугался, отошел.

Орды собак повстречались им в Нафплионе, когда-то столице Греции, а сейчас маленьком, почти сельском городке. Анастасия и Павел побродили по морскому порту, а после пошли обедать в первую попавшуюся таверну. Высокая официантка с черными стрелками на веках сидела за столом с двумя пожилыми мужчинами, и они по очереди целовали ей руки.

Обедали, не разговаривая. Павел углубился в телефон. Анастасия сохраняла хладнокровие, она обещала себе на время отпуска быть идеальной женой: не злиться, не обижаться. Но они все равно ссорились. Павел уставал от музеев, слишком жарко, длинные очереди, исчезал, Анастасия находила его в кафе, с бутылкой вина, обижалась, Павел был невозмутим и неприступен, и в такие минуты она думала: вот и все, вот и все, прозвенел последний звонок, глупая песня с ее выпускного, надо решиться и разойтись.

Но вечером в своей деревне, набрав закусок в таверне Николая, шли на пляж, раскладывали еду; тихо плескались волны – ведь хорошо, лучше, чем твой снег. В такие минуты уходили занудные муки одних и тех же переживаний.

Павел загорел, Анастасия оставалась белой, как крем от загара.

Они давно договорились: никаких святых мест. Все это было, и все это прошло: чтение акафистов Матронушке, очередь к иконе, начинающаяся с трех ночи, послушания, строгие посты, – но голубь не прилетел во второй раз с благой вестью, так бывает.

В Вешту, к святой Феодоре, они поехали только по туристическим причинам.

Русская женщина-гид в платочке водила экскурсию. Рассказывала о монахине Феодоре, простой греческой девушке, ушедшей в мужской монастырь или, по второй версии, на войну, в нее влюбилась безответно селянка, объявила себя беременной и соблазненной. Павел шепнул на ухо: «Какие вы, бабы, коварные». «Пусть мое тело станет храмом!» – Гид показала на храм, перекрестилась, и женщины тоже перекрестились.

В воде стояли свечи, и свет от них огибал крестным пасхальным ходом всю территорию монастыря. На крыше монастыря росли семнадцать деревьев – гладкие, полые внутри под чешуйчатой аллигаторовой корой.

Женщины молились, целовали стены, ступени, просили каждая о своем, и молельный хор поднимался туда, в небо. За допуск к Богу требовалась плата: святая вода за евро, свечи, поминание, иконки – четыре.

Анастасия не купила свечей, не зашла в храм – села на лавочку около ухоженных клумб.

– Там дальше еще какой-то храм с иконой, – сказал Павел.

Он тоже не верил в чудеса исцелений, подбадривал ее, как проскочивший мимо угодившей на мину. Он мог спастись. А она уже нет.

Мимо них прошла очень пожилая толстая монахиня и перекрестилась семнадцать раз. Анастасия хотела в отель, Павел – пожрать. К монахине подошла женщина, гречанка, и монахиня крепко обняла ее за плечи.

Тогда, после случившегося, Анастасия ходила в женскую консультацию к психологу. Там же, в другом кабинете, принимал священник. Анастасия записалась и к нему.

Она хотела усыновить ребенка немедленно: первая горячая реакция на горе – заменить нерожденного своего младенца на любого другого, чтобы новой любовью заткнуть дыру в сердце. Она ходила по улицам и всерьез искала брошенных младенцев, прислушивалась к звукам: вдруг где-то плачет, ведь находили же другие, она не раз читала в газетах.

– Не всем Бог дает детей, смиритесь, возьмите ребенка из детского дома, кто-то должен быть матерью этим детям, – говорил ей отец Александр, когда пили чай в его кабинете. – Ничего не поделаешь.

Ее мама регулярно смотрела выпуски «Пока все дома», рубрику о детях в детдомах, звонила ей после: «Какой там был чудесный ребенок, скажи Павлику. Взрослый даже лучше».

Поехали с Павлом в дом ребенка посмотреть на детей, просто посмотреть, она взяла подарки – пеленальный столик, качели и даже самокат, родители Павла подарили заранее к рождению ребенка, плохая примета, но они не верили в приметы. Подъехали – и боль, как пыль перед бурей, поднялась в душе. Анастасия смотрела в окно, сжимая руки.

Ну что? Не могу.

Павел ушел один, вернулся через час. Ну что? Ничего. Поехали домой. Она не стала расспрашивать. Не было сил.

Боль потери затвердела, не беспокоила, но никуда не ушла – лежала в маленьком гробике, и Анастасия ее носила вместо надежды. Анастасия не хотела видеть детей, говорить о детях и, глядя на чужих детей, уже не думала, что это могли быть их с Павлом дети.

И вот он сидел рядом – растерянный, грустный, взмокший от жары. Анастасия чувствовала себя виноватой. «Ну хочешь, давай поедем в этот храм». Гид, отпустившая свою паству на вольные хлеба, подсела к ним на скамейку, кокетливо оглядывая Павла.

– Вы не знаете, где в окрестностях можно от души поесть?

– Знаю. – Гид не замечала Анастасию, смотрела на Павла, а Павел весело на нее.

– Неподалеку есть деревня, там всего две достопримечательности – храм и таверна, – любезно рассказала гид. – Еда грубая, но вкусная.

– Я как раз такую люблю.

Гид объяснила, как проехать и что собой представляет таверна:

– Она одна там, сразу узнаете, около маленький пруд, и на заборе тыковки продолговатые, мускатные которые, ну поймете.

– А что они просят? – вмешалась Анастасия. Гид ее раздражала.

– Кто?

– Эти женщины.

Гид уже слегка обнажила плечи для загара, приспустив бретели и сняв платок.

– Разное. Я вожу русские группы. Ну, любви: кто сами замуж хотят, кто – чтобы дочери удачно вышли, все по-разному. Кто-то детей просит, Бог не всем детей дает. Детей надо заслужить.

– А у вас есть дети?

– Сын, – почему-то обиделась гид.

Анастасия хотела спросить: «А чем заслужили?» – но удержалась и не спросила.

Таверна в деревне оказалась запертой, на дверях висело рукописное объявление на греческом, сама деревня спала мертвым сном. Они оставили машину и пошли пешком. Склад старой техники, на склоне кладбище и роща хурмы. На маленькой площади рос огромный каштан, распустив павлиньим хвостом листья. Под ним, как под зонтом, стояла маленькая белая церковь. Они уже хотели уезжать, когда к церкви подъехал автобус, оттуда выскочил маленький мужчина в черном костюме, принял трость, и следом, опираясь на его руку, вышел старый священник и отпер церковь.

Молодой подошел к машине и жестами попросил Павла о помощи.

В автобусе между сиденьями стоял узкий, как лодка, стол. Павел и мужчина потащили стол в церковь. Анастасия вошла следом.

Внутри было темно и прохладно, как во сне. Священник с палочкой зажигал у икон свечи.

У алтарных ворот в серебряном окладе по самые глаза, словно в доспехах, икона Божьей матери со строгим непримиримым лицом взглянула на Анастасию черными скорбными глазами, и та вздрогнула. Мужчина внес огромный букет белых лилий и выронил из рук.

Анастасия погладила оклад рукой. Павел, дежурно перекрестившись перед иконой, прошептал на ухо: «Пойдем, сейчас внесут гроб». Он пах лилиями, и его ладони были мокрыми.

Они торопливо прошли мимо пустого стола и лилий. Мужчина из автобуса стоял на крыльце, расстегнув ворот черной рубашки, и курил.

– Погиб мальчик семнадцати лет. Он не из этой деревни. Везут из Афин. Его сбил русский отдыхающий. – В глазах мужчины не было горя, только деловитость и скука. – Я не родственник, – пояснил он Павлу, – попросили помочь.

Всю обратную дорогу они не разговаривали. Павел был мрачным, раздраженным. В отеле быстро принял душ и лег.

Что с тобой? Ничего. Устал. Анастасия не могла оставаться в номере: болела голова, прежняя тоска накатывала дурнотой.

– Я пойду прогуляюсь.

– Иди, – равнодушно отозвался Павел.

Темнело по-южному рано, уже горели фонари, столики у кафешек почти все пустовали, и в магазинах, предлагавших одинаковые товары – украшения, платки, купальники, шлепки, ласты, – тоже было безлюдно.

В детском магазине продавались смешные маленькие платья и тканевые туфельки меньше ладони. Она вспомнила о недавно крещенной Марии, купила ей те самые туфельки, крохотные панталоны с кружевами, рубашку с вышивкой и соску с бычком – наверное, родственником Минотавра.

Маяк впивался в море бледно-зелеными стрелами лучей. На яхтах вокруг пристани кипела жизнь. Анастасия рассматривала чужую жизнь, как трейлеры фильмов. Вечеринка: официант в белой сорочке разливает шампанское, крутится вентилятор, смеются дамы в вечерних платьях. Семейная идиллия: пожилой мужчина, его жена и мать жены пьют холодное белое вино и играют в карты. Вечерний покой: мужчина пьет кофе, женщина делает маникюр. Она посмотрела на Анастасию, и той стало неловко, словно она пришла на вечеринку, где ее не ждали.

В таверне Николая сидела за рюмочкой граппы Татьяна.

– Погода портится, – объявила она, – а мне еще до дома двадцать минут на велосипеде.

Ее ждал старый слепой муж, и Татьяне не хотелось домой.

– Это он сейчас старик, а был крепкий мужик такой, хозяин оливковой плантации. Я работала у него, собирала маслины. В девяностые сбежала с маленькой дочерью от голодной жизни, муж-алкоголик, без просвета, вот вы не знаете, что это такое – пьющий муж. Это горе. Это страх, это голод. У вас такой хороший муж. Красивый, ласковый. А детей нет?

– Детей нет.

– Что ж. – Татьяна поежилась. – Я забыла, что такое холод, хотя родилась в Мурманске. Белые ночи, северное сияние, снег, морозы под минус пятьдесят. Я даже зимой купаюсь в море: мне жарко.

Десять лет назад муж продал дело младшему брату, но Татьяна работает и у брата, и в гостинице. Без дела скучно. А дочь выросла, живет в Афинах.

Татьяна задумалась, ушла в прошлое.

– Вот, – вспомнила Анастасия, – это наш с Павлом запоздалый подарок на крестины.

– Прелесть какая! Вы молодчина! – Татьяна восторженно умилялась нарядам, но тут же загоревала: – А у хозяйки какое горе! Погиб внук в Афинах, а хоронили в соседней деревне: в местном храме чудотворная икона Божьей матери, у этой иконы его мать и вымолила. Ну, надо ехать, уже поздно.

Татьяна вскочила на велосипед, бодрая, легкая, понеслась к своему греку.

Анастасия вспомнила о матери, они ровесницы с Татьяной.

У матери давление с утра, больное сердце, лежит до вечера, плачет по пустякам, обижается. Все ее переживания касаются только собственной старости. Анастасия уезжала от матери с тяжелым сердцем и долго не могла разгрузить душу. В старости матери, как в Кощеевом яйце, хранилась игла и ее старости, и смерти.

Когда-то Настя приходила из школы после второй смены в темный и пустой дом – мама была на работе, – разогревала суп и ела без удовольствия, а потом наступал тяжелый темный час: казалось, что мама не придет и она останется одна в этом мире. Но мама приходила, а с ней и радость, и спокойствие: уроки сделаны, посуда вымыта, давай пить чай с конфетами.

И вот он, этот час, наступал на Анастасию всерьез. Они даже перестали ссориться, изводить друг друга. Старость съедала все чувства.

А еще два года назад они ссорились по-настоящему, горячо. Мать высказывала Анастасии, что та эгоистка, а та упрекала в эгоизме мать: «Оставляла меня у бабушки неделями, устраивая свою личную жизнь, а сейчас просишь меня – то массаж тебе, то в квартире убраться».

– Да, – сказала мать, – ты жалеешь только себя, ты привыкла так жить, саму себя обслуживать.

– Привыкла? То есть я сама выбрала это?

Мать поджала губы:

– Как ты со мной разговариваешь? Я тебя с рук не снимала, жопу подтирала.

– А скоро я тебе буду жопу подтирать.

– Я лучше отравлюсь, но не допущу этого.

Как тогда стучало сердце! Как она плакала, как жаловалась Павлу: «Разве я эгоистка? Разве я виновата, ведь она прямым текстом говорит мне, что я сама виновата».

Павел утешал: какие вы глупые. Давай Ирину Анатольевну завтра на чай пригласим. Ну ее.

И все-таки позвали. Пили чай. Анастасия подлизывалась:

– Мама, ты любишь чай, попробуй с мятой и лавандой, успокаивает.

– Мне не надо, я и без успокоительных справляюсь.

Но тогда в той палате никого не могла видеть, кроме мамы, даже Павла.

Как мать смотрела на нее, как гладила ее ноги, руки, словно они вернулись в то время, когда Анастасия была младенцем. Мать выхаживала ее, как в первые дни жизни.

В номер ей хотелось зайти как можно тише, но от граппы кружилась голова. Анастасия перепутала выключатели и включила свет в комнате вместо кухни, в ванной уронила шампунь.

Она легла на краешек кровати. Павел лежал на расстоянии вытянутой руки, рядом, а мог бы спать где-то за тысячи километров от нее. Его тело она знала наизусть: изменение его очертаний в точных значениях на весах, волосы на груди, под мышками, родинки даже в самых интимных местах. Но о чем он думает, она давно не знала.

– Ты пьяная?

– Да!

– Тогда не дыши на меня.

– Ты меня любишь?

Ничего не ответил. Притворился, что заснул. А может, и правда заснул. Погладила его по спине, по волосам. Он лежал неподвижно, но его тело отзывалось, дышало по-другому. Он повернулся и поцеловал ее.

Анастасия проснулась в десять утра, Павла не было в номере. Он вернулся, когда она одевалась к завтраку. Где ты был? Ходил гулял, я взрослый человек, я что, не имею права. Анастасия не попросила Павла завязать завязки на спине, как обычно, когда надевала его любимое платье. Ей казалось, что Павел сожалеет, она чувствовала спиной его взгляд – любяще тихий, она обернулась, желая мириться, но Павел сидел за ноутбуком и не смотрел на нее. Мне поработать нужно, я уже позавтракал.

Анастасия не стала ни о чем расспрашивать, выпила кофе у бассейна, там же накрывали к завтраку. На одном из шезлонгов лежала книга. Анастасия подошла, посмотрела. Шведские буквы. Первое слово – осень, а второе она не вспомнила. В бассейне сосредоточенно плавал мужчина, от бортика к бортику. Анастасия ему улыбнулась, он помахал рукой.

Море было тихое и прозрачное, несмотря на предостережения Татьяны, и в нем так четко были видны маленькие рыбки, словно они отражались в зеркале. Вчера Татьяна вспомнила, что они называются барбуни, надо сказать Павлу, у Николая порция в сто грамм за восемь евро, а у рыбаков – за килограмм.

Чистый солнечный свет, словно рафинированное подсолнечное масло, лился над морем.

С пляжа унесли почти все лежаки, осталось несколько у прибрежного кафе. Анастасия попросила официанта отнести один на пляж. Отец с сыном лет восьми-девяти выкорчевывали из песка зонты. Конец сезона.

Мальчик что-то спрашивал детским нежным голосом, отец отвечал, она заснула под гул их голосов, а проснулась от смеха. Две девочки в одинаковых купальных трусиках и с одинаковой стрижкой играли в мяч, младшая никак не могла поймать и почему-то хохотала.

Две упитанные старухи в одинаковых панамах, но в разных купальниках разместились рядом под единственным уцелевшим зонтом, смотрели на море и синхронно курили. Поодаль от них на песке сидела третья, еще крупнее, с маленькой детской сумочкой. Те две – шары туловищ на тонких ножках, – словно экзотические птицы, не сняв шляп, зашли в воду по шею и замерли, не собираясь никуда плыть. Официант тем временем принес им по маленькой бутылочке узо. Выйдя на берег, они достали из дамских сумочек бутерброды – белый хлеб с колбасой, выпили. Старухи заметили, что Анастасия их разглядывает, замахали руками: идем к нам. Анастасия поблагодарила их, но приглашение не приняла.

Ей уже не хотелось лежать на солнце, не хотелось купаться, но она заставила себя войти в море, после солнечного тепла неожиданно холодное, постояла в нерешительности и поплыла. На мгновение Анастасия подумала: а вдруг если плыть и плыть до изнеможения, то все, что заставляло ее страдать, останется на берегу?

Море теряло приветливость, расширялось вширь и вглубь, поглощало берег, как горе душу, равнодушное, страшное; где-то там, на дне, беззвучно поедали друг друга рыбы и колыхались косматые слизкие водоросли. Ей стало страшно, и она развернулась обратно.

Гречанки всё сидели на песке, расставив ноги, выпятив животы, как маленькие девочки, приготовившиеся катать мяч, совсем не заботясь о внешней привлекательности. Ей захотелось к ним, к этим женщинам, у которых, наверное, все прошло, отболело, и они живут, ни о чем не тревожась. Официант, услужливо ожидавший заказ в пустом кафе, перечислял, какие есть вайн. Анастасия отказалась от вина, только кофе, если дамам, она показала на старушек рукой.

Официант подошел к ним, перевел, те улыбались, благодарили жестами: мол, прости, но мы все, очень жаль, отпировали.

Третья все так же прижимала к животу свою маленькую сумочку, как собачку, но Анастасия успела увидеть, как она достала чупа-чупс, розовый, и облизала, как ребенок.

Анастасия вернулась в гостиницу к обеду. Солнце внезапно ушло, как и предсказала Татьяна, заволновался ветер, купола зонтов издавали хлюпающие звуки, словно крылья летучих мышей.

Павел в рубашке и шортах лежал перед бассейном, в окружении пустых лежаков. В гостинице стояла церемонная тишина без внешних следов траура, но казалось, что кто-то заперся в комнате и беззвучно плачет.

Анастасия шепотом рассказала Павлу, хотя никто бы и так не услышал, о горе, постигшем хозяйку, все, о чем вчера поведала Татьяна. Какое несчастное совпадение – крестины и похороны.

Павел видел, как хозяйка с чемоданом села в такси, а после приехала младшая сестра хозяйки, тоже старушка, да-да, ее Анастасия видела на завтраке. Павел потерся носом о ее щеку, понюхал кожу: пахнет водорослями. Небритый светлый подбородок (он никогда не брился на отдыхе), ярко загорелое лицо, и на этом лице особенно светлые, особенно добрые глаза.

Анастасии хотелось говорить с ним, она соскучилась, словно они давно не виделись.

Она рассказала ему об одинокой женщине с маленькой сумочкой на пляже. «Она, наверное, хотела кого-то убить. Я ушла, а она еще там сидит». А он ей про нового постояльца. С книгой? Павел не обратил внимания, с книгой или без книги. «Может быть, он как раз и есть тот таинственный человек, которого поджидает твоя старуха, чтобы пристрелить одним выстрелом». Они смеялись. Где-то горе, но не их горе.

Павел предложил развеяться в Нафплионе, он был ближе всего: посидеть в кафе, где подают марципановые трубочки, кофе в граненых стаканах, воду в кувшине с листьями мяты и огурцом.

Анастасия поднялась в номер переодеться. Телефон Павла лежал на кровати, на зарядке, на экране напоминание – третье октября, 13:00, Мавританова, УЗИ. Анастасия не сразу поняла, будет или было. Мгновенно отяжелело сердце, словно внутри заплакал испуганный ребенок. Ей хотелось позвонить Лизе и обо всем расспросить, но Анастасия не знала пароль от телефона.

Она вышла на балкон. Увидела Павла, он все так же лежал у бассейна. Сверху доносилось мяуканье. «Это ваш кот?» Подняла голову. Высокий мужчина с бородой и в очках держал в руках кошку. Она не вспомнила, как будет по-английски «местная». Пыталась объяснить, но махнула рукой. Мужчина опустил кошку, и та мгновенно прыгнула на дерево и по ветвям, привычной дорогой, спустилась к Анастасии. На балконе стояла ее миска с кормом. Анастасия привязалась к кошечке, даже хотела забрать ее домой, но у Павла была аллергия на кошачью шерсть.

Кошка доела корм, разлеглась на балконе. Анастасия гладила ее худое тельце, теплое от солнца и еды.

Павел, не скрывая раздражения, стучался в номер. Ну ты где? Анастасия отдала ему телефон: ты забыл. Павел быстро посмотрел на экран, Анастасия на Павла. Потом поговорим, вечером, подумала она. Павел заметил ее взгляд, заискивающе спросил: «Ты хорошо себя чувствуешь? Ты бледная». За беспокойством о ее самочувствии неуклюже прятался другой вопрос: ты прочла, ты знаешь, и что теперь? За двадцать лет научились читать по лицам, и она сделала вид, что не знает, не обратила внимание: «Все хорошо. Перележала на солнце».

В Нафплионе зашли в аптеку: у Анастасии разболелась голова. Провизор с пышными густыми усами не понимал, какое им нужно лекарство.

Павел набрал в переводчике. Провизор спрятался за шторку, вернулся с коробочкой: вот. Вместо привычных таблеток бумажные конвертики с порошком. А нормальных лекарств нет? Провизор на своем языке – греческо-английском, с применением жестов, забубнил, вручил брошюру и показал пальцем, мол, вот тут все есть, читайте.

Порошок был желтого цвета и кислый на вкус. Наверное, аскорбинка. Павел суетился: вдруг это отрава, не пей. Но боль постепенно стихала, а с ней успокаивалось сердце, уже не стучало так.

Анастасии уже не хотелось – так остро, жгуче – говорить о Мавритановой. Еще неделя отпуска, зачем выяснять сейчас, лучше там, в Москве, третьего октября.

Они сидели на скамейке напротив школы. На окнах разноцветные буквы греческого алфавита, и через буквы мелькали головы детей, учительница в длинной юбке ходила по кругу, шли занятия. Какой у них урок? Сколько там учеников? Семь, – угодливо посчитал Павел.

Анастасия взяла Павла за руку.

В кафе уже знакомая официантка принесла им пирожные, Павел заказал с избытком. Он не удержался и оглядел официантку: короткие шорты, стройные ноги, молодая, свободная, вся жизнь еще впереди. Анастасия стеснялась носить короткое, имея то же преимущество – стройные ноги, находила недостатки, пряталась в длинное, вот и теперь тоже в длинном платье.

Павел, чтобы прервать молчание, зачем-то сказал:

– Жалко того парня, а ведь нашему сыну тоже могло быть семнадцать.

Ее поразило, что он забыл. Не семнадцать – десять. Не сыну, а дочке. Сейчас ей могло бы быть десять, и она могла бы играть в мяч на пляже с теми двумя. Конечно, она бы стеснялась, если бы походила характером на Анастасию, попроситься принять в игру, и Анастасия сама бы ненавязчиво познакомила ее с девочками. Это Аня, такое она выбрала имя. Паша не знал.

Но не сказала. И еще не сказала, что если так все примеривать на себя, то их гипотетический сын тоже мог бы погибнуть в семнадцать. И как можно сравнить настоящее горе – жил мальчик и вот его нет – и пустое сожаление. И не напомнила, хотя хотелось, что его, Павла, существование без детей бессмысленно. Хотя вот он существует, сытый, проводит отпуск в Греции, ест пирожные, а тот мальчик, где он, его больше нет. Есть ли тут смысл?

Пес, карауливший их у таверны, вскочил, как только они вышли, и побежал за ними, выпрашивая новую порцию еды, хотя они уже поделились курицей и даже хлебом: пес не брезговал ничем.

Он был похож на давнего поклонника Анастасии. Его звали Гришей, да, Гришей. Он был влюблен в нее сильно и бестолково. Ждал ее у ледового дворца, вечно без шапки, без шарфа, немного пьяный. Добрый беспутный парень, кто-то говорил, что он много пил и пьяный выпал из окна. Десять лет назад. Она расплакалась тогда. Вспомнила тощую шею, румянец, испуганные карие глаза. И как он хотел ее поцеловать, а она не разрешала, и как вставал перед ней на колени, как говорил, что никогда никого не сможет полюбить, кроме нее.

А еще был бандит, про него много говорили, что он убил человека, она боялась его. Тот дарил розы, букеты не умещались в вазы, они их с мамой ставили в ведра. Гриша провожал ее домой, чтобы защитить от бандита. А он приезжал на машине, стоял около подъезда, она видела из окна, мама просила: «Давай вызовем милицию».

А потом появился Паша, и Гриша с бандитом забылись со временем, как будто их и не было.

Они оставили машину около детского магазина с рюкзаками, пешком десять минут, пес доплелся за ними.

Кудрявая полноватая девочка в футболке с единорогом остановилась у витрины с рюкзаками. Анастасия подумала, что ее дочке тоже мог понравиться этот магазин, и она так же мечтательно остановилась бы у витрины, не решаясь зайти. Какая она бы была: нос, улыбка Павла и его губы, глаза пусть тоже Павла, а ноги ее, шея ее, волосы.

Зачем она думает об этом, если уже давно смирилась? Все мечты были до, а после уже не мечтали: какие глаза, какие губы, девочка, мальчик, имя, когда родится – летом или зимой.

Анастасия сказала девочке:

– Мне нравится рюкзак с розовым слоном, а тебе?

Девочка испугалась и ушла.

Пес все лежал у переднего колеса машины и смотрел круглыми слезящимися глазами, подняв плешивую голову. Анастасия не решалась включить зажигание. Павел злился: «Ты как ребенок, мы же не возьмем его с собой, сколько мы будем стоять? Поехали». Нажал на гудок. Пес испугался, отскочил, пропуская машину, но, быстро опомнившись, с надрывным лаем побежал за ними. Она видела его в заднем стекле – как бежал, отставая, как потерялся из вида.

Утром море уже ревело, как вертолет, готовый взлететь. Ветер бился о запертые ставни, резко стало холодно и неприветливо, как осенью в их московской квартире.

Павел замерз ночью, проснулся мрачным, шмыгал носом.

Завтрак приготовила приехавшая вчера сестра хозяйки, маленькая старуха, с ног до головы в черном, ходившая удивительно быстро для своего возраста. Татьяна, в дождевике и сапогах, очки забрызганы дождем, она их то и дело протирала платком, тоже мокрым, командовала мужичками из окрестных кафе, спешно уносившими с улицы столы, лежаки, зонты. Бассейн накрыли брезентом. После она с сестрой хозяйки пила кофе в холле гостиницы, по телевизору показывали местные новости – две испуганные женщины плакали на фоне беснующегося моря, и Татьяна с родственницей тоже ахали и ужасались.

Татьяна перевела им рассказ женщин. Андреаса, рыбака, вместе с лодкой унесло в море. Какая трагедия! Этот шторм – катастрофа!

Татьяна жалела Андреаса: бедный, несчастный. Павел спросил – а он точно был в лодке, не точно, его вроде бы видели утром, но может быть, не его видели, а другого, а сам Андреас лежит на дне вместе с рыбами.

Татьяна ждала племянника, обещавшего отвезти ее домой, но он освобождался только через два часа. На велосипеде в такую погоду разве куда мыкнешься, а сама так и не получила права, хотя ведь надо, но куда ей ездить. В Греции хорошо, тепло, но отопление зимой дорого, интернет – дорого, а так хорошо, вот только нет вкусных конфет, Татьяна любила вафельные с ореховой начинкой – «Красная шапочка», «Каракумы», батончики.

Сестра хозяйки, ее звали Аделфа, допила кофе. Татьяна сказала: хотите, Аделфа вам погадает на кофейной гуще? Анастасия отказалась, а Павел согласился. Аделфа сердито опрокинула чашку на салфетку. Татьяна неуверенно перевела, что Павла ждет свидание с незнакомкой, а может незнакомцем, Татьяна не разобрала, в общем, Павла ожидает судьбоносная встреча. Он улыбался, не придавая гаданию значения, Анастасия чувствовала, что усталость, как капли пота, проступила на ее лице. Аделфа с достоинством предсказательницы покинула их. Татьяна все говорила, сожалела о пропавших днях тепла: билеты такие дорогие, ну ладно ноябрь, в ноябре все бывает, а это ж сентябрь, в сентябре обычно жара. Анастасия еле терпела, но ее страшила мысль о темном номере, о вынужденном молчании. И Павла тоже. Он расспрашивал Татьяну о ее жизни, она с удовольствием рассказывала, наконец он предложил отвезти ее домой, зачем ждать племянника, и Татьяна с радостью согласилась.

– Не переживайте, – сказала она Анастасии, – еще будет жарко, еще покупаетесь.

В номере было темно, как вечером, дождь бил по стенам, по окнам. Анастасия выпила снотворное, укрылась одеялом и заснула. Когда проснулась через два часа, с тяжелой головой от снотворного, Павла в номере не было, и телефон его был отключен. Она звонила раз за разом, и равнодушный голос сообщал, что абонент вне зоны доступа. Обследовав номер, она обнаружила, что Павел возвращался: забрал рюкзак с документами, поменял обувь – его мокрые мокасины валялись на коврике в прихожей. Значит, жив, но зачем ему документы? Захотел сбежать?

Анастасия спустилась в холл. Аделфа сидела на ресепшен и смотрела сериал на ноутбуке. Анастасия постеснялась спросить, как давно ушел Павел, как будто в ее беспокойстве было что-то неприличное. Ну и пусть, думала Анастасия, сбежал так сбежал. С ней он все пережил. А ведь жизнь одна. Вот о чем он думал давно, конечно, и сбежал.

Анастасия попросила вина. Аделфа не понимала. Вайн, дринк, ай вонт дринк. Аделфа открыла барный шкафчик, достала бутылку с узо и неодобрительно налила Анастасии рюмку.

В номере снова навалилась тоска. «Паша, ты где?» Сообщение не доставлялось, и ей казалось, что с Павлом тоже приключилась беда – на машину упало дерево или ее унесло, как лодку Андреаса, в море.

«Миленький ты мой, Пашенька ты мой».

Она вспомнила, как он сильно болел гриппом в первый год их совместной жизни, она ездила в магазин за курицей, варила бульон, а он спал в комнате весь день, и тогда она знала, что Павел поправится, но как она переживет его хвори в семьдесят-восемьдесят?.. Она была уверена, что они проживут вместе до конца. Она представляла, как Павла отвезут в больницу, она будет бояться всех звонков, особенно ночных, как боялась ее бабушка, когда дедушку забирала скорая. С холодеющей душой ложилась к Павлу, он уже потел, сбрасывал жар, трогала рукой его лоб, уже не такой горячий. Слава богу, будешь еще чай с лимоном? Тебе нужно много пить.

А этой зимой она думала, ища плюсы в их расставании, что в старости ей не придется переживать эти тревоги, вызовы скорой, ночной страх, что не вернется из больницы, что он умрет первый.

«Пашенька, милый».

Анастасия вышла на балкон. Разодранная ветром глициния засыпала пол балкона лепестками, и вся земля под балконом в лепестках, словно в осыпавшихся брызгах фейерверка. Небо темное, со всполохами зеленого, словно от разорвавшихся снарядов. На улице ни кошек, ни собак. Только дождь стеной.

Она включила, чтобы успокоиться, телевизор.

Женщина в кольцах рассказывала, как испечь пирог, это было понятно без перевода, потом начались новости, опять показали бесчинства непогоды, репортаж о пропавших без вести Андреасе и лодке, и ни слова о Павле.

Все это нервы, нервы, повышенная тревожность и прочее. Павел уходил вот так и раньше, и еще вчера утром, не предупреждал, и много раз он не приходил ночевать, потому что не обязан ни перед кем отчитываться. И уже так было, что она ждала, считала минуты, проверяла сводки с происшествиями.

Аделфа ушла к себе в комнату, на всех этажах темно и тихо. Осенью здесь малолюдно, а летом шумно, к бассейну не пробиться, рассказывала Татьяна. Анастасия поднялась на третий, там жил швед.

У шведа работал телевизор, гул голосов слышался через закрытую дверь.

Швед, наверное, почувствовал, что за дверью стоят, и открыл дверь. У него было заросшее бородой загорелое лицо, как у Павла, и голубые глаза.

Вам нужна помощь? Ноу, Анастасия улыбалась, швед смотрел строго, слегка удивленно. Анастасия представилась, я живу внизу, вы спрашивали вчера про кошку. Швед вспомнил, обрадовался – ваша кошка, к сожалению, нет, не моя, как ваше имя, сказал, какое-то длинное, не Йохан и не Йонас, Анастасия побоялась переспросить. Я видела, что вы читали книгу на шведском, и если прочитали, то можно одолжить на вечер, дело в том, что я изучаю шведский, планирую жить в Швеции. Швед не понимал, смотрел на Анастасию недоверчиво и испуганно. Анастасия сдалась, написала в переводчике. Минуточку, закрыл перед Анастасией дверь, какой ужас. Вернулся с книгой. Анастасии хотелось с ним поговорить: остаться одной перед закрытой дверью показалось еще ужаснее, чем напоминание о Мавритановой.

Анастасия медлила, прочитала аннотацию – что-то про охоту, осень, Ингер и Йохан расследуют исчезновение. Швед терпеливо ждал. Анастасия хотела его спросить: вы не боитесь шторма? Но швед смотрел на нее так же равнодушно, как на кошку. Анастасия забрала книгу и ушла.

На улице заплакал младенец. Или это кошка? Ее подружка исчезла, где-то прячется от непогоды.

«Инспектор Йохан Мартинссон проснулся в шесть утра», как просто читается. На улице снова заплакали. Анастасия нашла в чемодане их с Павлом дождевики, ее розовый, его оранжевый, и вышла на улицу.

Ветер немного стих, но дождь усилился, лил с ожесточением. Она шла по дождевой воде, как по мелкому морю. Магазины, кафе закрыты, имущество спрятано хозяевами от разрушений, темно, словно город вымер. И только в таверне у Николая горел свет.

Внутри сидели греки разного возраста, мужского пола, и среди них Павел, а она представляла, как будет опознавать в морге его тело, а вот он жив, ест, пьет и смотрит передачу о брачных танцах райских птиц. И даже не собирался бежать в Афины, значит, все несерьезно там, Мавританова, УЗИ – ерунда.

Местные греки ели домашнюю еду – мясо и картошку, пили самогон из маленьких рюмочек, ей принесли салат, хлеб, самогонку – за все копейки центов. По телевизору райские птицы сменились павлинами. Павел обнял ее за плечи, представь, Андреас вчера напился и ночевал у товарища, а лодку да, унесло в море, как его ругала жена.

Тоска и тревога отступили – там, снаружи, дождь, а здесь тепло, еда, люди, Павел жив. Он закурил, и она тоже, одну на двоих сигарету, как когда-то давно-давно, когда им было по двадцать, тебе же нельзя, ты спортсменка, и ты спортсмен, и они были моложе и счастливее, хотя Павел сейчас красивее, чем тогда, и она изысканнее, но юность есть юность, юность прекрасна. Как она бежала к нему на тренировки, как ездила с ним на соревнования в Финляндию – седьмое место, Павел после ушел из команды.

Передача о птицах закончилась. Греки смотрели футбол, кричали, хватались за головы.

Анастасии хотелось рассказать им всем, что она и Павел всерьез занимались спортом, она фигуристка, а Павел хоккеист. Переключите на хоккей или фигурное катание, есть ли в программе телепередач хоккей или фигурное катание? Греки не понимали ее английский, а она не понимала их английский. Позвали девочку, племянницу Николая. Она перевела на греческий. Семнадцать лет, очень красивая. Павел посмотрел на нее смущенным ее красотой взглядом. В программе не было ни хоккея, ни фигурного катания.

– Ты помнишь, какая я была красивая, когда каталась? – спросила, чтобы оживить былое, и Павел вспомнил совсем не то, что она хотела, – не то, как он в нее влюбился, не то, как она каталась и как ей в программе давали сольные элементы, а вспомнил единственного парня в их группе. Он был влюблен в меня, тут же придумала Анастасия, да ты что, я думал, что он гей.

Ей хотелось рассказать этим грекам, как хорошо было на льду, как ясно работала голова, какое у нее было сильное ловкое тело, способное вращаться, прыгать, скользить, ну как объяснить скольжение, вот вы катались на коньках когда-нибудь, нет, ну конечно, у вас тут и зимы-то нет, все ваши заграницы не в счет, Альпы там не в счет, это все не в счет, лезвие конька держит все ваше тело, наверное, так ходила русалочка, наверное, Андерсен имел в виду это, у вас нет ни одного известного фигуриста, вы уже какой год пропускаете чемпионаты мира, несерьезно, баловство, вы ничего не можете знать про лед, вот все они, наши, на пьедестале, – полезла в телефон, – а вот она я. Увидела себя ту, прежнюю, очень худую, со смешной завитой челкой, юное лицо. Как она постарела, оказывается.

Все элементы в синхронном катании выполняются предельно близко друг к другу. Нужно быть очень осторожным, чтобы не нанести травму партнеру, главное не сбиться, не упасть, не потерять синхронность.

Вот смотрите, элемент, он называется линия, давайте вставайте, на одинаковое расстояние, ее не понимали, думали, что она приглашает в коллективный танец, и встали в хоровод, Паша, я все знаю про Мавританову, УЗИ. Павел зачем-то повел ее в туалет, зашли вдвоем в одну кабинку, в зеркале ее лицо, упругое, красивое, но искусственное от ботокса, молодость прошла, все прошло, но ей и не хотелось больше молодости. Павел расстегнул ширинку, сколько женщин видели его член, помочился при ней, стряхнул капли мочи, а она принимала все это за единственную любовь в жизни, зачем, я все знаю про Мавританову, и он опять не ответил, ну расскажи мне. Он рассказывал. Позвонила Лиза, ага, все-таки вы общаетесь, ты ее любишь? Это неважно, мне важно, не люблю, я не люблю ее.

Его голос откуда-то сверху, и сам он как в тумане, Анастасии будто ввели наркоз, мозг работает, но звуки глухие, сердце стучит.

Говорит, что беременная, кто, ну Лиза, беременная, двенадцать недель, я ее записал на УЗИ к Мавритановой, она лучшая, что-то там не то с воротниковой зоной. Значит, не я одна, вспомни, как ты тогда припомнил мне мою прабабку, которая занималась колдовством, что снимали крышу, чтобы эта бабка могла испустить дух, и что это нам наказание за старые грехи. Раньше сдуру рассказывала ему все, Павел не помнил, чтобы так говорил.

Ты говорил, легко ничего не помнить. Все десять лет она притворялась слабой, хотя прошла войну, а он нет, ты делал вид, что ничего не помнишь. Ты ноешь, ты жалеешь себя, а я рожала мертвого ребенка, двадцать первая неделя, сердце работает, как она, наверное, хотела родиться, наша девочка, а околоплодных вод почти не осталось, эмбрион умрет так и так, надо было принимать решение, врач боялся воспаления матки, так и случилось, а ты в этот момент спрашивал у врача, я слышала – она закапывала нос отривином, могли носовые капли вызвать отхождение вод?

Никогда не рассказывала ему это раньше, невозможно было произнести вслух все, что она видела там; как-то себя собрала и даже была счастлива и все реже ночами возвращалась туда, где рожали мертвых детей.

– Твоя мечта о новом ребенке – предательство. Мы договорились жить вместе до конца. Нам было хорошо вместе. Почему ты не хотел усыновить ребенка? Давай продадим квартиру, купим яйцеклетку, найдем суррогатную мать.

Я так не хочу. А как ты хочешь? По-нормальному.

Выбежала на улицу, он за ней, она попросила – я так хочу напиться, чтобы ничего не помнить. Они пили узо из бутылки; руки, ноги – все чужое, но разум никак не отключался; они шли по воде, и ей казалось, что под ней проломился лед, как в страшном детском сне, но Павел ее тащил, обнимая двумя руками – вот так, все хорошо, твоя мать, когда все случилось, сказала, хорошо, что не мальчик, мальчика бы Паша не пережил, а я слышала, как бьется сердце ребенка, врачи удивлялись, как же плод еще живет, и хотела, чтобы оно остановилось само, хотела, чтобы не мучило меня, но я ведь не виноват, что хочу ребенка, своего ребенка, он обнимал ее, мы не любим друг друга, все прошло, я тебя люблю, Настя, неправда, правда, почему Витечка сказал, что не надо бояться, когда страшно, а как не бояться, я тоже боюсь, не бойся, а я боюсь.

Ночью очнулась – голая, с грязными ногами, не понимая, где она. Павел спал рядом.

Комната вертелась, словно она зашла в кабинку аттракциона, хотелось пить, но она не могла встать с кровати. Случилось что-то страшное, какой-то разговор, лед, Яша – их единственный мальчик, капитан команды, они, девочки, принимали стартовую позу и ждали от него разрешения начать программу. Как было красиво: линия, пересечение, блок, пивот, аплодисменты. Да, у Паши будет ребенок.

Утром все стихло, буря кончилась, выглянуло солнце, полиция торжественно доставила лодку Андреаса на берег.

Шторм порушил деревья, фонарные столбы, горшки, опрокинул кабинки для переодевания, местные жители высыпали на улицы, убирали, мыли, спиливали поломанные ветви с деревьев, выносили на улицы столы и стулья. Кафе и пляжи медленно наполнялись к обеду. Воскресенье. День семейных встреч. Мужчина читал огромную газету, его жена болтала с подругой, дети играли в прятки, отец нес ребенка.

Анастасия думала: Павел будет любить детей так сильно, что не вспомнит ее, ну и пусть, кто у него родится.

Она не хотела завтракать, но страшно было оставаться в номере одной. Она чувствовала себя, как после драки, глаз дергался, болели руки, на ноге синяк. Только не к Николаю, хорошо, ты помнишь, как просвещала всех фигурным катанием? Боже. Забей, они все равно не понимают по-русски. Хорошо, что я не знаю греческого. Зато знаешь шведский, ты рассказывала, что наполовину шведка. Господи.

Они расположились в самом дальнем кафе за столиком на улице, покрытым полиэтиленовой скатертью в цветочек, как у ее покойной бабушки на даче, рыбы нет, только баранина, несите баранину и вино. Временами солнце уходило, начинал накрапывать дождик, греки прекращали пить и петь, выходили из таверны и с ужасом смотрели на небо.

Павел съел баранину, выпил вино, и она выпила бокал, стало легче. Пойдем поспим. Но ей не хотелось возвращаться в номер.

Компания из двух пожилых семейных пар собирала на пляже ракушки. Первая пара запасливо складывала ракушки в пакет, а во второй муж и жена разъединились: он рассовывал по карманам камни, а она отбирала ракушки без моллюсков и клала в маленькую дамскую сумочку.

Анастасия пошла за ними, моллюски шевелились под раковинами. Она собирала живых и выбрасывала их горстями снова в море, и ей казалось, что это ее миссия – просто идти вдоль берега и спасать моллюсков. И если она спасет их всех, то ей в подарок вернут былое счастье с Павлом, они будут любить друг друга, как прежде, и никогда не расстанутся, ну пожалуйста.

Она собирала ракушки в обе руки, но линия берега не кончалась, все длилась и длилась, закончились жилые дома, стройки, началась линия дикого пляжа, где валялись обломанные ветви пальмы, бутылки, водоросли и так же шевелились моллюски, словно ожившие камни.

Дикие собаки окружили Анастасию, терлись боками, она замерла. У нее не было с собой ничего, даже кусочка хлеба. Собаки отошли, улеглись на песке.

Анастасия смотрела туда, где уже ничего не было видно, и море, и берег, и даже собаки терялись в темноте.

Она повернула назад, и собаки побежали за ней. Моллюски все так же шевелились на берегу, ей казалось, что они все выползли из моря, их было так же много, хотя некоторые уже умерли и пахли стухшей рыбой.

Анастасия села на песок и просто смотрела на море, ей казалось, что оно тоже смотрит на нее.

Анастасия вернулась совсем поздно, Павел по-прежнему спал, она тихонько легла к нему. Он проснулся, прижал ее к себе двумя руками – вся их жизнь, все двадцать лет уместились в крошечном зазоре между их телами.

Она спросила: а кто у вас будет? Он ответил напряженно: не знаю. А кого ты хочешь? Мальчика или девочку? Не знаю.

Он обнял ее ещё крепче. Ей было и тесно, и жарко.

Анастасия спросила – ты будешь не против, если я лягу под своё одеяло, он выпустил ее.

Урчали сверчки, как в болотах лягушки, ночь – время их жизни, природа расслаблялась без людей, они все говорили в полный голос: море, ветер, деревья, сверчки. Наверное, Татьяна привыкла к этому за столько лет: к сверчкам, к морю, к бьющимся волнам и уплывающим лодкам, лежит и спит, а рядом ворочается ее слепец, просит принести воды. Татьяна встает, шлепает босыми ногами. Отопление дорого – раз, – загибает пальцы, – интернет, вода – два. Снаружи в Греции комфортнее, чем внутри, – три.

Анастасия любила находиться внутри своего дома, как в утробе, лежать под теплым одеялом, никуда не выходить. А если выйти на лыжах, то в лес, то в снежный день, белый, чистый. Она уедет на север Швеции, поседеет до белизны шведок. В Кируне минус тридцать, темные дни – холодные, белые. Зеленый снег в дни северного сияния. Все это будет потом. А сейчас надо уснуть. Пусть я только засну, как в детстве. Ее научила так мама, когда Анастасия не могла заснуть, приходила к ним с папой в комнату – они лежали обнявшись, почему же развелись, он изменил, мама не простила, сейчас он живет с новой семьей и несчастлив, и мама несчастлива, а тогда лежали, обнявшись, и Анастасия укладывалась между ними, жаловалась, что не может уснуть, очень страшно одной в комнате, чего она тогда боялась, уже не помнит, просто темно, просто страшно, и мама говорила: давай считать слонов, раз слон, два слон, она считала и засыпала.

В Сурино в лесу жили лисы, иногда они выбирались к жилым домам. Раз лиса. Худые, со свалявшимися хвостами. Две лисы. Осенняя, – вспомнила первое шведское слово в названии детектива, – осенняя охота.

Детектив Йохан проснулся в шесть утра и выглянул в окно. Увидел косулю, раз косуля, она часто, два косуля, прибегала из леса. Йохан любил косуль. Однажды они с Павлом видели косулю, три косуля, она пронеслась мимо так стремительно, что не успели даже сфотографировать, и вот она снова несется куда-то, раз, мимо их дома в шведской Кируне, два, а, нет, это не Кируна, Сурино, вот их терраса, батут, забитый снегом, три, как кувшин сметаной, прыгает девочка, Павел берет ее на руки, спи, моя маленькая, раз косуля, два косуля, три косуля, спит.

Осенняя охота

Астрид

Декабрь 1996 года

Стемнело уже к двум часам, и хмурому скучному дню не предвиделось конца.

На окне рядком разместилось семейство свечей, словно из луковок прорастали стрелки света, отгоняя темноту, оцепившую мир снаружи. Бабушка, спустив вязаные чулки, натирала больные колени настойкой из каштанов и сердилась на погоду, на старость, на жизнь.

День обещал быть долгим, как любой зимний день в провинции, и Астрид, в надежде убить время, просила рассказать о вещем сне, подаренном Люсией молодой незамужней бабушке, и та в сотый раз рассказывала, как, гадая на суженого, поставила под кровать буквой «Т» единственные выходные туфельки и легла спать… Ночью она проснулась от стука в окно, выглянула – никого, только одна туфелька лежала на снегу, а вторая осталась под кроватью.

Бабушка в ту пору жила с родителями в северном холодном Лулео, все женихи наперечет, а кроме нее в семье еще семь невест – сестры. Астрид знала их только по фотографиям, семь девиц – все белобрысые с круглыми лицами, бабушка – самая младшая: светлые ресницы, брови, прозрачно-голубые глаза. Они все похожи друг на друга, и Астрид тоже похожа на них. Мужчина с бородой и женщина в длинном платье – прабабушка и прадедушка.

Что было дальше, Астрид, конечно, известно, но бабушка рассказывала эту часть истории с огромным удовольствием. С того сна в канун Люсии прошло пять лет, бабушкины сестры разъехались из дома, так и не выйдя замуж. Бабушка переехала в Эстерсунд и там устроилась учительницей шведского языка в народную школу. Во время перемены постучали в окно, бабушка выглянула – молодой парень, это, конечно, был дедушка, показал женскую туфлю, найденную им случайно на школьном футбольном поле. Размер – тридцать восемь, бабушкин размер ноги. Настоящую владелицу туфли так и не нашли. Но бабушка знала ее имя.

Вечером Астрид поставила туфли под кровать и спела для Люсии гадальную песню. Астрид хотелось, чтобы ее жених был красивый, как артист кино, а не как дедушка – непричесанный, с лохматыми бровями, заросшими висками, красивее даже Яна Эрика. Он учился с Астрид в одном классе и немного ей нравился, особенно на уроке физкультуры, когда съезжал с горы на лыжах, а когда ковырялся в носу – нет.

Наверное, мама тоже ставила туфельки под кроватью и пела песенки и Люсия привела к ней в сон жениха. Астрид часто думала, был ли он ее отцом, о котором она ничего не знала, даже имени. Но расспросы об отце пресекались на корню.

Бабушка расстраивалась, когда Астрид вспоминала маму, но и сама нарушала запреты, интересовалась между прочим, скучает ли Астрид по маме, и Астрид отвечала: «Нет, не вспоминаю и не скучаю». Но все равно вспоминала, не могла не вспоминать. Когда они разлучались на несколько месяцев, Астрид забывала не только ее голос, но и даже ее лицо, на всех фотографиях мама тоже была чужой, незнакомой, но, как ослепшие хранят в памяти утратившие видимость предметы, Астрид ощупью помнила прикосновение ее лица, рук, запах духов – конфетный, очень слабый, как мама дышала во сне.

Полгода назад Астрид из-за страха темноты перестала спать ночами, и ее записали к школьному психологу. Эмма, новенькая девочка в классе, бледная, худая, с надменным лицом, ходила на терапию в те же дни.

Эмма любила птиц и не любила людей, особенно ровесников. На уроках она смотрела в окно или рисовала птиц, все ее пальцы были в чернилах и красках. Ее мама учила детей в школе рисованию. Она была художница и тоже любила птиц. В выходные дни Эмма с мамой часто ездили на озера наблюдать за птицами и делать наброски. Эмма посещала общество орнитологов. Но ей там не нравилось: она поссорилась с Кирстен, хотя они собирались вместе на побережье спасать птиц в сезон дождей, и бросила камнем в Яхона. Он не поднял с земли раненую трясогузку. Ее возмутило равнодушие Яхона. Эмму исключили из общества. Кирстен не поехала с ней на взморье, никто из этого общества не поехал на взморье. Эмма сочинила псалмы для птичьего молитвенника в память о трясогузке. Эмма считала, что после смерти люди превращаются в птиц. Астрид не хотела быть птицей. «А в кого ты хочешь превратиться?» Астрид не знала: «Ни в кого. Может быть, в собаку». Астрид мечтала о собаке. «Тогда ты никогда не узнаешь, что такое небо».

Эмма слепила домик для птиц, но не из пряничного теста, а из глины и скорлупы, и его отобрали на музейную выставку. Эмма не обрадовалась: дом предназначался в подарок птицам, живущим в заповеднике в Тисьоарне. Эмма много рассказывала о заповеднике, когда была в хорошем настроении. Весной там на лесистых и открытых болотах распускаются орхидеи и растет редкий голубой мох. Странно, что Астрид никогда не была там. Но Астрид почти нигде не была, только одно лето провела в горах Херьедалена с мамой, но это было давным-давно. Мама работала в Херьедалене уборщицей: на кухне, в комнатах. Астрид вертелась рядом, смотрела, как мама моет посуду, на ее руки в мыльной пене, на горы белья, на чистые полотенца, на отдыхающих детей, что капризничали и не хотели вкусных вафель на завтрак. У всех детей были папы, одну девочку папа все время носил на руках, и она особенно не нравилась Астрид и, кажется, не нравилась ее маме, она особенно придирчиво ее рассматривала. Мама нравилась мужчинам, Астрид стыдилась, что они так смотрят на нее. Бабушка после расспрашивала Астрид, не завела ли с кем-нибудь мама шашни. Мама уезжала со станции в октябре. Астрид в это время уже ходила в школу и жила с бабушкой.

Среди ночи поднялась метель, Астрид не могла заснуть и чувствовала разбушевавшийся снег покалыванием во всем теле, от бессонницы отяжелели руки и ноги и врассыпную летали мысли, сбросившие дневную тяжесть, как птицы перья. В темной комнате на вешалке белело призраком белое платье, отглаженное бабушкой на завтрашнее праздничное шествие в честь Люсии.

Запах шафрановых булочек поплыл по дому – тепло, хорошо, снег бился в окно, мысли летели – все легче и легче, в темноту, в узкую черную нору, стало темно, тихо, бабушка погладила руку: «Просыпайся». Ночная метель успокоилась, улеглась сугробами. Утро. Астрид посмотрела под кровать: туфельки стояли на месте, и никого во сне она не видела, никого и ничего, кроме снега и птиц.

Конечно, Астрид напрасно надеялась, Ловизу и в этот раз назначили Люсией. Ничего в ней не было особенного, кроме длинных пушистых волос, вредная, капризная, но и Ян Эрик среди прочих входил в список ее обожателей. Девочки в белых платьях с красной лентой на поясе, Астрид среди них, в венке из свечей выходили за Люсией из мрака, а за ними плелись мальчики tomtenissar в белых рубашках и шляпах со звездами. Эмма осталась в классе.

Приглашенные на праздник родители невидимой стражей замерли в темноте, и только молнии фотоаппаратов выдавали их присутствие. Все пели праздничную песнь, и Астрид казалось, что она еще не проснулась и видит сон. Бабушка тоже щелкнула фотоаппаратом на память. Еще одной фотографией в альбоме больше.

После празднования Люсии поехали с классом в Джамтли на награждение победителей конкурса пряничных домиков, и Астрид надеялась на реванш.

На прошлой неделе она не без помощи бабушки смастерила чудесный пряничный домик. Бабушка выпекла главные детали: фундамент, стены, крышу, Астрид раскрасила голубой глазурью крышу, ставни, дверь. Снег из сахарной глазури лежал на крыше дома, на крыльце, из трубы поднимался дым, и в окнах мигали желтые капельки свечей. Из оставшегося теста Астрид вырезала маленькую косулю, тоже в пятнышках глазурного снега, и поставила на заснеженную лужайку к окну.

Когда учительница отобрала домик для участия в выставке, Астрид не почувствовала радости. Ее живую любовь поймали, как птицу, положили в коробку, замотали скотчем и унесли в недоступное место.

Учительница, когда чувствовала себя укромно от детей, улыбалась сама себе нежной улыбкой. Все ученики знали, что у нее есть жених, он ждет ее после работы у школы, и они вдвоем идут домой. Ян Эрик весело болтал с Ловизой – она не сняла венок Люсии, ее ждало еще чествование в музее. Хмурая Эмма сидела одна за передней партой в своей неизменной полосатой вязаной шапке. Астрид смотрела в окно. Она любила дорогу, путешествия, пусть даже короткие.

В музее – пересчитанные, сдавшие верхнюю одежду, разбитые по группам – не расходиться, не разбегаться, за мной, – прошли в зал с гобеленами Оверхогдаля.

Эмма, последняя в группе, в нерешительности вошла со всеми, постояла немного и незаметно повернула к выходу. Астрид вышла за ней.

Эмма неуверенно направилась в выставочный зал, где за стеклянной перегородкой на длинном столе рядком ждали своего часа пряничные домики. Астрид узнала сердцем свое творение, прежде чем увидела его воочию: заснеженный, с теплыми желтыми окнами, самый красивый среди всех пряничных домиков, но Эмма даже не взглянула на него, и Астрид, застеснявшись своей любви, спешно прошла мимо, чувствуя спиной погасший свет окон.

Птичий домик Эммы стоял поодаль от всех. Лодочка из глины, скорлупы, веточек, устланная мхом, в центре перо птицы – черное с двумя белыми пятнами на кончике, вокруг него две бумажные птицы – большая и маленькая.

В зал вошла сотрудница музея и с удивлением поинтересовалась у девочек: «Почему вы здесь, кто ваш учитель?» Эмма объяснила, что они искали туалет и заблудились. Она уже переложила свой дом в коробку и спрятала в рюкзак. Сотрудница проводила их в туалет и ушла.

Эмма не хотела рассказывать, куда она намеревается сбежать, но Астрид, использовав все аргументы, пригрозила пожаловаться учительнице, и Эмма призналась, что ей нужно успеть в Тисьоарну до трех дня.

Астрид тут же попросилась пойти вместе. «Нет, – отказала Эмма, – нет». Но Астрид, увлекаемая любопытством и жаждой приключений, не отставала от нее.