В глубокую колею от шин грузовика впечаталась личиком маленькая девочка.
Как будто Алиса решила отправиться в Страну Чудес, вход в которую скрывался в грязи под колесами, только в затылке у нее пышно расцвел алый цветок, а содержимое черепной коробки проветривалось на свежем воздухе.
В десяти футах от нее лежал еще один ребенок, на этот раз мальчик. Снаряды вгрызлись в тельце со спины, а вылетели, видимо, в районе пупка. Кишки из разорванной брюшной полости пару часов назад оросило дождем, поэтому они поблескивали розовыми стенками. Из приоткрытого рта очаровательно выглядывали зубки. Как будто мальчик что-то говорил напоследок.
За прорытой в грязи колеей располагалась деревенька где-то в двадцать домов.
В центре вырыли яму, и в ней дымились продырявленные и скрюченные тела. Пахло горелым мясом, жжеными волосами. Мышцы под действием жара сократились, так что трупы скрутило в позу эмбриона. Кости не выдерживали такого сокращения мышц и ломались, конечности сгибались там, где не было никаких сочленений, переплетались друг с другом, как паутина в паучьем гнезде.
Все умирают.
И все умерли. За дверью лежала моя мать. Похоронное агентство, как того требовал закон города Вашингтона, обеспечило все условия, чтобы тело не тронуло разложение. Бальзамировщик придавал лицу должный вид, накладывал один слой макияжа за другим, чтобы оно казалось застывшим в фальшивом подобии вечного покоя.
– Ну-ка оглянись. Смотри, как уходят мертвые, – сказала мать, и я обернулся. Позади расстилался огромный мир, и покойники махали мне руками и улыбались. Все, кого похоронили люди с тех пор, как научились проводить этот обряд для собратьев. Кто-то сохранил прежний облик, а кого-то серьезно потрепало. Понятия не имею, как я определил, что безголовый труп тоже улыбается, но все же он явно улыбался и скучающе теребил вывалившиеся из живота кишки.
– Все умирают, правда? – спросил я, оборачиваясь к умершей матери. Она кивнула, показала на меня пальцем и сказала:
– Да. Вот, взгляни на себя.
Когда я опустил глаза, то увидел, что тело уже потихоньку разлагается, и понял, что умер.
Все, кого покинула жизнь с самого начала времен, превратились в далекую реку и стремились все дальше и дальше.
Я спросил у мамы:
– Это загробный мир?
Она медленно покачала головой. Как всегда делала, когда меня поправляла, еще с раннего детства:
– Нет, мир тот же. Ты в нем жил, как и все мы. Мы в продолжении мира, в котором прошла наша жизнь.
– А, – отозвался я. Стало спокойно, на глаза навернулись слезы. Вдали, среди потока, я заметил несколько знакомых лиц. Вон Бенджамин, который еще маленьким умер от рака, вон отец, который разнес себе голову.
Мама взяла меня за руку и потянула за собой:
– Ну, идем?
Я кивнул, и мы пошли к остальным мертвецам. Она вела меня, прямо как в первый день школы. От теплоты воспоминаний полились слезы, но я не убавил шага. Вот показалась девочка, лицо которой отпечаталось в колее от шины, а пуля разнесла затылок. Вот и мальчик, которого пули прошили насквозь, выплеснув ему из живота потроха. И люди, которые горели на дне ямы. Все вместе мы шагали к колонне мертвецов.
Мать погибла от моих слов.
Многие погибли от моих пушек, я выпустил кучу пуль, но мать убил без единого выстрела. Всего лишь сказал короткое «да» и подтвердил его именем. Одно сложилось с другим, и матери не стало.
Я многих убил. В основном из огнестрела.
Некоторых зарезал, но, если честно, мне так не очень нравится. Коллеги нередко специализируются на холодном оружии. Подкрасться сзади, перерезать горло, затем сухожилия на руках, сжимающих оружие, потом вскрыть бедренную артерию, а напоследок еще пырнуть в сердце – и все это меньше чем за три секунды.
Но я не горю желанием оттачивать такое мастерство, хотя, конечно, применю его, если придется. И, разумеется, уверен, что старый добрый огнестрел мне тоже еще послужит. Потому что как-то утром 2001 года в два нью-йоркских небоскреба влетели на полной скорости самолеты.
С тех самых пор, как в прошлом веке Рейган подписал исполнительный указ 12333, в Соединенных Штатах Америки, по крайней мере официально, запрещено убивать даже самых мерзких отбросов. Чего там говорить: и Пабло Эскобара, наладившего огромный наркотрафик из Южной Америки в Северную, и бельмо на глазу американской программы по Среднему Востоку, Саддама Хусейна, устранили не напрямую руками правительства.
Правительство связано словами Рейгана, Буша и Клинтона, что никто из американских государственных деятелей не должен мараться убийствами. Это не значит, что такие методы исчезли, просто после подписания указа прибегать к крайней мере стало значительно рискованнее. Короче говоря, убийство стало большей морокой, чем официальное вмешательство или конфликт, поэтому спрос на них упал, и теперь подобную услугу заказывают только при гарантии соблюдения строжайшей секретности.
Правда, Штаты, если понадобится, все равно могут себе позволить в любой момент развязать войну по самому надуманному предлогу. К тому же, чем отбиваться от журналистов, которые набрасываются на правительство с критикой за убийство одного человека, куда эффективнее прибить целую толпу, в которой окажется и нужный объект. Помнится, кто-то сказал, что смерть одного – трагедия, смерть миллионов – что-то там еще. Оправдать единичное убийство на порядок сложнее, чем массовое. Раньше, по крайней мере, мир жил именно по этому закону.
Однако с того самого памятного дня, когда на нашем материке прозвучали взрывы, гайки несколько ослабили. Об убийствах все еще не принято говорить в открытую, но, во всяком случае, их вновь рассматривают как возможную альтернативу. Во имя борьбы с терроризмом, ради общего человеческого блага и по другим причинам тьма, которую посеял исполнительный указ 12333, постепенно рассеивается.
Так что я стал убийцей. Не специально, просто в нашем ведомстве постепенно вырос спрос на эту работу. Я много чем занимался помимо убийств, но мы, отряд спецрасследований i, подчиняемся Командованию специальных операций, которое стоит во главе спецназа всех пяти частей ВС США: армии, военно-воздушных и военно-морских сил, морской пехоты и военной разведки. А вот убийствами занимаемся только мы. В прошлом веке эта задача отчасти лежала еще на «зеленых беретах» и на так называемом спецотряде «Дельта», но с новым витком истории, то есть как раз в наш XXI век, за подобные миссии стали отвечать мы – «змеежоры» из военной разведки. Все, кроме «лурпов» – патруля дальней разведки – и «тюленей», также подчиненных Командованию специальных операций, презрительно называют нас «отделом мокрых дел». Это прозвище приклеилось к убийцам еще со времен холодной войны, и его использовали в своих работах Джон ле Карре и Грэм Грин.
Здесь стоит напомнить о знаменитом постере к «Кэрри». На нем несчастная Сисси Спейсек стоит, облитая с ног до головы свиной кровью: однокласснички постарались. Вот и наша работа (отчасти) по этому же принципу называется «мокрой», с тем нюансом, что мы облиты не свиной кровью, а человеческой. Американский отряд охотников за головами. Вот что такое отряд спецрасследований i из состава военной разведки.
Так обстоят дела, и прямо сейчас я лечу в брюхе «летающей водоросли» к следующей цели, а по дороге в очередной раз пробегаю глазами данные.
История жизни следующего объекта, которого мне поручено убить, оставила след на всем: лице этого персонажа, имени, манере движения, структуре семейных отношений, политических взглядах – каждой крупице информации. В любого спецназовца более-менее вбивают техники психологической оценки. Я хочу сказать, что мы не только с пушками обращаемся профессионально. Вообще-то нам чаще поручают муштровать солдат в странах третьего мира, лечить и образовывать местных жителей в тылу врага, чтобы взращивать семена цивилизации. Для таких задач первостепенны навыки коммуникации – короче говоря, волки-одиночки в спецагенты не годятся. Подобным, если уж на то пошло, скорее дорога в наемники… Хотя что это я, им тоже часто поручают тактические консультации, так что и там ситуация похожая.
Ребята из отряда спецрасследований i должны уметь четко составлять портрет по психологической карте, потому проходят усиленный курс психологии. Оставим в стороне политические риски (впрочем, назовем их проблемами этики), но убийство – это все равно сложная и тонкая задача. Указ 12333 приняли после цепочки провалов агентов ЦРУ, и теперь уже ясно, что любителю такую работу не поручишь.
Их стиль работы окрестили «военизированными операциями» – что как бы намекало, что ЦРУ просто играли в военные «дочки-матери». Поэтому появился новый тип боевых сил, отряд спецрасследований, выполняющий функции военной разведки и управления спецоперациями. Во многом мы унаследовали дело ЦРУ, став своего рода гибридами между шпионами и солдатами. Разведка в XXI веке требует не столько гражданских, сколько военных навыков. На поле боя обстановка очень подвижна, а весь мир превратился именно что в одну большую арену сражения.
Реальность никогда не соответствует заранее собранным данным. Всегда вылезают неучтенные факторы. От нас требуется, с одной стороны, по возможности снизить их влияние, а с другой, если уж случилась внештатная ситуация, – быстро к ней адаптироваться, в частности, составить модель поведения каждой индивидуальной цели.
Проще говоря, нам нужно ясно представлять себе того, кого вот-вот убьем. Сначала понять этого человека до такой степени, чтобы проникнуться его целями и идеалами, а потом убить. Работенка для самых отъявленных садистов. Идеальный сюжет порнофильма с нацистами в главных ролях. Подобные занятия не оставляют шрамов на нашей психике только благодаря так называемой боевой эмоциональной регулировке. Перед работой в поле мы проходим курс психологических консультаций и нейронного стимулирования, которые регулируют наши чувства и этические установки в соответствии с необходимыми параметрами. Так нам удается разделить профессиональные обязанности и личные этические воззрения. То, что Оруэлл описал как «двоемыслие», воплотилось в жизнь благодаря развитию технологий.
Поэтому, просматривая данные на нового объекта, размышлял я не о несчастной судьбе будущей жертвы, а о последней, кого я убил. О собственной матери.
Иногда передо мною представала страна мертвых. Она грызла и подтачивала коготочками душу, но отступала, стоило только проснуться.
Я видел ее в разных вариациях.
Чаще всего в такой: искалеченные покойники медленной чередой бредут по бесконечной пустоши. Но иногда передо мной простиралось бескрайнее кладбище, и на каждой могиле сидел ее скучающий обитатель. С тех пор, как не стало матери, я нередко видел абсурдный вариант с больницей, в которой лежат одни мертвецы, и, кстати, такая версия нравилась мне больше всего. Наверное, потому, что перекликалась с моим состоянием сразу после того, как я потерял мать.
Я не только военный и спецназовец, но и профессиональный убийца, а потому трупов повидал немало. Во много раз больше, чем обычный человек за всю жизнь. В тот раз я тоже подчищал лишних людей, причастных к геноциду в одной из стран Центральной Азии. Нам с коллегами из отряда спецрасследований i поручили убрать бывшего главу тайной полиции, который призывал к бойне среди мирного населения. Мы проникли на территорию того государства через Афган и поймали злодея в одной деревушке.
Тот мужчина умер. Я всадил ему в голову целый магазин винтовочных патронов. Но подручные уже успели позаботиться о жителях деревни. Несколько трупов попалось на глаза и мне. В размокшей после дождя колее из-под шин грузовика лицом вниз лежала девочка с размозженным черепом. Одного мальчика расстреляли со спины, пули разорвали ему живот, и из него вывалились внутренности. На центральной площади в деревне вырыли яму, скинули туда женщин, облили бензином и подожгли.
И наконец, мужчина, который разыграл весь этот спектакль. Я пристрелил его, и он, точно так же как и убитые по его приказу, у меня на глазах обмяк бесформенной тушей, потеряв над собой управление.
Когда я вернулся от этих образов домой, мать увивали трубки, а жизнь в ней поддерживали лекарства и наномашины. Врач спросил о целесообразности дальнейшей терапии. На вид казалось, что с матерью все в порядке, ни одного ранения. Совершенно бодрая на вид, она лежала на обеззараженной койке и ждала, не приходя в сознание, моего решения. Казалось, будто она жива, но я знал, что это лишь видимость, которую создают запущенные в организм крохотные работяги-механизмы. Такие же, которые поддерживают нашу боеспособность в случае ранения.
В оглушающей тишине ослепительно белой палаты мне подали согласие на прекращение терапии. Спросили, согласен ли я на остановку мер по поддержанию жизни пациентки. Я ответил: «Да», – и приложил палец к считывателю в качестве подтверждения. Из тела матери, которая так и не пришла и уже больше никогда не придет в себя, вывели наномашины, и она быстро скончалась.
Впрочем, правда ли она умерла тогда? Разве она не умерла еще до того, как я вынес последнее решение?
Где заканчивается жизнь и начинается смерть? Чем дальше в своих изысканиях заходит медицина, тем больше размывается эта граница. Но человечество за последние полвека научилось закрывать глаза и зажимать уши, откладывая решение этого вопроса, как и многих других, на потом. Правда, как и со множеством других явлений человеческой жизни, этот вопрос остается только понять и принять.
Так или иначе, затем мать бальзамировали и аккуратно переложили в гроб. Бальзамирование предписано законом Вашингтона. На этой стадии, понятное дело, человек уже точно мертв.
Так что, получается, на данный момент последняя смерть на моих руках – смерть матери.
– Капитан Шеперд… Капитан Шеперд! – позвали меня, и я проснулся.
Видимо, уснул за чтением материалов. Рефлекторно провел ладонью по лицу, потому что во время визитов в страну мертвых часто потом просыпаюсь с мокрыми щеками. Обрадовался, что провожатый, который пришел меня разбудить, не увидел, как я плачу во сне.
– Просыпайтесь, сбрасываем вас через пятнадцать минут, – объявил он и вышел.
Он не шутил: в последнее время для проникновения на вражескую территорию затяжные прыжки с поздним раскрытием парашюта ушли в прошлое, и вместо них по возможности использовали неуловимые для радаров коконы вторжения – высокоскоростные капсулы. Механизмы, похожие на гигантские шариковые ручки с матово черным корпусом, плотными рядами гнездились в грузовом отсеке, и их тщательно осматривали наши снабженцы. Оглядевшись, я заметил, что коллеги уже вовсю деловито снуют по грузовому отсеку нашей плоской «летающей водоросли».
– Ты, конечно, даешь: уснул на таком корыте! – рассмеялся, подходя ко мне, Уильямс. – Ты хоть в курсе, как нас только что тряхнуло в зоне турбулентности?
– Нет, – ответил я, и Уильямс расхохотался, не веря своим ушам:
– Патологическая нечувствительность! Надеюсь, тебе весело заниматься сексом.
На военных судах, в отличие от гражданских, никто не требует комфорта. Скорее всего, стало значительно лучше, чем в прошлом веке, но специфика военных такова, что практичность всегда превалирует над удобством. А «летающую водоросль» вообще спроектировали плоской кляксой, чтобы минимизировать свечение на радарах. Она слабо приспособлена для полета, так что управляют ей, поддерживая контроль высоты, точнейшие программы, которые отслеживают показатели до последнего знака после запятой. Тут уж точно не до комфорта пассажиров.
– Приятно, как любому другому. Тебе к миссии готовиться не надо?
– А самому-то? Я уже приготовился. И подошел, потому что переживаю, что ты не сделал домашку.
– Как мило с твоей стороны, – ответил я. Уильямс плюхнулся рядом и наклонился ко мне. Этот парень обожал посплетничать и обсосать любую, даже самую дурацкую новость. Кто завел подружку, у кого самые больные фантазии – ему начисто срывало голову, когда выдавалась возможность потрепаться.
– Кстати, Клевис, что думаешь по поводу приказа?
Об этом переживал весь задействованный состав, но все молчали. В армии действует неписанный закон: солдаты не задают вопросов. Однако Уильямс отличался нетипичным для здоровяка-спецназовца неуемным любопытством, слишком охотно болтал и слишком любил сплетни. Вот вы знали, что Шарлиз Терон в возрасте пятнадцати лет увидела, как мать застрелила отца? Уильямс кормил нас подобными байками и буквально расцветал от удовольствия.
– Ничего не думаю, – уклончиво отозвался я. – Тяжеловато одновременно убирать сразу двоих. А что, если они не явятся оба в назначенное место? Ненавижу, когда есть большой простор для «если».
– Да не про то я! – раздраженно прикрикнул Уильямс, встряхивая головой. – Цель «Б»! Он же американец!
– Представляешь, на свете и американцы есть, – вздохнул я. – Или как: чужих мочим без разбору, а сограждан – как-то неохота?
– Плохих сограждан! Бессовестных. Так что моя душа спокойна, – отрезал Уильямс. – Хотя досье у него очень странное. Мне кажется, там обошли стороной всю суть. Ребята говорят в один голос: непонятно, что он за человек. Никто не смог составить психологический портрет цели «Б».
– Тогда как ты можешь утверждать, что он плохой и бессовестный?
Уильямс пожал плечами:
– Так мы ж убиваем плохих парней! Раз попал в наши списки, значит, очевидно, злодей мирового масштаба.
Незамутненная простота. Уильямс в своей неподражаемой манере верил в непогрешимость государства. Хотя, конечно, на нашей работе нужна не только такая простота, но и слепота. Без нее невозможно убивать, убивать, убивать без разбора незнакомцев, в которых видишь индивидов.
Не думать – лучшая гимнастика для душевного здоровья, и проще всего жить под сенью наивной идеологии.
Если уж тебя толкнули на край отвесных скал морали, то все сомнения разумнее оттуда же и сбросить.
Учись душевной черствости. Стань самым непробиваемым на свете сухарем.
Прими тавтологию: мы правы, потому что мы правы.
Солдаты убивают врагов направо и налево, чтобы спасти свои шкуры. В отличие от нас, высокотехнологичных убийц, простые пехотинцы, стреляющие «врагов» пачками, довольно легко абстрагируются от личности и жизненных обстоятельств противника.
И все-таки некоторые солдаты ломаются. Как-то раз, когда бойцов решили отправить домой из Ирака, армейским чинам пришлось привлечь кучу психологов перед тем, как разрешить ребятам вернуться в общество. Одним из этапов реабилитации стал лагерь, где солдат прогоняли через сценарии обычной гражданской жизни.
Солдаты в багдадском лагере играли друг с другом в «дочки-матери» на темы американской повседневной жизни.
Солдаты, которые привыкли к другому миру, полю битвы, вспоминали, как ходить за продуктами в Kmart[1]. Сколько стоит батончик «Марс». Без курса виртуальной Америки мужчины и женщины, которые сражались в Ираке, уже не могли вернуться домой.
У людей и так психика хрупкая, а тут возрастает шанс, что индивид, познавший на собственном опыте убийство, схлопочет расстройство личности и захочет отнять еще больше жизней. Мы же, в отличие от простых солдат, убиваем не какого-то там абстрактного «врага», а конкретных людей. Стресс от этого сильнее, чем от обезличенных противников.
Впрочем, мы с Уильямсом – просто изнеженные и мнительные американцы. Цена человеческой жизни в некоторых уголках мира удивительно мала, и я прекрасно знал и даже лично видел, что во многих горячих точках она становилась отрицательной величиной.
Тьма, в которую нас сбросят в гладких тесных коконах, – часть того ада. Там, далеко внизу, на земле, в точке, куда мы приземлимся, воцарился хаос. Трагично, но одновременно немного празднично.
Так же и в аду, который изобразил Иероним Босх, есть своя толика радости.
– Наш лимузин уже пять минут на вражеской территории, а ПВО молчит. Ракеты «земля-воздух» тоже. Похоже, враг нас не заметил. Заснули, что ли? – прозвучал у меня в ушах комментарий из кокпита.
Чтобы участникам секретных операций не приходилось таскать на себе передатчики, нам внедряли совместимые с тканями организма и питающиеся от тепла тела «живые» связи. Достаточно пробубнить себе что-то невнятное под нос, а все остальное расшифрует программа. До собеседника реплика дойдет в ясном и отчетливом виде. Как будто говоришь в спокойной и ничем не стесненной обстановке. Мой голос зазвучит в динамике, хотя связки никакого звука не произведут.
– Я думаю, стелс-краска поглощает большинство волн. – Уильямс пожал плечами. – Сомневаюсь, что нас и свои бы увидели, так что «свой-чужой» тут ни при чем.
– Десять минут до спуска. Заворачивайтесь в пледики, ребят. Удачи!
– Ты его слышал! – заметил я, хлопая Уильямса по плечу.
Кокпит отрубил связь, и я послушно залез в кокон. Поверхность сделали матово черной не ради поглощения волн радара, а чтобы она не пропускала инфракрасное излучение. Провожатый запустил в динамики Voodoo Child Джими Хендрикса. Решил подбодрить перед запуском.
Каждый раз, когда вижу, как парни расходятся по коконам, невольно думаю: в гробы залазят.
Мы как мертвецы, которые расползаются обратно по могилам. Из-за камуфляжной краски на лицах мы похожи на зомби. Мертвяки, которых оживила магия вуду, возвращаются на кладбище, где им самое место. От таких мыслей движения коллег сразу показались какими-то притупленными, а глаза мутными и мертвыми, как у рыб.
Voodoo Child… Похоже, у нашего провожатого те же ассоциации. Я искоса бросил на него взгляд, но он готовился к разгерметизации, потому нацепил кислородную маску на пол-лица, и его выражения я не разглядел.
Я встал и тоже пошел к кокону. Товарищи в свои уже упаковались и сложили руки на груди так, чтобы легче выдержать импульс. Сверху действительно казалось, что это мертвые в гробах.
Я вдруг вспомнил сцену из «Космической Одиссеи 2001».
Как спящих криосном космонавтов безмолвно убивает компьютер.
Залез в кокон и тоже прикинулся покойником. Сложил руки на груди, как фараон. Поднял глаза к потолку грузового отсека и лампам. Я отчетливо слышал свое дыхание внутри гроба. Итак, я покойник. Мертвец Апокалипсиса, пришедший на землю творить смуту и резню.
Вдруг меня захлестнула волна непонятного чувства.
– Начинаем декомпрессию грузового отсека. До первого запуска пять минут. Приготовиться!
Что-то вроде печали, но не совсем: какой-то спутанный комок эмоций.
Мать лежит в больничной койке с закрытыми глазами.
После бальзамирования – спит в гробу с улыбкой на лице.
Крышка кокона беззвучно задвинулась, и в миг, когда я утратил контакт с внешним миром, зашипел механизм регуляции внутреннего и внешнего давления. Мир умолк и погрузился во тьму. Наверное, то же происходит и в гробах, которые зарывают в могилы.
Точно. Мне предоставили возможность оказаться на месте матери. Я внезапно осознал, откуда взялось странное чувство. Раз за разом при каждом сбросе я повторял обряд похорон, и теперь бессмысленный ритуал наконец обрел значение.
Кокон тихо затрещал. Оболочка заскрипела от резко упавшего давления.
– Декомпрессия завершена. Три минуты до пуска. Открыть задний люк.
Загудел мотор, а вскоре открылись замки и брюхо летающей водоросли распахнулось. Провожатого обдало воздушным потоком и, скорее всего, больно приложило, но до нас внутри коконов даже свист ветра не долетал.
– Минута до сброса. Начинаю отсчет.
Наверное, и мама так умерла. Закрылись дверцы на крышке гроба, и перестал проникать свет, а потом ее заколотили гвоздями. И она не понимала, куда ее несут и где закапывают. Что мать, что остальные люди с зари человеческой истории – те из них, кого похоронили в гробах.
Обратный отсчет эхом звенел в черепе, но я не чувствовал привычного тихого возбуждения перед сбросом капсулы.
– Пуск. С богом, парни!
В-вух – тяжелый и мягкий звук пуска. Сила притяжения исчезла.
Власть надо мной захватил простой закон физики. Закон, согласно которому все на Земле падает вниз.
Мой гроб оказался в воздухе.
Несколько секунд мы парили. Однако кокон тут же перешел в режим направленного полета, и свободное падение кончилось. Пилотировать кокон нельзя. На него не установлено двигателей, не запасено топлива. Поэтому он планирует, а курс корректируется плавником. Короче, он как планер… ну, или корректируемая авиабомба. Только взрывчатку убрали, разместив взамен гроб с человеческой начинкой.
Гроб, умело направляя крыло, несся сквозь воздух к цели. Плавником управляла мышечная масса – особый органический наполнитель капсулы. В коконах вторжения почти нет механики и электроники. Можно сказать, они почти целиком наполнены мясом. Мышцы не только управляют плавником, но и еще настраивают точную форму кокона через кисты на поверхности. Обшивка искривляется почти как живой организм и нивелирует турбулентную тряску.
Поверхность кокона устранила значительную долю вибрации и снизила шум от падения. Угол полета смягчился, и по тому, что меня вжало в стенку, я понял, что курс скорректирован. Похоже, капсула вышла на финальную стадию полета.
Раздался приглушенный удар, ноги ощутили вес тела. Это раскрылся тормозной парашют и поглотил большую часть импульса. До земли остались считаные метры. Я приготовился к столкновению с землей. Собственно, никаких других действий в гробу предпринять невозможно. Капсула стремительно потеряла скорость и приземлилась.
Значительную часть энергии поглотили парашют и органическая оболочка. Капсула села на землю мягко, как семечко одуванчика, отыскавшее уголок, куда ему пустить корни. Полагаю, как-то так же будет садиться и шариковая ручка, если ее оснастить парашютом: полетит к земле острым кончиком, а там уже накренится и упадет. Оболочка капсулы сбалансирована неравномерно, иначе этот цилиндр, упав, катился бы без остановки, а все-таки не стоит так издеваться над полукружными каналами в голове у лежащего внутри солдата.
Капсула мягко упала на землю, я разблокировал замок и толкнул крышку. Четырехугольная дверца плавно откинулась наружу, и вместо потолка в грузовом отсеке «водоросли» я увидел ночной небосклон.
Убедившись, что снаружи безопасно, мы с парнями молча принялись за работу. Капсула Уильямса приземлилась меньше чем в сорока футах. Моя вообще оказалась в центре, а еще двоих раскидало по окружности радиусом в четыреста футов. Существует огромное количество систем наведения: по GPS, лазерное, с помощью малых БПЛА. Но ни один не лишен так называемого КВО, то есть кругового вероятного отклонения – это значение радиуса окружности, в которую попадет половина пущенных снарядов. Однако в нашем случае это число, разумеется, одноразрядное. Тут можно бросить пафосное «Добыче не скрыться» – эта фраза, пожалуй, отражает реальность. Технология наведения при десантировании доведена почти до совершенства – и я не преувеличиваю.
Я перевел капсулу в режим самоуничтожения, перекрыв доступ к особым ферментам, которые питали клетки органических тканей, начиная с искусственных мышц. Структура начала стремительно разлагаться. Жидкость вытекла, капсула скукожилась, как мумия, ороговела и отмерла, как кожа старика. Скоро она рассыплется в прах и останется только удобрение для сорняков.
Чтобы полностью избавиться от следов капсулы, нам оставалось ликвидировать лишь немногочисленные механические компоненты, но и те спроектированы модульным образом, так что много времени это не отнимало. Мы тихо избавлялись от остатков оборудования под покровом ночи, как тинейджеры, заметающие следы ночных посиделок у костра.
С той только разницей, что для нас самое веселье еще только начиналось.
Мы выдвинулись, как только закончили прибираться.
Надо закончить дело до рассвета. Днем неприятно ни убивать цель, ни убегать. В идеале нас вообще никто не должен видеть… по возможности – и цель тоже.
Команда состояла из четырех человек: нас с Уильямсом и еще двоих, таких же матерых парней, которые собаку съели на подобных заданиях. По стандартной операционной процедуре Алекс, наша самая талантливая ищейка, отправился на разведку и ушел довольно далеко вперед. За тылом приглядывал ровесник Алекса по службе Леланд. Пока эти двое прикрывали нас с фронта и тыла, мы с Уильямсом наступали на врага под ночной завесой.
Наступление – работенка не из легких. Хотя, конечно, нам намного легче, чем пионерам ремесла. Белье отводило лишнюю влагу от тела, перерабатывало и возвращало обратно в организм, глаза защищала нанопленка, которая регулировала поступающий через роговицу поток света, так что мы не просто видели даже в темную, как сегодня, облачную ночь: нам на сетчатку проецировались необходимые боевые сводки.
По самой природе миссии мы не могли приземлиться близко к цели. Еще нескоро отпадет необходимость заниматься классической спецназовской работой: продираться с пушками, бомбами и прочими полезными гаджетами наперевес в самое логово неприятеля. Спецназ, по идее, занимается разными делами, но по моим личным ощущениям как минимум половину службы солдат ходит ножками. Лучшие ребята, прошедшие самый строгий отбор, часами устраивали энергичные… даже не переходы, а перебежки с набитыми камнями «Бергенами» на плечах. Примерно на этом, самом начальном этапе подготовки, отваливалась половина добровольцев.
Мы с парнями перед вылетом обсудили все мелочи, склонившись над сводками разведки и картами. Выбрали, как мы считали, идеальное место для высадки, но до цели все равно оставалось еще четыре часа вверх по гористому рельефу, так что приходилось целенаправленно топать.
Алекс – наш главный ветеран, так что он раньше всех добрался до перевала, и ему доверили критически важную задачу – контролировать местность. По плану миссия должна занять меньше двенадцати часов, поэтому мы не набивали «Бергены» провизией, водой и амуницией. Из-за этого наступление значительно ускорилось. Собственно, мы продвигались к цели с максимально допустимой быстротой, при которой не прошляпишь врага.
По данным спутника на дороге – хотя какая уж это дорога: скорее уж едва протоптанная и толком не выложенная межа между двух полей – наблюдалось достаточно оживленное движение, поэтому включать ее в маршрут было бы неоправданным риском. Пришлось прокладывать путь по необжитой местности. С другой стороны, здесь, на стыке Европы и России, в основном простирались леса и луга. Лучше так, чем шпарить по пустыне или сквозь джунгли.
Мир уже узнал, что здесь, в этой стране, развернулось классическое, но оттого не менее острое противостояние мусульман и христиан. Разумеется, конфликт вспыхнул не из-за одной-единственной причины. Найдется немало стран, где представители ислама находят с христианами общий язык. Чего далеко ходить: до недавнего времени и этот край входил в их число. Населением этой бывшей республики СССР раньше управляла коммунистическая партия. Это потом они объявили о независимости и рассорились с Россией по вопросу природных ресурсов… Стандартный путь страны постсоветского пространства. О том, что тут тлеют угольки религиозного конфликта, никто и думать не думал – еще несколько лет назад.
Почему он вдруг так обострился? Как ненависть разрослась до такой степени, что начался геноцид – да еще и с растущим в геометрической прогрессии числом жертв? Пока еще ни один социолог не выдвинул удовлетворительной гипотезы, объясняющей происходящее.
Перед нами поставили четкую задачу: любой ценой избежать контакта с противником до успешного завершения миссии. Если нас засекут раньше, то наши объекты уведомят о вторжении по рации, и они покинут заданную точку. С нашим оборудованием и подготовкой несложно вырваться даже из очень плотного окружения, но миссию мы провалим.
Спустя два часа решили остановиться на привал. Все это время мы почти бежали, так что Уильямс уже выдыхался, да и я тоже устал. Мы упали в траву, нанопокрытие тут же отсканировало цвета окружающей местности и прямо на нас сымитировало похожий узор. Адаптивный камуфляж. Волшебный гаджет, чрезвычайно облегчающий жизнь во время засады.
А вот расслабиться мы все-таки поспешили.
Прямо напротив нашей стоянки вдруг затормозил пикап. Натренированные мышцы у нас тут же перешли в режим полного контроля. Затаив дыхание, слившись с кустами, мы следили, что будет дальше. Из кузова спрыгнули трое парней с калашами. Мы уже напряглись, но они как будто вообще не обратили на нас внимания и принялись разводить костер.
Кажется, они не понимали, что автоматы заряжены. Сложили ружья у костра прямо вместе с магазинами.
– Салаги, – одними губами произнес Уильямс, и я пожал плечами.
Местные солдаты… если, конечно, этого названия достойны те, кто по любому поводу, а иногда и без повода грабит деревни и измывается над захваченными жителями – словом, местные солдаты выучкой не отличались.
Только если они тут задержатся, то и мы застрянем вместе с ними. До рассвета оставалось не так много времени, и подобные проволочки в план не входили. Поэтому я, не испытывая ни малейших угрызений совести, принял решение убить патрульных, которые даже не по наши души здесь собрались, а просто хотели погреться у костра.
Мы быстро обыскали убитых. Никаких знаков отличия. Тогда я распорол ножом заляпанную одежду, чуть не оторвав рукав.
Так и знал: на плече – небольшой бугорок, который и не заметишь, если заранее не знаешь, что искать. Мельче ногтя на мизинце. Я бы и сам не заметил, если бы не бледный шрамик.
Вырезал ножом эту часть мышцы. В мясе оказалась крошечная табличка эллипсоидной формы.
Идентификационная бирка.
Уильямс вскинул бровь и бросил на меня выразительный взгляд. Я почти сразу понял, что он предлагает сделать все как всегда. Последнее слово за мной. С учетом местной специфики неудивительно, что все четверо – новички. Как и те, кто устроил геноцид на религиозной почве.
Я кинул взгляд на Алекса с Леландом, чтобы убедиться, что те не против. Они только пожали плечами, оставляя выбор на мое усмотрение, и я решил поступить самым простым способом. Вытащил из рюкзака защитный гель, облепил им окровавленную бирку и проглотил получившийся шарик, как аспиринку.
В кузове у пикапа установили пулемет пятидесятого калибра, чтоб стрелял во все стороны на ходу. Даже самая простая японская машинка с подобным наворотом превращается в опасную боевую технику. Местная авиация вышла из игры еще в самом начале гражданских боевых действий, но вот радары и всякая противовоздушка пока работали. Даже смешно, что при достаточно современном вооружении в качестве основных боевых единиц тут функционировали такие вот состряпанные на коленке самоделки.
Еще недавно мы всеми силами старались держаться от дороги подальше, а теперь сидели за рулем вражеской боевой единицы. Прекрасные гаджеты, кроме нанослоя, пришлось выкинуть. Лазерные целеуказатели, гранатометы – короче, весь SOPMOD[2], все модульное оснащение и даже сборные, как игрушки, штурмовые винтовки.
Но лучше так, чем переть через бесконечную ночь в далекой стране. И вообще, мы, зажиточные американцы, частенько прихватываем подобных штучек больше, чем надо по любому разумному раскладу. Страна с мощнейшими в мире технологиями может себе позволить диктовать моду в сфере боевого снаряжения, и я совру, если скажу, что внутри меня не живет ребенок, который от этого в восторге. Однако человек – существо своенравное, и порой нам хочется забыть про модные изыски и окунуться в первобытную простоту.
За руль сел Алекс. Я пристроился на пассажирском сиденье рядом и следил за дорогой пристально, но напустил на себя расслабленный вид, чтобы случайный наблюдатель ничего не заподозрил. Одежду убитых, в которую мы переоделись, забрызгало кровью, но она так и так чистотой не блистала. Мы только чуть-чуть отмочили пятна в припасенной питьевой воде, чтобы свежие брызги не сильно выделялись на фоне застарелой грязи.
– Теперь долетим до цели в мгновенье ока, – нарушил тишину Алекс. – Интересно, что это за буквы на боку у машины?
– Японский, – отозвался я.
Я его немного учил в университете. Меня поэтому даже посылали в Японию инструктором в Дзиэйтай[3]. Судя по надписи, раньше пикап принадлежал лавке тофу под названием «Фудзивара». Когда хозяин продавал машину, едва ли предполагал, что она окажется на гражданской войне непонятно где в Восточной Европе и в нее поставят пулемет.
– Прикольные у них иероглифы, а?
– Непонятные символы привлекают не как источник информации, а внешним видом.
– То есть они прикольные как раз потому, что непонятные?
– Ну, это тоже. Непонятную культуру легко ненавидеть, но так же легко проникнуться к ней восторгом и священным трепетом. Круто же звучит: экзотический! Ориентальный! Я думаю, все дело как раз в том, что это незнакомый культурный код.
– Иностранные письмена – они вроде слова, а вроде как и нет. Я думаю, они в этом смысле больше похожи на текстиль или инфографику.
– Потому что из них стерта вся значимая информация… То есть, строго говоря, не стерта, просто мы ее не считываем. Если кто-нибудь сыграет в «Скрэббл» на иностранном языке, мы, взглянув на заполненную доску, увидим на ней лишь узор.
Мы с парнями часто гоняли в «Скрэббл» на базе в периоды ожиданий. Убивали время, заполняя латиницей поле 15×15 квадратов. Уильямс постоянно предлагал сыграть и каждый раз дулся, когда проигрывал. После поражения он все время говорит одно и то же: «Знаешь что? Среднестатистический взрослый американец знает где-то сорок пять тысяч слов. Сорок пять! Какого фига мне ничего не приходит в голову, когда надо заполнить это чертово поле?»
Кстати, самое дорогое слово в «Скрэббле» из существующих – caziques[4]. В одной из наших партий мне удалось его ввернуть. Словечко очень редкое, из употребления латиносов, и очков оно мне принесло столько, что Уильямс взорвался. Кричал, что нет такого слова. Он не успокоился, даже когда я показал словарь, и потом сам лично все проверил. Я ни разу в жизни не проигрывал в «Скрэббл». Ни разу с тех самых пор, как в восьмилетнем возрасте в первый раз сел играть с матерью.
«У тебя прям фетиш на всякие словечки. Словофил», – сказала она мне как-то раз. Никогда за собой такого не замечал, но я в самом деле любил слова. Силу, которая в них дремлет. Они способны менять человека, и мне это казалось зловещим и интересным. Слова провоцируют вспышки гнева и могут довести до слез, слова тревожат чувства, влияют на поступки и иногда даже управляют реальностью – до чего же любопытно!
Я не воспринимаю слова простым инструментом коммуникации. Потому что они для меня осязаемые и очень даже реально существующие. Для меня слова – это не нити, протянутые между людьми и выражающие их отношения, а реальная сила, которая определяет и ограничивает человека. Такой же реальностью для математика наполнены формулы. По аналогии мы можем представить себе мнимые числа. Физики говорят, что человек мыслит не словами. Вот, например, считается, что Эйнштейн мыслил образами и благодаря этому открыл теорию относительности. То есть гений добыл новое знание через картинку. Он, как принято думать, разработал свое детище, опираясь не на речь и логические построения, а на чистые понятия.
Лично для меня слова и есть образы. Одно порождает другое. Однако передать их собеседнику очень сложно: проблема, если не вникать в нюансы, в том, чтобы осознать, к чему относятся мои впечатления от реальности. Мозг каждого человека воспринимает ее по-разному. Придумали же римляне пословицу: «О вкусе и цвете не спорят», – она как раз о том.
Для меня вещественно реальны слова, а для кого-то, например, такие понятия, как «государство» и «народ». Такие люди согласны стать убийцами в интересах того самого государства, но мне, как ни прискорбно, в этом отношении воображения не хватает. Я слишком верю в вещественность слов, потому для меня и «государство», и «народ», и «коллектив» – тоже лишь слова. Я прекрасно понимаю их значения, но представить себе достаточно ясно не могу.
С другой стороны, о мире вместо меня думают те люди, которые четко представляют себе, что такое страна. Они работают в Пентагоне, Лэнгли, Форт-Миде[5], очень живо и со знанием дела оперируют понятием американского государства и поручают мне убийство того или иного субъекта.
Полагаю, что похожий склад ума отличает каждого из воротил в той стране, куда нас забросили. Поскольку всякий из них твердо знает, что такое страна, то и понятие «государственная граница», которое лично я осмысляю с большим трудом, для них обладает совершенно четкой образностью. Тому, кто не видит реальности в «государстве», очень сложно надолго навесить на отличных от него субъектов однозначный ярлык врага. Еще куда ни шло, если соседняя страна бросается на тебя с кулаками или с ружьем наперевес, чинит, не скрываясь, насилие, но чтобы строить границы между людьми на основе таких абстракций, как «религия» и «национальность», а тем более устраивать по этой причине геноцид, нужно особое восприятие реальности.
Но не только реальность разнится от человека к человеку, а еще и история. Поэтому не бывает конфликта, в котором сопутствующие обстоятельства трактовались бы однозначно.
О том, что объективной истории не существует, красноречивее всего свидетельствует, какой популярностью пользуются слухи вроде того, что холокост – это все выдумки, человек не высаживался на Луну, а Элвис жив. Кто там сказал: «Войны в Заливе не было»? Кажется, кумир постмодерна Бодрийяр.
Есть и такая крылатая фраза: «Историю пишут победители». Но ведь это не совсем так.
История – это Колизей, в котором постоянно сражаются за дальнейшее существование самые разные высказывания, то есть субъективные точки зрения. Проще всего на арене приходится той истории, что написана победителями, – да, факт. Но там достаточно места и для истории слабаков и побежденных. Иногда победить в жизни – не то же самое, что в истории.
Вот и мне, десантнику, сброшенному на эту землю, невозможно объяснить, чья власть правее. Я вообще янки, который все новости узнает на CNN. Сижу дома, жую пиццу из доставки и пялюсь в экран, с которого вещают о ситуации в мире. За последние двадцать лет вспыхнуло много войн, объявились террористы самых разных идеологий и целей. Множество людей по всему свету развязывали конфликты по самым непохожим друг на друга мотивам. Война беспрерывно менялась.
А пицца – все та же.
Она стала популярной задолго до моего рождения и после моей смерти, думаю, продолжит процветать. Сложно говорить о какой-то переменчивости в мире, где незыблемой глыбой стоит Domino’s Pizza[6].
Я не чувствую себя обиженным из-за того, что родился в Америке и что здесь не меняются ни «Доминос», ни торговые центры. Люди, которые умеют рассуждать о текучести мира и войны, заседают в Вашингтоне и придумывают, кого мне убить. Я таких решений принимать не умею. Я обитатель империи неизменных пицц, ни о чем другом и не говорю.
Вот и слава богу.
Ни о чем не надо думать. Мы с Уильямсом всю свободу и обременительную необходимость судить о чем-то спихнули на других людей.
Что я хочу сказать? Что политическая обстановка в странах вроде той, в которой мы очутились, – это хаос, и, чтобы его выразить словами, моего понимания не хватает. Я только знаю, что мусульмано-христианские противоречия – это где-то пять процентов от правды. Точно я знаю только то, что написано в приказе, и то, как выглядит наша цель. К слову, это так называемый министр обороны из шкодлы, которая назвалась временным правительством. В документах СНБ[7] он прописан как «цель первого порядка». Короче, важная шишка. Пока в регионе сохранялась хотя бы видимость нормальной жизни, он служил бригадным генералом, и в его ведение находилась целая куча пушек и боеприпасов.
Теперь они из столицы добрались до дальних деревенек, а на месте командовали сущими мальчишками. В один из таких медвежьих углов направлялись и мы. Бывший бригадный генерал, который теперь титуловался министром обороны временного правительства, устраивал в деревнях охоты на ведьм. Под видом «поиска террористов» с мобильным составом проверял, не укрывают ли здесь оппозиционеров, расстреливал всех подозрительных граждан, а детишек, в которых видел полезный потенциал, забирал к себе в армию.
В городишке, который я увидел через лобовое стекло, тоже, по идее, уже провернули такую акцию и устроили очередную зачистку. Рыжее зарево подсвечивало нижние детали облаков в ночном небе. Видимо, в городе тут и там полыхал огонь. От него взвивались гигантские клубы дыма, похожие на китайских драконов.
– А вот и их ставка. Давайте, парни, ведем себя естественно, – передал по связи Уильямс, который сидел в кузове.
Мы прикрыли выпачканные лица шарфами. Уже знали по опыту работы, что даже дурацкая маскировка заходит на ура.
От некогда симпатичного, наверное, городка не осталось и следа былой прелести. Дома, которые несколько веков укрывали людей в своем чреве, от авиабомбардировки в начале гражданской войны и последующего артобстрела разрушились, а оставшиеся каменные руины испещряли следы от пуль.
На въезде наш пикап остановил патруль. Алекс говорил на местном языке и объяснил, что у нас во время объезда закончилось топливо и провизия. Солдат из патруля кивнул, достал портативный считыватель и проверил нас одного за другим.
Покрытые защитным гелем окровавленные бирки в наших желудках отправили в ответ на запрос информацию о личностях хозяев, которые мы присвоили себе. Солдат продублировал данные в тетрадь, сверился с какой-то программой, удовлетворился ответом и пропустил нас.
«Вот болван», – подумал я.
Похоже, ему было совершенно плевать, совпадают ли данные по документам с реальностью. Как будто первостепенное значение имела та информация, которую транслировали бирки изнутри наших тел.
Совершенно немыслимый для США и других ведущих капиталистических стран способ удостоверения личности. Дешевка, и доверие к нему тоже дешевое. Вот у нас в стране любые данные необходимо подтверждать разнообразными биометриками. Одной только информации о человеке мало для его верификации. Существуют подкрепляющие способы удостоверения личности, для корректной работы которых разработана огромная база данных. Даже курьер в «Доминос» не отдаст вам пиццу, пока не приложите большой палец к считывателю.
А этим достаточно свериться со сводной табличкой из какого-то там офисного редактора. Похоже, тут превалирующая ценность именно у данных как таковых. Это более-менее актуально для всех отсталых стран, в которых творится полный информационный кавардак, и никакой грамотностью по части управления данными тут даже не пахнет.
Мы высадились из пикапа у развалин бывшей церкви.
– Стреляют, – заметил Алекс.
Откуда-то из восточной части города спорадически долетали сухие щелчки.
– Похоже, пока не полностью контролируют город.
– Возможно, – отозвался Леланд, проверяя автомат.
Калашников, наверное, не сломается, даже искупавшись в болоте, но родных SOPMOD-наворотов сильно не хватало. Тем не менее по патрону из каждого магазина мы вытащить не забыли. Когда из-за полной комплектации снарядами пружина сжата до предела, подача патронов может потерять плавность.
– А может, расстреливают жителей.
Мы умолкли и чинно пошли вглубь вражеского стана. Тут и там догорали дома, валялись останки очевидных гражданских. Одной статной даме отстрелили правую половину головы, и разлетевшиеся из нее детали сияли в отблесках пламени. За ее руку крепко держался сын или дочь – словом, ребенок, от которого не осталось тела, только тонкая ручка с цепкими пальчиками.
Алекс хлопнул меня по плечу. Я обернулся туда, куда он кивнул, и увидел на центральной площади несколько шеренг мальчишек в обычной одежде. Им в плечи внедряли идентификационные бирки. Тех, кто остался в живых, забирали воевать.
Детей, которые жизни-то не знают, похищают, чтобы сделать из них солдат. Немало пришло и по своей воле. Потому что солдатам полагается идентификационная бирка.
Такая же бирка, какие лепят на товары, громоздящиеся на полках магазинов. Только мальчишкам-солдатам их внедряют под кожу. Бирки, широко распространенные в зонах гражданской войны, те, которые сейчас в наших желудках подтвердили наши фальшивые личности, такие же дешевые, как те, что для складов и супермаркетов производили гигантскими объемами на заводах в Оклахоме и Осаке.
Страны, которые из-за внутренних беспорядков лишались правительства, часто утрачивали еще и национальные реестры. И граждане часто переставали понимать, кто из них гражданин, а кто нет. Во время перестрелки не до переписи населения. Так что даже если ты проживаешь на территории государства и занимаешься местным сельским хозяйством, то по факту ты все равно никто и звать тебя никак. Разве что в деревнях еще сохраняются имена, которыми друг друга зовут соседи.
А вот ребенок, который вступил в армию, получает бирку, и вот он уже кто-то, и данные о его личности хранятся в офицерском реестре. Да, это просто электронная таблица, созданная в бесплатной программе, но ты – единица в официальном документе. Здесь, на дальних окраинах страны, охваченной беспорядком, боевая смекалка научила людей управлять отрядами через те же системы, что в торговых сетях.
Из неопределенных «никто» без гражданства мальчишек повышают до нужного товара, поэтому они с готовностью идут на службу. Отправляются на поле боя, чтобы встать плечом к плечу с «Марс», «Принглс» и «Сникерс».
Мы, подбирающиеся к врагу сквозь иноземную тьму, еще чуть повыше рангом, чем товар в магазине. В нас тоже вживлены чипы, которые связаны с сенсорами, передающими данные о состоянии организма носителя. Магазинным биркам такой трюк все-таки немножко не по зубам.
Мальчишки лишены свободы выбора. Весь их выбор – убить родителей и присоединиться к мужикам, которые изнасиловали любимых девчонок, либо погибнуть вместе с остальными.
Леланд оказался прав: стреляли в осужденных на смерть горожан.
Здоровенная машина, которую в мирное время использовали бы на стройке, теперь вырыла в земле огромную яму, вдоль которой выстроились рядочком мужчины и женщины. По сигналу в них стреляли из калашей, и люди с продырявленной головой или грудью валились вниз.
Мне доводилось видеть, как сжигают трупы. Похожи на хорошенько, до хруста кожицы прожаренную курицу. Мышцы под действием жара сокращаются, кости не выдерживают и ломаются. Когда смотришь на такое, понимаешь, насколько же человек подвластен законам физики. То есть, иными словами, наши тела – просто материя. Труп – просто вещь.
Потеряв управление, тела обмякают, и солдаты сталкивают их в яму. Плоть, лишенная жизни, иногда слишком тяжела, чтобы просто ее туда пнуть. Тела, которые не подаются с первого раза, военным приходится спихивать, приложив немало усилий.
Сказать, что мне на такое смотреть не грустно, все-таки нельзя. Конечно, тяжело видеть, как мальчишек рекрутируют в войска, а простых граждан косят пачками. Но мы видели слишком много бессмысленных смертей, чтобы бросаться немедленно останавливать творящийся вокруг беспредел. К тому же мы недостаточно четко ощущали, чем принципиально отличаемся от тех самых солдат. В конце концов, мы тоже оказались здесь, чтобы по чужой указке убить человека.
У меня миссия и трое подчиненных. Если бросаться кого-то спасать – провалим задание. Безумный бригадный генерал продолжит кровавую бойню, убьет еще, еще, еще больше – и мы, получается, подведем тех, других, кого могли бы спасти, своевременно выполнив поставленную задачу.
Если уж тебя толкнули на край отвесных скал морали, то все сомнения разумнее оттуда же и сбросить.
Учись душевной черствости. Стань самым непробиваемым на свете сухарем.
Вот и нас вынудили натренировать каменные сердца. Мы наконец подобрались к тому дому, где, по идее, встретились наши две цели. Нам сделали эмоциональную регулировку, поэтому мы мгновенно переключали внимание в соответствии с рабочими приоритетами.
«Министр обороны», этот бригадный генерал, разъезжал по всей стране, чтобы его не нашли убийцы. Той же тактики в свое время придерживался Саддам Хусейн, да и Гитлер в качестве предупредительной меры вечно менял планы в последнюю минуту. Когда мир осознал, сколько смертей пронеслось по этой стране, Америка тут же начала рассматривать вопрос о разрешении конфликта через убийство, но господин министр в свое время проходил курс американо-европейской разведподготовки и хорошо знал, как избежать рисков.
Разузнать, что именно сегодня он придет в то самое здание бывшей мечети, куда шли мы с парнями, удалось настоящим чудом. Если бы мы упустили этот шанс, то развязали бы руки бывшему бригадному генералу и дальше творить геноцид, а когда представится следующая удобная возможность – большой вопрос. Никакого права на провал. Так что мы и ухом не повели в сторону тех, кого вырезали прямо у нас на глазах.
– Наверное, гореть нам в преисподней, – промолвил Алекс.
Он магистр католического богословия и к тому же ярый верующий. Даже представить боюсь, как Алекс мирился с тем, чтобы не прикасаться к творящемуся вокруг нас аду. Думаю, как только вернемся с миссии домой, он отправится на исповедь к доверенному святому отцу.
– Лично я атеист. Так что воздержусь от комментариев про ад.
– Необязательно верить в Господа. Ад все равно существует, – печально улыбнулся Алекс.
– Ага, и мы уже в аду, – рассмеялся Уильямс.
Если так, то наша работа – спускаться в преисподнюю. То-то бы Данте удивился.
– Нет, – вдруг покачал головой Алекс и указал на висок. – Ад у нас вот тут. В головах, в мозгу. В переплетениях складок коры. А то, что мы видим, – это не ад. Потому что от него можно сбежать. Закрыть глаза – и все, ничего нет. Мы вернемся домой и заживем обычной жизнью. А из ада сбежать нельзя. Потому что он у нас в головах.
– И рай, что ли, тоже там? – со смехом спросил Леланд. Я вроде слышал, что он по воскресеньям ходит в церковь, но чисто за компанию с соседями, по привычке и не более того. Честно говоря, понятия не имею, много ли в пастве таких же пламенных верующих, как Алекс.
– Не знаю, – тем временем ответил тот. – Знаю только, что у меня под черепом ад. Я его видел. А с раем пока не срослось. Но рай – это Царствие Божие, вряд ли он может уместиться в дурной людской голове. Наверное, не поймешь, пока не умрешь.
– Ну ладно, народ, – вмешался Уильямс, – кончаем богословские споры. Почти пришли. Сомневаюсь, что в мечети получится сработать в таком низкопробном камуфляже.
– Там тоже могут стоять сканеры. И если попытаемся сунуться на правах мелких рядовых, можем, наоборот, спровоцировать лишний шум. Так что бирки на выход, – велел я.
Мы потянули за прикрепленные к небу нити и выудили цилиндрики из желудков. Кровь на покрытых голубым гелем бирках никуда не делась и даже не потемнела.
Спрятались в ближайших развалинах, прикопали бирки в земле, повторили план захвата. Обрызгались нанопокрытием, вытащили из отобранных у врага наплечных мешков терминалы и запустили программу синхронизации камуфляжа. Защитный узор, заданный алгоритмом, передавался на распыленное покрытие через соль, содержащуюся в организме, и те воспроизводили рисунок на коже и снаряжении.
Уже через миг мы совершенно растворились на фоне изрытой выстрелами стены.
– Действуем по плану. Леланд с Уильямсом, ожидайте здесь. Готовьте пути отступления на случай неблагоприятного развития ситуации. Мы с Алексом проникаем в мечеть и нападаем на цели. Все ясно?
– Давайте только тише. Неохота вчетвером отбиваться от целого города, – пошутил Уильямс.
Четыре человека – стандартный размер отряда для подобных операций еще со времен Второй мировой. Если людей меньше, то отряду не хватает боевой мощи, и если вдруг кого-то ранят, то миссию, скорее всего, придется прерывать. С другой стороны, отрядом в пять и больше человек намного сложнее управлять, уменьшается скрытность.
Формирование довела до совершенства британская Особая воздушная служба, когда сражались в малайских джунглях с коммунистами. Прелесть же его в том, что и без того маленький отряд можно разбить еще пополам, по два человека. По одному, без напарника, спецназовцы почти никогда не работают.
Так что непосредственно перед устранением цели мы как раз и разбились на пары. Обычно я хожу с Уильямсом, но нельзя отправлять на задачу обоих ветеранов сразу.
Мы быстро переметнулись от развалин к мечети. Вокруг понатыкали охранников, но нас и адаптивный камуфляж надежно скрывал, и дорогу мы выбрали самую неприметную, так что никто не обратил внимания. Под прикрытием темноты мы почти сливались с руинами.
Оказавшись у мечети, я рукой подал сигнал заходить с разных сторон. Темнота и камуфляж одинаково затрудняют не только видимость врагу, но и чтение подобных жестов, однако фигуры своих программа в режиме дополненной реальности обводила контуром, а изображение транслировала на сетчатку. Алекс кивнул и свернул за угол.
Под покровом тьмы, пока мы пригибаемся к земле и скользим вдоль стен, заметить нас, не побоюсь сказать, возможно только с помощью инфракрасных датчиков. Я крался вдоль мечети и обнаружил дыру в подземную часть сооружения.
Издалека вновь донеслись выстрелы, которые отнимали жизни приговоренных. Я отвернулся от них и пролез в пролом. В храме, в котором когда-то возносили хвалы исламскому богу, воняло взрывчаткой и гниющей плотью. Видимо, тут тоже полно трупов. А где-то выше бродит «министр обороны», который и пропитал тут все этой вонью.
Я пробирался глубже в мечеть, когда вдруг услышал звуки классической музыки. Над вечным спутником мании величия, Вагнером, я бы посмеялся и почувствовал себя героем комикса. Но увы: Бетховен, «Лунная соната». И луны-то сегодня нет. В ночь, когда облака подсвечены адским пламенем, зажженным от трупного жира, такая мелодия звучит иронически прекрасно. Я двинулся на звук и нашел, где можно выбраться на цокольный этаж.
Я осторожно выглянул из пролома в полу. Будь у меня с собой SOPCOM-оптика, я бы и головы не высовывал: зачем, если для этого есть специальная техника? Но при себе я имел только автомат Калашникова, отобранный у убитого солдата. Оставалось только по старинке глядеть собственными глазами. Я убедился, что наверху никого, и бесшумно выбрался на этаж.
Все печальнее вздыхали переливы «Лунной сонаты». Я со всей осторожностью перебирался из помещения в помещение, обыскивая мечеть.
Сложный исламский узор плитки на полу превращал незамысловатую планировку в лабиринт. Наверное, опять взыграл несознательный восторг от непонятного культурного кода. Я пробирался хитросплетениями коридоров все глубже, и музыка так и манила меня во тьму.
Звук приближался: я примерно прикинул, откуда он идет. В том единственном в мечети помещении горел свет. Держась стен и сильно пригибаясь, я добрался до входа и окинул комнату быстрым взглядом.
Внутри оказался бывший бригадный генерал – один. «Лунная соната» играла из стоящего на столе радиоприемника на пределе громкости. Кажется, «министр обороны» о чем-то крепко задумался и печальным взором буравил аппарат, а руку держал на динамике, кожей ощущая исходящий звук. Форма на нем оказалась парадной, будто он собирался участвовать в какой-то важной церемонии.
Насколько я видел, в помещении находилась только цель «А» без охраны. Сложность исполнения сама по себе невысокая. Вот только одна загвоздка: по плану бригадный генерал должен сейчас беседовать с целью «Б». Если здесь сейчас обнаружат труп генерала, то с убийством американца, который, вполне возможно, находится где-то поблизости, могут возникнуть накладки.
Он вообще здесь? Сбывались мои недобрые предчувствия и невольно вспомнился – хотя сам понимаю, как это избито, – закон Мёрфи. Убийство – дело нехитрое, но на пути выполнения задания то и дело возникают неожиданные препятствия. А когда целей две, то и проблем больше, и их надо не перемножать, а возводить в квадрат.
И как быть? Нельзя же просто вползти к нему. Я в самом сердце вражеской ставки. Притаился в случайно опустевшей выемке на вершине подушечки для иголок. Случись чего, «иглы» сюда хлынут полным ходом и оставят от нас с Алексом швейцарский сыр.
Вот и еще одна характерная особенность работы спецназовца: решения надо принимать мгновенно. Я бесшумно сменил трофейный калашников на нож. В тот же миг, как бывший бригадный генерал повернулся ко мне спиной, я подскочил, зафиксировал руки цели и приставил нож к горлу.
– Моя цель – не ты. Но закричишь или дернешься – убью. Понял? – солгал я. Неприятно врать человеку, который вот-вот погибнет, да еще от твоих же рук, но сейчас не до моральных терзаний. – Мы ищем американца. Того, с кем ты сейчас должен был встретиться.
– Я и не знал, что он американец, – ответил «министр» удивительно спокойным для его положения тоном, даже дыхание не сбилось. – Он у нас замминистра по культуре и связям с общественностью. То есть, видимо, был.
– Вы его убили? – потребовал я ответа, плотнее прижимая лезвие к коже.
– Нет. Но он сказал, что уезжает. Несколько дней назад. Очень неожиданно, я хотел с ним еще поговорить. Мы вроде договорились сегодня встретиться, а он оставил только сообщение.
Короче говоря, цель «Б» не появится. Из них «A» вроде как приоритетнее, и его устранить ничто не мешает, поэтому совсем провальной считать миссию нельзя, но досада взяла страшная.
– Какое сообщение?
– «Я сделал все, что мог». На официальной гербовой бумаге.
– Ага, официальной. У вас тут нет никакого правительства. Только клики, которые грызутся за власть. И ты – из худших, потому что устроил резню.
– Резню? Как только язык повернулся замарать таким словом наше стремление к миру? Мы сражаемся с подлыми террористами, которые грозят и нам, правительству, и народу.
– Это так называемое правительство, в котором ты якобы министр обороны, не признает ни одна страна, входящая в ООН. А народ свой ты сам же и вырезаешь.
– При чем тут ООН? Проклятые империалисты, которые попрали нашу культуру грязными сапогами, смеялись над нашим правом самоопределения и довели страну, в которой столько лет уживались разные культуры, до…
Он умолк на полуслове. Во взгляде появилось какое-то странное чувство – то ли испуг, то ли печаль. На мечеть обрушилась тишина, и только долетали еле слышно хлопки выстрелов.
– А правда, что такое с нами сталось?.. Мы же всегда почитали терпимость и многокультурие. Точно! Террористы. Это все террористы, которые дышат ненавистью… Нет, постойте, нет… Чтобы бороться с террористами, не надо вводить войска в столицу. Полиции достаточно… Как? Как до такого докатилось?
Тра-та-та-та-та.
Люди даже не кричали, и только выстрелы выдавали, что где-то кто-то умер, а тело упало в яму.
Во мне постепенно закипало раздражение. Неприлично так себя вести перед смертью человеку, которому перевалило за пятьдесят. Сколько крови на его руках, и ничего, не морщился до сих пор, а тут вдруг запоздалые угрызения совести начали мучить? Может, он еще считает, что очистит душу сомнениями, спасение обретет? Христианство велит прощать кающегося, какой бы грех ни отягчал его душу, но я, увы и ах, открытый атеист.
Я ему прямо все сказал. Я не священник и не пастор. Даже не христианин. Передо мной бесполезно исповедоваться. Не желаю слушать, и я прямо сказал ему, что ад есть в каждой религии, и там ему и гнить, без вариантов.
– Да, я попаду в ад. Только не пойми неправильно – я не исповедуюсь. Просто не понимаю: всего два года назад была такая прекрасная страна. Как же она разрушилась?..
Только тут я заметил, что он в неподдельном замешательстве. Что он до смерти перепугался вовсе не ножа у горла. А того, что потерял цель, из-за которой разжег гражданскую войну.
Меня аж передернуло. Что он еще-то позже не спохватился? Абсурд какой-то. Нашел время ударяться в рефлексию. Меня воротило от его слов.
– Убивал зачем? – спросил я.
– Зачем убивал?
Нельзя отвечать вопросом на вопрос.
Старика колотил такой страх, что у него едва зуб на зуб попадал. Наверное, с катушек слетел. Речь бессвязная. Я сильнее вдавил нож ему в кожу и повторил вопрос:
– Отвечай, зачем.
– Зачем? Я не понимаю.
– Отвечай!
Мы уже несколько минут стояли вплотную друг к другу, и адаптивный камуфляж начал перекрашиваться под его парадную форму с разноцветными орденами. Как будто безумие бывшего бригадного генерала пропитывало и меня тоже. По спине пополз холодок. Но я же не могу отпустить ему руки и убрать от горла нож?
– Объясни мне, пожалуйста! – Глаза у «министра» опустели, как у мертвеца. Наверное, именно так выглядят призраки. Я пытался справиться с ощущением нарастающего абсурда и невольно скрипнул зубами:
– Молчать!
Я даже представить не мог, что он начнет нести такой бред. Лучше бы уж пытался раскаяться. Но он словно заклинал меня, да так неистово, что мой собственный рассудок тоже чуть не пошатнулся.
– Умоляю, объясни, зачем я убивал? – не унимался бригадный генерал, несмотря на мое смятение. Из его голоса исчезло всякое достоинство, он скулил, как брошенный альфонс.
– Молчать! – крикнул я, стыдно признаться, довольно истерично.
– Зачем я убил их?
– Заткнись!
– Зачем?
Тут мое терпение лопнуло.
Я полоснул ножом. На стены мечети брызнула свежая кровь, как будто с кисти Джексона Поллока. Не успел бывший бригадный генерал захлебнуться кровью, как я оставил ему широкие разрезы на бедрах, повалил грузное тело на пол и вонзил клинок в сердце. Тут же ртом у него пошла красная пена, глаза широко распахнулись.
Бывший бригадный генерал, присвоивший себе звание «министра обороны временного правительства», скончался.
Умер командир 35-тысячного войска, которое обходило деревни и зачищало их жителей.
Вдруг навалилась реальность происходящего. И только тут я заметил, что звуки фортепиано стихли.
Когда закончилась «Лунная соната»? Я конвульсивно дернулся, возвращая себе самообладание и оглядываясь по сторонам. Казалось, что какое-то колдовство остановило время, и я теперь задыхался. Сглотнул.
Тра-та-та-та. Та.
В ночи, в которой больше не разливался лунный свет, щелкали выстрелы, выкашивающие людей.
– Что случилось?
Я обернулся и увидел Алекса, который смотрел на меня с тревогой. Вздохнул. Как объяснить, что вояка, который затеял весь этот геноцид, спятил и нес какую-то околесицу? Понятия не имею.
– Ты в порядке? – уточнил Алекс, проверяя растянувшийся на полу труп. Осмотрел тело с разных ракурсов, запечатлевая смерть в памяти нанопленки в глазах.
– Похоже, цель «Б» не придет.
– Значит, нам прислали неточные данные, – равнодушно отозвался Алекс, не отвлекаясь от рутинной работы.
Издалека доносились выстрелы.
Я подумал, что геноцид здесь пока что не утихнет.