2
До одинокой смерти Алтеи Прозерпины (урожденной Анны Паркс) в огромном особняке под названием «Ореховый лес» наша с мамой жизнь была чередой неудач. Мы переезжали самое малое дважды в год, чаще больше, но злая судьба находила нас повсюду.
В Провиденсе, где мама работала арт-терапевтом в доме престарелых, весь первый этаж нашего съемного дома был затоплен одной августовской ночью, когда мы спали, – причем ночь была совершенно ясная. Дикая кошка ворвалась в наш трейлер в Такоме, разбив окно, обгадила все наши вещи и сожрала остатки моего именинного торта.
В Лос-Анджелесе мы пытались продержаться хотя бы один полный учебный год. Элла снимала там флигель у серьезной хиппи с трастовым фондом, но через четыре месяца после нашего приезда муж хозяйки заболел синдромом хронической усталости, и мы с мамой переехали к ней в основное здание, чтоб помогать по дому. Вскоре после этого в хозяйской спальне обвалился потолок, а хиппи начала ходить во сне и на одной из подобных прогулок упала в бассейн и чуть не утонула. Не дожидаясь, когда начнется отсчет смертей, мы снова пустились в дорогу.
Когда мы были в пути, я постоянно следила за машинами в зеркало заднего вида: как будто злая судьба могла принять человеческое обличье и катить за нами по пятам в мини-вэне. Но судьба всегда была коварнее нас. Провести ее было невозможно – только снова и снова бежать, едва завидев ее приметы.
После смерти Алтеи мы покончили с переездами. Элла удивила меня, преподнеся мне ключ от новой съемной квартиры в Бруклине, и вскоре мы въехали туда со всеми своими жалкими пожитками. Недели шли за неделями, перетекали в месяцы… Я по-прежнему не теряла бдительности, но наши дорожные чемоданы все еще оставались под кроватью. Свет в нашем новом жилище был цвета всех металлов – слепяще-платиновый поутру, золотой на закате и бронзовый по ночам, когда в окна светили уличные фонари. Я часами могла любоваться игрой света на наших стенах, его переменами. Этот свет принадлежал мне.
Но я все еще видела повсюду тени злой судьбы. Однажды в букинистическом магазине за мной долго следила женщина, которая в конце концов стянула у меня из кармана мобильник, шепнула мне в ухо непристойность и убежала. Как-то я шла по улице ночью, и над моей головой один за другим гасли фонари. Целую неделю подряд мне попадался в вагоне метро один и тот же нищий музыкант с гитарой, при виде меня всякий раз заводивший жутковатым тенором «Иди спроси Алису»[2].
– Пф, – презрительно фыркала Элла. – Это никакая не злая судьба, это просто Нью-Йорк.
Она здорово изменилась со смерти матери. Стала меньше курить, набрала вес. Даже купила несколько цветных футболок – в противовес своим обычным, без вариантов черным.
Как-то раз, вернувшись вечером, мы обнаружили, что все окна в нашей квартире перебиты. В них зияли звездообразные дыры. Элла сжала губы и посмотрела на меня. Я уже приготовилась услышать, что мы немедленно уезжаем, – но она покачала головой.
– Нью-Йорк, – в голосе ее звучала сталь. – Больше нет никакой злой судьбы, Алиса. Слышишь меня? С этим покончено.
Итак, я ходила в бесплатную государственную школу. Я развесила гирлянды с фонариками на полочке над кроватью и нашла себе работу в кафе, которое после заката превращалось в бар. А Элла начала заговаривать на темы, прежде у нас не поднимавшиеся: о покраске стен в квартире, о покупке нового дивана. О подаче заявления в колледж.
Это нас и подвело – мечта Эллы о нормальной жизни для меня, о настоящей жизни со стабильным будущим. Потому что, если проводить всю жизнь в бегах, как научиться неподвижности? Как превратить свой соломенный домик в каменный?
Элла выбрала способ, известный ей по кинофильмам – всем этим экранным фальшивкам, которыми мы развлекались в комнатах мотелей, в съемных бунгало, в бывших летних домиках для туристов и даже в студенческих общежитиях.
Она вышла замуж.
Поезд метро грохотал по Бруклинскому мосту. Глаза резал пронзительный свет октябрьского солнца. Голова моя была занята неудачным браком мамы, зубы болели – кажется, в нескольких из них были трещины. Приступы гнева случались у меня и раньше, Элла привыкла справляться с ними с помощью медитаций, дешевой терапии Рэйки, которой она выучилась по книгам, и спортивной капы на зубы – предполагалось, что я буду носить ее, но я ее ненавидела. Каждый день я тратила кучу усилий, чтобы не выпустить наружу ни одного резкого слова об отчиме. Каждую ночь я вымещала гнев на своих зубах, сжимая их и скрипя ими изо всех сил.
Мужчина, за которого вышла замуж моя мать – месяца через четыре после их первой встречи на торжественном приеме, где она подрабатывала официанткой, – жил на предпоследнем этаже высотки на Пятой авеню. Его звали Гарольд, он был богат как Крез и думал, что Лорри Мур – это марка промышленных красок[3]. Вот и все, что следует знать о Гарольде.
Я ехала в «Соленую собаку» – в кафе, ставшее моим первым местом работы: наконец-то я прожила где-то достаточно времени, чтобы таковой обзавестись. Владельцы кафе, супруги из Рейкьявика, провели со мной шестичасовой технический семинар, прежде чем допустили хотя бы почистить кофемашину. Работа мне нравилась тем, что я могла выкладываться на ней ровно настолько, насколько считала нужным. Если хотела – старалась, готовила кофейные шедевры и мило общалась с каждым клиентом. Если не хотела – исполняла обязанности на автопилоте, ни с кем не разговаривая, и просто получала чуть меньше чаевых.
Сегодня я старалась отвлечься, раствориться в успокаивающем ритме кафе, делая коктейли и пуроверы, подхватывая печенья серебряными щипцами и вдыхая карамельный запах кофейных зерен.
– Не смотри туда, к нам приперся Чувак-в-Шляпе, – шепнула мне на ухо вторая официантка, Лана. Она была второкурсницей в Пратте, училась на отделении керамики и выглядела как сестра Дэвида Боуи, переплюнувшая его по части красоты. Одевалась она при этом совершенно ужасно, что парадоксальным образом ее только красило. Сегодня она была в мешковатом оранжевом комбинезоне в стиле Альянса из «Звездных войн» и пахла так, как, должно быть, пах Микеланджело – гипсовой пылью и потом. Поразительно, но этот запах тоже ее не портил.
Чувак-в-Шляпе был нашим самым нелюбимым посетителем. Лана старательно притворялась, что чистит аппарат для кипячения молока, так что клиент, ясное дело, доставался мне.
– Привет, Алисочка, – сообщил он, внимательно прочитав имя на моем бейдже – это он проделывал каждый раз, хотя приходил сюда каждый день. Он склонил голову на плечо, прислушиваясь к музыке, которую Лана поставила на своем мобильнике – «T. Rex», к слову сказать. – Ничего так песенка. Это «Stone Roses»?
– Господи боже мой, – театральным шепотом сказала Лана у меня за спиной.
Клиент долго пялился в меню – минуты две, не меньше, – пальцами отбивая дробь по стойке. Я ждала, пока он сделает заказ, а под кожей у меня вызревал гнев, вызывая легкий озноб. Наконец он заказал то же, что и всегда. Я поспешно затолкала в пакет его бискотти, добавила бутылочку воды «Pellegino» и поспешно отодвинулась подальше от стойки, чтобы не дать ему шансов развести меня на прощальный шлепок ладонью о ладонь, которому он пытался меня обучить в течение последних пяти смен.
Я смотрела, как он уходит, и ненавидела в нем все – короткую шею, белые волоски на руках, его манеру сцеплять пальцы и ими отвратительно хрустеть. Кровь прилила к моей голове, когда он по пути запнулся о стул женщины за столиком и в качестве извинения панибратски похлопал ее по плечу.
– Блин, какая же он задница, – в полный голос сказала Лана, наблюдая, как Чувак-в-Шляпе сражается с входной дверью. Потом подтолкнула меня бедром:
– Алиса, да остынь. У тебя такой вид, будто ты собираешься его придушить. Это же просто старина Дурацкая Федора.
Гнев отхлынул, оставив после себя жар смущения.
– Я не собиралась… – начала было я, но Лана меня перебила. Это ей всегда отлично удавалось.
– Я тебе уже говорила, что видела Кристиана совершенно голым? – она подперла подбородок кулачком.
Кристианом звали нашего босса. У него были миниатюрная красавица-жена и здоровенный краснолицый ребенок, похожий на лубочного демона. Я попыталась представить невинную причину столь близкого знакомства Ланы с боссом, но мне это не удалось.
– У вас что… Вы что, занимались сексом?
Лана расхохоталась, как будто с высоты ее жизненного опыта я была маленькой дурочкой – даже если и так, какого черта?
– Ты можешь такое себе представить? Да нет, тогда бы Луиза натравила на меня их жуткого ребеночка! Кристиан просто заказал мне скульптурный портрет всей семьи.
– Голышом?
– Ага, – отозвалась Лана, стремительно теряя интерес к собственному рассказу.
– И какой он… Как оно получается? Очень неприлично?
Лана пожала плечами, глядя на экран своего телефона.
Когда Элла только начала встречаться с Гарольдом, у меня была идея сдружиться с Ланой, чтобы тоже обзавестись своим собственным близким, но ничего не вышло. Лана больше нуждалась в слушателях, чем в друзьях.
Я взяла тряпку и пошла в зал протирать столики – исключительно для того, чтобы Лана для разнообразия сменила меня у кофемашины. По пути меня охватило странное чувство – острое физическое ощущение чьего-то взгляда. Кто-то смотрел на меня. Я не Лана, чаще всего меня не замечают, так что чувство было очень тревожное. Отвлекшись на него, я наткнулась на столик и выругалась вслух. Собирая тряпкой крошки, я быстро оглядывала посетителей.
За одним столиком – компания женщин, как на подбор, с обручальными кольцами на пальцах. Перед каждой – чашка зеленого чая, посредине – один-единственный пончик с кокосовой стружкой и четыре вилки. За двумя отдельными столами – двое мужчин с одинаковыми бородами, в одинаковых клетчатых рубашках, согнувшиеся над одинаковыми ноутбуками и совершенно друг друга не замечающие. Еще женщина, которая пытается читать «Джейн Эйр», но взамен следит краем глаза за мамашей с двухлетним малышом, громко стучащим ложкой по соседнему столику. И, наконец, мужчина в куртке от Carchartt и в темных очках, сидящий у самых дверей. На голове у него, несмотря на жару, вязаная шапочка, перед ним на столике – стакан воды.
Тут-то и случилось три вещи: Лана уронила тарелку, и та с грохотом разбилась о шахматную плитку пола; человек в шапочке взглянул поверх очков в направлении шума; и я немедленно узнала его – ударная волна узнавания прокатилась по мне и через меня, вгоняя в дрожь.
Мы уставились друг на друга – я и мужчина у дверей – и я видела, что он понял, что я его узнала. Когда наши взгляды встретились, я резко вспомнила то, что совершенно забыла: тогда, десять лет назад, его машина пахла, как рождественская елка. Когда мы остановились позавтракать, он заказал для меня не только блинчики, но и яичницу. На мне тогда была малиновая вельветовая курточка поверх полосатой футболки, обтягивающие штанишки и белые ковбойские сапожки с серебряными шпорами, которыми я страшно гордилась. Он рассказывал мне сказки – некоторые я уже знала, а некоторые нет. Я так никогда и не вспомнила их содержания, зато помнила ощущение от них: такое же чувство возникает при чтении стихов – настоящих стихов, от которых встают дыбом волоски на шее, а в глазах закипают слезы.
Это был тот самый человек, который увез меня в голубом «бьюике», мужчина, которого я представляла своим отцом. Шапка скрывала рыжие волосы, но глаза было невозможно не узнать. Тогда я была ребенком и все, что могла сказать о его возрасте, – это что он взрослый. Только теперь я заметила, насколько он молодой – лет двадцать, ну, самое большее, двадцать пять. С момента нашей встречи прошло десять лет, а он совершенно не изменился, ничуть не постарел. Это было невозможно. Однако я была совершенно уверена, что это он – и что он явился сюда из-за меня.
Пока я переваривала всю эту информацию, он встал из-за стола, подхватил книгу, которая лежала перед ним, и вышел из кафе. Колокольчик на двери еще не успел утихнуть, как я бросилась за ним – и запнулась о провод чьего-то ноутбука, так что едва не своротила компьютер на пол. К тому моменту, как я закончила извиняться перед владельцем и добралась наконец до двери, загадочный человек уже исчез. Я отчаянно прочесывала взглядом пустой тротуар, и пальцы тщетно искали в воздухе сигарету – мы с мамой одновременно бросили курить, когда переехали к Гарольду.
Мужчина в шапочке ушел. Простояв на пороге несколько минут, я наконец вернулась в кафе.
После него на столе остались пустой стакан, смятая салфетка… А еще перо, расческа и кость. Перо было темно-золотое, с зеленоватым кончиком. Расческа – красная, пластиковая. А кость – наверное, куриная, да только походила по форме на человеческий палец. Она была вычищена добела. Эти три предмета были выложены на столешницу так, что напоминали иероглиф – странный знак, запечатлевшийся у меня в уме, когда я смахнула свои находки в карман форменного фартука.
– О’кей, кто это был? – я до сих пор никогда не видела в глазах Ланы такого интереса к своей персоне. – Слушай, у тебя губы… Они совершенно белые. Он тебе что-то сделал, тот парень?
Да, похитил меня, когда мне было шесть. Я думаю, он из Повелителей Времени.
– Да так, никто. В смысле, не знаю кто. Я ошиблась, подумала, что это один знакомый… и обозналась.
– Никто, значит? Я не верю ни одному твоему слову, но неважно. Давай-ка ты сядешь, а я принесу тебе чего-нибудь поесть, и ты не вернешься к работе, пока не перестанешь так погано выглядеть. В смысле, до конца моей смены осталось двадцать минут, и я надеюсь, этого тебе хватит, чтоб прийти в чувство.
Я тяжело опустилась на стул – колени у меня подогнулись сами. Одна из женщин, тех, с обручальными кольцами, оглянулась на меня и постучала чашкой о блюдце, как будто требуя бесплатно долить ей чай. «Только дай мне повод разозлиться», – подумала я, хотя чувствовала себя слишком слабой, чтоб действительно выйти из себя.
Слишком испуганной. Давай называть вещи своими именами, Алиса. Может, мне бы и удалось уговорить себя поверить в то, во что так безумно хотелось верить – что я никогда раньше не видела этого человека, просто немного похожего на того знакомого десятилетней давности. А потом, может, у меня получилось бы даже забыть о нем, если бы не книга у него в руках. Книга, которую он взял со стола перед тем, как стремительно выйти.
Долгие годы я не видела эту книгу, но узнала ее сразу же, едва различив знакомую зеленую обложку.
Мужчина в кафе читал «Истории Сопредельных земель», конечно же. А что бы еще он мог читать?