К моменту начала преобразований Адашева – Сильвестра на Руси царили феодальные порядки, достаточно типичные для позднесредневекового государства. Р. Г. Скрынников прямо указывает на то, что не стоит преувеличивать различия между русской и западной феодальной аристократией. Да, в силу специфики природных условий страны русские феодалы жили в деревянных усадьбах, а не в каменных замках, но точно так же имели свою вооруженную свиту, замки («острожки»), удельные князья в принадлежавших им городах держали гарнизоны, имевшие даже артиллерию, и, подобно тому как западные крупные феодалы считали короля лишь «первым среди равных», и русские удельные князья рассматривали членов великокняжеской семьи каковою «братию»[106]
Имениями бояр управляли они сами на основе иммунных грамот («тарханов»). На остальной территории всем заправляли наместники и «волостели», которые жили за счет «кормления» (т. е. определяемого ими самими довольствия, которое им должна была давать управляемая территория) и злоупотреблений. Документ того времени сообщает: «Многие грады волости пусты учиниша наместники и волостели… Не быша им (волостям. – Д. В.) пастыри и учители, но сотвориша им гонители и разорители»[107].
Все это приводило к скудости казны, несмотря на упоминавшийся уже экономический подъем. Впрочем, сам по себе факт, что экономический подъем, начавшийся ранее, продолжился и в годы «боярского правления», сомнений не вызывает. Более того, не усилились в указанное время и сепаратистские тенденции. Напротив, именно в 1534–1537 гг. было ликвидировано два крупнейших удельных княжества – Дмитровское и Старицкое.
Итак, в годы малолетства Ивана Грозного не было феодальной анархии[108], но определенный узаконенный обычным феодальным правом беспорядок имел место быть. Альтернативы такому феодальному беспорядку было две.
Первая – строительство того, что сейчас назвали бы «вертикалью власти».
Вторая – преобразование существующего порядка вещей в европейском ключе, например, рост местного самоуправления, в частности, превращение выборных земских, судейских и т. д. чинов – «целовальников» (название происходило от того, что выборные при вступлении в должность давали присягу исправно исполнять свои обязанности, сопровождавшуюся, по тогдашним нормам, целованием креста) в полноправных судей, в земские правительства, т. е. в полноправных носителей выборного властного начала.
Б. Н. Флоря спрашивает: могло ли, мол, сословное общество западного типа с автономными от государственной власти сословными структурами, возникновению которого-де помешал Иван Грозный, сложиться в отсталой аграрной стране?[109] Однако мы уже видели: предопричная Россия отнюдь не была «отсталой» и стремительно переставала быть «аграрной».
Как бы то ни было, правительство Адашева – Сильвестра пошло по второму пути. Князь А. М. Курбский, один из самых активных членов «Избранной Рады», писал по поводу этих реформ, что «царь должен искать совета не только у своих советников, но у всенародных человеков»[110].
Все сказанное подтверждает правоту советского историка А. А. Зимина (которую, несмотря на приводимые им самим факты, оспаривает Р. Г. Скрынников), еще полвека назад писавшего, что «нельзя усмотреть… стремление воскресить феодальную раздробленность ни у одной из групп княжеско-боярской знати. Речь может идти лишь о борьбе за различные пути централизации государства»[111].
С 1549 г. вместо веча (исторический опыт показывает: прямая демократия хороша только в условиях маленьких государств на манер Древней Греции) начали созываться всесословные выборные представительные органы – Земские соборы. На местах создавались выборные сословные местные самоуправления – «сходбища уездные».
Все проблемы центральной власти были разделены на «государевы» (личная жизнь монарха, например, его вступление в брак) и «земские» (общегосударственное дело, например, поход на Казань); это подготавливало почву для четкого разделения и в остальных сферах, в том числе и в имущественной, тогда как после свертывания реформ Адашева и Сильвестра имущественное разделение (на государственное имущество и частную собственность царской фамилии) удалось осуществить только в 1837 г. Даже либеральная Екатерина II раздавала государственных крестьян в частные руки как своих собственных.
Вообще, по Судебнику 1550 г. была создана параллельная система управления. В столице, например, существовали приказы, к которым были приписаны русские земли, осуществлялось государственное правосудие, где судили бояре или окольничьи. В уездах, кроме наместников и «волостелей», существовали и выборные, народные органы власти. В городах это был и городовые приказчики и дворские, в волостях – старосты и целовальники. Старосты осуществляли полицейские и судебные функции. Выборными были также должности блюстителей порядка – сотских и десятских. Выборные лица ведали раскладкой денежных и натуральных налогов и повинностей, вели разметные книги (записи всех жителей с дворами и имуществом). При этом у наместников были свои дьяки и подьячие, а у старост – свои, и все судебные дела записывались в двух экземплярах. По Судебнику 1550 г. наместникам вообще запрещалось творить суд без участия старост и целовальников. Грамота 25 февраля 1552 г. («Пинежская грамота») предполагает полное устранение наместника от суда, его должны чинить «из волостных крестьян выборные лутчие люди, по нашему Судебнику»[112]. Важные уголовные дела («разбои») вели губные старосты, выбиравшиеся всем уездом из числа детей боярских. Судебник 1550 г. заботился об ограждении народа от тягостей государственного суда и от произвола наместников; последние в случае жалоб на них подлежали строгому суду. Выборные судьи имели право даже на освобождение с применением силы людей, арестованных наместником без их санкции. Лишь служилые государевы люди подлежали суду только со стороны наместников.
В 1552 г. жители Важской земли (одно из бывших новгородских владений) подали жалобу на произвол наместников, после чего просили права избрать 10 «излюбленных» судей, которые должны были вершить как уголовные, так и земские дела, за что жители земли обязались вносить в казну 1500 рублей оброка ежегодно. Таким образом, правительство продавало им самоуправление по цене, в десять раз превышавшей дореформенные судебные издержки, и жители Важской земли соглашались на такую сделку[113]. Фактически третье сословие откупалось от феодального государства, получая за это широкую судебно-административную автономию, поскольку такой вариант сулил большие выгоды в развитии торговой и промышленной деятельности[114].
26 декабря 1553 г. Адашев велел «царевым словом» дать Уставную грамоту жителям Перми, что означало ущемление дворянских привилегий в пользу третьего сословия, по крайней мере зажиточной его части[115].
Развивалось местное самоуправление и помимо судебного. Правительство было готово совсем заменить наместников «излюбленными (т. е. выборными) головами». Это начинание не было доведено до конца, и многие служилые люди по-прежнему подлежали суду наместников и волостелей. Однако в 1555 г. судебное устройство, аналогичное важскому, получила вся страна. Кроме того, создавались выборные (от всех сословий) «общественные сходбища» с целью принятия мер общественной безопасности, и каждый выборный мог говорить на таких «сходбищах» против злоупотреблений чиновников[116].
При этом тенденция была к тому, чтобы наместников и волостелей вообще отстранить от суда, а разорявшие третье сословие «кормления» заменить раздачей земли (в качестве поместий)[117]. Собственно, тенденция к ограничению волостелей и наместников была еще при Василии III, когда Уставная грамота точно определила их обязанности; новая грамота 1539 г. более точно определила их доходы. Но тут возникал вопрос: где взять земли для поместий?
А поместья были необходимы! Некто Иван Пересветов, которого считают апологетом самодержавия Ивана Грозного, призывал окоротить вельмож, «ленивых богатинов», которые «не думают о войске»[118], из-за которых погибла Византия, зато царство «Магомет-Салтана» (завоевателя Византии Мехмеда II, годы правления 1451–1481) процветает благодаря «воинникам». Пересветова принято считать одним из идеологов «самодержавной революции», одним из главных «борцов за несвободу»; и в самом деле, его знаменитая фраза «Как конь под царем без узды, так и царство без грозы» и особенно его пассаж про турецкого султана, который приказал содрать заживо кожу с не угодивших ему советников, сказав при этом, что, мол, если они невиновны, то кожа вновь отрастет, – так вот этот пассаж вроде бы говорит сам за себя. Тем более Мехмед II и в самом деле отличался феноменальной жестокостью. Однажды, например, обнаружив, что пропал один из присланных ему в подарок огурцов (большая гастрономическая редкость в то время), он, заподозрив в этом «преступлении» семерых своих придворных, приказал вспороть животы всем семи, чтобы найти виновного.
Однако не все так просто: более внимательный анализ творчества Пересветова говорит о том, что он отнюдь не был сторонникам «государева всеобщего холопства», его «воинник» – это не обязанный принудительной службой вассал, а свободный человек, который добровольно избрал «такую профессию – Родину защищать», нечто вроде современного офицера или солдата-контрактника[119].
Как совместить это положение с хвалебным пассажем про турецкого султана-шкуродера (и вспарывателя животов)? А никак не совместить! Кривая логика, которой полтора века спустя последует и Петр Великий. Пребывая в составе Великого посольства в Англии в 1698 г., Петр восхищался английским парламентом, на заседании которого присутствовал инкогнито. «Весело слышать, – сказал, по свидетельству А. К. Нартова, царь, – когда сыны отечества королю говорят явно правду, сему-то у англичан учиться должно»[120] (и действительно, Петр не гнушался и сам выслушивать правду от подданных), но он таки не понял, что для того, чтобы стремление говорить правду стало второй натурой человека, нужна свобода.
Вновь и вновь идеологи петровских реформ (например, Федор Салтыков) повторяют, что из английского опыта надо взять только то, что приличествует самодержавию, а И. Т. Посошков прямо осуждает порядки в других государствах, когда короли «не могут по своей воле что сотворить, но самовластны у них подданные, а паче купецкие люди», тогда как вообще-то, по мнению Посошкова, «царь как чему повелит быть, так и подобает тому быть неизменно»[121]. Но о петровских временах – в конце книги, а пока отметим: Пересветов в этом смысле (совмещение несовместимого) предвосхитил Петра.
Впрочем, возможно, что сам Пересветов, лишившийся поместья из-за тяжбы с кем-то из «сильных людей»[122], имел в виду то, что «воинников» не должны порабощать именно «сильные люди»; он идеализировал «Махмет-салтана», который запретил вельможам слуг своих «прикабаливати, ни прихолопити, а служити им добровольно»[123]. Однако, как мы далее увидим, этот вопрос можно было решить и в рамках «либеральных» преобразований, не устанавливая самодержавия и не «сдирая шкуры с советников». Кроме того, тут налицо еще одно логическое противоречие. Пересветов не задал известный «римский» вопрос: а кто будет сторожить самих сторожей? Иначе говоря, а если само государство начнет «прикабаливати» и «холопити» своих «воинников» (что Иван Грозный вскоре и станет делать), то где на него найти управу, если самодержец не подотчетен никому, кроме Бога?
Но к этому аспекту творчества Пересветова, к его влиянию на историю послеопричной России мы еще вернемся, а пока отметим, что и пересветовский взгляд хотя бы на статус тех же «воинников» после поворота к самодержавию мог показаться Ивану Грозному чересчур «либеральным».
Но, помимо всего прочего, помимо личной свободы воинов, европейская военная система требовала и нового военного строя: как в Западной Европе наемная пехота вытеснила рыцарскую конницу с полей сражений, так и на Руси уже при взятии в 1552 г. Казани стрелецкие войска (только что, в начале 1550-х гг., созданные в порядке военной реформы из числа бывших пищальников) и пушкари оказались куда эффективнее дворянской конницы. Это подтверждает и А. Тюрин. И действительно, для современной (по тем временам) войны требовались действия отдельными отрядами, а не сплошной массой, каковы были действия дворянского ополчения. Короче говоря, «воинник» должен был быть не только храбрым, но и хорошо обученным солдатом[124].
Но в любом случае такого «воинника» требовалось хорошо обеспечить. Итак, вопрос: где деньги взять? А взять надо было: так, уже после взятия Казани общественное мнение упрекало царя (устами Максима Грека) в том, что он ничего не сделал для помощи семьям воинов, погибших при покорении Казанского ханства.[125]
Ответ на вопрос, где взять, подразумевался тот же, что и полувеком ранее, при Иване III – у Церкви! Более «ленивых богатинов», чем иосифляне, найти было трудно! «Монастыри с существовавшими в них злоупотреблениями составили одну из главных задач Стоглавого собора (церковный собор 1551 г., занимавшийся проблемами реформы Церкви. – Д. В.), – пишет Н. И. Костомаров. – Наделяемые селами и пользуясь большими доходами, монастыри были раем для своих начальствующих лиц, которые всегда могли принудить к молчанию своих подчиненных лиц, если бы со стороны последних раздались обличения. Архимандриты и игумены окружали себя своими клевретами и превращали монастырское достояние в выгодные для себя аренды. Их родня под видом племянников поселялась в монастырях, настоятель раздавал им монастырские села, посылая их туда в качестве приказчиков. Управление монастырскими имениями, вместо того чтобы производиться советом старцев, зависело от произвола одного настоятеля. В его безусловной власти находились и братия, и священнослужители монастырских сел, и часто терпели нужду, хотя находились в ведомстве очень богатого монастыря. Зато настоятели жили в полном удовольствии». Нуждались и те, кто добровольно отдавал монастырю все свое имущество «в порыве благочестия… с тем, чтобы там доживать свою старость; лишившись добровольно имущества, они терпели и голод, и холод, и всяческие оскорбления от властвующих, которые не дорожили ими, зная, что с них… уже более нечего взять. Зато те, кто хотя и отдали в монастырь часть своего достояния, но оставили значительный запас у себя, пользовались вниманием и угодливостью», чтобы, не дай бог, не изменили завещание[126]. Не стану продолжать цитирование Костомарова, у которого еще много чего написано в этом ключе, отмечу только, что Р. Г. Скрынников отмечает бескорыстие Сильвестра, чем он «выделяется в толпе сребролюбивых князей Церкви»[127].
Архиепископ Новгородский Геннадий чуть ранее говорил о массе безграмотных священников, о том, что едва один из десяти прихожан знает наизусть хотя бы Отче наш, признавая одновременно, что осуждаемые им «секты» вроде «жидовствующих» заставляют Церковь проделывать некоторую работу над собой и прибегать к внутренним реформам[128]. Сам Иван Грозный на Стоглавом соборе обвинял (с явной подачи нестяжателей) церковных иерархов в том, что они «в монастыри поступают не ради спасения души, а чтобы всегда бражничать» и что «архимандриты и игумены докупаются своих мест, не знают ни службы Божией, ни братства» и «прикупают себе селения», добавляя, что монахи часто «не стесняются иметь при себе мальчиков (понятно, для чего…
Костомаров, также сообщив о «мальчиках», добавляет, что были монастыри, где чернецы и черницы жили вместе). Все это напоминает состояние католической церкви накануне Реформации, высмеянное Ф. Рабле, Эразмом Роттердамским и другими гуманистами, а также протестантскими проповедниками. Неудивительно, что на Стоглавом соборе царь гневно вопрошал: «Если в монастырях все делается не по Богу, то какого добра ждать от нас, мирской чади?»[129]
Однако первый русский царь, в отличие от деда, не решился на полную секуляризацию церковно-монастырских земель, поэтому Стоглавый собор 1551 г., занимавшийся, помимо элементарного наведения порядка вроде запрета чернецам и черницам жить вместе, в том числе и имущественным вопросом, принял компромиссные решения. Так, он постановил положить предел росту церковных земель, причем впредь монастырям без особого разрешения царя запрещалось приобретать (путем ли покупки или получения в дар), а землевладельцам – опять же «без воли Государя» жертвовать Церкви земли. Кроме того, постановлено было отобрать у монастырей все земли, приобретенные ими в малолетство Ивана IV, а также беззаконно отобранные у детей боярских под предлогом погашения долгов; эти земли вернули прежним владельцам[130]. Но и такой паллиативный вариант решения проблемы изрядно напугал церковников[131].
Далее, Судебник 1550 г. кардинально пересмотрел принцип взимания платы «за бесчестье», действовавший со времен «Русской Правды». До сих пор княжескому дружиннику полагалась вдвое большая плата за «бесчестье», чем любому другому свободному человеку. Теперь размер платы определялся «доходом», за бесчестье «торговых и посадских середних» полагалась такая же плата, как и «боярскому человеку доброму», а за богатого купца («гость больший») – 50 рублей[132]. На первый взгляд тут противоречие с тем, что предлагал Пересветов: купец ценился в 10 раз дороже воина[133]. Но, во-первых, это было не совсем так: служилые за бесчестье получали не 5 рублей (столько полагалось посадским), а «согласно получаемому на службе доходу»; по крайней мере, так было в отношении детей боярских[134].
А во-вторых, это – противоречие европейское, а главное – оно не было непримиримым: за счет «ленивых богатинов» хватило бы средств на все! На примере протестантских стран видим мы, пишет А. Л. Янов, что именно благодаря секуляризации церковных земель найден был в них компромисс между разными элитами и институтами общества (между «воинниками» и «предбуржуазией». – Д. В.), позволивший им предотвратить воцарение самодержавного произвола. Но именно этого решающего компромисса между элитами как раз и старались не допустить в России иосифляне[135]. Но об этом – дальше, а пока вкратце проанализируем остальные реформы 1550-х гг.
Правительство Адашева – Сильвестра стремилось уменьшить число холопов, оно, например, запретило отдаваться в холопы «за рост» (т. е. за долги с процентами), отменило древнее правило о том, что поступавший в услужение к хозяину без «ряда» (договора) делался его холопом. Неоплатный должник после правежа отдавался кредитору «головою», но чтобы меньше было таких случаев, постановлено было давать на себя кабалу не более чем на 15 рублей. Кроме того, обо всякой «отдаче головой» «излюбленные» (выборные) судьи должны были делать особый доклад Государю.
Правительство стремилось уничтожить местничество, оно постановило, что «в полках князьям, воеводам и детям боярским ходити без мест, и в том отечеству их унижения нет». Только первый воевода Большого полка считался выше прочих. Впрочем, до конца эта реформа доведена не была: на следующий год правительство постановило, что устанавливается разница воевод между собою, «воевод государь прибирает, рассуждая отечество», то есть принимая во внимание службу их отцов. Видно, что люди с более широкими взглядами не могли сразу сладить с предрассудками, и после неудачи реформ 1550-х гг. местничество воцарилось опять во всей силе[136].
Но, возможно, самая важная реформа этого времени – это принятие статьи 98 Судебника 1550 г., которая прямо запрещала царю менять действующие законы и принимать новые без согласия «Всей земли», то есть Земского собора. А. Л. Янов сравнивает эту статью с Великой хартией вольностей в Англии (1215 г.)[137], однако здесь речь идет о большем: об ограничении монаршей власти не кучкой представителей высшей знати, но «всенародным множеством».
В целом, как мы видим, в «либеральный» период правления Ивана Грозного была проделана большая работа по созданию предпосылок для перехода к современному европейскому государству. Как раз в это время, в XVI в., в ряде передовых стран Северной Европы начал формироваться такой же тип государственного устройства; в России, которая экономически относилась тогда, как мы видели, к передовым странам Европы, была несамодержавная монархия с Боярской думой и сословно-представительными учреждениями[138].
Так вот, все внешнеполитические достижения Ивана Грозного, которые у его поклонников принято записывать ему в актив, пришлись тоже на эти годы. В 1552 г. была завоевана Казань, в 1553–1557 гг. добровольно присоединились башкиры, в 1555 г. зависимость от Москвы тоже добровольно признало Сибирское ханство, в 1556 г. была взята Астрахань. Но всего этого было еще недостаточно.
А. Тюрин хвалит Ивана Грозного за то, что он «разрушил хищные рабовладельческие государства, мешавшие крестьянскому освоению огромных пространств. Он основал глубоко эшелонированную оборону южного пограничья, что позволило отнять у Дикого поля тысячи квадратных километров плодородной земли»[139]. Однако в том-то и дело, что до конца это благое начинание не было доведено, не была проведена ликвидация самого опасного из «хищных рабовладельческих государств, мешавших крестьянскому освоению» огромных пространств – Крымского ханства, и даже глубоко эшелонированную оборону против него первый царь создать не сумел…
А ведь перспектива в этом плане в середине 1550-х гг. была неплохая. Крымское ханство как раз в тот момент переживало тяжелый кризис: эпидемии, засухи, падеж скота следовали друг за другом несколько лет подряд; достаточно сказать, что на все ханство оставалось не более 10 000 лошадей (притом что крымское войско было почти полностью конным, а конному воину нужен как минимум один запасной конь). Так что совершенно не прав А. Бушков, когда обвиняет А. Адашева в измене на том основании, что тот «втравил царя в заведомо проигрышную войну с Крымом»[140].
То есть на первый взгляд с этим автором можно согласиться: за Крымом стояла могущественная Османская Империя, воевать с которой тогда было очень трудно. Однако отношения между турками и крымскими татарами, несмотря на вассалитет вторых по отношению к первым, были не такими уж дружественными. Мы в этом не раз еще убедимся, а пока вот пример из крымских походов Адашева: турки пропустили шедшее на Крым русское войско мимо Очакова[141].
Тем более что война с Крымом и после смещения и ликвидации Адашева никуда не делась: В. В. Пенской доказывает, что Ливонскую войну, в которой перевес долго был на стороне России, наша страна проиграла именно из-за того, что главной и после 1558 г. оставалась война с Крымом[142], если он преувеличивает, то в свете дальнейших событий очевидно: от крымской проблемы уходить было нельзя.
Что касается «виновника войны», то «втравил» нашу страну в нее не Адашев, а сам крымский хан: как раз накануне постигшей его владения череды стихийных бедствий, 3–4 июля 1555 г., крымчаки нанесли под г. Мценском, у Судьбищ, поражение русскому войску Ивана Большого Шереметева; этот последний, занимавший должность главного воеводы, был тяжело ранен, и от полного разгрома русских спас воевода Алексей Басманов, будущий видный опричник: по сигналу его труб 5–6 тысяч рассеявшихся было детей боярских, стрельцов и боевых холопов собрались и отразили хана, тот отступил[143]. Это означало войну между Россией и Крымским ханством. Впрочем, еще в 1552 г. крымский хан Девлет-Гирей пытался помочь Казани и напасть на Москву с юга, однако был отбит от Тулы[144].
Лето 1556 г. хан просидел в своем улусе, ожидая русского нападения и прося помощи у турок, но не получая ее. В итоге примерно в январе 1557 г. царь решил, что настало время поступить с Крымом так же, как с Казанью. На р. Псел (нынешняя Полтавская область Украины) был построен Псельский городок[145], который вполне можно сравнить с построенным в свое время напротив Казани Свияжском.
Нои это не все. Появилась возможность убить одним выстрелом двух зайцев: присоединить Крым и воссоединиться с западнорусскими землями в Литовском княжестве. Дело в том, что ко двору Ивана Грозного явился богатейший литовский православный пан, рассорившийся со своим государем, – Дмитрий Вишневецкий, представитель рода Гедиминовичей, – и предложил совместный поход на Крым; с учетом того, что в прямом и косвенном подчинении Вишневецкого находились большие силы украинских казаков[146], помощь его имела огромное значение.
Началась, как пишет А. Л. Янов, настоящая национальная война, подлинная Реконкиста[147]. Вишневецкий занял остров Хортицу, где позднее располагалась Запорожская Сечь, а потом он и присланный к нему на помощь дьяк Ржевский с отрядом взяли Ислам-Кермень, затем – Очаков, разбив при этом не только татар, но и помогавших им турок, союзные России черкесские князья заняли еще два крымских города, а попытка контрудара крымчаков на остров Хортицу была отбита с большим уроном[148].
Правда, поход 1558 г. был не очень удачен, так как союзники – ногаи и кабардинцы – не дали легкой конницы, а сам Иван Грозный, понадеявшись на последнюю, не отправил своей (она была задействована в Прибалтике, где как раз с 1558 г. началась Ливонская война), ограничившись стрельцами и казаками-пищальниками. Однако и при этих обстоятельствах крымское войско загнали за Перекоп[149]. А в 1559 г. наступил «звездный час» крымской кампании.
Весной 1559 г. брат А. Адашева Данила Адашев захватил в устье Днепра два турецких корабля и высадил десант в Крыму, опустошил западное побережье полуострова, освободил русских пленных. Н. М. Карамзин считал, что только поддержка Турции могла тогда спасти Крымское ханство, и хан в отчаянии писал султану, что «все погибло»[150]. Однако Турция с помощью явно не спешила…
Если бы это предприятие – уничтожить Крымское ханство – полностью удалось, как поднялся бы авторитет Москвы! Было бы реально избрание Ивана IV на литовский престол, с учетом хотя бы того, что 90% населения Великого княжества Литовского составляли западные русские – предки украинцев и белорусов, русский язык был государственным, многие члены княжеского дома были крещены в православие, а династические браки литовских и русских князей вообще были обычным делом. Вспомним, что ведь и мать Ивана Грозного была из Литвы! Соединив влияние Вишневецких и Глинских, добиться великокняжеского литовского трона для Ивана IV было вполне реально. «Либеральные» преобразования 1547–1560 гг. также не могли не способствовать росту авторитета молодого Московского государства у православных подданных Литвы, тем более что и на внешнеполитическом поприще Иван Грозный, как мы видели, в эти годы действовал успешно.
Помимо всего прочего, в 1558 г. началась Ливонская война в Прибалтике – за присоединение ее земель и выход к Балтийскому морю. Поводом к войне послужил отказ Ливонского ордена платить дань за Дерпт (древнерусский Юрьев, ныне Тарту в Эстонии). А каковы были реальные причины (помимо выхода на Балтику)?
Некая Наталья Пронина выпустила апологетическое по отношению к Ивану Грозному сочинение прямо-таки в сталинском духе. Так вот, по ее мнению, разгром Ливонии был прямо-таки необходим, чтобы остановить католический натиск на Восток, «лишив Запад польско-литовского форпоста»[151]. Хотя, если уж на то пошло, для последней цели гораздо важнее было соединение России с Литвой. Но с логикой г-жа Пронина, как и многие ее единомышленники, явно не в ладах. Да и главным объектом критики она избрала не А. Л. Янова или Р. Г. Скрынникова, а такого «серьезного» историка, как Э. Радзинский, явные ляпы которого критиковать куда легче!
Но посмотрим, исходила ли какая-либо опасность от самой Ливонии? После серии войн с Польшей и Литвой с 1409 по1466 г., когда некогда грозный Ливонский орден был наголову разбит, он вынужден был согласиться на уплату дани за Юрьев Псковской торговой республике, каковую и платил до присоединения последней к Московскому государству в 1510 г. Сама же Н. Пронина упоминает (со ссылкой на В. Похпебкина), что ливонцы, кроме малочисленных орденских войск, не могли оказывать сопротивления[152]. Признает она и то, что Ливонию разделяла борьба католиков с лютеранами (об этом речь впереди)[153], так что ни о каком «католическом форпосте» речи быть не может.
Но продолжим о дани за Юрьев. Теперь, в 1554 г., Ливония обязалась платить такую же дань Московии, однако не платила. Это – вкупе с заключенным в сентябре 1557 г. союзом Ливонии с Литвой – и вызвало войну[154]. Интересно, что при последнем приезде ливонских послов в Москву русские купцы хотели ссудить их деньгами для уплаты первого взноса дани, поскольку не хотели войны, которая подорвала бы балтийскую торговлю; однако царь запретил давать ссуду ливонцам под страхом смертной казни[155].
И вот тут необходимо сделать большое отступление. Еще не скоро, только в 1570 г., попрекнет Иван Грозный Елизавету Английскую тем, что у нее «не токмо люди, но даже торговые мужики» помимо «государевых прибытков, и своих прибытков смотрят». Но уже тогда мысль его начинала работать принципиально иначе, чем того требовали практические национальные интересы России. Как же она работала?
А. Л. Янов считает само начало Ливонской войны (вместо доведения до конца уничтожения Крымского ханства) ошибкой[156]; Д. И. Иловайский полагает, что стоило ограничиться только Дерптом и Нарвой (взятыми русскими в первые же полгода войны), а не стремиться к завоеванию всей Ливонии[157]. Однако я считаю, что, доведи Россия до конца военную реформу, сил хватило бы и на то и на другое. Вспомним, что в 1556–1557 гг., например, Россия воевала с Астраханью, Крымом и Швецией (русско-шведская война 1554–1557 гг.) одновременно, что не помешало выйти изо всех трех войн победительницей, в том числе и со Швецией, несмотря на отсутствие территориальных приобретений: по мирному договору 1557 г. все русские пленные возвращались шведами безвозмездно, а все шведские пленники русскими – за выкуп[158]. А ведь Швеция-то посильнее Ливонии была! Кстати, инициатор походов на Крым А. Адашев, например, не был противником войны в Ливонии[159].
Но о военной реформе и причинах ее провала мы еще поговорим, а пока отметим, что в планах Ивана Грозного, по некоторым сведениям, было подчинение не только Прибалтики, но и всей Германии[160]. И вот это уже выглядит, мягко говоря, странным с точки зрения собственно российских интересов.
В чем же причина таких амбиций – «вся Германия»? А. Л. Янов видит в этом результат иосифлянской агитации. Иосифляне убедили Ивана в том, что он – потомок Августа Кесаря по прямой линии и соответственно «перший государь». Может быть, поэтому при венчании Ивана IV на царство была выдумана легенда о присылке царского венца Константином IX Мономахом внуку своему Владимиру Мономаху, на которого этот венец будто бы возложил эфесский митрополит и который, в свою очередь, завещал венец своему сыну Юрию Долгорукому и его наследникам. Теперь царя венчали на царство «шапкой Мономаха», а что касается происхождения, то Рюрика объявили потомком Пруса, не существовавшего на самом деле брата Октавиана Августа, переселившегося будто бы из Рима в Пруссию (об этом, как и о родословной «от сына Ноева Арфаксада», уже говорилось)[161].
Соответственно, Москва была объявлена «Третьим Римом». Стоит ли удивляться, что после такой идеологической обработки царь стал думать и говорить, что «нам государства равные никоторые нету»? Об этом тоже более подробная речь впереди. А раз так, то не обязан ли царь России возродить Римскую империю, принести истинно православную веру на все «еретическое» пространство Европы и спасти от вечных мук «заблудшие души европейских варваров»? А начать предстоит с покорения Германии. «Поворот на Германы» представлялся Ивану Грозному ключом к «Третьему Риму – Московскому»[162].
Интересно, что несколько позже, в 1570 г., царь сделает немца-опричника Генриха Штадена «фон Штаденом»[163], дав ему таким образом не русское боярство, но немецкий баронский титул. А это уже явно говорит о претензиях на власть над Германией.
Бред? Но после усвоения идеологии «Третьего Рима» всякие там низменные расчеты – «а хватит ли на реализацию / той или иной задачи / сил?» – перестали иметь для царя какое-либо значение. Ну какие, право, дипломатические, экономические, военные и прочие калькуляции надобны тому, кому предначертано стать «наместником Бога на Земле»? К тому же с учетом накопленного Россией в доопричные времена экономического потенциала могло показаться, что столь широкомасштабные планы – не такой уж и бред. Между прочим, в 1560 г. литовский король Сигизмунд-Август писал английской королеве, что, мол, если русским поставлять все необходимое оружие, «то они поработят все прочие народы»[164].
Впрочем, есть серьезные основания думать, что на тот момент можно было обойтись и без заграничных поставок (понятное дело, не для «порабощения всех прочих народов», а для реализации на самом деле важных национальных задач). Например, русская артиллерия была исключительно мощной. При осаде русскими Полоцка в 1563 г. (о ней речь впереди) польские и немецкие артиллеристы отмечали, что «ни в одном государстве не видели таких больших орудий, как у царя». Они пишут в своих воспоминаниях, что у русских было 150 пушек, из них 36 стреляли не ядрами, а зажигательной смесью. Самую большую пушку тащило будто бы 1040 посошных людей. Это – явное преувеличение, однако документально зафиксировано, что самая большая пушка – так называемая «Кашпирова» (возможно, по имени мастера, судя по всему – немца) – весила 1200 пудов (19,2 тонны) и стреляла двадцатипудовыми (320-килограммовыми) ядрами. Зафиксирован и факт ничтожных потерь русских при взятии Полоцка – 85 человек (четыре сына боярских, 15 вооруженных слуг и 66 стрельцов), что стало именно результатом мощи русской артиллерии, огонь которой и заставил защитников города сложить оружие[165]. И в дальнейшем Россия, несмотря на опричное разорение, продолжала удивлять Европу мощью своей артиллерии. Например, имеются свидетельства иностранцев от 1576 и 1588 гг. о том, что «ни один христианский государь не имеет столько /артиллерийских орудий/» и что в наличие такого их числа «кто не видел, тот не поверит»[166]. И даже после разгрома России начала 1580-х гг., о котором впереди большой и подробный разговор, в 1582 г. поляки, по свидетельству аббата Пиотровского, «были поражены, найдя в каждой ливонской крепости столько пушек, пороха и пуль, сколько во всей стране (Польше? – Д. В.) не могли найти»[167], хотя это свидетельство лично мне представляется преувеличением.
Но вернемся к «третьеримским» планам царя. Мы еще обсудим вопрос, зачем ему это было надо, равно как и то, почему, особенно после введения Опричнины, подобное предприятие не могло не кончиться крахом, а пока отметим, что до 1563–1564 гг. Ливонская война тоже шла как нельзя более успешно.
Если бы воссоединение России, Литвы, казахских степей (казахи в 1550-х гг., как мы далее увидим, тоже начали проситься «под государеву руку»), Крыма состоялось, то фактически Россия уже в то время достигла бы тех естественных евразийских границ (о евразийстве и евразийских границах – подробнее дальше), которых она реально достигла к концу правления Екатерины II. Тогда Россия-Евразия, и именно в своих естественных границах, прочно вошла бы в Европу уже в середине XVI в., а проведенные «либеральные» преобразования закрепились бы под влиянием Литвы с ее «вольностями». По крайней мере, такой – определяемый национальными интересами страны – вариант развития событий имел куда больше шансов на успех, чем химерические идеи «нового Рима».
Таким образом, выбор был – не «Крым или Ливония», а – реализация национальных интересов страны в виде собирания восточнославянских (и не только восточнославянских – об этом ниже) земель или химера в виде «Нового Рима».
Справедливости ради стоит отметить, что были и помимо поиска выходов к морю более практические причины для «поворота на Германы». Так, в 1546–1547 гг. царь послал к императору Карлу V немца на русской службе Ганса Шлитте, которому было поручено набрать в Германии сведущих мастеров, каковых он и набрал аж 123 человека. Однако по пути в Россию, в Любеке, Шлитте был задержан, а его спутники разогнаны[168].
Однако не забудем: как раз в это время, в 1546–1548 гг., в Германии шла религиозная война между императором Карлом V и немецкими лютеранскими князьями («Первая Шмалькальденская война»), причем ганзейские города германского Севера, как города лютеранские, конечно, поддерживали противников императора. Как, спрашивается, должны были поступить власти Любека с людьми, ехавшими хотя бы и в нейтральную в той войне Россию, но из враждебных им земель? Как бы поступил, скажем, СССР, если бы через его территорию в годы Великой Отечественной войны поехали приглашенные в нейтральную (по отношению к СССР) Японию немецкие специалисты? Как поступила бы в 1940 г. Германия, если бы британские специалисты поехали через ее территорию в не воевавший еще к тому времени с Германией СССР? Как поступила бы Великобритания, если бы из Германии в еще не воевавшую с ней Японию проследовали бы немецкие специалисты, скажем, через Сингапур? Примеры можно продолжать..
Еще одна практическая причина, упоминаемая Дм. Володихиным, – необходимость дать помещикам земли, поскольку, мол, на Крымском направлении их еще надо было осваивать, даже если бы и довели войну с Крымским ханством до полной победы. А в Ливонии имелись уже готовые, столетиями ухоженные и обустроенные поместья[169].
Однако это – уже из области анекдотов: в огромной России не хватает поместий, и приходится отправляться за ними в маленькую Ливонию! Да отберите вы хотя бы часть имения у «ленивых богатинов»-иосифлян, вот вам и поместья! Но если и исходить из того, что церковные земли трогать нельзя, а Крымское ханство еще не разбито, то что из того? Зато разбиты ханства Казанское и Астраханское, и поволжские «подрайские» почвы дают урожаи в два-три раза больше, чем супеси и суглинки Центральной России![170]
Короче говоря, если более прагматические, продиктованные реальными интересами страны причины «поворота на Германы» и были, то, во-первых, можно было обойтись и без их реализации, а во-вторых, и это главное, если бы без их реализации обойтись было и нельзя, то основную роль играли не они.