Оправдания Евы - читать онлайн

1

В этом году мне повезло отправиться в командировку не в Пермь, а в Прагу. Как же трогателен наш гендиректор и владелец фирмы в одном не слишком юном и красивом, но приятном лице, когда сообщает:

– Настала пора, господа, посетить филиалы.

«Господа» звучит иронично, если не слегка глумливо. Зато слово «филиалы» он произносит торжественно и вдохновенно. При этом глаза излучают нежность, а губы тщетно пытаются не улыбаться сладострастно. Понять, конечно, можно – детище создавалось в нулевые из не слишком оригинальной идеи на деньги от продажи бабушкиной квартиры в Чертаново его потом и кровью. Буквально, между прочим: дешевую мебель в первый офис он таскал на собственном горбу в мокрой от пота футболке, и давление в ходе первой мирной беседы с налоговиками у него подскочило так, что из носа хлынула кровь. Но неужели, сотвори я фирму с отделениями в стране и Восточной Европе, гримасничала бы так же? Или еще отвратительнее? Да, да, его заслуженная гордость собственными бизнес-талантами вызывает у нас, вечно недооцененных менеджеров среднего звена, отвращение. Скромнее надо быть, не всем повезло с лишней завещанной бабушкой квартирой. Идей-то, у нас море, и получше, чем его единственная. Нам стартового капитала не хватает, вот и горбатимся, и терпим издевательское обращение «господа», и мотаемся, куда велит. А ездить из Москвы в провинцию не хочется. Нет, там москвичу нормально и дешево, только скучно очень.

Но гендиректор наш прилежно учился управлять и стал ловким руководителем. В смысле, не забывает простимулировать нас доступными средствами. Девять раз сгоняет по матушке России, а на десятый посылает в Чехию, Польшу, Болгарию, Черногорию. Кстати, в скором времени обещает Германию. Разве плохо? За свой счет не накатаешься. На этот свет мы и летим во тьме «внутренних командировок». Безмозглые мотыльки. Хотя при чем тут насекомые? Просто за границей выныриваешь из депрессии: там чистенько, и люди друг на друга смотрят приветливо.

В общем, поехала я на три дня в Прагу. А в прошлый раз в Екатеринбурге пахала две недели. Но мы же все понимаем про расходы частного бизнеса в евро. Ворчим по привычке быть недовольными своим местом под солнцем. Хорошая привычка, кстати, стимулирующая. Остановилась по заведенному начальством порядку в маленькой гостинице в пяти минутах ходьбы от офиса. Надо ли говорить, что сия недвижимость располагалась вдали от открыточной чешской столицы? Но тут все честно – и в командировках по родной стране мы живем в ближайшем к месту работы отеле, чтобы не заблудились, даже если очень хочется. Как обычно, гостиницу заполняли разноязыкие постояльцы. Туристы честно экономили там на ночлеге, чтобы с утра лихо выдвинуться в центр. «И почему мы носимся со своей исключительностью? Все как всегда, как везде, как у всех. Радоваться надо тому, что похожи на нормальных людей, у которых нет лишних денег, а не стыдиться этого», – думала я, и уныние, растворившись в крови, медленно текло по организму. Настроение было паршивым – дел оказалось много, времени мало. Вчера я даже поужинать не смогла от усталости. Вернулась в номер, разулась и заснула. Душ принимала голодная в два часа ночи. Это и в Москве раздражало бы, а в Праге просто бесило. Здешние специалисты рисовали красивые отчеты, но трудились так себе. Их проблемы, как говорится. Беда в том, что, раз уж я заметила дыры, отвечать за их латание надлежало мне.

– Хочу в Екатеринбург, там было классно, – с горечью призналась я себе, забившись с бокалом белого вина в дальний угол медленно пустеющего к ночи бара напротив гостиницы. Настолько дальний, что можно было бормотать вслух по-русски все, что взбредет в голову.

– Ушам своим не верю! Ты ли это вообще? Кто твердил, что бродить по улицам, наполненным чужой речью, – лучшая твоя медитация? И когда ты слышишь чью-то болтовню вполголоса и не понимаешь ни слова, твой интеллект замирает? А я отвечал, что ты слишком много и красиво треплешься. Достаточно было одного слова – «релакс».

Я испугалась, что допсиховалась до слуховых галлюцинаций. Нет, это не красного словца ради. Я действительно больше всего боюсь заболеть по-настоящему, то есть впасть в беспамятство и перестать себя контролировать или выпасть из общей реальности и очутиться в собственной. Кажется, второй вариант – прости-прощай, нестойкий мой рассудок, – и осуществлялся. Трусливо поклявшись себе немедленно уйти из бара и лечь в кровать, я решилась поднять глаза. И поняла, что обречена – зрительные галлюцинации тоже присутствовали: за мой укромный столик непринужденно садился бывший муж с кружкой пива в левой руке. Почему-то эта левая рука меня особенно потрясла, хотя человек имеет право держать емкость с напитком в любой.

– Не выдержала? Сломалась? От отчаяния пыталась покончить с собой в этой дурацкой командировке? Лежу в реанимации и брежу? – спросила я, мельком удивившись живому любопытству в собственном голосе. – Ты ведь не можешь здесь случиться никогда и ни при каких обстоятельствах. Кто угодно, только не ты.

– Привет! Логика в минусе, категоричность зашкаливает. Тебе легче признать свое бредовое состояние, чем допустить, что обстоятельства изменчивы…

– Слушай, такое занудство ты можешь выдавать только во плоти. Как тебя занесло в эту дыру? Впал в лютую нищету? Ты же никогда не кладешь все яйца в одну корзину, – недоверчиво поинтересовалась я.

– Не кладу. Поэтому и не дождешься, – подтвердил он довольно ворчливым тоном.

– Точно, ты! Кто еще станет читать нотации в баре отдыхающей от трудов праведных женщине. Да еще в таких сложных выражениях.

– Я тебя передразнивал, между прочим. С чувством юмора давно беда?

– Увидела твою физиономию, оно и засбоило. Не придумывай глупостей, я никогда не выражаюсь витиевато, а лаконично режу правду-матку. Так, зачем ты тут? С кем? Не томи!

– Да обычная любознательность. Молодняк из офиса просился на неформальную конференцию. Толково обосновал важность мероприятия для профессионального развития. У этих гениев своя Прага. Эконом-класса. Я решил на нее взглянуть. Мне не нравится.

– Ничего себе! Ты, работодатель, нагло пасешь людей, которым оплатил вояж по минимуму? Даже наш алчный босс до такого не опускается! Жутко представить, что с ним было бы, уличи мы его в такой слежке, – рассвирепела я. Мне уже казалось, будто это бывший муж загнал меня на окраину европейского столичного города, по его милости я погребена под завалами чужих косяков и не успеваю гулять по историческим, чтоб им провалиться, местам.

– Нет, нет. Я просто захотел вспомнить свою нищую айтишную юность. Тусовки были интересные… Знаешь, теперешние начинающие гораздо более скрытные. Мы делились идеями напропалую.

– Потому что пили как сволочи.

– Не исключено. Хотя эти пива и винишка тоже не чураются. – Он не оправдывался, наоборот, вразумлял меня свысока. Наконец утомился собственной важностью и рассмеялся: – А ты все бунтуешь словами? И продолжаешь горбатиться на типа, который уже раза три мог тебя повысить, но брал на хорошие должности мужиков со стороны? Времени не жалко? Ты давно бьешься головой в потолок в его фирме. Если череп не слишком крепкий, ищи другое место, где потолки выше.

– Ищи и найди – разные вещи, – буркнула я. И опять раздухарилась: – Не учи ученую, сама разберусь со своими карьерными перспективами. Никогда не допускал, что мне банально нравится моя работа?

– В ней нет ничего уникального. При твоих нездоровых амбициях – средней паршивости занятие, – отрезал он.

Я опешила, хотя должна была разозлиться. Значит, он крепко и неожиданно ударил. С какой стати? Мог бы не заметить меня в этой дыре, мог равнодушно кивнуть издали. А он подошел, уселся напротив и грубит. В его интерпретации я занимаюсь низкопробной ерундой в коконе, из которого не суждено выбраться. Куколка, не ставшая бабочкой. Дались мне эти насекомые! То мотыльки, то бабочки… Все гораздо хуже – пробивная сила черепа маловата, буду до старости таскаться по командировкам и жить в дешевых гостиницах. А он в такие больше ни ногой. Разок поиграл в воспоминания, и отныне только пятизвездочные отели, только номера люкс. Жестоким самовлюбленным мерзавцем был, им и остался.

С другой стороны, пусть думает что хочет. И говорит. Даже интересно взглянуть на себя со стороны, оценить с точки зрения человека, который выбился в люди. Компания у него маленькая, да удаленькая. До меня дошли слухи, что он собирается переводить главный офис в Европу – там основные заказчики. Он позволяет себе эксцентричные выходки. Надо же додуматься рвануть со своими программистами на, как он выразился, неформальную конференцию? Да еще изучать Прагу для нищих и убогих, вроде меня. Нет, теперь господин выражается тоньше – Прагу экономкласса. Все равно жестокий мерзавец.

В чем-то он, конечно, прав. Мы расстались пять лет назад. Года два после развода судьба компенсировала мне плохое глупое замужество хорошей умной работой, а потом перестала. Дескать, выпутывайся как знаешь, ухожу к другим страдалицам. Без удачи я застряла в ситуации трехлетней давности. Все еще обманывала себя, будто это – мое настоящее, из которого можно в любой момент совершить рывок, а можно плавно перетечь в свое восхитительное карьерное будущее. Но на самом деле я в прошлом, и ничего не меняется ни во мне, ни вокруг. Наверное, после такой командировки пришлось бы думать об этом, и наша с ним встреча только распахнула дверь грустным мыслям. Слишком неожиданно и широко распахнула. Лучшая иллюстрация к поговорке: «Чему быть, того не миновать». А днем раньше, днем позже, какая разница.

– Знаешь, – мирно сказала я, – сейчас очень чувствуется, что ты бывший.

– Очень?

Ага, задело: чуть побледнел, взгляд стал колким. Ничего, вот если бы он иголку мне в кожу вонзил, я отреагировала бы. А на выражение его глаз мне плевать. То есть я всегда внимательно слежу за этим самым выражением у каждого собеседника. Но уже не тревожусь, не обижаюсь и не начинаю автоматически льстить, чтобы улучшить впечатление о себе. Наоборот, гну свою линию. И тут не сдалась:

– Да. Я ведь изменилась, как и ты наверняка. Неуемные амбиции улеглись, с реальностью еще не подружилась, но мы с ней перешли на «ты». С утра до вечера манипулировать людьми, чтобы обращать каждую новую ситуацию себе и бизнесу на пользу, тяжко и утомительно. Мне бы теперь подняться всего на одну ступеньку в фирме, чтобы не мотаться по командировкам, и ладно, жизнь удалась. Этот последний подъем я из шефа выгрызу, как бы он ни сопротивлялся. То есть искать другое место и отчаянно воспарять к тамошним перекрытиям смысла нет. Всех денег не заработаешь, сам понимаешь. Конечно, чем меньше над тобой начальников, тем лучше. Но в этом смысле у меня их и останется всего ничего. А дальше все вместе будем развиваться и укрупняться. Цена уже занятых должностей вырастет сама собой. Представляешь, как круто: интриговать больше не надо, выпендриваться не надо. Трудись себе и трудись.

– Поумнела и вспомнила, что ты женщина? – недоверчиво воскликнул он. – Или просто жизнь по рукам надавала?

– Скорее по мозгам.

Мы оба рассмеялись. Я от удовлетворения неплохо сыгранным этюдом «Начало мудрости», он от своей правоты в том, что одиночество и время научат меня скромности. И настала оттепель. Только что на морозе взаимных разочарований повизгивал снег бессмысленных жестких фраз. И вдруг вспомнилось, что нам больше не нужно друг друга менять. И повеяло теплом. Смешной показалась его неизжитая привычка учить меня уму-разуму. Стоило увидеть, и понеслось с той ноты, на которой он замолчал пять лет назад. Ну и я не лучше. Если незатейливо сравнила перемену настроения с изменением погоды, значит, сама еще не отвыкла впадать в лютую бабскую сентиментальность, когда мы с ним начинали мириться после ссор. Надо же, тепло почуяла, доверчивая идиотка… Что такое оттепель, а? Дождь, слякоть, мокрые ноги, озноб, насморк! Но еще и запах. Все замороженное пахнет одинаково, все оттаявшее по-разному. И черт с ней, с простудой. Только бы жизнь бодрила ноздри. Впрочем, это уже из разряда «другим не понять, а мне не выразить». У меня по нему слишком много проходит. Я привыкла.

– Слушай, мы встретились и начали говорить таким тоном, будто утром не доругались и вот вечером продолжаем, – кратко изложила я свои размышления, потому что пауза немного затянулась.

– Рефлекс, – кивнул он. – Я сам несколько обескуражен. Все-таки он условный, должен был уже сойти на нет. Любопытно, рефлекс пить вместе, не пьянея, тоже до сих пор сохранился? Проверим?

– Давай, только без фанатизма. А то мне завтра вставать в половине восьмого.

– Ну, еще пара бокалов.

– Один! И на этом все. Сам здесь развлекаешься, а я работаю.

– Нет, кое-что изменилось, – удивился он. – Ты с реальностью перешла на «ты», а с алкоголем на «вы»?

– Я с тобой, случайным собутыльником, на «вы» перешла. – Благостный диалог все-таки не был моей стихией.

– Ясно. Теперь тебя можно приглашать в дорогие рестораны. А то накладно выходило, – не подкачал и он.

– Жмот!

– Мотовка!

Это была уже пародия на нашу семейную грызню. Над ней тоже дружно посмеялись. Обоим стало еще легче. Можно было изощренно язвить друг другу в лицо, на самооценку это не влияло, потому что было нормой для разведенных супругов. Если они, встретившись на нейтральной территории, рассыпаются во взаимных комплиментах, их надо лечить у психиатра.

Но, как ни странно, подкалывать и мне его, и ему меня быстро расхотелось. Мы просто бражничали вместе, как до свадьбы. Тогда мы умели развеселить друг друга, потому и поженились. И почти сразу выяснилось, что его остроумие и способность увлеченно трепаться обо всем на свете – это роскошный павлиний хвост во время спаривания. Когда-то я видела самца в зоопарке. Приготовилась к феерии, но он развернул ободранный, редкий серый веер. «А где же пышные цветные перья? Шедевр природы где?» – во все горло вопросила я почтенную публику. «Так не сезон», – ответил какой-то мужчина в возрасте седины в бороду и беса в ребро, тоже явно разочарованный убогим зрелищем.

Несезон моего мужа длился все пять лет совместной жизни – дома он предпочитал безмолвствовать за компьютером. На вечеринках непринужденно становился обаяшкой, изрекал собственные афоризмы, к месту сыпал анекдотами. Но стоило перешагнуть порог квартиры, замолкал.

Моя же общительность была натурой, а не антуражем привлечения внимания. Мне даже писать никогда не нравилось. Я должна слышать голоса и видеть мимику человеческих лиц, иначе не улавливаю смысла явно неглупых рассуждений. Поскольку звонить друзьям-подругам, не спросив эсэмэской, можно ли и когда, в нашем кругу уже тогда было неприлично, я рассчитывала на вечернее обсуждение с мужем всех тем подряд. Нет, темы надо раздобывать, поэтому помолчать за своим ноутбуком, нарыть там что-то интересное для обмена мнениями – это святое. Но не с «приятного аппетита» за столом до «спокойной ночи» в постели же!

Я бунтовала, не закрывая рта, выкладывала мужу все, что меня хоть капельку волновало. Требовала ответов.

– Как ты можешь жить в постоянном переливании из пустого в порожнее? – однажды заговорил он. – Сначала переживаешь какую-то новость или ситуацию. Затем расписываешь ощущения и чувства подругам по телефону. Потом дома мне. Снова повторяешь всем, с кем пересекаешься в кафешках. И увязаешь в каких-то малозначительных деталях. Теперь прикинь, сколько у тебя этого хлама в голове одновременно. И ты пытаешься вязать актуальное со старьем, в итоге запутываешься сама и утомляешь других. Ну, обдумывай как-то построже все, что тебя раздирает. Выводами делись, а не ходом рассуждений. Нет у людей времени слушать только тебя.

– Да я и не претендую!

– Претендуешь!

Я пустилась в объяснения, мол, не такая, совсем другая, он не пытается меня понять, а мне и его мнение важно, важнее собственного, между прочим… Кончилось все тем, что муж научился меня затыкать. Сначала неуклюже, потом виртуозно. Просто критиковал каждое слово, доказывая, что я напрасно воображаю себя самой умной и талантливой. Остальные тоже не лыком шиты. Но они не растрачиваются на внешнюю чушь, не перемывают чужие кости, а обдумывают насущное и делают то, что задумали. Я догадалась, что разговорить его можно тем же способом, каким меня остановить. И начала допытываться, почему его беззвучная аналитика все не приводит к богатству и славе. Судя по затрачиваемому на нее времени, уже пора маячить в списке «Форбс», а не пристраиваться к друзьям, которые генерируют бриллиантовые идеи. Так мы докатились до скандалов с взаимными оскорблениями вроде «дурра», «бездарность», «идиот», «ничтожество»…

В общем-то, его подход себя оправдал. Ничего своего не изобрел, зато не упустил случайный шанс, не дал обанкротиться фирме приятеля. Тот сначала браво спивался, потом начал колоться. Мой тогда еще муж честно вытаскивал его из запоев, укладывал в клиники, пока несчастный после очередной выписки не передозировался до смерти. Да, к тому времени фирма уже была оформлена на бывшего. Он не подхватил знамя, выпавшее из рук гения, не размахивал им, ведя в атаку маленький коллектив. Но заранее поднял брошенный алкоголиком и наркоманом флаг, аккуратно свернул, убрал в чехол и, когда приятель умер, тихо сказал: «Продолжаем работать, как работали».

Мне тоже работалось неплохо. Я фонтанировала идеями и была знакома с половиной города, а шеф умел безошибочно выбирать из этой адской смеси нужное для дела. В отличие от мужа его вполне устраивало мое любимое занятие – создавать и поддерживать контакты со всяким, кто не против хоть изредка потрепаться. Но когда я развелась, услышала:

– Ох, как не вовремя! Я думал, родишь быстренько, наймешь толковую няню и двинем к светлым горизонтам без остановок. А теперь тебе надо искать мужика, женить, подлаживаться под него и только потом рожать…

– Ты всерьез считаешь, что поиски затянутся? – легкомысленно поинтересовалась я. – С бывшим мы быстро поладили.

– Тогда тебе только-только стукнуло двадцать пять, – усмехнулся он, – и опыта неудач еще не было.

– Это мой горе-муж тебя накрутил? Он что-то ехидно плел про женский тридцатник. Какое тебе дело до моей личной жизни? Что ты понимаешь в мужьях и детях? Развод снизил мою трудоспособность? Нет. Он никак не сказался на…

– Я твоего мужа видел два раза в жизни на корпоративах, в промежутках мы не общались. А развод… Вот, сказывается – хамишь начальству.

– Пока задаю вопросы. Хамить стану, когда вынуждена буду сама на них отвечать.

Я совершила ту самую роковую ошибку, которая прервала не одну карьеру. Дело было не в том, что я сказала. Хотя надо было клясться в любви к его детищу и выражать готовность рысить с шефом вперед в одной упряжке, лягая на ходу всех кобелей, заинтересовавшихся моими ногами. Но я повысила на него голос, проще говоря, наорала. А он еще довольно робко осознавал себя не просто начальником, но хозяином, мягко пресекал фамильярность тех, с кем начинал, выселял нас из своей души и подыскивал каждому место в хозяйстве. И срыва моего не простил. С виду ничего не изменилось – то, что сейчас является нашим отделом, тогда и было всей фирмой. Мы казались себе основой основ, мощным, но гибким стволом. Даже не заметили, как оказались крепкой нижней веткой, над которой прорастали все новые и новые, формируя неведомую нам крону. Кажется, я одна и страдала по этому поводу. Остальные считали свое положение завидным – пусть эти тонкие побеги еще укрепятся, не сорвутся ветром, не обломятся под тяжестью снега. А нашей толстой деревяшке уже ничего не грозит. Как мрачно шутили ребята, только на ней владелец сможет качественно повеситься в случае банкротства.

Если забыть про стоившую мне приличной должности истерику, развод нам с бывшим обоим пошел на пользу. Сидели, пили, взаимной ненависти не испытывали. Столик был миниатюрный, предназначенный для угрюмого одиночки, склонного забиваться в дальний угол людного зала, но почему-то не желающего накачиваться пивом дома. А мы с бывшим ребята длинноногие. Он расслабился, начал устраиваться поудобнее и задевать мои колени своими. Но даже не пытался извиняться. Пробурчал что-то вроде «теснотища» в первый раз, а во второй и третий звуковых сигналов не подавал. Можно было, конечно, перебраться за больший стол, но меня его возня не раздражала. Наоборот, то, что мужчина терпел явное неудобство, говорило о серьезности планов. Мне казалось, что он хочет воспользоваться случаем пообщаться и отпустить друг другу все грехи.

Сама я с каждым глотком добрела и была не против: в самом деле, сколько можно помнить обиды на человека, который уже давно не близкий, а как все? Если убрать эмоциональные выкрики, то есть оскорбления, мы добивались друг от друга понимания и соучастия. Не получилось – разошлись. Сколько и у меня, и у него таких было, правда, без штампа в паспортах? Неужели причина злопамятства – эти самые печати в документах, удостоверяющих наши личности? Мы бесимся из-за того, что обманули надежды государства? Пообещали ему жить долго и счастливо и умереть в один день, но не выполнили обещание, чем разочаровали? Идиотизм какой-то.

Бывший принялся оправдывать ожидания, но как-то странновато: пристроил наконец свои колени так, что мои, чинно сжатые, оказались между ними. И теперь при любом шевелении ногами получалось, будто я с ним заигрываю. Только я собралась махнуть остатки вина залпом и прервать этот акробатический этюд, как он все-таки спросил:

– Любуюсь я тобой – красивая, умная. За пять лет стала еще и холеной. «Ах, какая женщина, мне б такую»… Не подскажешь, почему мы расстались?

– Потому что ты молчал сутками, – выпалила я. И ощутила гордость собой, умной, красивой и холеной. Как легко и точно то ли почувствовала, то ли просчитала его желание расставить точки над і.

– Это повод? Мой отец уже тридцать лет так молчит. Нормальный полковник. И до отставки попусту не болтал, и после не начал.

– Но ты-то не военный.

– А это не от рода деятельности зависит. Характер. Мама другая, общительная, сама знаешь. Родила меня, по неопытности поручила дрессировку мальчика мужу. Сын, разумеется, вышел в отца и уже в три года был суров и нелюдим. Она захотела девочку, но родился брат. Его мама воспитала по-своему и отлично треплется с ним до сих пор.

– Да, твой братец – маменькин сынок… Но почему ты всегда норовил грубо меня заткнуть? Между прочим, самооценку это гробило.

– Не смеши. Понизить чью-то самооценку может лишь тот, кого жертва уважает. А для тебя авторитетов не существует. Как ни унижай, реакция одна – сам дурак, не способный оценить такое чудо природы, как я.

– Стоп, это не повод обижать жену. Я всего лишь невинная болтушка…

– Э, нет, дорогая, ошибаешься. Или издеваешься, как обычно, – нахмурился он. Странно, только что утверждал, будто я его смешу. Проблемы с чувством юмора за эти годы возникли, кажется, не только у меня. А бывший продолжил довольно сварливо: – Ты предпочитала не замечать, что разговариваешь командирским тоном. Могла прикрикнуть, если я делал не так, как ты велела. В общем, отдавала приказы, которые не обсуждались.

– Не было этого! Погоди, ты хочешь сказать, что твое молчание было чем-то вроде сопротивления моему звуковому напору? Хватит валить с больной головы на здоровую.

– Ну, чья голова больная, еще вопрос. Только отец всегда осаживал маму, когда она вела себя с ним и с нами, мальчишками, как с подчиненными. Напоминал, что дома – это не на работе. Ее тоже частенько тянуло распекать нас громко и в непарламентских выражениях.

Я всегда полагала, что семейка у него экзотическая. Но не до такой же степени. От изумления не заметила, что официант принес третий бокал вина мне и кофе бывшему. А надо было бы следить за происходящим. Но тогда уж очень хотелось высказаться:

– О чем ты? Твоя мама всего лишь заведовала отделением в поликлинике. Моя чем только ни руководила, пока не стала замминистра, и то таких проблем никогда не возникало.

– Ну, положим, не замминистра, а руководитель направления. Отличная должность: министры приходят и уходят, а специалист работает себе и работает.

– Уровень тот же. И должность инфарктная. Только с таких и не изгоняют, как козла отпущения, если соответствуешь, конечно, – с готовностью разъяснила я.

– Не уводи разговор в сторону. Ты считала, что женщина должна и может быть только несгибаемой и властной, матерящей начальствующих мужиков, если у них что-то не получается, и хотела быть похожей на свою карьеристку мать. А то, что и твой отец, и твой отчим под напором ее характера благополучно спились и были выдворены из дома, – не проблема? – спросил он с какой-то дурашливой ухмылкой. Помолчал. И вдруг очень зло и нарочито четко произнес: – Ты не замечала и не замечаешь за собой вот этого пренебрежительного: «Всего лишь заведовала». Для тебя все, кто не дошел по трупам конкурентов до замминистра, – «всего лишь».

– Нет, милый, это не пренебрежение. Я отлично знаю, что для врача, который хочет лечить, заведывание отделением – пик карьеры. Начиная с главврача и выше уже «организаторы здравоохранения». Мне кто-то говорил, что все они – паршивые диагносты, наипаршивейшие, точнее. У них выход только наверх. Если останутся внизу, доошибаются до того, что придется выметаться из медицины. Мое «всего лишь» относится и к завотделением, и к министру, если они заняли свои должности по блату. Я думала, ты это усвоил еще в бытность моим мужем. Вот твой дядя, брат твоего папы, резво поднимался по партийной лестнице. Думаю, тоже шел по трупам конкурентов из парткома завода все дальше и дальше…

Ох, лучше бы я не видела, как разгладились мимические морщины на лице бывшего, как потеплел взгляд. Упоминание великого дяди привело его едва ли не в экстаз. Ну, и для кого из нас достижения родственников значили больше? Он сообразил, что не владел лицом, и попытался отвлечь меня:

– «Милый»? Ты обратилась ко мне «милый»?

– Разве? Извини.

Моя мама году этак в восемьдесят втором после института распределилась на скромную фабрику мастером. Такой активной и толковой оказалась девочка, что через три года заняла место ушедшего на пенсию главного инженера. А потом директор задумал фабрику приватизировать. Она его русским языком предостерегала: «Над тобой управление и министерство, вокруг бандиты. И все в позиции низкого старта – вертят от нетерпения задами и ждут идиота, который сорвется с места. Тогда можно будет кинуться за ним и на него, в неразберихе расправы подубасить друг друга и с самыми вменяемыми договориться. Ты каждый день это видишь. Остановись, придумай менее рискованный вариант участия в драке. Тогда можешь на меня рассчитывать». Нет, он попер напролом. Начальник управления отреагировал сразу и уволил его к черту. Директор попытался организовать бунт работяг. Мама пробормотала: «Я всегда против дураков» – и вернула народ к станкам. Да, тем самым трехэтажным матом, который так шокировал моего бывшего. Только на этом языке ей удалось объяснить людям, что такое российский вариант капитализма и как скоро они перестанут получать зарплату даже собственной продукцией. Надо полагать, в исполнении тридцатипятилетней женщины это звучало эффектно.

Начальник управления оценил темперамент главного инженера и назначил директором. Потом ему понадобились трезвые единомышленники в управлении, и маму перевели туда. Девяностые лихо перевалили за середину. Фабрику и множество ей подобных делили братки. Управление ликвидировали. Его теперь уже бывший начальник решил в частную собственность не играть, а пошел себе в министерство, собранное на живую нитку из нескольких прежних. Платили там непристойно мало, сотрудники разбегались кто куда. Он, почти не надеясь на взаимность, позвал с собой маму. Она, умная, вздохнула: «Устаканивать страну неизбежно придется. И боюсь, этот процесс будет покруче взбалтывания. А министерство – всегда господствующая высота над полем боя. Частный бизнес, конечно, заманчив… Нет, не в этой жизни. Ладно, пошли на госслужбу».

«Мам, сознайся, ты ему нравилась, не только как профессионал и человек», – допытывалась я, когда выросла. «И он мне нравился, хоть был на семнадцать лет старше, – пожала плечами она. – Более того, я была свободной разведенной женщиной. Но мы оба знали, что должны выжить в новой банке со скорпионами, а потом поотрывать им головы, и не имеем права ошибаться. А служебный роман – всегда ошибка. Он мешает доверять и уважать. Словом, карьеру я делала мозгом, а не тем, на что ты пытаешься намекать». Ясно, что двое этих умников не пропали. Для начала они точно вписались в золотую середину, откуда не увольняли ни при сокращении штатов, ни при смене министра. И принялись яростно трудиться. Теперь ее друг на пенсии. Живет в Майами. Он неплохо помогал бизнесу сына, так что заслужил обеспеченную безмятежную старость. Маме слегка за шестьдесят. Она полна сил, у нее все еще впереди.

Родители же бывшего двадцать лет мотались по гарнизонам, пока выбившийся в люди по партийной линии старший брат не поспособствовал переводу младшего в Москву. Пробил трехкомнатную квартиру в обжитом районе в новом кирпичном доме. Продал ему недорого свою дачу в отличном месте, а себе построил в престижном. Тогда еще подполковника устроил преподавателем в военное училище, его жену – заведующей отделением в ведомственную поликлинику. Сколько она успела проработать в этом качестве? Лет пять от силы. На излете девяностых ведомство разогнали, в поликлинику прислали нового главного врача, та, разумеется, сменила заведующую отделением, и мама бывшего стала работать обычным терапевтом. Они с мужем были исполнительными трудягами, соответствовали занимаемым должностям, я не спорю. Но на эти самые должности их устроили. И заставить меня поставить на одну доску без пощады к себе делавшую карьеру маму и недолго кем-то руководившую свекровь моему бывшему не удалось бы, даже если бы он меня гипнотизировал. А он пытался, когда мы жили вместе, и оскорбился за свою мать через пять лет после развода. Упорный тип. То есть неисправимый.

Что там с его дядей? Оставшись не у дел, благодетель вскоре умер от инфаркта. А облагодетельствованные проработали до пенсии в тех же качествах. Мальчик, нежно-душевно воспитанный уставшей от сурового мужа женщиной, превратился в тридцатипятилетнего менеджера по продажам электротоваров. Жил с родителями, понимая, что у него есть и ему же останутся квартира и дача. Еще и машину мой бывший подарил, чтобы маму и папу возил. Удивительно, прошло много лет, социализм сменился капитализмом, но у этих людей повторялось все. Старший брат пер, как ледокол. Младший плыл за ним. Да, скорость была ограничена, ширина чистой воды тоже. Зато безопасно и очень спокойно.

Конечно, я не стала высказывать этого, тем более что, попытавшись сменить позу, активно толкалась коленками, а мой бывший при этом пил свой кофе и тонко улыбался. Но не защитить личную жизнь мамы было невозможно. Попрекать эту чистосердечную трудоголичку мужьями даже я не имела права, а он, напропалую использовавший ее деловые советы, тем более. Я решила, что вот сейчас вступлюсь коротко, без лишних эмоций, и пойду спать. Потому что до точек над і нам было так же далеко, как раньше.

– Моего отца сгубила не водка, а бизнес. Сколько ему тогда было? Тридцать, как сейчас твоему брату. И такой же домашний мальчик. Окончил юрфак, пошел в аспирантуру, женился, родилась я. Как только забрезжила воля вольная, создали с друзьями кооператив, потом малое предприятие. И запили от радости, что все получается. На трезвую голову как-то не верилось в такую удачу. А вскоре поделились шальными деньгами не с теми ребятами, надо было с их конкурентами. Начали заливать страх и обиду. Мама умоляла завязать, пыталась устроить юристом в какое-то ОАО. Бесполезно. Пришлось расставаться. Он кричал, что еще вернется победителем. Не дождались.

– Да хватит тебе, я напрасно ляпнул, – пошел на попятную бывший.

Но я удирающих с поля боя преследую, чтобы потом, когда оклемаются, не возиться снова. Поэтому мстительно договорила:

– Отчим мамиными руководящими указаниями не пренебрегал. Сказала, что в его специфическом деле профессионалы будут нужны любому владельцу и не надо лезть в приватизацию мелочовки, – услышал. Мелочовку потом всю заставили вернуть по суду, и ее приватизировали дети членов совета директоров. Велела согласиться на должность, которая и зубров, отработавших пару десятков лет, пугала ответственностью, – согласился. Обещала, что он потянет, – потянул. Тут нас ограбили. И этот сильный руководитель оказался слабым человеком. Какие-то ничтожества влезли в квартиру и забрали то, чем он, как выяснилось, дорожил и гордился. Это были дубленки, норковые шапки и пара бутылок французских коньяков. Представляешь? Я помню маму. Вошла в гостиную, посмотрела в угол с телевизором и видеомагнитофоном. Исчезли. Перевела взгляд на раскуроченный сейф в секретере, где лежали деньги. Пусто. Удовлетворенно пробормотала: «Фарфор на месте». С бесстрастным лицом отправилась в спальню – ее шкаф настежь, в нем ни двух шуб, ни сапог, ни туфель, ни платьев. Мерным шагом двинулась в мою комнату – кроссовки, куртки, джинсы испарились. Наконец добралась до кухни. Микроволновки, миксера еще чего-то нет. Она недрогнувшей рукой открыла шкафчик со стираными полотенцами и еще с какой-то ветошью. Обнаружила, что там порядок, и засмеялась. Я думала, бедная хозяйка оскверненного дома сошла с ума. Но мама пошарила за тряпками, вытащила шкатулку со своими драгоценностями и торжествующе сказала: «Не нашли, гады».

– Может, пойдем на воздух? – спросил бывший, подзывая официанта. Он явно заскучал от перечисления украденного у нас двадцать лет назад добра.

– Да, пора, – согласилась я.

Некогда родной мужчина недвусмысленно сжал мои колени своими и услышал от меня краткое и емкое:

– Не мечтай.

– Мечтать не вредно…

О, вспомнил пошлость нашей юности, которая уже тогда безвозвратно устарела. Но я еще не закончила:

– В общем, отчим вел себя безобразно. То утверждал, что квартиру обчистили мои друзья-приятели, которых я сама же и впустила, то обвинял маму в том, что она захлопнула обе двери и ни одну не заперла. Но хуже всего, что он начал прикладываться к бутылке. По мере того как милиция преуспевала в нераскрытии кражи, надирался все чаще и чаще. Мама, наученная горьким опытом с моим отцом, выставила его. Так что она не загубила двух мужей, наоборот, пыталась их спасти. Но не ценой же собственной жизни! Пойми, женщина, которой все только мешали, не сдалась. Чутье у нее на время, в котором она живет. Знаешь, что про девяностые говорит? «Провалились в мартовскую полынью, кто-то захлебнулся, кого-то утянуло под лед. Те, легковесные, кому удалось выбраться, в большинстве своем истерично метались и были не в состоянии определить направление. А я сразу побежала к берегу по трескавшемуся под ногами льду. В этой ситуации трещин не видишь, но слышишь какой-то угрожающий грохот и противный скрип. Жутко было, конечно, хотелось лечь и ползти. Но я неслась изо всех сил, потому что на руках у меня была маленькая дочь». Думаешь, после этого я позволю тебе говорить про маму гадости?

– Да, «Хижина дяди Тома» в детстве произвела на нее неизгладимое впечатление, – произнес бывший.

– Дурак! – не выдержала я. – Она чуть не утонула в такой полынье. Гуляли три подружки в запрещенном родителями месте. Одна неудачно поставила ногу на затянутую тонкой коркой и запорошенную снегом воду. Классика. Провалилась, конечно. В тяжелой советской мутоновой шубе. Девчонки перепугались и убежали. Даже взрослым не сказали, чтобы те не наказали за прогулку. Мама сама выбиралась в полном одиночестве.

– Извини.

– Извиню, конечно. Ты тоже за «дурака» не сердись. И будь добр, ответь мне на последний вопрос. Почему тебя так бесили мои контакты с людьми? Ты же со мной не общался. Казалось, наоборот, должен радоваться, что я занята трепом и не пристаю к тебе.

Мы вышли из бара, пересекли улицу наискосок и остановились у дверей гостиницы. Почему-то рядом с бывшим она не казалась мне убогой, скорее уютной. Даже легкая обшарпанность ей шла. О чем я ему без связи с вопросом и сообщила.

– После четвертого бокала ты бы в нее влюбилась, – посулил он. – Давай я коротко и быстро отвечу, потому что смысла в нашей экскурсии в прошлое все меньше и меньше. Лично я уже сообразил, что мы были воспитаны не просто по-разному, а как-то непримиримо по-разному. То ли из-за семей, то ли из-за того, что я появился на свет в восьмидесятом, а ты в восемьдесят четвертом. И твоя мать родила тебя в свои двадцать три, а моя меня в тридцать. Вроде между мной и тобой четыре года, но зато каких.

– Не отвлекайся на анализ, – нетерпеливо попросила я. – У меня те же ощущения от разговора. Но хочется выяснить, напрасны были мои страдания или нет.

– В смысле?

– Ну, если ты обижал меня, потому что действительно возненавидел, значит, муки стоит считать муками. А если такая реакция обоснована чем-то в твоем прошлом, то это – не ненависть. Знаешь, это, наоборот, проявление любви. Ты хотел сохранить наши отношения и переделывал меня для дальнейшей жизни рядом. Следовательно, я могу перевести себя из мучениц в кого-нибудь другого. В кого именно, еще не придумала.

Я напомнила о любви, по которой мы поженились, автоматически. С таким же чувством могла сказать: «Ты тогда был худым парнем». Или: «Мне раньше нравилась красная губная помада». Разве можно было предположить, что он сочтет это намеком? Как и разрешение удобно пристроить свои ноги под столом, кстати. Да объясни едва знакомый мужчина, дескать, прости, никаких сексуальных поползновений, но угол тесный, мне некуда отодвигать стул, положение, когда твои колени сдвинуты, а мои раздвинуты, единственное, в котором мы помещаемся за этим столиком, я бы просто небрежно кивнула. Потому что это была чистая правда. Ведь никто и ничто не мешало мне в любую секунду сказать: «Нет, так неудобно. Давай пересядем при первой же возможности или выйдем и договорим на улице».

Терпеть не могу женщин, которые уверены, что мужчины живут ради того, чтобы их соблазнить. Словно не знают, как надо вложиться в прическу, макияж, одежду, обувь, украшения, манеры, чтобы кто-нибудь из противоположного пола хоть внимание на тебя обратил. Будто представления не имеют о статистике, по которой у нынешних работающих в офисах молодых мужчин с высшим образованием снижена потенция. А еще и они, и их менее ученые ровесники все реже занимаются сексом. Зато лихо управляются со своими гениталиями без партнеров и не скрывают этого. Потому что секс с человеком накладен материально и труден психологически. Потому что теперь выбирают не только они, но и женщины, которым есть с чем сравнивать. Это раньше за какого девственницу выдали, такой и нормальный, как все. А потом замужним обсуждать интимные детали было верхом неприличия. Заикнулась, и нет репутации порядочной дамы или бабы. Только и оставалось: «Не говори, кума, у самой муж пьяница». А сейчас: «У самой муж козел и импотент» – за милую душу.

В общем, я невинно, то есть бездумно, произнесла слово «любовь». И торопливость ответа моего бывшего восприняла как законное желание попрощаться и разойтись наконец по номерам. Не получился у нас разговор, лучше бы про американские сериалы болтали. Он же почти раздраженно скороговоркой объяснялся:

– Отец военный, родители мотались по стране. Это брат явил себя миру в Москве. А я на Урале. Когда переехали, мама заявила: «Все, начинаем новую жизнь. Младшего офицерским ремнем вразумлять запрещаю».

– А тебя били? – вклинилась в его торопливую речь я.

– В военном городке это было естественным. Не перебивай, ладно? Тебе безучастно слушать невыносимо, но ты терпи. Мне в год переезда исполнилось семь, и я пошел в школу. Там у меня сразу не заладилось. Я не умел дружить. То с няньками сидел, то менял детские сады. Даже к мальчишкам в песочнице толком не успевал привыкнуть: их отцы так же получали назначения. И потом, несмотря на успокоившийся ремень, я долго не верил, что мы больше никогда никуда не уедем. Как же так, катались на поездах, катались и вдруг осели? Пока сообразил, проворонил все – ребята определились, кто с кем играет на переменах и ходит домой. Первые два друга у меня появились только в Бауманке. И мне до сих пор их хватает. А у тебя к универу в друзьях был двор, группа детского сада и школьный класс. Остальные группы и классы числились в приятелях и знакомых. Это ваша московская особенность, нигде больше такой долгой памяти на людей из начала жизни нет. И способности мгновенно возобновлять отношения, прерванные в третьем классе, тоже. Проникнись, каково мне было каждый день слышать, как ты тратишь жизнь на болтовню. Да мой отец, когда мама не по делу с какой-нибудь знакомой больше минуты трепалась, просто нажимал на рычаг телефона и прерывал словоблудие. А ты безостановочно сплетничала со всеми обо всех. Да еще и мне голову забивала тем, что случилось у людей, которых я никогда не видел и не увижу. И раз уж вспоминаем, мы с тобой были единственной семьей, в которой не муж разбрасывал по всей квартире носки, а жена колготки. И я, я, я мыл за тобой посуду и пол раз в неделю. У тебя не было времени, ты поддерживала связи со всякой шушерой, как на поверку оказалось.

– Утрируешь. По-твоему, я отрабатывала по сотне контактов за вечер. А на самом деле постоянно общались человек пять-семь. И не каждый день с каждым. Еще двадцать были в поле зрения и слуха. Вот и все, – пришлось защищаться мне. – Насчет шушеры тоже не соглашусь, она отсеялась. Я же не виновата, что большинство моих друзей быстро оценили обстановку и уехали искать счастья за границу. Но из тех, кто остался, я выбрала лучших. И наконец, по поводу твоих трудовых подвигов по превращению нормального, пусть и слегка безалаберного, дома в казарму…

– Не расходись снова, пожалуйста. Я ответил на твой вопрос? Из любви или из ненависти протестовал? – мгновенно закруглился он.

– Ой, это надо обдумать…

– И обсудить с половиной города, – захохотал бывший. – Идем, горе горькое, а то этот карикатурно-сонный портье нас по-настоящему зарежет. Тут не принято возвращаться позже десяти.

Наши номера оказались на одном этаже в разных концах коридора. Его номер был ближе к лестнице, бывший сразу приложил ключ и распахнул дверь. Я остановилась пожелать ему спокойной ночи. И разумеется, подвела итог:

– В общем и целом, мы поторопились. Надо было дождаться, пока отвыкнем от своих семейных укладов и пока разовьются мобильный Интернет и культура электронного общения. Но поскольку терпеть сил не было, случилось неизбежное. И я, как самая безответственная из нас, подала на развод. Ты это доносил до меня весь вечер? Поздравляю, добился своего.

– Как при всем своем уме ты остаешься такой тупой, а? Не этого я весь вечер от тебя добивался, – простонал он и запихнул меня в номер.

– С ума сошел? – холодно поинтересовалась я. И горячо подумала: «Какого черта! Сказочное приключение в командировке. Ведь не с первым встречным, а с бывшим мужем. Дико любопытно, каким он стал». На выезде я твердо отказываюсь от мужских предложений. С тем, кто поразил бы мое буйное воображение, ни разу не сталкивалась. У остальных ребят на лбу написаны только две фразы: «Хочу комфортно перебраться в Москву», «Ты не местная, жена ничего не узнает». Но в этот раз на задворках Праги судьба организовала необычный вариант близости – в постель меня тянул бывший муж. Собственно, только в ней у нас друг к другу претензий и не возникало. Как славно, что мы не были осведомлены об интимной жизни родителей. Иначе и в кровати переделывали бы друг друга под образцы, знакомые с детства.

– Слушай, как бы поизящнее выразиться? Загляни ко мне на чашечку кофе, умоляю.

Все-таки я не вконец озверела из-за развода. Не откликнуться на жалобную человеческую мольбу было немыслимо. Тем более что человек не пытался изнасиловать, но заботился об изяществе формы выражения. Надо же, едва мы встретились, как начали ругаться, что свойственно близким людям. А когда пришли коротать ночь в унылую гостиницу, почувствовали дистанцию. Она, немалая, в итоге и возбудила обоих. Но я сурово напомнила:

– Приглашать надо было в коридоре. Здесь можно только уговаривать.

– Ох, как я готов.

– Всегда, наверное, готов. Слушай, а ты успел вступить в пионеры? Нас даже в октябрята уже не принимали.

– Все, хватит, помолчи минуту, всего минуту.

Ладно, чего там, одинокая женщина, молчать за компом научилась не хуже его. Зато он стал весьма разговорчивым. Пару часов ссорился азартнее меня… И вот утихомирился… Нет, нашел отвлекающее занятие… Для нас обоих…

Утром я сначала ощутила бодрость, а потом открыла глаза. Мой бывший меня покорил. Вчера акцент мысленно делался на слове «бывший», а «мой» было ироничным придатком. Сегодня получалось наоборот. Основания для этого были. Он стал более техничным и нежным. Я бы сказала, заметно более. Чему тут удивляться? Добрые чувства мужчины привязаны к умению, злые – к неумению. Я улыбнулась и повернула голову. Любовника рядом не было, из-под двери ванной сочились свет и тишина. Принял душ, почистил зубы и тихо вышел за кофе и глазированными булочками, которые я вчера ему расхваливала. Как хорошо-то – вечный завтрак в постель. Такой затасканный устно и такой каждый раз новый на практике.

Тут я резко села. Завтрак? Кофе? Булочки? Уже три года не ем мучного и пью зеленый чай. Бог мой, спасаться надо! Немедленно! Я не готова не то что продолжать нашу близость, но даже обсуждать ее возможность. Сейчас куплюсь на его развитые и упроченные с другими бабами навыки, а потом до конца своих дней буду угадывать, какова психологическая подоплека хамского со мной обращения?

Я вскочила, неверными онемевшими пальцами достала блокнот с ручкой, криво-косо выдрала лист и написала: «Все было замечательно. Только я теперь всякий раз буду думать, что именно в твоем прошлом определяет нынешнее твое поведение. Любое, даже распрекрасное, понимаешь? А женско-мужские взаимоотношения ценны непосредственностью реакций друг на друга. Их анализ – занятие на время, когда приходишь в себя после развода. Проанализировала, сделала выводы, решила, что больше не обманешься, и с другим на те же грабли. Это – любовь проклятущая. Иначе надо жить с одним человеком десятки лет – понимать, прощать, приноравливаться. Не мое совсем, прости. И спасибо за то, что дал возможность это осознать».

Я положила записку на его подушку, натянула платье на голое тело, сунула белье и чулки в сумку, кое-как втиснула ноги в лодочки и унеслась в свой номер. Там осуществила ГШРП – гигиена, шмотки, расческа, помада – как называет торопливые сборы на работу моя часто просыпающая лучшая подруга Наташка. За это время я подготовилась к возможному столкновению с бывшим в коридоре, на лестнице, в холле. Надо не останавливаться и бежать мимо, стуча пальцем по запястью, на котором когда-то носили часы. Он сообразит, что за опоздание меня расстреляют либо здесь, либо дома, усмехнется, поднимется к себе, обнаружит записку. Выматерит, наверное, последними словами. Хорошо, что я этого уже не услышу.

Но путь был свободен – ни души. Только выйдя на улицу, я столкнулась с двумя мальчиками из команды бывшего.

– Начальство без помпы выехало из отеля, – сказал один другому.

– Когда?

– В восемь расплачивался внизу с чемоданом.

– Куда?

– Откуда мне знать? В Москву? Или в приличное место в центре? В любом случае сегодня оторвемся.

– Наконец-то!

Я остановилась. Чудо, что успела встать на обе ноги, могла бы застыть на одной и через секунду рухнуть на мостовую. Мой бывший попросту сбежал? Подхватил свой наверняка еще до вчерашнего захода в бар собранный чемодан и был таков? Я хоть записку оставила. А он без прости-прощай обошелся. Ну, и кого из нас мама лучше воспитала? Почему-то именно бумажка, нервно исписанная русскими словами, которую горничная просто бросит в мусорный мешок, доканывала меня. Я в эти слова душу вложила! Я их после лучшей ночи в своей жизни из себя выдавила! Я совершила подвиг, включив разум тогда, когда ни одна нормальная женщина и не вспомнила бы о его наличии у себя! Ничто так не унижает человека, как напрасный героизм. На меня накатил мой эталонный стыд. Уже не чаяла повторения, думала, он так и останется недосягаемым. Но благодаря мужику, который только что сбивчиво твердил о любви и воссоединении, а потом пустился наутек, достигла.

Мне едва исполнилось пять. Мама стала главным инженером, обзавелась небольшим кабинетом и начала раз в месяц работать по субботам. Производство было непрерывным, и руководящие дамы всех мастей по очереди лихо швыряли свой выходной на алтарь карьеры. Там я впервые увидела столы, поставленные буквой «Т», и решила, что это очень некрасиво. Мама усаживала меня в дальний конец, щедро шлепала рядом пачку тонкой чистой бумаги – не то что дома, где все время приходилось выпрашивать листочек. Потом рылась в сумке, сокрушенно бормотала: «Опять фломастеры забыла», вынимала из стакана на своем столе два карандаша – простой и красный – и говорила: «Все, тебя нет, ты рисуешь». Это было восхитительно. Кто не портил бумагу на маминой работе, у того не было детства.

Часа через полтора раздавался стук в дверь, и на пороге возникала какая-нибудь тетя – Тамара, Валя, Лиля – и звала меня пить чай в лабораторию. В этом волшебном месте я узнала, что белый халат носит не только, с моей точки зрения, психически неустойчивая врач-педиатр. Нет, правда, может нормальный человек при каждой встрече требовать, чтобы вы показали язык, даже если у вас не болит горло? Лаборатория была неимоверная – светлая мебель, ряды химической посуды и предметы моего обожания – микроскоп, спиртовки и тонкие длинные стеклянные палочки, которыми смешивали жидкости в колбах. В самую большую прозрачную засыпали заварку и лили кипяток. И она не лопалась. Это уже было цирковое представление, самая интересная его часть – фокусы.

В одно прекрасное чаепитие одна из теть рассказала другим, что ее сын притащил домой котенка, такого малюсенького, что она не знает, кот это или кошка. Пробил мой час. Я обладала знанием, которого не было у растерянных взрослых, и жаждала им поделиться. Я вообще когда-то любила помогать всем подряд. И небрежно сообщила:

– Надо котенку под хвост заглянуть.

Женщины мгновенно умолкли, потрясенные столь скорым и элементарным решением терзающей их проблемы. А я принялась за эклер, не претендуя на благодарность.

Собственно, мною была повторена фраза девочки, но очень авторитетной. Она была школьницей. И отвечала подружке на вопрос об определении пола, пробегая мимо меня. Дальнейших разъяснений я не слышала. Животных видела только на улице издали. Поэтому не удивилась бы, имейся у них под хвостами таблички с надписью – «котик», «кошечка». Хотя природе разумнее было бы вместо табличек задействовать систему пятнышек: у женских особей – серых, у мужских – черных. Почему-то мне казалось, что именно эти цвета подойдут. В моем тогдашнем представлении мальчики отличались от девочек только тем, что их коротко стригли и запрещали носить юбки и платья. Поскольку нам волосы заботливо растили, в брюки и шорты одевали, легко было догадаться, что мальчишки – люди второго сорта. Их свобода была ограничена, вероятно, чтобы не навредила умственному развитию. Более того, повзрослев, женщина обретала права на восхитительные туфли на каблуках и невероятно пахнущую косметику из игрушечных сияющих баночек и тюбиков. Мужчинам же с возрастом дозволялось единственное излишество – галстук. Окончательно я перестала их уважать, когда однажды столкнулась с двумя девушками, на шеях которых небрежно болтались эти мужские аксессуары. Но не темные в унылую крапинку или скучную полоску, а зеленый с розочками и синий с желтыми бабочками. При этом одна была в майке, другая в футболке. Разницу между полами я, таким образом, усвоила, и еще несколько лет она меня совершенно не занимала.

Чай был допит, пирожное съедено, и добрая тетя отвела меня в мамин кабинет. Я напряженно размышляла, как в следующий раз уйти с одной из восхитительных спиртовок – молча и незаметно или все-таки попросить. Мне так хотелось зажечь ее, когда мама побежит в магазин и оставит меня дома одну. Я представляла себе трепещущий живой огонек и не сразу сообразила, что творится предательство. Лаборантка, с которой я только что бескорыстно поделилась необходимой ей информацией, рассказывала главному инженеру о моем совете заглянуть котенку под хвост. Но как! Она криво ухмылялась, и ее взгляд был одновременно взглядом нашего соседа дяди Вени, когда он собирался пороть своего сына Костика, и этого самого Костика, видящего, что отец расстегивает ремень.

Моя мама выслушала ее и явственно проглотила смешок. А оставшись со мной наедине, сказала: «Впредь выбирай приличные темы для бесед с моими подчиненными». И кивнула в угол для рисования, дескать, забивайся туда и продолжай мне не мешать. Вот тут меня и накрыло. Я опозорила ее. Но чем? Одной короткой фразой, повторенной за большой девочкой? Если бы мама ругала или наказывала, смолчать не получилось бы. Я бы защищалась и нудно выясняла за что. И добилась бы подробной лекции про кошачью, а заодно и человечью анатомию и физиологию. Но надо мной пренебрежительно смеялись, и это исключало вопросы. Зачем измерять глубину собственного падения, если хихиканье доносчицы уже определило ее как максимальную? В общем, про хвост рассуждать можно было, только побулькивая горлом и воровато зыркая по сторонам.

Не исключено, что этим выводом я и удовлетворилась бы, а ощущение свинцово тяжелых пунцовых щек и ушей забыла. Но мама принялась описывать сцену в лаборатории всем своим приятельницам и знакомым. И они хохотали, ржали, смеялись, обязательно прикрывая рот пальцами. Этот жест был сродни блудливо-лукавому взгляду лаборантки. Слов таких я еще не знала, но суть уловила чутко. Раз десять мои уши и щеки наливались кипятком отчаяния, глаза слезами, нос слизью. И вдруг одиннадцатая подруга без улыбки спросила: «Ну и что? Ребенок познает мир. Когда смеяться-то?» Возможно, она была тупой или вконец испорченной, как я, раз не сообразила, в чем ужас и непристойность моего поступка. Я смутно догадалась, что меня наконец поддержали. Но было уже поздно – жар, слезы и сопли, казалось, заполнили всю голову и даже шею. Мама, однако, сразу прекратила развлекать мной каждую встречную-поперечную.

Стыд, когда не знаешь, как тебя угораздило и за что просить прощения, а исправить ничего нельзя, я потом и назвала эталонным. Разумеется, стыдно в жизни бывало, и часто, но физическое ощущение медленной варки в адовом котле не повторялось. И вот возвращение в преисподнюю свершилось на иноземной улице, в шаге от гостиницы, в пятистах шагах от офиса и внутри моей души. Что плохого я сделала? Переспала с мужчиной? Это хорошо. С бывшим мужем? Еще лучше. Он ушел не попрощавшись? Так я сама записку написала, что не готова продолжать, и убежала, боясь объяснений лицом к лицу.

«Не торопись, – велела я себе. – Ты сейчас выдаешь реакцию одиннадцатой подруги: „Ну и что?“ А над чем в этой истории хихикала бы лаборантка?» Получалось, над моей самонадеянностью. Бывший собрал чемодан для завтрашнего раннего отъезда с вечера. И отправился выпить пива. Неожиданно увидел меня. И решил соблазнить и бросить из мести. В чем и преуспел. Стыдно мне должно было быть и было за то, что я позволила запихнуть себя в номер и уговорить, поверила в его интимный шепот и наутро не усомнилась в броске за кофе и выпечкой. А он с первой же минуты лгал, предвкушая мое разочарование. И смеялся, воображая, как я жду его в койке, пока он удаляется в такси.

Наткнувшись на вероятную причину смеха, я испытала резкое облегчение. Все-таки главным качеством лаборантки была дурость. Если бывший сознательно все это проделал, то он был законченным мерзавцем, а я нежной лилией полевой. И стыдиться своей трепетной доверчивой чистоты у меня причин не было. Тем не менее я пребывала, как говаривали во времена моего детства, в растрепанных чувствах. Только добравшись до офиса, отвела душеньку и растолковала местному народу, насколько низок уровень его профессионализма. По лицу начальника было видно, что, как только я выйду за дверь, он рванет к компу и отпишется главе фирмы о придирчивой истеричке, которая тут всех гнобила целых два дня, а на третий совсем распоясалась. Конечно же, не забудет похвалить сотрудника, тактично инспектировавшего их раньше, в надежде видеть его снова и снова. Простота злосчастная. Меня шлют только туда, где и отчеты, и результаты проверок нормальные, а прибыль растет медленно или не растет вовсе. И шефу на стол я выложу диктофон с записями всех моих бесед с каждым из здешних уникумов по отдельности и со всеми вместе. У него будет возможность сравнить идеальный стиль электронного письма руководителя филиала с его же тупым блеянием в ответ на мои претензии. Что поделаешь, я дочь своей мамы, беспощадной к человеческим слабостям, как минимум, восемь рабочих часов в сутки.

В самолете я не думала о бывшем. Меня занимала прародительница Ева. Богу не везло с женщинами. Насколько я поняла, Лилит была вылеплена из глины, как и Адам. Девушка в раю не задержалась и самостоятельно отправилась на поиски приключений. Разумеется, кончила она сексом с демонами и рождением детей. Ох уж эти наши предки сочинители, не знавшие ничего о контрацепции. Могли бы выдумать для предприимчивой бунтарки грехи поколоритнее. Адаму, судя по всему, даже память стирать не пришлось. Ну, была когда-то, ну, ушла куда-то. С глаз долой, из сердца и мозга вон. В райских кущах он был занят тем, что либо изучал сравнительную анатомию на примере гениталий животных, либо подглядывал за их совокуплениями. А иначе как этот чистый мальчик догадался, что у всех звериных самцов есть именно подружки, а не друзья? Попросил бы себе товарища, единомышленника, купались бы вместе, загорали, играли в футбол и не догадывались, что бегают голыми. Нет, он насмотрелся, ему нужно было человеческое существо другого пола.

Творец помнил, что бабы из глины непредсказуемы. И Еву создал из Адамова ребра. Эксперимент удался. Она не пыталась сбежать, ходила за мужчиной, как привязанная. Но в самой идее женщины было что-то неуловимо особенное. Еву с Лилит роднила любознательность, желание докапываться до сути. Адам спрашивал: что это и какое оно. Еву интересовало как, почему и зачем. Вроде невелика разница. Но древо познания не устояло.

– Что это?

– Дерево.

– Какое оно?

– Плодоносящее и запретное.

– А, понятно. Ева, идем к речке.

Вот и весь первый мужчина.

Но женщина с уймой интересовавших ее вопросов должна была приблизиться, сорвать плод и попробовать его. Она и без змия разобралась бы, он только ускорил процесс. Если его вообще не сочинили, чтобы все ругали искусителя и никто не зациклился на проклятом вопросе – зачем надо было создавать людей разнополыми, готовыми размножаться, как звери, если жили в раю и вечно? Хотя почему никто? Адам тогда не считался. Задаваться проклятыми вопросами была способна только Ева. А еще она могла увлечь. Нет, не бюстом, нагота им еще не открылась. Но надо было вовремя прикрикнуть: «Жри яблоко, идиот! Ты же с утра голодный. Не бойся, оно вкусное и сладкое. Жуй, дурень, говорю, а то слюной захлебнешься». Бог приучил его четко выполнять команды, она знала, что никуда не денется, откусит как миленький.

Когда я впервые услышала эту историю, ничего не поняла. Как можно запретить познавать разницу между добром и злом? Как вообще у Адама мозг-то работал? Как у животного? Значит, он им и был. Вечное милое травоядное в условиях отсутствия конкуренции с себе подобными и хищников, то есть в зоопарке. Я оскорбилась за Творца. Извините, но тяга к знаниям, включая философию, была началом процесса творения человека, а не ее бесславным концом. Тогда меня и осенило – все дело в ребре. Лилит ничем не ограничивали, полагали, сама расшевелит мальчика. Она билась, билась с этим валенком, устала, плюнула и вышла вон. Тогда и была задумана интрига с созданием Евы. Им с Адамом запретили приближаться к единственному дереву, ничем с виду не отличавшемуся от других, в расчете на вспышку живого любопытства. Но мужчина, пусть и не лишенный его, все не осмеливался. Человек не нарушал запрета, чувства дремали, следовательно, он не развивался. Зато Ева не подкачала. И должна была увести недотепу с собой. Одно общее ребро, куда от него денешься.

Так какого рожна женщин третировали? И сейчас продолжают. Мой бывший – типичный мужчина. Если он действительно пытался мне отомстить за инициативу развода, то секс был гвоздем программы. Затащить в кровать и уехать без предупреждения – это не то же самое, что пожелать друг другу спокойной ночи в коридоре, договориться утром позавтракать вместе и не явиться в бар. Откуда у него в голове этот стереотип, что после близости одиночество унизительно? Что молча брошенной любовнице обиднее, чем знакомой, которой врал насчет совместного утреннего кофе? О, если эта самая просто знакомая скорректировала ради встречи какие-то планы, что-то отменила, куда-то не успела или пропустила важный звонок, напрасно дожидаясь его, то последствия могут быть крайне неприятными. Скандал с женщиной, которой удалось с ним ночью расслабиться, покажется мелочью. Я сама ценю свое время и небрежничающих приятелей из деловых контактов исключаю. Негласно. Даже если причина уважительная, но пару раз опоздал или вообще не добрался, и с взаимовыгодным предложением я обращусь к тому, кто не заставляет о себе беспокоиться.

Я тяжело вздохнула. Сделала круг и вернулась к бывшему. Зачем себя обманывать? Мне было очень противно, что никак не удавалось отключиться от его бегства. То ли физическая близость была для меня важнее, чем я пыталась себе доказать. То ли ощущение полного разрыва с ним после пражской истории тревожило, злило и уродовало настроение. В моем понимании расставаться нужно хотя бы приятными собутыльниками. А еще лучше – удобными деловыми партнерами. Знание того, какие звуки вы издаете во время секса и в каких позах засыпаете, способствует доверию. В конце концов, голый человек беззащитен, и если уж в таком уязвимом виде вы друг друга не изувечили, то любой договор как-нибудь подпишете и будете соблюдать.

Прилетев в Москву, я сразу поехала в офис. Отчиталась перед шефом устно, лихо сварганила письменную версию и направилась домой. Как славно, что была пятница. Очень хотелось выспаться. Меня ожидали два дня блаженного ничегонеделания. Я совсем забыла, что именно это состояние дается мне хуже всего. Оборотная сторона медали, называемой коммуникабельностью: в выходные множеству знакомых ты нужна позарез, но зачем именно, они придумывают, уже руля к месту встречи с тобой. Я не злюсь, не ною, что потеряла время, то есть, в сущности, у меня его украли. Не хочешь видеть человека – откажись сразу, и не будет проблем. Каждый умеет говорить «нет». Кто-то себе, кто-то другим, кто-то всем. Я из последних. И, соглашаясь увидеться, пересечься, кое-что обсудить, не ищу пользы или выгоды, а готова просто болтать на любую тему. Люди не догадываются, насколько полна всяческой информации пустая болтовня.

2

В субботу в десять утра, приняв душ, я начала чистить зубы. И тут позвонила Наташка, та самая, которую не может разбудить ни один будильник и которая поэтому изобрела способ приводить себя в божеский вид за пятнадцать минут. Это только кажется, что нереально левой рукой застегивать молнию сапога или ремешок босоножки, а правой красить губы. Если поставить зеркало на пол и развернуть под определенным углом, хорошо получается и обводка карандашом, и нанесение помады.

Сам звонок был странным, потому что вчера я русским языком энергично объяснила, что нуждаюсь в двадцати четырех часах нерушимого покоя. А Наташка уважает чужие потребности и обещала ждать ровно до восемнадцати ноль-ноль, чтобы выслушать отчет о командировке без утомительных рабочих деталей – только про мужчин, с которыми довелось встретиться, и про женщин, которые были очень стильно одеты. Кстати, одну такую я в Праге видела: у нее сумка была коричневой с синей полосой, а туфли коричневые с синими каблуками. И оттенки обоих цветов совпадали идеально. Мне понравилось, люблю всяческие изыски. О приключении с бывшим я еще даже не заикалась, поэтому в раж Наташке впадать было не с чего.

Мы подружились в четвертом классе английской школы. Я активно общалась со всеми. Но у каждого должен быть человек, с которым можно беспощадно честно говорить об остальных и делиться сокровенным, например желанием бросить дождевого червя в компот завучу. В тот год после летних каникул моя лучшая подруга Лерка переметнулась к Машке, а Машкина Ирка к Катьке, а Катькина Светка отказалась переметываться, и они маялись втроем… Я, соответственно, пребывала в гордом одиночестве.

И тут пятого сентября явилась новенькая, Коростылева. Наша классная, разумеется, назвала не только фамилию, но и имя. Его все тут же забыли, потому что сближаться с девочкой никто не собирался. Мало того что она была полной, так еще и тянула руку на каждом уроке, готовая отвечать на любой вопрос до того, как учитель его закончит. Наши справедливо решили, что толстуха добивается внимания учителей, а не одноклассников, и перестали ею интересоваться. Обычно этот период равнодушия предшествует травле: дети определяют, удастся ли воспользоваться зубрилкой для списывания домашки или подсказок. Если да, предоставят самой себе. Если нет, устроят ад.

А мне Коростылева показалась любопытным объектом для изучения. В тысяча девятьсот девяносто четвертом году девчонки уже знали, что худеть – это их удел на веки вечные, и бабушкиными пирожками не объедались. Так что лишний вес был вызовом обществу, на который не все способны. Кроме того, новенькая приходила в школу в отглаженной форме и с туго заплетенной косой. Сидела за партой и чинно переходила из кабинета в кабинет – ни одного лишнего движения. Однако к третьей перемене ее юбка оказывалась мятой, блузка и пиджак – вообще жеваными, а волосы растрепанными, будто она носилась и дралась с мальчишками. Я решила, что в ней бушуют внутренние ураганы. Как они выдергивали пряди из косы и жевали одежду, ясно не было. Но мало ли на свете процессов, технологию которых мы не знаем. И тем не менее признаем их без сомнений. Почему бы не причислить к таковым внутренний ураган?

Понаблюдав за девочкой несколько дней и убедившись в том, что с ее школьным облачением и волосами на моих глазах происходит настоящее чудо, а не ловкий фокус, я решила знакомиться. И на перемене сказала:

– Меня зовут Арина. А тебя как? Напомни.

Она ответила важно, даже высокомерно:

– Наталия. С «и», слышишь? И никак иначе.

– Слышу, – ответила я. – Запомнить легко: «На, талия, еще кусочек, шире будешь».

Нет, конечно, мама мне уже втолковала: «Современные родители не могут перекармливать детей. Это все равно что прикуривать им сигареты или наливать алкоголь. Так что у твоих ровесников с избыточным весом, скорее всего, эндокринные нарушения. Не смотри на меня то ли испуганно, то ли лукаво, когда не понимаешь, о чем я. У них проблемы с обменом веществ: они едят не слишком много, но толстеют. С возрастом это проходит. Дразнить их не только жестоко, но и глупо». Я впечатлилась словом «эндокринные» и была с мамой согласна. Однако новенькая говорила слишком заносчивым тоном. И это про собственное имя. Как же она обо всем остальном разговаривает? И может ли просто болтать? От растерянности у меня и вырвалось про ширину талии. Со мной до сих пор бывает, это мгновенная реакция на человеческую речь, а не на самих людей. Приходится объясняться или извиняться.

Тогда я к подвигам покаяния готова не была. И наше знакомство могло закончиться обменом банальными репликами: «Дура!» – «Сама такая!» Но несуразная толстушка… рассмеялась. Да так простодушно, так громко. Потом нахмурилась, но сообразила, что оскорбляться уже поздно, и удивила меня еще сильнее, разрешив:

– Ладно, зови, как хочешь. Ты смешная.

– На Наташу согласна?

– Согласна.

– Тебе после уроков в какую сторону?

– В твою. Мы в соседний дом переехали, я тебя уже сто раз во дворе видела.

– Из окна?

Вот тут она смутилась и потупилась.

– Просто всех, кто хоть раз шел мимо, я запоминаю. Отличная зрительная память. И на слуховую тоже не жалуюсь, – быстро сказала я.

– А-а-а, – протянула она с облегчением. – Мне показалось, ты опять намекаешь…

– На что, Наташ?

– На полноту. Я стараюсь первая к девчонкам не подходить, чтобы не расстраиваться. А то многие сразу начинают обзываться.

– Умственно отсталые, что поделаешь.

– Ну, какая же ты смешная, Ариша, – опять развеселилась она.

«Ты тоже такая забавная, что дальше некуда», – подумала я.

С тех пор и смешим, и забавляем друг друга, как можем. Кстати, к девятому классу она выросла до ста шестидесяти сантиметров и носила сорок восьмой размер. А в одиннадцатый пришла с ростом сто семьдесят и сорок шестым размером. Справилась с жиром без диет, моя мама оказалась права, как всегда. Я несколько лет уговаривала Наташку похудеть до нижней границы сорок четвертого.

– Зачем? – спрашивала подруга.

– Гламурной будешь, короткий топ с джинсами наденешь, – легкомысленно отвечала я.

– Предпочитаю быть здоровой.

– Слушай, Наташ, все-таки даже старый французский подход – рост в сантиметрах минус сто десять – это сорок четвертый размер. А парижанки во все времена стремились быть не истощенными, просто изящными. И на здоровье не жаловались. Ну, похудеешь?

– Легко, Ариш. Только удержать вес не смогу. Чашка кофе на завтрак, яблоко на обед, сто пятьдесят граммов вареной рыбы, маленький помидор и зеленый салатный лист на ужин? Лучше смерть.

Меня скудость и однообразие меню не напрягает, поэтому я питаюсь так, как ехидно описала Наташка, каждый день. А она ест все, что хочет, пять дней в неделю, в воскресенье голодает, в понедельник выходит из голодания литром овощного сока. Но вес держит. И я ее за это уважаю. Потому что легче запретить себе жрать и быть совсем худой, чем за годы и годы ни разу не перейти из размера M в размер L. Сколько нас оттуда не вернулось, страшно представить.

Наташка считает свое нормальное телосложение моей заслугой. Если бы не я, дескать, она не начала бы мотаться по городу пешком и бегать за троллейбусами. Вряд ли кто-нибудь другой на ее жалобную мольбу зайти в кафешку ответил: «Дома поедим, нам еще в три места надо успеть» – и бессердечно поволок к метро. В итоге она так выматывалась, что сил открыть холодильник уже не оставалось. И сделала открытие – без перекусов можно жить не менее интересно и насыщенно, чем с ними. Вот и похудела. Мне впору было гордиться собой. Но я делала это не для ее фигуры, просто давала волю собственному темпераменту, поэтому меня украшала и до сих пор украшает скромность.

Иногда за бутылкой сухого белого мы с ней начинаем умиляться тому, что дружим уже двадцать пять лет. Потрясающе, но красное вино никогда не открывает эту тему. Под него мы только сплетничаем.

– Да, помнишь у Блока: «Живи еще хоть четверть века, все будет так, исхода нет»? Четверть века – огромный срок. Дальше и заглядывать бесполезно. Да, Ариша?

– Да, Наташа. «Ночь, улица, фонарь, аптека…»

И мы вслух хором читаем сначала Блока, потом Бродского. И дальше всех подряд, одна начинает, что в голову взбрело, другая подхватывает. Для нас обеих это и есть наша дружба. И еще мы очень ценим, что помним друг друга в те времена, когда то орали, то шептали стихи потрезву. У одной душа запросила, вторая сразу настроилась, и полилось.

Но в этот раз Наташке было явно не до развлечений. Я проворчала:

– Что у тебя стряслось? Горишь, тонешь? До вечера не можешь потерпеть? Стою тут с пеной зубной пасты на губах, в зеркало смотреть жутко…

– А мне жить невмоготу, – тихо проскулила она. – Я с ума сошла…

Мне хотелось досадливо крикнуть, что пить надо меньше, тем более с утра. Но, во-первых, подруга спиртным не злоупотребляет. Честно говоря, и употребляет-то нечасто. Во-вторых, связь прервалась. И мне показалось, что смартфон у Наташки отобрали. А она цепкая, с сильными, натренированными в музыкальной школе пальцами, из которых вырвать что-нибудь очень трудно. Я еще не успела испугаться. Быстро перезвонила.

– Ариша, – безвольно выдохнула она.

– Ты дома?

– Да…

И снова отключилась. На сей раз никаких подозрительных звуков не слышалось, но чувство тревоги уже ошпарило изнутри. Зубная щетка полетела мимо стакана. А я ринулась одеваться. Такси решила не вызывать: шесть минут до метро, двадцать в нем, четыре от него до дома Наташки. Какая машина сравнится со мной, когда я несусь к подруге знакомой дорогой. И кто в Москве будет связываться с любым транспортом на колесах, если до цели – полчаса.

Наташка говорила, что свихнулась. Ничего хорошего это не сулило. Однажды ее бросил парень с работы. Причем сделал это хамски: утром в толпе дожидавшихся лифта коллег внятно сказал, что ошибся в ней и уже нашел другую любовь. Коростылева молча поднялась на девятый этаж, переобулась у себя и зашла к нему в офис. Свидетели объяснения напряглись за компьютерами, и не зря. Минут десять по комнате летали бумага и другие расходные материалы, любовник вытерпел несколько оплеух и услышал множество новых оценок своих интимных пристрастий. Угомонилась оскорбленная женщина так же неожиданно, как и взбесилась.

– Зачем дебоширить в офисе? Ты в своем уме? – воскликнула я, когда она рассказала мне о происшествии.

– Если ты думаешь, что я буянила в состоянии аффекта, то ошибаешься. Унижение должно быть заслуженным и публичным, иначе это не работает.

– А если бы он тебе один на один сказал о разрыве? – не унималась я.

– Один на один и получил бы по морде, – спокойно ответила Наташка. – Тебя история Катьки со сволочной бабкой ничему не научила? Вспомни, Ариша.

Было дело. Наша подруга Екатерина, дочь двух профессоров, жена доктора наук и сама кандидат, год вежливо и настоятельно просила соседку не обзывать сына дебилом, идиотом, недомерком, уродом и пропащим хулиганом. Обещала бесплатную консультацию хорошего психолога, если у дамы возникают приступы ярости при виде ее ребенка. Мальчик умный, воспитанный, во дворе контактирует с ровесниками из приличных семей: мы с Наташкой с ним общаемся и точно это знаем. Но старуха ненавидела его тем сильнее, чем чаще и растеряннее мать пыталась доказать ей, что она обижает ангелочка, который изучает английский, китайский и углубленно физику с математикой. И поносила его исступленно и громко, стоило только увидеть.

Екатерина рассказала обо всем мужу и потребовала защиты. Но тот поднял руки, заранее сдаваясь: «Милая, я не в состоянии дискутировать на тему воспитания с малообразованным пожилым существом. Разберись с ней сама, как-нибудь по-женски. Это ваша единственная точка соприкосновения, но она есть. Ты же умная и тактичная, постарайся. Очень обяжешь». А сын плакал по ночам и выглядел одиноким и беззащитным. Екатерина была в отчаянии. Придумывала доводы, которые не могли не образумить вменяемого человека. Репетировала монологи, чтобы звучать и выглядеть убедительно. Но однажды, возвращаясь с заседания кафедры, услышала, как бабка заорала ее мальчику: «Опять носишься, пыль поднимаешь и вопишь громче всех, сучонок!» Тот всего лишь бежал к друзьям, окликая их по именам.

И тут с нашей ученой подругой что-то случилось. Она медленно подошла к длинной скамейке, на которой тесно расположилось несколько местных игуан. Во всяком случае, их бессмысленные глаза напоминали глаза рептилий. Направив указательный палец в грудь соседки, Екатерина четко произнесла:

– Если ты, гнусное чудовище, еще раз осмелишься хоть слово сказать моему ребенку, хоть взглянуть на него косо, пожалеешь. Маразматичка и дебилка. Я тебя предупредила.

Она успела заметить, как растерялась старуха, как все приятельницы отвели от нее взгляды и многие скривили губы в усмешках. Домой Екатерина ворвалась, чуть не плача. Она ненавидела и презирала себя. Опуститься до разговора с пожилым человеком на «ты» после этого самого разговора вновь казалось немыслимым. Об оскорблениях лучше было вообще не думать. «У женщины наверняка была тяжелая жизнь, и она не виновата, что превратилась в то, во что превратилась», – стенала Екатерина. Мы с Наташкой утешали ее, как могли:

– Тебя провоцировали больше года. Пытали муками сына. Что с того, что она старая? Разве возраст дает право измываться над беззащитными детьми? Разве не долг матери защищать своего ребенка всеми возможными средствами? Что тебе оставалось? Писать заявление в полицию? Веришь, что его приняли бы? Пусть эта тварь радуется, что ты ограничилась выговором. А могла бы и пристрелить. Оплакивать ее жизненные тяготы вообще не смей. Тетке лет семьдесят, она войну только по телевизору видела. Кстати, живет с тобой в одном доме. Сколько в нем квадратный метр жилплощади стоит?

– Господи, девочки, только бы сын и муж не узнали, что я натворила, – не поддавалась внушению Екатерина. – Какой стыд, я никогда больше не смогу себя уважать. Понимаете, я была уверена, что не способна так обращаться с людьми, потому что во мне нет материала, из которого эта способность лепится.

– Во всех людях такого материала навалом. Здоровая психика и богатый словарный запас называется, – сказала Наташка.

– Ты давно не учитываешь свои инстинкты? – поинтересовалась я. – Инстинкт самосохранения – тетка доводила тебя до нервного срыва. А от нервов все болезни и разводы, это я на собственной шкуре проверила. Материнский инстинкт защиты потомства: не все ли равно, физическую или психическую травму наносят детенышу, мать должна бросаться на врага и рвать его в клочья. Старая, то есть законченная, неисправимая уже дрянь понижает доброму талантливому мальчишке самооценку, гробит будущее. Он ведь не может понять, за что его ненавидит человек, которому он зла не делал, боли не причинял. Но усваивает, что на дух не переносить и гадить могут любому просто так. А его мамочка реверансами отделывается. Блюдет культуру общения. Ты свою цивилизованность, конечно, береги, но не обожествляй. А то сожрут живьем и тебя, и сына. Да еще и мужа слопают на десерт.

Екатерина продолжала себя терзать. Она была готова извиниться перед соседкой. Но от стыда не получалось выдавить из горла даже «здравствуйте». Проходила мимо, глядя в сторону. И не сразу заметила, что нападки на ребенка прекратились. Месяц, второй, третий он был беспечен и радовался жизни. На ее вопрос, не третируют ли его больше во дворе, рассмеялся:

– Нет, мамочка. Жаба переключилась на Юрку из третьего подъезда. Вчера его мать кричала ей с балкона: «За собой следи…» Дальше длинно и нецензурно.

Екатерина хотела потребовать, чтобы он не называл старушку жабой и не вздумал материться. Но почему-то не осуществила свое желание.

Меня не удивила профессорская дочка. Рано или поздно все жертвы хамов бывают вынуждены сопротивляться единственно понятным тем образом – тоже хамить. И обязательно перехамить, иначе только напрасно испачкаются. Многие, заткнув противника, входят во вкус. Эстеты. Их больше смущает не то, что пришлось отбиваться, а то, как неуклюже они это делали. Первый раз говорят о своей победе конфузливо, второй раз философски, мол, так устроена жизнь, а третий уже с гордостью: «Виртуозно я отбрила мерзавку». Потренируются на бабах, а потом и мерзавцам спуску не дают. Наша же Катька отнесла свой вынужденный триумф к постыдным деяниям, которые нельзя повторять. Хороший она человек. Потому и дружим.

А вот Наташка потрясла. Вывод, что унижать в ответ на унижение при всем честном народе надо быстро, в присутствии этого самого народа, и желательно с фейерверком, она сделала правильно. Но сознательно запустить фейерверк через десять минут после того, как тебя выставили скучной любовницей и дурой по жизни, дано не каждой. Не только я тогда оценила ее способности. Через пару дней после безобразного, в общем-то, инцидента Коростылеву вызвал начальник.

– Наталия Эдуардовна, успокоились?

– Если вы о разговоре с коллегой, то еще позавчера, как только закрыла за собой дверь третьего отдела.

– Не слишком жестко разговаривали?

– Противодействие должно равняться действию, иначе гармония мира нарушается. Меня оскорбили. Я ответила быстро, доходчиво и адекватно. Чтобы другим неповадно было. Мебель не ломала, мониторы не била. Финансового ущерба не нанесла.

– А как вы оцениваете другой ущерб? Допустим ли служебный роман? – сурово допытывался лысый шестидесятилетний мужчина.

– Ущерб морали и нравственности половозрелого коллектива? Я верю в его стойкость. В нашем холдинге подбор кадров осуществляется качественно, – позволила себе обаятельную улыбку Наташка. И посерьезнела: – Мы с моим бывшим теперь уже парнем работаем в разных сферах мелкими клерками. Вели себя корректно. В рабочее время не контактировали. Никто и не догадывался о наших отношениях, пока он не выступил с сольным номером в холле около лифта. И последнее. В моем контракте нет запрета на романы с холостыми сослуживцами. За что именно вы собрались меня увольнять?

– Я вас повысить собираюсь. Мне тут понадобился человек… Свой, уже зарекомендовавший себя… Бойкий… Кстати, на этом уровне соответствующий запрет в контрактах прописан.

– Полагаете, он меня, такую бойкую, испугает?

– Ну, если нет, то давайте обсудим перспективы…

С тех пор Наташкина карьера задалась. «Начало было комедийным, середина выдержана в духе мелодрамы, конец может быть либо трагическим, либо анекдотическим», – шутит она. Но если серьезно, холдинг такой крупный, такой частно-государственный, с таким небольшим, но солидным иностранным участием, что зарплатам высшего менеджмента люто завидуют все. И Коростылевой до нижней границы этой зарплаты осталось полшага. А до верхней – уйма времени, нам всего-то по тридцать пять лет. Справедливо, Наташка умеет по заповеди Стива Джобса «работать не двадцать четыре часа в сутки, а головой». Более того, все двадцать четыре только головой может. Не исключено, что где-то в людских недрах есть и более умные, но им не довелось хлопнуть пачкой бумаги из принтера неверного бойфренда по голове в тот момент, когда начальству понадобился решительный и умеющий вмиг остановиться человек не со стороны.

Все это прокручивалось во мне, пока я бежала к ней. Представить себе молодую женщину с очень крепкими нервами, усомнившуюся в собственной вменяемости, у меня не получалось. Кто угодно, только не Коростылева. Что могло случиться за ночь, если она пребывает одна в уютной трехкомнатной квартире в родном городе? Я в номере бывшего мужа за границей неудачно переночевала и то разума не лишилась. Взбежав по лестнице на четвертый этаж, отдышалась и достала из сумки ключи. Уже много лет мы поливаем друг у друга цветы, когда одна из нас уезжает. Заскакиваем за чем-то нужным, если приспичило в хозяйкино рабочее время. Да мало ли почему лучшие подруги обмениваются дубликатами ключей. Есть великая своей загадочностью формула – на всякий случай. Но я не могла даже вообразить ситуацию, при которой буду отпирать дверь живой и здоровой Наташки, находящейся в субботу утром дома. А здоровой она была точно. Сумасшедшие ведь о своей ненормальности не догадываются. Вот позвони мне Коростылева в неурочное время и ни с того ни с сего заяви, что чокнулась я, можно было бы проникать в ее квартиру только вместе с психиатром и санитарами.

Я вошла в большую прихожую. Тихо, чисто и пусто. Не повышая голоса, осторожно спросила:

– Наташа, ты здесь?

И вынуждена была пожалеть о торопливом анализе симптомов душевной болезни и признаков здравия. Дверь в гостиную приоткрылась, и в щель скользнула взлохмаченная Наташка с искусанными губами и крупно дрожащими руками. Когда однажды я вызывала ей неотложку, потому что температура подскочила выше тридцати девяти и ничем не сбивалась, Коростылева выглядела гораздо лучше. Тряслась, губы пересохли, но румянец ей шел. А нынешняя бледность нет. Она совсем не вязалась с милым круглым лицом и пугала сильнее всего остального.

– Что с тобой? Тебя били, грабили? В полицию позвонить? Может, врача? Может, за лекарствами сбегать? Ну, не молчи, пожалуйста, хоть кивай, – умоляла я, будучи не в силах подойти ближе – ноги не слушались. Прислонилась к настенной вешалке и снова забормотала: – Ты только не беспокойся, что бы ни случилось, я теперь здесь, одна не останешься.

Наташка тоже не устремилась ко мне. Вцепилась в дверь и, казалось, бдительно сохраняла одну и ту же ширину щели, в которую протиснулась. И еще напряженно прислушивалась к чему-то у себя за спиной. Потом сбивчиво зашептала:

– Тсс. Ариша, почему ты так долго не шла? Ты мне очень нужна. Сейчас ты решишь мою судьбу. Ничему не удивляйся. Просто идем в комнату. Я знаю, ты храбрая. И скажешь мне правду. Да?

– Да, – сказала я довольно противным тонким голосом, чувствуя острое нежелание отходить от вешалки. Потому что висящий на ней дождевик представлялся хоть каким-то оружием. Его ведь можно бросить в маньяка и, пока тот будет выпутываться, убежать, как в кино? Или нет?

У меня было два пути решения проблемы – лишиться сознания или шевелиться. Первый был слишком опасен, второй слишком труден. Последним, надо думать, усилием воли я сделала три широких шага к невменяемой подруге и рванула на себя дверь. Она легко распахнулась, Наташка скорее держалась за нее, чем держала. Войти в гостиную уже тянуло. Даже пара окровавленных трупов на ковре была приемлемей, чем вид застывшей и съежившейся Коростылевой. Я, надо полагать, стремилась к тому, чтобы она осталась за моей спиной и не рвала душу полумертвым видом. Это было правильно. В комнате обрывки души мгновенно срослись, и я удивленно поинтересовалась:

– Здравствуйте. Кто вы? Почему моя подруга в таком состоянии?

Он равнодушно глядел на меня и явно не собирался отвечать.

– Ариша, – пискнула Наташка откуда-то сбоку и снизу, – ты тоже его видишь?

Либо со мной, либо с ней все было гораздо хуже, чем я осмелилась предположить вначале. Что значит «тоже видишь»? В кресле у открытого балкона на фоне красиво дышащей прозрачной голубоватой шторы расположился симпатичный молодой человек лет тридцати. Хотя, может, и наш ровесник. К сожалению, в тридцать пять мужчины выглядят юнее, чем мы без косметики. Нет, правда, в тридцать четыре еще не заметно, а через год уже и приглядываться специально не надо. И дальше этот разрыв только увеличивается. Обидно. Но тогда мне было не до пространных рассуждений о моложавости. Наташкин гость был похож на нее темно-русыми волосами, карими глазами, высоким лбом и мягкостью черт. Только худоба, отдающая скудостью рациона, а не его правильностью, не давала заподозрить их в родственных связях. Не может же быть, чтобы сестра ела чуть больше, чем нужно, а брат гораздо меньше. Мне пришлось заставить себя сосредоточиться: у Наташки не было брата ни родного, ни двоюродного.

Я пошарила руками справа от себя, ухватила ее за какую-то часть джемпера и втащила в комнату. От неожиданности она не сопротивлялась.

– Так, перед нами парень в кресле. На нем черные джинсы, черная футболка, белые кроссовки. Не дешевые, не дорогие, средние. Ведет себя расслабленно и смирно, даже улыбнулся только что. Смотрит на нас, как на дур, будто это мы вломились к нему в дом, – описала картину я. – Правильно?

Коростылева охнула и больше не издала ни звука. Я встревожилась по-настоящему и спросила уже довольно истерично:

– А тебе что мерещится? Обсыпанный перхотью старик во фраке и с кинжалом в руке? Говори, черт возьми, не томи. Кто он? С дерьмовыми любовниками ты легко расправляешься и на чужой территории, не то что на своей. Еще раз, кто? Как сюда попал? Что тут забыл?

– Мой родственник. Дальний. Кажется. Он так считает. И наверное, привидение. Не знаю, – наконец членораздельно произнесла Наташка.

Уф, я облегченно выдохнула. Аферист. Мошенник. Не исключено, что владеет гипнозом, но не очень хорошо. Усыпить жертву не получилось, но какую-то чушь ей внушил. Как Наташке удается делать блестящую карьеру и влюбляться в проходимцев? А потом один такой заходит на чашечку кофе и сворачивает мозг в трубочку. Надо было поскорее избавиться от него, а потом откачивать подругу.

– Принеси-ка молоток, – сказала я. – Разумно приближаться к нему вооруженными.

Я буду контролировать его телодвижения, а ты вызовешь полицию.

– Молоток?

– Не тормози. Его, родимый. Он тяжелый. Или у тебя есть топор?

– Нет. Только дрель.

– Иди, Наташа.

– Я тебя с ним одну не оставлю.

И тут я смекнула, что сама не останусь. Дело в том, что мимика у этого типа была слабая, но живая. А в остальном он выглядел искусственным: за пять минут моего присутствия ни разу не шевельнулся. И молчал так, что в голову не приходило, будто зомби способен открыть рот. Несмотря на страх, дико хотелось пнуть его ногой и выяснить – дернется или нет. Я начала догадываться, почему Коростылева заподозрила себя в умопомешательстве. «Надо дать ему возможность сбежать, – осенило меня. – Инструменты в кухонном шкафчике. В кухню ведет узкий коридор. Справа двери в ванную и туалет. Слева – в спальню и третью комнату. Они закрыты. В противоположном конце коридора и прихожей – гостиная. Она просматривается из кухни насквозь, но видно глухую стену, а не окно. Если он выскочит, мы его увидим. Ломанется во входную дверь – черт с ним. Ринется к нам – в узком проеме легче будет отбиться молотком. Главное – держать инструмент обеими руками и махать поэнергичнее».

– Идем, – сказала я и выпихнула Наташку из опасной зоны. Отойдя на пару шагов, зашипела: – Если придется драться, стой за мной, но не близко. А то я до него могу не дотянуться, а тебя точно порешу.

– Ты меня ненавидишь, Ариша?

Бесполезно. Сначала реанимация, потом поговорим.

Я установила Коростылеву лицом к выходу, быстро нашла молоток, задвинула ее к кухонному окну и стала ждать. Минута, две, три… Эта сволочь разгадала мой замысел. Он не собирался ни бежать, ни нарываться на увесистый предмет. Просто сидел, зная, что мы вернемся. Я перехитрила саму себя. Надо было вынуть из сумки айфон перед броском по коридору. Но страшно было провоцировать его раньше времени. Если у психа нож или электрошокер, он в три скачка очутился бы рядом с нами. Позвонить я не успела бы. Поэтому и мечтала сначала найти что-то, чем можно угрожать издали.

Нервы сдавали, я чуть не рассмеялась. Стратегия, тактика, дальние подступы, ближний бой! Этот тощий жилистый парень сильнее нас обеих, вместе взятых. А если еще и ловкий, то разоружит в два счета и забьет насмерть тем, что я по собственной инициативе ему притащила. Вдруг он замер у стены рядом с проемом гостиной, чтобы наброситься из-за угла первым? Мы-то его заметим, когда уже поздно будет.

– Наташа, слушай внимательно. Молоток от греха подальше кладем обратно. Тихонечко идем в прихожую. Я делаю вид, что направляюсь в комнату. Ты изо всех сил бросаешься к входной двери, распахиваешь, выпрыгиваешь в подъезд и орешь благим матом: «Помогите!» Тебе все ясно?

– А ты?

– Я за тобой и тоже ору.

– Да.

Так мы и поступили. Только Коростылева неожиданно оказалась слишком резвой. Я еще в гостиную толком не заглянула, а она уже голосила на лестнице. Пришлось втаскивать ее обратно, прикрыв рот рукой, чтобы заткнулась. Это у меня получилось красиво, как в боевике. Только предупреждать надо, что человек, которого вы хватаете сзади и шлепаете ладонью по губам, инстинктивно находит ваши пальцы и впивается в них зубами. И отпинывается больно.