«Вот пуля просвистела, и ага», – как поется в старой военной песне. Можно теперь было добавить: «Вот шило просвистело, и товарищ мой упал».
Задумка была безошибочная. Я тянусь закрывать окно. И подставляется под удар моя мощная атлетическая спина. И сколько бы мышц и жира на нее ни наросло, все равно шило пропорет. Тем более вражий удар отработан до автоматизма и ювелирной точности – так судебный медик говорил. Моментальный паралич. Даже вскрикнуть не успеешь.
В общем, шило пролетело… И товарищ не упал. Товарищ в моем лице ощутил не раз спасавшее ледяное дуновение смертельной опасности. И необычно ловко и быстро изогнулся, что в царящей тесноте было очень проблематично. Но жить захочешь, еще и не так раскорячишься. Острие только слегка поцарапало бок.
Продолжая вращательное движение, локтем я что есть силы засветил по лысой башке эмиссара. И гарантированно снес его на только что застеленную свежим бельем нижнюю полку.
Не перестарался? Не прибил?.. Нет, дышит, паскудник. Хотя и без сознания.
Не теряя времени, бечевкой, которую всегда ношу с собой на подобные казусы жизни, связал могучие руки. Полотенце вполне сошло для кляпа – главное, слишком глубоко не засунуть, чтобы ненароком не задохнулся.
Нагнувшись, нащупал ладонью улетевший под полку инструмент, которым, скорее всего, ранее поработали над несчастным виновно убиенным скорняком.
Подбросил оружие на ладони. Хорошая штучка. Удобная костяная рукоятка. Легкое движение пальцем, и из ее середины вылетает длинное острое толстое шило. Пропускаешь лезвие между пальцами, сжимаешь кулак и бьешь, как кастетом. Конечно, сноровка должна быть, чтобы выключать таким орудием с одного удара. И она у Француза присутствовала.
Интересно, как он меня расколол? Ведь нормально же ехали. По-доброму общались. И что за черная кошка между нами пробежала столь не к месту и не ко времени?
Я огляделся вокруг. И заметил, что мой фибровый чемодан, который покоился на верхней полке, немножко сдвинут. Чуть-чуть, но я такие моменты запоминаю четко. Потому как рядом враг и детали надо замечать – если с ними дружить, они отлично сигнализируют об опасности.
Понятно, что эмиссар, умело вскрыв простенький замочек, нагло копался в моем чемодане, пока я мирно умывался в вагонном сортире, раздумывая, где бы достать зубную щетку и порошок.
Что же его так насторожило? Я потянул к себе чемодан. Открыл его. Встряхнул содержимое. И смачно выругался. Там в числе прочего барахла бесстыдно приковывали взор самые интимные предметы женского туалета, притом определенно ношенные, а также духи «Новая заря» государственного мыльно-парфюмерного завода номер пять. Да, это явно не чемодан активиста и комсомольца. Если, конечно, тот не фетишист – есть такое буржуазное слово, относящееся к сфере сладкого разврата и постыдной раскрепощенности.
Ну что тут скажешь. Только по лбу себе ладонью стукнуть. Мне еще на чекистских курсах говорили умные учителя: «Сыпятся чаще не на крупном, а на мелочах». Это касается не только легенды внедрения, но и совсем простых вещей. Приводили в пример, как в Европе засыпался агент иностранного отдела. В его номере местные контрразведчики устроили негласный обыск – там всех так обыскивали. И тут же наткнулись на модельные ботиночки со штампом «Хозобеспечение ОГПУ». А тут похлеще будет – глянешь в чемодан, и даже без штампов ясно, что дело нечистое. И что сосед по купе или вор-майданщик, специализирующийся на кражах чемоданов в поездах, или чекист. Чекист – оно более вероятно. И куда опаснее.
Одно мне непонятно – чего сразу на людей бросаться? Ну втихаря, посреди ночи, сошел бы на полустаночке, бескровно и беззвучно. Хотя, может, ему просто нравится тыкать своим шилом по первому подозрению? Я же говорю – разведчиков губят излишние эмоции.
Связав пленного покрепче и убедившись, что он все еще в отключке, я метнулся стрелой в соседнее купе и пригласил к себе Кречетова. Предъявил ему связанный, упакованный и бессознательный сюрприз.
Мой подчиненный был озадачен. А когда узнал, на чем мы прокололись, обидно и ехидно загоготал:
– Фетишист, говоришь.
И заржал еще обиднее. Ну вот так оно, доводить до боевых товарищей новые слова и смыслы. Тебя же ими потом и отхлестают.
– Кончай веселиться, – буркнул я. – Тут тебе не синема. Лучше умищем раскинь, что нам делать.
– А что, есть варианты? На ближайшей крупной станции сдаем эту тушку в отдел ОГПУ. Или до Москвы везем и уже там сдаем. А потом умываем руки. Гуляем по столице. И едем обратно.
– Не, так не пойдет, – возразил я. – До Москвы его расколоть надо. Посмотрим, что он скажет и как себя вести будет. Из этого и будем исходить.
– А стоит? – с сомнением посмотрел на меня Кречетов.
– Думаю, да. Это же кладезь информации. Мы нашли сундук с золотом, а ты даже не хочешь его приоткрыть.
– А золотко наше очухалось, – кивнул на пленного Кречетов.
И правда, Француз пришел в себя и теперь дико глядел на нас выпученными глазами. Потом он замычал, что-то стремясь донести до наших ушей, что с кляпом во рту непросто. Эх, чувствительный шпион ныне пошел. Общался я ранее с некоторыми представителями зарубежных разведок в момент их феерических провалов. Те по большей части были позерами. И всегда строили хорошую мину при плохой игре. А этот – ну просто бык с налившимися кровью глазами, того и гляди лопнет от избытка чувств и бессильной злобы. Но оно ведь и хорошо. С такими легче.
Никуда мы его везти не стали. Поезд как раз тормозил у полустанка. Ночного, захолустного, непонятно, зачем здесь вообще останавливаться скорым. Но для нас место подходящее.
Так с кляпом и провели мы пленного мимо проводника, которому, угрожая всеми карами ОГПУ, повелели откусить себе язык, а заодно и закопать память. Не было ничего. Не видел. Не знает. И не скажет. Проводник проникся.
На платформе стоял станционный смотритель, или как они называются, с сигнальным жезлом в руках. На нас он внимания особого не обратил. Стоял, дремотно покачиваясь и рискуя заснуть стоя или рухнуть, как сноп под порывом ветра, прямо в объятия Морфея. Правильно, ночь же на дворе, приличные люди давно спят. А не такие приличные, вроде нас, тянут куда-то пленного на откровенный разговор.
За полустанком очень удачно расположились крутой склон, овраг, внизу которого текла речушка. Там же были камешки, осока и прочие радости сельской жизни. Главное, до населенного пункта не донесутся крики, ежели в них будет необходимость.
Туда мы и направились, освещая свой путь карманным фонариком. Эту английскую игрушку Кречетов всегда таскал с собой. И теперь она нам сильно пригодилась – без нее в овраге можно было переломать ноги.
Нашли ровное место. Усадили на землю пленного. Там я и вытащили кляп из его рта.
Это как затычку вытащить из бочки – тут же наружу хлынет ее содержимое. Чем бочка полна, то и польется. Тут полились нечистоты в виде отборных ругательств. Даже неприятно как-то. Вроде интеллигентный человек благородной профессии. И такой низкий язык.
Кречетов даже обиделся, когда стали расписывать в грубой форме его родословную. Он умело и болезненно ткнул пленника сапогом по ребрам со словами:
– Заткнулся, шваль.
Потом добавил еще разочек – не по злобе, а чисто для вразумления и закрепления условного рефлекса. Пленник заткнулся. Значит, рефлексы у него работают. И он боится. Во всяком случае, опасается еще раз получить по ребрам – их не так много, на всех недоброжелателей не напасешься. Ну а нам его страх на руку. Мы за него как за ниточку потянем.
– Ты зачем меня пришить хотел, пень еловый? Сойти тихо не мог? – поинтересовался я, присаживаясь на колено. Кречетов же посветил фонариком в его бесстыжие глаза.
Я думал, этот тип начнет сейчас петь сладкоголосую песнь о том, что принял меня за вагонного вора и бандита, поэтому чисто в целях защиты, обороны, наведения вселенской справедливости и счастья напал на меня со спины. Ну или на крайний случай сочинил бы, что он сам вор, хотел завладеть чемоданом. Главное, что он не враг народа, и претензии к нему только у милиции, но никак не у ОГПУ. Однако заморачиваться он не стал, потому как понимал, насколько это бессмысленно. И просто объявил:
– А чтобы одной чекистской мразью меньше стало.
– То есть ты мой личный враг, – удовлетворенно отметил я. – Будем исходить из этого… К делу. Вопросы обычные, стандартные, сам их знаешь. Имя, организация, явки, задание, агентурная сеть, пути заброски в СССР. Расскажешь тихо и спокойно, по-домашнему, как добрый враг своему близкому врагу?
– Ничего ты от меня, чекистская мразь, не добьешься, – прохрипел Француз.
– Знаете, мой добрый друг, – наш отец-основатель Дзержинский был категорически против радикальных методов дознания. Осуждал рукоприкладство и был, конечно, прав. Вот только обострение классовой борьбы, кулаческий бандитизм и повсеместное вредительство давно списали нам этот грех.
Мне всегда как-то неудобно было жесткими методами выбивать показания. Во мне совершенно непонятным образом просыпалась дремлющая стеснительность, которая, впрочем, быстро уступала место азарту и ощущению близости цели. Ну и простое осознание – перед тобой враг, который если не сдается, его уничтожают, как он уничтожил бы твою чекистскую невинную персону. Так что нет места сантиментам! Будем действовать сурово, грубо и зримо, как писал мой не слишком любимый, но, несомненно, значительный современный поэт Маяковский.
Так что дальше точить лясы я не стал. А просто присмотрел на этой туше болевую точку. Да и саданул по ней сложенными пальцами. Не опасно для жизни и здоровья, но очень неприятно.
Подождал, пока он отдышится. Потом нагнулся, взял контрика за мизинец. И деловито уведомил о нашей дальнейшей программе:
– Будем отрезать тебе по пальцу. А потом и другие части тела. К утру ты еще будешь жив, но от тебя мало что останется. Ощущения ждут непередаваемые.
И стал сгибать его пальчик. Что-то в нем треснуло. Руки эмиссара были стиснуты веревкой крепко, так что разорвать путы и освободиться он не мог. А пальчик гнулся все сильнее, грозя щелкнуть, как сухая ветка, да и обломиться.
Я рассчитывал на долгую и неприятную процедуру, хотя в ее итоге и был уверен. При экстренном допросе рано или поздно сдаются все. Но эмиссар поплыл как-то подозрительно быстро и прошипел гадюкой подколодной:
– Оставь! Поговорим!
Я его предупредил, что врать не стоит. Убедительно так предупредил. С еще одним ударом в нервный узел.
Мне было стыдно. Но мои нежные чувства были залечены добрым и откровенным разговором. Как я его и просчитал, Француз не относился к племени упертых фанатиков. И он трясся за свою шкуру, как простой смертный. Значит, достигнем взаимопонимания.
Он начал колоться. С толком и расстановкой. Вполне осознанно и подробно.
И по мере этого его стона, который ныне песней зовется, росло понимание – я опять вляпался во что-то липкое по самое не хочу. А ведь я уже давно жду спокойствия, размеренности, душевного равновесия и совсем не ищу приключений. Вот только приключения исправно находят меня. На всю мою мускулистую борцовскую шею.
По окончании беседы я уже отлично представлял, во что она для меня выльется.
Она в то самое и вылилась…