Опальные воеводы - читать онлайн

Глава 1. Бегство победителя

На юрьевский[1] замок наползал холодный вечерний туман. Из окна было видно, как он проглатывает сыро поблескивающие камни рва, между которыми ещё чуть-чуть, только начав свой путь к свету и гибели, пробиваются зелёные стрелки травы. Туман полз в узкие окна рыцарского зала, собираясь каплями на матовой поверхности развешанного по стенам оружия, заставляя ёжиться собравшихся в зале людей. Жаркое пламя огромного, выложенного гранитом камина обжигало обращенные к нему лица, но не могло изгнать из-под стрельчатого потолка влагу и хлад и ещё то странное, связывающее людей чувство бесполезности усилий, которое появляется, когда в их круг входит смерть.

– Решайся, князь! – сказал, отворотив лицо от камина, рослый человек в польском кунтуше. – Топор занесен, и на Руси тебе нет спасения от маньяка.

– Решайся, – повторил другой. – Рыцарю недостойно дать зарезать себя, как скотину! Нет измены в том, чтобы унести своё горло от зневоленья. Вот закрытые листы короля Сигизмунда и гетмана литовского Радзивилла. Вот ещё послания: вся польская и литовская шляхта желает ласково принять знаменитого полководца!

– Решайся, Андрей Михайлович! – проговорил человек в подбитом железом кутке, с сабельным шрамом через лицо. – Литовская Русь ныне лучше Московской. Все мы, твои верные слуги, пойдём за тобой хоть в Литву, хоть на плаху!

– Жена твоя и мать, – продолжил четвёртый, – рады лучше умереть, чем видеть твою позорную казнь или даже слышать о ней. Едем, княже!{1}

Тот, кому говорились эти слова, стоял поодаль от камина, в тени, тяжёло опёршись о края бойницы, глядя в призрачную стену тумана. Он не отвечал и, казалось, не замечал ни холода, ни нервной дрожи обращенных к нему голосов.

В сером тумане виделись князю Андрею Михайловичу Курбскому солнечные блики, как бы переливавшиеся со светлых маковок московских церквей на сверкающее оружие молодых воинов. Виделись ему играющие под ратниками кони, малиновая с золотым шитьем хоругвь выступающего из Москвы воинства, слышался звон копыт о свежие бревна улицы, приветственные клики столпившегося в переулках народа…

Сколько раз выступал он с московскими ратями на неприятеля?! Не помнилось. Зато осталось в памяти (и уж не забудется, покуда жив) светлое чувство радости воина, которому дано постоять за Святорусскую землю, защитить народ от ненавистного врага, освободить страждущих в плену братьев.

Помнил князь время, когда расцветало и крепло Московское государство, вырастали крылья у его полководцев, летели их мужественные полки в самые логова золотоордынских наследников, громили жадных до русской добычи ханов, очищали старинные земли Руси от насильников, смиряли разбойников.

Тогда в опустошенных русских краях, где были лишь ордынские зимовища, вновь вставали города и села, кони сынов Руси пили воду быстрых степных рек. Не забывается радость на лицах сотен тысяч идущих домой людей, их натруженные в неволе руки, хватавшие воина за позлащенное стремя{2}.

Двадцать два года было князю Андрею, когда московское войско с самим царем во главе шло зимним путем на Казань. Уже тогда царский стольник и есаул Курбский слыл бывалым воином. А летом по крымским вестям, что идёт орда в тридцать тысяч сабель на рязанские земли, послал его царь оборонять город Пронск как опытного воеводу. Да, тогда ему улыбалось воинское счастье. На следующее лето с верным другом князем Петром Михайловичем Щенятевым вел он на татарский рубеж свой полк – государева воинства полк Правой руки{3}.

В двадцать четыре года Андрей Михайлович выезжал из Кремля впереди своего полка на решительный бой с Казанским ханством. Пятнадцать тысяч конников шло за ним: дворян и военных холопов в серебристых панцирях, блещущих стальными пластинами юшманах, в крытых по броне цветным сукном куяках и толстых тегиляях, круглых шлемах с наушиями и островерхих шишаках, с саблями и саадаками на поясе, у седла.

В охватившем юрьевский замок тумане князь Андрей явственно видел железный строй своего полка, как наяву слышал торжественный перезвон московских колоколов, провожавших на подвиг сыновей Русской земли. Когда же это было? Да, 16 июня 1552 года[2], в четверг первой недели Петрова поста. Недолго длилось то торжественное шествие через города и веси. На четвёртый день полк Курбского и Щенятева был поднят тревогой.

Московский всадник. Гравюра XVI в.

Помнится, они расположились в Кашире. Воины снимали стёганки, чтобы отдохнуть с перехода, когда на коломенской дороге, от царской ставки, показался всадник – гонец с соколиным пером у виска.

– На Русь идет Крымская орда! Приближается нам время мужественно утвердиться! – так передавал царь Иван, обещая сам первым пойти на общего неприятеля. Эта весть вмиг одела в латы весь полк Правой руки. Слыша государя своего слова, едиными устами вскричали воины: «Готовы есть за веру христианскую и государя нашего пострадать и до смерти!»

Но не скоро собирался царь на битву. Стояли воеводы и ратники в Кашире в нетерпеливом ожидании ещё более двух дней, пока не прилетел новый гонец:

– Грабит Орда землю и воюет Тулу!

Многие храбрые воеводы садились при этой вести на коня. В Ростиславле князья Иван Иванович Пронский и Дмитрий Иванович Хилков, в Колычёве сам славный князь Михаил Иванович Воротынский, на Прони с пограничной стражей князь Михаил Репнин, в Михайлове – Фёдор Салтыков. Но быстрее других переплыли Оку и устремились сквозь густые леса ратники князей Курбского и Щенятева. И спешили они недаром.

Не пошёл царь вперед с Большим полком, помочь Туле не поспешил. А как услышал государь Иван Васильевич, что с ханом пушечный наряд большой и турецкого отменного воинства – янычар – немало, сей же час удалился в церковь, потому что не мог, ради скорой тулякам выручки, «благочестием» своим прегрешить. И так провёл день и другой: то заутреню не мысля пропустить, то обедню, то вечерю, а то опять заутреню – насилу отпустил на третий день к Кашире свой полк.

В Туле воинов было мало, все к царю ушли, собраться же в городе окрестные жители не могли. Рано утром налетели без вести татары числом семь тысяч, пошли пленить землю изгоном. Отбился мудрый воевода князь Григорий Тёмкин, успел закрыть ворота и послать гонцов о выручке. Следом за изгоном пришёл сам хан Девлет-Гирей. Приступал хан к Туле весь день, из многих пушек бил, огненными ядрами и стрелами стрелял. Потом двинулись на горящий город янычары.

Пока царь в Коломне литургию стоял – туляки гасили в городе пламя. Когда царь крестился – пошли на стены Тулы все мужчины, женщины и малые дети, мужеством исполненные. Долго бились они с янычарами, многих турок под градом побили, хотя сами во множестве полегли. И отошли янычары от стен.

Наутро хан Девлет-Гирей, видя в городе немногих людей, вновь послал на него воинов с пушками и пищалями, желая Тулу с лица земли стереть. Но уже садился на коней полк князя Андрея Михайловича и князя Петра Михайловича. Еще ночью залёг он от Тулы в немногих верстах, давая отдых коням. И как поскакало на утренней заре московское воинство, поднялась пыль столбом в самые небеса!

Увидали ту пыль туляки, обрадовались, стали кричать, что идет-де к городу православный царь. Испугался хан Девлет-Гирей, стал звать янычар назад, побежал с отборными воинами за три реки, побросал пушки и лагерь, орду свою, что отпустил на грабёж, покинул.

Прискакал полк Правой руки в ханский стан, стал среди шатров возвращения орды из изгона дожидаться. И слетелась к своим пожиткам орда, увидала вместо хана князя Андрея Михайловича в высоком шишаке с флажком алым, бросилась на русских воинов, те же ударили встречь. От праха из-под копыт меркло солнце в летний день, от грома земля шаталась, в сабельном сверкании глаза слепли.

Не хотели татары оставлять имущество и уходить без походной добычи, бились крепко, не пятились. Русским же нечего было делать, кроме как победить и весь христианский полон спасти или самим всем пропасть: зело было в орде людей много. Час бились воины, второй сражались, когда третий к концу пошел – легла орда под копыта русского войска. Едва столько басурман ушло, чтобы в Крым весть о разгроме принести. Настигли хана беглецы у речки Шиворони – побросал Девлет-Гирей последнее и бежал с великим срамом.

Не выдал в тот день воевода князь Андрей, всегда был впереди, в самой жестокой сече. Странно было вспоминать, что не чувствовал он в бою тяжёлых ран. Не оставил он и потом полка, вернулся с ним в Коломну, где царь праздновал «свою» великую победу над ханом. Воины полка Правой руки получили восемь дней на излечение ран, а потом спешно двинулись на Казань{4}.

Славное дело совершил вновь полк Правой руки, выпала ему особая честь заслонять всё войско от Заволжской орды. Боялся царь, что нападут на него лихие ногаи, потому и послал Курбского с ратниками в их сторону на пять дней конской езды путем нехоженым. Пошел полк в тринадцать тысяч сабель к старой Рязани, перешел Оку-реку многоводную, въехал в Мордовский лес.

Такого леса и бывалые воины не видывали. Деревья там стояли как колокольни, солнечный свет закрывая. Между ними лишь тропы звериные вились, по ним ходил зверь непуганый, птица на руку садилась. Лоси выходили прямо к котлам, ратникам на съедение, в сумраке говорила в лесу тварь незнаемая. Три дня света не видел русский полк, на четвёртый вышел в Дикое поле.

Не один день ехали тем полем всадники – нигде им жилья не встретилось. Земля же там такая плодородная, что, казалось, сунь в неё копьё – вырастет дерево копейное, брось зерно – вырастет колос величиной с кулак. На девятый день пути у ратников хлеб кончился, стали они в речках на пути рыбу ловить: рыбы в тех краях видимо-невидимо, да разве рыбой накормишься! Иногда сбивали стрелой птицу мимолетную, валили зверя пробежавшего, тем и питались. По пяти неделях пути, с голодом и многой нуждой, дошли всё же до Суры-реки, где была царская переправа построена.

Здесь ратники с главным войском встретились и сухарей наелись со многой сладостью и благодарением, покупая их втридорога или у друзей-приятелей беря. Когда же перешли Суру и ехали по земле чувашей восемь дней, полями дикими и дубравами, тогда, изнемогшие от голода, принимали где в подарок, где за деньги простой чувашский хлеб – и был этот хлеб слаще сахарных калачей и марципанов!

Самым же сладким было чувство совершаемого подвига за Отечество, неодолимого на неприятеля шествия вместе с царём своим – это было всего благодарнее и радостнее. Не чувствовалось тогда никакой нужды и тягости, но соревновались все друг перед другом в стремлении к доброму подвигу за святое дело.

Особая радость охватила воинов, когда пришли они в Свияжск, были торжественно встречены стоявшими там полками и с ними соединившимися отрядами чувашей и марийцев. Во всех бедах не оставляло князя Курбского светлое воспоминание Свияжска, куда пришли воины как в свой дом после долгого и трудного пути, где нашли друзей и родных, получили посылки и письма, оказались внезапно в достатке, но без обычной в городах нечистоты и греховной мерзости…

Дивно было взять в руки ковш с квасом, прямо из Москвы привезенным купцами, когда в походе даже стрелы в тюках были считаны. Однако не одни радостные воспоминания были связаны у Курбского с приходом к Казани. Помнил он, как грозно молчала крепость, когда обступали её русские войска, на какой страшной круче стояли её стены, рубленные из бревен дубовых в богатырский обхват. Трудно было даже взглядом дотянуться до вознесшегося на вершине горы ханского дворца и сверкающих глазурью мечетей.

Главное же – сердца татарских воинов были тверды, как мореный дуб. Двенадцать тысяч конников пришло с князем Андреем и дорогим его товарищем князем Петром Щенятевым к реке Казанке, под казанскую кручу, да ещё пеших удалых стрельцов с казаками шесть тысяч над берегом реки окопалось. А сколько из них осталось в живых?

Не мог князь Андрей Михайлович сказать дурного слова о татарских воинах, которые в одночасье, и с поля, и из города, так храбро бросались на его полк, что трудно поверить! Кто бы мог рассказать, думал воевода, какой урон в людях и конях они нам наносили, когда мы заготовляли конские корма: большие отряды не могли оборонить заготовителей от хитроумных, внезапных и отважных наездов татарских. Воистину и пишущи не написать полно, сколько тогда было русских воинов побито и поранено!

А когда повелел царь Иван пленных, взятых на Арском поле в битве, привязать у города к кольям, чтобы молили своих о сдаче, обещая всем жизнь и свободу, – что сделали защитники города? Слова царских вестников выслушали тихо и открыли стрельбу со стен, не столько по нашим, сколько по своим, говоря:

– Лучше видеть вас мёртвыми от своей руки, чем посекут вас гяуры необрезанные!

С таким яростным врагом могли биться подлинно отважные мужи, готовые на смерть, отмщая бесчисленное и многолетнее разлияние крови христианской, а оставшихся в Казани живых братьев-православных избавляя от тягчайшего рабства. Такие мужи были в российском войске, не только русские, но и татары мирные, чуваши, мордва и марийцы.

Пушки и пищали палили в упор, стрелы летели густо, как капли дождя, камни сыпались со стен так, что и воздуха не видать было, когда шли воины Курбского на решительный последний штурм. Когда пробились ратоборцы, с великой нуждой и бедой, к стенам казанским – потёк на них вар кипящий, полетели целые бревна. Русские пушки били через головы своих, но казанцы не прятались, а во весь рост стояли на великой башне и стенах града, стреляя и рубясь с наступающими.

С горечью думал Андрей Михайлович о том, что много людей собралось на штурм, да не все под стены пришли: некоторые возвратились, другие лежали и притворялись побитыми и ранеными. Зато когда храбрые осилили и казанцы со стен побежали, мигом эти лежащие «раненые» вскочили и бывшие якобы в мёртвом сне воскресли. Из станов кашевары, коноводы и маркитанты сбежались в город, не ради ратного дела, но на корысть многую. Ибо Казань накопленными десятилетиями походов на соседей золотом, серебром, каменьем драгоценным и соболями кипела и другими богатствами. Эти трусы-грабители не раз, а по два и по три раза в свой стан с корыстями возвращались, пока храбрые сражались без передышки.

Но те, кто шёл впереди, не оглядывались на мародеров. Бог даровал ратоборцам храбрость, упорство и забвение смерти. Радостным сердцем бились отважные с наследниками Золотой Орды, готовые победить честно или умереть со славой за Землю Святорусскую, за отцов и братьев, пленяемых и разоряемых.

Не посрамил Андрея Михайловича его родной брат – первым взошёл на стену по лестнице, и другие храбрые с ним. В полчаса отбили воины, стоя открыто под стенами, казанцев от бойниц стрелами и пулями, вломились в окна надвратной башни, рубясь и колясь с неприятелем, а из башни попрыгали вниз, к крепостным воротам. Не останавливаясь – хотя немало утрудились в тяжёлой броне, а многие имели уже раны – полезли храбрые ратоборцы за отступившими казанцами на высокую гору к ханскому двору.

Мало было храбрецов, из них девяносто восемь полегли в бою за гору. Бились более четырёх часов. Не раз мужественные казанцы хотели сбросить ратников Курбского с горы крутой, сильно налегали на них сверху от ханского двора, однако устояли русские воины. Осталось с Андреем Михайловичем меньше полутораста ратников, а казанская сила затворилась на ханском дворе, числом до десяти тысяч. Тогда пришло на полк Правой руки последнее испытание.

Умыслили казанцы не даться живыми в руки неприятелей, любой ценой хана своего спасти. Видели они, что на крутой горе русских бьется мало, бросили все и пошли вниз по узкой улице напролом.

Не могли стоять люди Андрея Михайловича против такой отчаянной силы, отступали, храбро рубясь, до самых ворот. Здесь обернулся князь Курбский к своим ратникам и крикнул:

– Если спасётся хан, устоит и ханство: тогда напрасна вся кровь!

Поднатужились храбрые воины, стали в воротах насмерть. Держали они ворота, пока не пришли на помощь два свежих полка. Бились в воротах – завалили телами ворота высокие, бились у башни – сравнялась гора трупов с великой башней. Прошли казанцы по трупам на башню, поставили там хана и закричали:

– Хотим малого времени на разговор!

Велел Андрей Михайлович своим на время остановиться, казанцы же сказали такие слова:

– Пока стоял юрт и главный город, где престол царев был, стояли и мы насмерть за царя и Отечество. Ныне отдаём вам нашего царя живьём – ведите его к своему царю. А сколько осталось нас – выходим на широкое поле испить с вами последнюю чашу!

С тем отдали русским хана Еди-Гирея с сановниками его и вновь начали битву. Они не сражались больше за ворота, но попрыгали со стены и пошли прямо через Казанку-реку – хотели пробиться через князь-Андреев стан теми бойницами, где стояли шесть огромных пушек. Но не дремали пушкари – ударили враз изо всех этих пушек.

Тогда казанцы прошли вдоль реки ниже на три лучных перестрела, скинули тяжёлое оружие и бросились в реку. Осталось их всего тысяч шесть или меньше. Первые, перейдя реку, не побежали в лес, но натянули луки и положили стрелы на тетивы. Другие, за ними перейдя, одевались вновь в броню и становились в строй. Затем, готовые к битве, пошли от Казани плотным полком, длиной на два полета стрелы. В городе царское войско шумно праздновало победу.

Видел это князь Андрей Курбский, начал собирать людей и, добыв коней за рекой у своих станов, поскакал на казанцев с двумястами всадниками, больше собрать не мог. Хотел он рассечь неприятельский полк, коего хвост ещё не вышел из реки, и всех раньше врезался в казанский строй. Он запомнил в горячке сечи, что трижды врубался в татарский полк, а на четвёртый раз, тяжко израненный, повалился с убитым конем в середине того строя, надолго потеряв сознание.

Очнулся он нескоро и увидел себя лежащим среди трупов, с плачущими над ним, как над мёртвецом, слугами дома Курбских. Крепок был праотеческий доспех князя, и все же чудом остался он в живых. Потом уже узнал Андрей Михайлович, что две сотни благородных всадников, поскакавших вслед за ним на чело казанского полка, шарахнулись от густо летящих стрел, напугались глубины строя неприятельского и отвернули в стороны, только потершись возле него.

Князю сказывали, что позже подоспел к казанскому полку его брат, тот, который первым взошел на стену. Уже посреди поля застал он полк и врезался в чело его на всем скаку столь храбро, что и поверить трудно. В войске говорили, что дважды проехал он сквозь ряды татар, рубя направо и налево и крутясь посреди них на коне. Когда в третий раз врезался он в казанский полк, помогал ему какой-то благородный воин и они вместе разили басурман. Царские же войска смотрели на это со стен.

Сильно был изранен Андрея Михайловича брат: пять стрел торчало у него в ногах, помимо иных ран. Но был он столь крепок сердцем, что, когда пал под ним конь, взял у одного царского слуги другого коня, пренебрегая жестокими ранами, снова нагнал басурманский полк и рубил его вместе с подоспевшими воинами до самого болота. Очень любил князь Андрей своего брата, жизнью хотел бы заплатить за его здоровье… Но умер брат на другой год, верно, от тех казанских ран.

А в тот великий день, 2 октября 1552 года, в городе Казани и станах вокруг ликовали ратоборцы. На горе в последних лучах заката красились кровью муравленые башни мечетей. На луговину, где лежал Андрей Курбский, на болото, через которое ушли последние защитники Казани, на чёрный лес, принявший в себя разгромленный, но не побежденный полк, опускалась ночь{5}.

Тьма наваливалась и на юрьевский замок. Вместе с почерневшим туманом она лезла в бойницы рыцарского зала, заставляя людей ещё теснее придвигаться к камину.

«Когда же это началось? – думал Андрей Михайлович, перед мысленным взором которого уже стояли другие картины, более жуткие, чем всё, что он видел в своих многочисленных боевых походах. Сёла, вернее бывшие сёла, зияющие чёрным пепелищем. Мёртвые крестьяне: мужчины, женщины и дети, от старцев до грудных младенцев, – порубленные саблями, взорванные порохом, распятые, повешенные… Трупы, валяющиеся среди зарезанного скота и птицы. Царь не оставлял ничего живого в богатых селах и областях, виновных в том, что их хозяева – бояре и дворяне – были без суда и без вины зверски замучены, оклеветаны или просто подвернулись под пьяную руку. – Бог весть!..»

Князь закрыл глаза рукой, но перед ним ещё ярче стали лица героев Казанского взятия, их сверкающие радостью глаза, их готовность к богатырским подвигам за Святорусскую землю. Сколько их осталось? Лучшие гибнут первыми. В темнице Михаил Воротынский и Иван Большой-Шереметев. На обоих заведены «изменные» дела. Братья их, храбрые воеводы Александр и Никита, замучены. В тюрьме Дмитрий Иванович Курлятев с сыном и иные многие. В самой Думе из 55 человек осталось 42, а что будет дальше – лучше не представлять и не видеть.

Помимо воли всплывали перед Андреем Михайловичем картины московских казней, колёса с переломанными телами, окровавленные плахи, искалеченные тела на кольях, распятые с содранной кожей, расстрелянные женщины, сваленные в кучу младенчики. В отрубленных головах узнаются черты храброго воеводы Даниила Адашева с 12-летним сыном, Фёдора, Алексея и Андрея Сатиных, молодого Дмитрия Овчинина, князя Василия Фуникова. Вот стародубский наместник и воевода Василий Шишкин, убитый после того, как у него на глазах растерзали жену и двух дочерей.

Вот спасенный от лютой муки верой в Господа ещё жив и поёт канон Христу посаженный на кол князь Дмитрий Шевырёв…

По колено в крови ходит московский царь. Идет на молитву утреннюю – зарезал на церковном пороге князя Юрия Кашина, мало показалось – убил и брата его, князя Ивана. За какую вину? Вот начал царь пить с любимыми своими ласкателями, а упившись, стал со скоморохами в мерзких личинах плясать, вздумал нахлобучить личину и заслуженному воеводе князю Михаилу Петровичу Репнину.

Отказался князь менять лицо на личину – и был убит у церковного алтаря. В Невеле зарезан по царскому приказу князь Иван Шаховской-Ярославский{6}. Пылают по всей Святорусской земле села, а кровавая рука тянется уже к городам.

Тогда, стоя у бойницы в мрачном рыцарском зале Юрьева-Ливонского, князь Андрей не мог знать, чем кончится для Руси война, начатая государем против своего народа.

Такого не было в истории, чтобы огромное, богатое государство самопроизвольно разорилось и обезлюдилось, чтобы на выжженном пространстве страны остались лишь небольшие островки населённых и обрабатываемых земель. Кто, при всей ненависти к тирану, мог подумать, что по великому торговому пути от Холмогор до Вологды изумленный иноземец проедет, не встречая ни одного населенного пункта? Мог ли князь представить себе картину, когда площадь пахотных полей всего Севера, Северо-Запада и Запада Руси – территории, превосходящей Германию и Францию, – всего за четверть века войны тирана со своим народом сожмётся до двух частей из пяти?

Там, у границ, можно было ещё бежать, спасая свою жизнь, в чужие государства. А что сотворилось в центре Руси, где в Московском уезде «запустело» 84 процента пахотных земель?! Мор и голод свирепствовали там, где прошли царские опричники и каратели – сборщики налогов. Историкам любо будет позже, спустя триста-четыреста лет после событий, списывать ужасные потери русского народа на «перенапряжение народнохозяйственных сил» из-за войны с маленькой Ливонией, на набеги крымских татар, болезни и голод… Но налоги, голод и болезни не уничтожают полностью одни человеческие поселения, оставляя рядом другие. А поземельные описания, проведенные до и после зверств опричников Ивана Грозного, говорят:

– в Вотской пятине земель Великого Новгорода исчезло с лица земли 77,5 процента сел и деревень, а в Шелонской пятине – 90,2 процента;

– в Московском уезде осталось 25,5 процента «живущих» поселений.

Именно так: не бежали от налогов одни семьи и вымерли от голода и болезней другие, не просто сократилось количество жителей и площадь обрабатываемой ими земли, хотя и это имело место. После опричников в селе, ставшем пустошью, не оставалось ни одного человека и ни одной живой твари.

А что же крымские татары? Их набеги наносили чудовищный урон. На крымском рубеже шла страшная война на выживание, не затихавшая буквально ни на один день. Здесь был выбор: умереть, сражаясь, или стать рабом. Царь такого выбора своим подданным не давал. В Тульском уезде – форпосте борьбы с Диким полем – к концу царских репрессий количество распаханных земель возросло более чем вдвое…

Татарская сабля страшила гораздо меньше, чем ножи опричников. Геноцид гнал русский народ в южные степные районы, Нижнее Поволжье, Прикамье (откуда волна переселенцев вскоре хлынула в Сибирь), на Крайний Север{7}; массовый приток русских рабочих рук способствовал расцвету восточных областей Шведского и Польско-Литовского государств…

Курбский знал, что многие уже бежали за рубеж. Из Заболоцких трое были казнены, но один ушёл вместе с Иваном Ивановичем Ярым в Польшу. «Всеродне» уничтожены были родичи бежавших в Литву воеводы Хлызнёва-Колычёва, новгородского тысячника Марка Сарыхозина с братом Анисимом, Тимофея Тетерина.

В Литве оказались тогда Андрей Кашкаров и князь Михаил Ноготков-Оболенский, Семён Огалин и Семён Нащокин, Осьмой Михайлович Непейцын и князь Иван Борисович Оболенский, князь Фёдор Иванович Буйносов-Хохолков и князь Василий Андреевич Шамахея-Шестунов, Золотой Григорьевич Квашнин и многие, многие другие знатные люди.

Дикие расправы гнали русских людей в Швецию, «в немцы», даже в Крым и к османам!{8}

«Когда же мы пропустили, – думал Курбский, – эту перемену в верхах, после которой уже невозможно стало остановить костоломную машину убиения каждой живой души?! Неужели ещё под Казанью?» Тогда, на третий день после преславной победы, царь Иван разгневался на всех своих воевод.

– Теперь защитил меня Бог от вас! – говорил царь. – Не мог я вас мучить, пока не покорилась Казань, слишком нужны вы были мне. Ныне, наконец, вольно мне злость и мучительство над вами показать!

И показалось тогда воеводам, что сам Сатана явил неизреченную лютость к человеческому роду, похваляясь языком тайного слуги отомстить христианскому воинству, своим мужеством и храбростью победившему врагов Христа. Это была лютость государя, который ещё в детстве любил издеваться над беззащитными животными, убивать их, бросая с высоких крылец и с теремов. А как подрос царь – стал и людей бросать, находил удовольствие в убийствах старых и малых. Но лютые повадки царя были обузданы Избранной радой….

Тогда, под Казанью, царь Иван проявил лишь собственное буйство, бросив на середине начатое дело покорения ханства. Он ушел от Казани с бо́льшей частью воинов, да ещё погубил у воинства коней, послав их труднейшим непроторенным путем к Нижнему Новгороду.

А ведь воеводам было ясно, что казанское войско ещё не до конца разбито, что самая стойкая его часть ушла в леса, что кроме татар в ханстве много других народов: мордовцев, чувашей, марийцев, вотяков, башкир, которые живут на огромной территории и пока что не приняли русское подданство.

Царь презрел добрый совет, ушёл сам и распустил войско, оставив в Казани лишь нескольких воевод с семью тысячами ратников. Слабость русского полка разжигала стремление казанцев к сопротивлению. Сколько напрасной крови было пролито за годы боев на бескрайних просторах бывшего ханства!

Русское оружие и снаряжение XVI в. Гравюра XVI в.

Курбский хорошо помнил то время, когда под командой мудрых воевод князей Александра Горбатого и Василия Серебряного небольшой русский полк то наносил стремительные удары по восставшим казанским князьям, то отсиживался в Казани, то стремился (зачастую тщетно) не пропустить их в набег на муромские и нижегородские земли.

Медленно, шаг за шагом покоряли воеводы ханство, возводили остроги и передовые заставы, укрепляли дружбу с отдельными племенами, приводили к присяге новые районы. В кровавой битве погиб отряд Бориса Салтыкова, и сам он был убит в плену. Об общих же потерях в этой затяжной войне Андрею Михайловичу трудно было вспоминать и много лет спустя.

Наконец смилостивился царь Иван – послал в Казань тридцатитысячное войско. Командовали им воеводы, от младости своей в богатырских делах искусные: Иван Васильевич Большой-Шереметев, Семён Иванович Микулинский-Пунков, Андрей Михайлович Курбский.

Вовремя пришли воеводы. В дальних пределах бывшего ханства уже собрался отборный пятнадцатитысячный полк казанцев, готовый обрушиться на русские заставы и мирные племена.

Столкнулись войска в последней решительной борьбе: более двадцати раз сходились в жестоких сечах, и везде побеждали русские воеводы. Отступая, казанское войско уходило всё дальше в непролазные леса. Настала зима. Глубокий снег сковывал движение конницы, но русские неотступно следовали за казанцами, преодолевая лесные завалы, разбивая засады врага, мужественно перенося лишения.

Без тёплых ночлегов, впроголодь, питаясь кониной, продолжали крепкие воеводы преследование казанской рати. Уже десять тысяч казанцев полегло в боях, уже зашли они за реку Уржум и за реку Мет, за большие леса, дошли до Урала – не отставал Курбский с товарищами.

И видя впереди Сибирь, а за спиной московских ратников несказанное мужество, покорились казанские князья, принесли клятву-шерть Русскому государству. За ними усмирилась вскоре и вся Казанская земля. Только марийцы, что взяли себе хана от Ногайской орды, собрали около двадцати тысяч войска и ещё воевали два года, но и с ними удалось, наконец, помириться{9}.

Трудное было время, но всего опаснее оказались метаморфозы, тихо и поначалу незаметно происходившие при дворе.

«Нет, – думал Андрей Михайлович, – царь не смог бы уехать из Казани и бросить на полпути начатое великое дело, если бы не подговаривали его втихаря приближенные, искавшие личной выгоды. Вот оно, первое преступление человекоугодников! Немало шептали Ивану на ухо и попы-стяжатели. Недаром после приезда в Москву собрался царь на богомолье в Кириллов, да ещё с женой и младенцем-сыном».

Напрасно отговаривал его мудрый монах-философ Максим Грек, говоря царю так:

– Если и обещался туда ехать в благодарность святому Кириллу за молитву его к Богу, то такие обеты с разумом не согласуются. Почему? Когда ты добывал прегордое и сильное басурманское царство, немало пало храбрых христианских воинов, крепко бившихся за православие. Жёны и дети погибших осиротели, матери их в одиночестве в слезах многих и скорби пребывают. Много лучше тебе, царь, тех пожаловать и устроить, утешая их от бед и скорбей, собрав их всех в царствующем граде, нежели обещанья не по разуму исполнять.

– А Бог, – говорил Максим, – он везде, всюду зрит недреманным оком, также и праведные души святых, с которыми и Кирилл, всё видят с высоты и молятся за всех людей, на земном круге обитающих, особенно за кающихся и обращающихся от беззаконий своих к Богу. Если ты, царь, будешь делать добро людям – здрав будешь и многолетен с женою и сыночком.

Царь же, гордясь и упрямясь, кричал только: «Ехать! Ехать к святому Кириллу!» – так поджигали его властолюбивые и жадные к богатствам монахи!

«Эти сребролюбивые монахи, – думал Андрей Михайлович с горечью, – всегда советуют не по духовному разуму, как обязаны, но старательно прислуживают царю и властям, чтобы заполучить для монастырей земли и богатства, чтобы жить в скверном сладострастии, как свиньи обжираясь или, лучше сказать, в нечистотах валяясь! Не знаю худшего и сквернейшего, чего нельзя было бы сказать об этих “отцах”».

Когда увидел праведный Максим, что царь Иван пренебрегает его советом, то при князе Мстиславском, Алексее Адашеве и других сказал:

– Если, царь, не послушаешь меня, предашь забвению кровь убитых за православие мучеников и пренебрежёшь слезами их вдов и сирот, поедешь лишь обогащать монахов – знай тогда, что сын твой умрёт и живым оттуда не вернётся!

Как в цель стрелой, выстрелил дьявол царем в тот монастырь, где епископ был первый приживальщик царева отца, заслуженный клеветник и душегуб, гонитель мысли светской и духовной, сам с позором изгнанный с престола по требованию всего народа московского. Что мог сказать он царю, пришедшему к нему за советом:

– Как мне быть, чтобы хорошо царствовать, а больших и сильных держать в послушании?

– Если хочешь самодержцем быть, – зашептал на ухо Ивану Васильевичу сей подлый доносчик, – не держи в советниках никого умнее себя, поскольку ты сам лучше всех. Так будешь твёрд на царстве и всех будешь иметь в своих руках. Если же приблизишь тех, кто мудрее тебя, – поневоле будешь послушен им!

Так сказал лукавый старец, и с тех пор звучали в голове царя слова: «Ты лучше всех, и не нужно тебе никого мудрого». Словно бы сказал враг рода человеческого: «Потому что равен ты Богу».

Отсюда началось горе Святорусской земле, думал князь Курбский, потому что царь уверился, будто лишь он один знает правду и отвечает за своих рабов перед высшим судом. Каждый же человек в его многонародном царстве – холоп, лишённый свободы воли. Поэтому всякая душа живая, имеющая честь и ум, стала врагом царя смертельным.

Забыл царь Иван, что самодержец, который почтен царством, а дарований от Бога не получил, должен искать доброго и полезного совета не только у советников, но и у всенародных людей. Потому что дар духа даётся не по богатству внешнему и не по силе царства, но по правости душевной. Не смотрит Бог на силу и гордость, но по правде сердца и доброй воле даёт дары человеку.

Забыл царь, что человек не зверь, живущий по принуждению природы и управляющийся инстинктом, человек правится помыслом и рассудком, умом и волей. Подавить его волю, отнять ум – значит убить человека и оставить скота. Многие пытались это сделать, и обломки государств отмечают их путь. За что же на Русской земле загорелся столь жестокий пожар, что и говорить о нём словами невозможно?

Злой советник тот, Вассиан Топорков, как настоящей секирой, уничтожил ненавидимый им благородный и славный народ. Не только знатных и могучих, но множество воинов и простых людей бесчисленно царь уже предал различной смерти и не прекращает зверства!

Правда, не сразу и тогда злодейский умысел на Святорусскую землю начал воплощаться. Как бы предупреждая царя, постигли его несчастья{10}. Умер, по пророчеству Максима-философа, малолетний сын Ивана, не вернулся он из того паломничества. Разгорелись бои в Казани, напал на Русь крымский хан, развоевались марийцы. Тогда же началась Ливонская война. Царю были вновь очень нужны опытные полководцы.

Зимой 1558 года русские войска клещами с огромным размахом, из Пскова и Ивангорода, устремились в земли Ливонского ордена. Ратоборцы шли настороженно. Сам царь Иван, вздумавший наказать Орден за нарушение мирного договора, не знал точно сил некогда могучих и славных на всю Европу рыцарей. Первым вступил в Ливонию Сторожевой полк князя Андрея Курбского и Петра Головина.

Ливонские поля покрывал снег, сквозь который прорастали удивительно мощные замки из серых валунов и красного кирпича. Тяжелыми каменными стенами смотрели на пришельцев разбросанные по полям богатые немецкие мызы. Жались к лесам, казалось, хотели скрыться с глаз убогие поселения эстонских крестьян.

Полк Курбского быстро двигался вперед, готовый к жестокому бою с рыцарством. Скинутые с правого плеча шубы всадников развевались за спинами, как плащи древних богатырей, открывая придвинутые к бедру колчаны с длинными стрелами, хлопая по крупам добрых коней.

Неприятеля не было. Без малейшего сопротивления, как раскаленный нож в масло, входил полк почти на сто верст вглубь Ордена.

Сначала казалось, что рыцари не успели опомниться. По утренней заре ратники прыгали с сёдел на пугающие своей крепостью стены мыз и находили жирных немцев прямо в постелях. Днем хозяева отвыкшими от оружия руками не успевали наложить тяжёлые засовы на ворота, как конники гарцевали уже на мызных дворах. Вечером рыцари были смелее и пьянее, случайная пуля могла ударить в коня или всадника.

Но организованного сопротивления не было. Хозяева мыз хотели, казалось, только одного – бежать, хоть бы и пешком, в ближайший замок. Там, где проходил полк, дорога скоро заполнялась серыми сермягами крестьян, шедших к мызам. Ночью небо позади полка освещалось пожарами: загорались давно оставленные позади богатые дворы.

Неделю за неделей замысловато маневрировали воины Курбского и Головина, «змейкой» захватывая район на сто верст поперек, обходя мощные замки, из которых не раздавалось ни единого выстрела. Казалось, что рыцари готовились к какой-то другой битве.

Лишь однажды отряд тяжёлых латников на закованных в сталь конях ударил из замковых ворот в бок проезжавшему мимо полку. Но не нашли длинные рыцарские копья с цветастыми вымпелами целей в плотных рядах полка: рассыпалась веером его середина, а из головы и хвоста колонны уже скакали воеводы с сотнями, отрезая нападавшим дорогу назад. Над редкими хлопками выстрелов запели высокими голосами стрелы, находя изъяны в работе немецких оружейников. Столкнулись, высекая голубые искры, длинные вертела рыцарских мечей с широкими русскими саблями. Полегли в снег окружённые рыцари, слыша надсадный скрип поднимаемых цепями ворот замка.

Так и не узнали, погорячившись, русские, почему эти рыцари оказались смелее других. А пожары уже вспыхивали и впереди полка, сжигая немецкие гнёзда со всем добром. Воеводы привыкали доверять эстам, знаками приглашавшим на неизвестные дороги, которые приводили посланные сотни к новым тяжёлокаменным мызам, хотя и удивлялись такому ливонскому междоусобству.

Пройдя около ста пятьдесяти верст по широкой дуге, выгнутой от границы, Сторожевой полк вышел в район между Ивангородом и Гдовом. Тем временем армия, ходившая от Ивангорода, повоевала земли вдоль Финского залива аж до самой Колывани[3]: Орден везде уходил от боя, а потом запросил мира.

И мир был дан. Воеводы получили приказ вложить сабли в ножны на полгода. Тогда-то немцы вновь возгордились и злобность свою природную выдали. Пока города Рига, Ревель и Дерпт собирали посольство и дары царю, желая договориться миром, вельможные и гордые немцы в Нарве, ужравшись и упившись, пошли бить из пушек по Ивангороду. Ядрами и летевшим от стен каменьем убили немцы немало люда христианского с жёнами и детками, три дня палили из пушек и на самый день Христова Воскресения не унялись.

Русские собрались в Ивангород с двух новгородских пятин, к тому же и большие пушки на стены притащили, а под стенами мортиры поставили. Видя, что немцы в перемирие не унимаются, ударили ивангородцы по стенам и палатам рыцарскими ядрами, накрыли Нарву валунами каменными из мортир, так что только щебень полетел.

Тогда немцы, от войны отвыкшие, жившие много лет в покое, гордость свою отложа, опять выпросили себе перемирие, а тем временем послали к магистру Ордена своего за подмогой, велели ему сказать:

– Если не дадите помощи, мы такой великой стрельбы не сможем вытерпеть: сдадим русским город и крепость Нарву!

Магистр прислал в Нарву четыре тысячи воинов, конных и пеших. Да только старания его были напрасны.

Впали немцы в великое пьянство и в кураже нечаянно город свой подожгли, а когда разгорелось пламя – бежали от пожара в замок. Увидали ивангородские жители, что стены Нарвы пусты – тотчас поплыли через реку, кто на лодках, кто на досках, а кто, оторвав собственные ворота, на них поплыл. За жителями ринулись в реку воины, начальников своих не слушая. И всем скопом вышибли ворота железные, разломали стены каменные, ворвались в Нарву. Над городом выла буря весенняя, раздувая великое пламя и гоня его на крепость.

Русские побежали среди огня по улицам, сразились с немцами у ворот замка. Крепко бились рыцари и кнехты, в тяжкие латы закованные. Два часа пытались выбить ивангородцев. Но русские развернули пушки, что стояли над воротами Нарвы, и стали из них немцев потчевать. Потом подоспели стрельцы с воеводами, дружно ударили из пищалей и неприятеля в замок втиснули.

В замке стало немцам так тесно и жарко, что пошли они на переговоры, решили Нарву сдать. Кто хотел – того отпустили с оружием, что при бедрах, а большая часть осталась в своих домах. Русские помогли им потушить пожар, Москва пожаловала право беспошлинной торговли по всей Руси и свободный купеческий путь в Германию. Довольны были нарвские купцы, орденские же рыцари убрались восвояси, ругаясь и грозясь дать Москве великий бой.

С этих пор началась уже настоящая война. Пошёл князь Курбский от Пскова по разведанному пути с Передовым полком, с кавалерией и стрельцами, а за ним с Большим полком Пётр Иванович Шуйский. Они окружили сильную крепость Нейгаузен (ныне Вастселийна), и с их приходом воодушевились местные крестьяне, восстала на рыцарей вся Эстонская и Латвийская земля.

Как от страшного землетрясения, зашаталось утвержденное мечом владычество Ордена, рвал народ вековые цепи. Великий магистр Фюрстенберг сзывал под свое знамя могучие некогда полки, но не все рыцари пробивались по дорогам через крестьянские засады, много господ ложилось под топорами бывших рабов.

Били русские пушки в стены Нейгаузена – гром катился по всей Ливонии. От одной сотни храбрых казанцев бежали из своих владений большие рыцарские отряды, трепеща всеобщего восстания крестьян. Сам магистр пяти миль не дошёл до Нейгаузена и залег, окопавшись, среди рек и болот устрашился дать прямой бой. Тверды были стены немецкие, но в три недели проломили их пушки Шуйского и Курбского. Город пал.

Задрожало немецкое рыцарство пуще прежнего. Побежал магистр в Венден (ныне Цесис), а друг его епископ юрьевский к себе в Дерпт, да не добежали. Всюду успели русские воеводы: пока Шуйский и пришедший к нему Василий Иванович Серебряный гнали магистра, добивая орденские отряды по левой руке, настиг Курбский епископово войско и поразил. Едва с несколькими рыцарями утёк епископ в свой город.

Мощными стенами окружен был древний город Дерпт (он же Тарту и Юрьев-Ливонский). Две тысячи наемных заморских немцев берегли в нем власть епископа и бились с русскими крепко. Окружив город плотным кольцом, закопались в землю воины Курбского, постепенно придвигая свои батареи к стенам. Немцы отвечали жестокой пушечной пальбой и частыми вылазками. «Воистину, – думал князь Андрей Михайлович, – они сражались достойно рыцарских правил». Но русские пушки разбили стену, а мортиры нанесли немцам немалый урон, накрывая их камнями и бомбами.

Горожане во главе с бургомистром потребовали от епископа сдаться. Не желая лишних жертв, русские выпустили епископа в его аббатство. Кто хотел – мог покинуть город, оставшиеся сохраняли свое имущество, права и самоуправление, получая те же привилегии в торговле, что и жители Нарвы.

Милость русского военного командования оказалась лучшей политикой. Когда наступили морозы и Курбский с товарищами собирался в Москву, почти двадцать городов перешли на сторону Руси и приняли русские гарнизоны. За один год Ливонский орден был разгромлен. Ликованием народа и звоном колоколов встречала столица воевод, вернувшихся с великой и славной победой{11}.

«Крепко то государство, – думал Курбский, – где есть мужественные и мудрые воеводы. В самый тяжёлый час оно страшно своим врагам». Той зимой 1559 года готовила Крымская орда на Русь жестокий поход. Сто тысяч ордынцев залегли в Диком поле у рубежа, замышляя пожечь все пограничье: Рязань, Тулу и Каширу. На свое счастье, поимали татары на Красивой Мече казаков, промышлявших рыбу и бобра, доведались вовремя, что стоит в Туле Андрей Михайлович Курбский, на Рязани точит саблю Пётр Иванович Шуйский, в Калуге вываживает коней Михаил Иванович Воротынский, в Белёве крутит ус отважный князь Даниил Вишневецкий…

Охнули хором царевичи Махмет-Гирей и Ахмат, возблагодарили своего басурманского бога за спасение и поспешили удалиться от русских границ без боя. Но не удалось царевичам отступить с достоинством: гнал их Воротынский сломя голову по лютому морозу и глубоким снегам до Северского Донца, так что вся сакма была павшими конями и верблюдами усеяна, а напоследок ещё с десяток зимовищ попленил и погубил. Едва ушли царевичи с великой тщетою и срамом в Крым.

В том же году летом, когда ходил Даниил Вишневецкий на Азов и Керчь, а Даниил Адашев высадился с воинством в Крыму, командовал Курбский на юге полком Правой руки, хранил Калугу и Мценск. А когда в следующем году развоевались рыцари в Ливонии, царь Иван вызвал Андрея Михайловича для личной беседы.

Царь был в расстройстве и страхе, казалось Курбскому, из-за поражений отдельных воевод и гарнизонов в Лифляндии, где коадьютор (заместитель) великого магистра Готгард Кеттлер предался во власть польского короля Сигизмунда, а эзельский епископ – под покровительство датского короля Фридриха II. Но поражения не умаляли замечательных успехов воевод Ивана Мстиславского и Петра Шуйского, которые взяли крепость Тирзен (ныне Тирса), совершили рейд к Риге и зашли далеко на запад за Митаву (ныне Елгава), благополучно вернувшись затем в Опочку. В феврале 1560 года Иван Фёдорович Мстиславский, Пётр Иванович Шуйский и Василий Семёнович Серебряный исключительно воинским искусством, без присущего этой войне кровопролития, взяли очень хорошо укреплённый старинный город Мариенбург (ныне Алуксне), что в восточной Латвии.

Царю Ивану везде виделись неудачи, везде чудилась измена. Он говорил Курбскому, что у всего воинства вырос страх перед немцем, потому что неискусные и непривычные к военному делу воеводы понесли множество поражений не только от равных по численности полков, но и от малых отрядов, обращавших превосходящие силы русских в бегство.

– Воеводы-беглецы вынуждают меня, – говорил Иван Васильевич князю, приведя его к себе в опочивальню и обнимая за плечи, – или самому идти в Ливонию, или тебя, любимого моего советника и полководца, туда послать, чтобы вновь обрело мое воинство храбрость. Тебе помогает Бог, потому иди и послужи мне верно!

Окрыленный этим напутствием, Андрей Михайлович прибыл в Дерпт ранней весной и, не дожидаясь подхода главных полков, открыл военные действия. Конница Курбского неожиданно объявилась под Вейсенштейном (ныне Пайда), где разгромила рыцарский отряд и взяла пленных. Продолжая разведку боем, князь приблизился к Ревелю и вызвал на себя немецкий полк. Немцы вновь были наголову разбиты.

По показаниям пленных князь установил расположение главной армии магистра Фюрстенберга. Крупные силы рыцарской конницы и пять полков солдат-ландскнехтов стояли на широкой равнине в направлении сильнейшей крепости Ливонии – Феллина (ныне Вильянди). Со стороны, где шло наступление русских, армия магистра была прикрыта обширным и почти непроходимым болотом. Отсюда их не ждали.

Курбский верил эстонцам. Те говорили, что магистр стоит посреди равнины, примерно в трех милях от кромки болота. За его спиной позиция укреплена рекой с топкими берегами, через которую есть только один мост. Конницы у Фюрстенберга четыре тяжёлых полка, пехоты с копьями и мушкетами – пять. Сильная артиллерия, причём есть новейшие пушки, добытые за большие деньги у Ганзейского союза.

Обход болота отнимал время и выдавал манёвр, который должен был совершаться в виду рыцарских замков. Магистр до сих пор не принимал сражения и легко мог уйти, разрушив за собой мост. Надо было форсировать болото. Проводники-эстонцы с жаром доказывали, что могут провести по тайной тропе всю кавалерию.

Ранним утром громкие крики куликов, казалось, оповещали весь мир о присутствии людей на болоте. Легкий Передовой полк князя Петра Ивановича Горенского бесконечной вереницей уходил по невидимой тропе в болотный туман. Хлюпанье грязи под копытами отдавалось громом в ушах Андрея Михайловича. Заметь переправу немецкий разъезд, придвинь магистр свои полки к краю болота – немцы могли бы перестрелять, как куропаток, втрое большее войско, чем пятитысячный отряд Курбского. Но пока всё было тихо.

К полудню вернулись разведчики-эсты. Горенский закрепился в версте от болота. Разъездов не высылает. От немцев движения нет. Вытирая катящийся из-под шлема пот, Андрей Михайлович приказал начать переправу главных сил. После многочасового перехода сотня за сотней выходила из болота на твердую землю. Немцы и сейчас могли попытаться смять заслон, прижать русскую конницу к болоту и расстрелять её из мушкетов своей сильной пехоты. «Магистр, – думал Курбский, – уже должен был знать о переправе».

К вечеру, когда последний конник с хлюпаньем выдернулся из болотной жижи, стало известно, что Орден в боевом порядке выстроился на широкой равнине, удобной для рыцарской атаки. Магистр и командоры, как и надеялся Андрей Михайлович, были слишком заносчивы, чтобы начать битву в предболотных перелесках и зарослях кустов, где исход сражения решили бы кнехты.

«Ну погодите, – говорил про себя князь воевода, – увидите, как Бог карает гордость паче разума!»

Курбский твердо решил не давать рыцарям того боя, которого они ждут. Ничего подобного Ледовому побоищу и Грюнвальду не будет! Вперёд, проламываясь сквозь заросли, пошел Передовой полк князя Горенского, а остальным воинам было приказано расседлывать коней и дать им часовой отдых. Обозные развязывали лошадиные тюки, доставая сухой харч. Войско пошло к сражению на закате.

Передовой полк столкнулся с неприятелем в полночь. Яркая луна освещала равнину. «Там, близ моря, ночи бывают светлы, как нигде», – думал князь Андрей Михайлович. Мертвенный свет скользил по латам тяжёлых рыцарских полков, море фитильных огоньков обозначало батальоны ландскнехтов, красные точки пальников выдавали позиции артиллерии. На отдаленном пригорке повисло над полем знамя Ордена, вокруг которого блестели острия копий свиты магистра.

Опережаемые громом копыт, чёрной тенью летели на шлемоблещущих немцев покрытые болотным илом всадники Петра Горенского. На холмике близ магистра медленно поднимались к луне золотые трубы, дрогнули и опустились. Перед рыцарскими полками не было плотного тела неприятельского войска, которое надо было пробить копьями, рассечь, рвать на части, топтать шипастыми подковами. Лишь тень клубилась тучей пыли и летела уже вдоль фронта. Ничего не видя сквозь низко опущенные забрала, рыцари хватались неуклюжими толстыми перчатками за крючки и винты шлемов, перекладывали поперек седел копья и тянулись к приседельным ольстрам за большими пистулями.

Вдруг, словно какой-то великан дернул басовую струну небесной арфы, в копытный бой вплелся новый низкий звук тугих тетив, прорезанный резким шорохом и свистом густо летящих длинных стрел. Как град, со звоном и стуком ударили стрелы по плотным немецким полкам, слетаясь на блеск шлемов и огоньки фитилей.

Взревели трубы на магистровом пригорке, и по их указу батальон за батальоном кнехтов стал взрываться мушкетной пальбой, брызнули огнями выстрелов рыцарские полки, заглушили всё грохотом пушки.

Раз за разом, в поте лица заряжая оружие, палили в мелькающие тени ослепленные вспышками немцы, получая в лицо убийственные стрелы. Уже полтора часа продолжалась битва с тенями, и, казалось, вся орденская армия вопит в ярости и боли, пробитая толстыми ясеневыми древками.

Вот сорвался без приказа и бросился по прямой, казалось ему, линии рыцарский полк; за ним пропал в ночи, оставив вместо себя кричащих раненых и холмики людских и конских трупов, второй, третий. Не доставая остриями копий врага, тяжёло топочущие рыцарские массы вычерчивали в ночи странные кривые, теряя людей, но ещё не распадаясь.

Со страшным громом столкнулись на пересекшихся линиях два рыцарских полка, их середины навалились на передних, желая достать врага мечом, а задние продолжали падать под саблями русских. В погоне за неуловимыми тенями рассыпался в разные стороны и третий полк, и уже по всему лунному пространству равнины завертелась круговерть коней и всадников, походя сминая и рассеивая ряды кнехтов.

Нервным рёвом труб старый магистр Фюрстенберг удержал, стянул к себе строй последнего рыцарского полка, истово молясь о победе над московитами в этом свальном бою. А всадникам Петра Ивановича Горенского уже приходилось туго среди многочисленных рыцарей и кнехтов, уже негде было оторваться от преследования, и всё чаще сталкивало их лицом к лицу с тяжёловооруженными немцами. Но не оставили их соратники без подмоги.

С рёвом и свистом пришел в движение весь узкий лунный горизонт на востоке. Как туча, взметнулась, поднимаясь все выше в небо, пыль над полками русской конницы, как лес молний, сверкнули в ней клинки. Не выдал своих магистр, бросил вперед последний полк, но тот потерял скорость и силу среди крутящихся всадников, расстроив ряды, сшибся с русской лавой, затрещал под тяжёлыми саблями и стал уступать.