– Помни – ты всегда можешь отказаться, – сказал отец, поворачивая штурвал. – Всегда есть альтернативные варианты. Не подойдет один – подойдет другой.
Он говорил обычным ровным тоном, но чувствовалось, что среди этих альтернативных вариантов есть такие, которые его совершенно не устраивают.
Мать чуть улыбнулась, подпирая рукой подбородок.
– Богатство не лучше бедности, здоровье не лучше болезни, радость не лучше горя – лучше то, что ведет к цели.
Отец поморщился:
– Не передергивай.
– Но ведь это так, – мягко сказала мать.
Это был один из их бесконечных, полуозвучиваемых разговоров, которые прорастали из глубин какого-то прошлого, выступали на поверхность, пропадали снова, оставляя после себя невнятное эхо образов. Вот и сейчас – «хромой кондотьер», «призвание», «судьба», «Единый». Привкус чувства, которое Нимуэ не могла разобрать, как фразу на незнакомом языке.
Нимуэ стала смотреть в окно.
Флаер заложил вираж, снижаясь. Внизу виднелись холмы, сизая река, расходящаяся множеством рукавов – мелкая в это время года, лесистые острова… маленькое серповидное озеро. Несколько других флаеров покачивались у пирса. Отец посадил машину на воду.
Прежде, чем они вышли наружу, он взял ее за подбородок и развернул к себе.
– Цель – чтобы ты была. Чтобы ты длилась. Чтобы ты длилась счастливо.
Мягкие ладони легли на плечи – мать обняла ее со спины.
– Только помни, что счастье не равно отсутствию боли. Не равно отсутствию страха.
Мать и отец; белое и черное; стоять между ними было все равно что на краю скалы у моря – пена взлетает, доплескивая до вершины, рассыпается брызгами, откатывается обратно. Взлетает; рассыпается; откатывается. Взлетает; рассыпается; откатывается – только не снаружи, а внутри.
Нимуэ не могла уловить тех смыслов, которые они пытались в нее вложить – как можно перестать быть, если ты есть?
– Я не понимаю, – произнесла она вслух.
– Мы все когда-то не понимали, – сказала мать.
На дощатом причале, скрестив ноги, сидел дану и наигрывал на глиняной свистульке. Был он русый, длинноносый, до красноты загорелый, весь в каких-то пестрых шнурках и ленточках чуть не до локтя.
Отец молча заступил между дану и солнцем. Скрипнула лаковая штиблета. Дану, не открывая глаз, выпустил последнюю трель, сунул свистульку в карман, крутанулся вокруг себя и ввинтился в воздух, поднимаясь. При каждом его движении медные монетки, костяные бусины, деревянные палочки на браслетах чуть слышно брякали.
Дану выпрямился, приложил руку к сердцу и изобразил поклон. Мотнулись светлые косицы, собранные в пучок на затылке.
– Мое почтение! Не зыркай так глазами, Вран. Надо будет все-таки взять с тебя слово, что ты не вырвешь у меня печень, если тебе что-то померещится не то.
– Почка тоже подойдет, – сказал отец.
– А чинить потом, конечно, мне, – усмехнулась мать, беря его под руку.
– Все как в старые добрые времена! – дану поймал взгляд Нимуэ и подмигнул. – Я – Энгус.
– Я – Каэр, – раздался голос.
Нимуэ обернулась и увидела дану – курносую, с круглыми карими глазами и яблоневым цветком в волосах. Было в ней что-то от рыбы или от птицы, какая-то обтекаемая аэродинамичность в облике.
– Я – Нимуэ, – сказала Нимуэ.
– Добро пожаловать, Нимуэ, – сказала Каэр.
На берегу озера раскинулся городок, из тех, что выращивают за ночь. Четкие геометрические линии выступали из зелени, как плавники из морской пены.
– Тут совсем нет чар, – заметила Нимуэ. – Совсем дикое место.
– Пришлось постараться, – сказала Каэр. – Помех должно быть как можно меньше.
Энгус вывел их к большой десятиугольной беседке.
Чуть наискось от входа в низких креслах, расставленных по периметру, сидели трое.
Один из дану плавным движением поднялся навстречу, зашуршали просторные шелковые одеяния. Второй, чуть помедлив, последовал за ним. Женщина осталась сидеть, разглядывая их исподлобья.
– Доброго дня, – сказал дану. Он был будто с витража – высокие скулы, удлиненное, спокойное, почти неподвижное лицо, на котором «терпение и радушие» начертано, как на щите. – Как долетели?
– Ужасно медленно, – Вран оправил манжет. Блеснула запонка. – Что вы все находите в этих железках?
Дану прижмурился.
– Как был ты ретроградом, Вран, так и остался.
– Увы, – без малейшего сожаления сказал отец.
Нимуэ ощутила, как тяжелая ладонь легла ей на плечо.
– Позволь представить, – произнес Вран. – Эльфин. Мирддин. Керидвен.
Эльфин приветственно кивнул.
Второй названный, Мирддин, с заминкой повторил жест. Он выглядел копией Эльфина – минус мантия, минус невидимая броня, минус возраст. Графичная челка, водолазка под горло, штаны, ботинки. Набросок пером вместо картины маслом. Нимуэ с удивлением поняла, что, кажется, видит того, кто живет так же недолго, как и она сама. Это было очень странно.
– Я – Нимуэ, – сказала она в который раз.
Сидящая женщина дернула краем рта:
– Да уж понятно. – Что-то было не так с ее временем – спрессованным, концентрированным, спутанным, как клубок. Она казалась и младше, и старше всех присутствующих одновременно. Чего-то в ней не хватало или что-то, наоборот, было лишнее.
– Достопочтенная Керидвен – человек, – шепнула мать, отводя Нимуэ к креслу. – Со всеми вытекающими последствиями.
– Это какими, например? – громко осведомилась Керидвен.
Мирддин застыл. Эльфин вздохнул. Вран хмыкнул.
– Например, люди гораздо более ранимы. И нам следует это учитывать, – сказала мать.
Эльфин чуть заметным движением тронул Керидвен за локоть.
– Что такое человек? – спросила Нимуэ.
– Двуногое прямоходящее без перьев, – проворчала Керидвен, расправляя многослойные юбки. На большом пальце вспыхнул и погас рубиновый перстень.
У Нимуэ начинала кружиться голова. Их всех было слишком много. Слишком много для одного маленького места. Что-то ходило, сжимая круги, левиафаном под днищем лодки, отчего ясный летний день начинал казаться ненастоящим.
Она села, сложив руки на коленях, и попыталась отстраниться. Голоса отступили, но легче не стало. Ветер месил над озером облака, то сминая их в комья, то размазывая полосами. Было душно, как перед грозой.
Вдруг воздух дрогнул и разошелся, пропуская высокую седую женщину. Беседка будто рывком раздалась вверх и в стороны. Пространство и тишина заполнили собой все, одновременно разделяя и соединяя собравшихся.
Все встали.
Женщина обвела их взглядом. Зеленые глаза были самым ярким пятном на ее бледном лице.
– Привет вам – от меня и от Круга.
Она сделала плавный жест. Нимуэ поняла, что делает шаг вперед. Краем глаза она заметила, что Мирддин делает то же самое.
– Я – Рианнон, дети, – сказала женщина. – Всякая новая душа – это бесконечно драгоценное приобретение для Авалона. Единый, – что-то прошло тенью в ее голосе, как всегда у матери и отца при упоминании этого имени, – в своей непостижимой милости посылает их нечасто. Работа тех, кто послужил вашими проводниками сюда, почти закончена. Ваша работа начинается сейчас. Я надеюсь, что она не будет тщетной.
Рианнон протянула вперед руки. Нимуэ ощутила прикосновение – прямо над переносицей, там, куда обычно приходится контакт визора. Мир отодвинулся, став одновременно четче.
У Рианнон в ладони оказалась прозрачная чаша. Она протянула ее отцу:
– Вран.
– Я не вмешиваюсь в происходящее здесь ни словом, ни делом, ни мыслью, – тяжело произнес отец. Медленно, будто с усилием поднял руку и бросил черное птичье перо в чашу – вертикально вниз, как дротик.
Рианнон повернулась к матери.
– Эйрмид.
Мать повторила формулу. Голос у нее чуть дрогнул. В чашу лег белый округлый камешек. От Эльфина достался коготь. Тон у него был хорошо поставленный, будто он тренировался.
– Керидвен.
– Что, и я? – Женщина усмехнулась краем рта.
– И ты, – без улыбки кивнула Рианнон.
Женщина сдернула с пояса ножичек, обрезала прядь волос и ссыпала ее в чашу. Слова ее звучали досадливо.
Чаша сомкнулась, превратившись в прозрачный шар. В нем, как в невесомости, плавали заключенные предметы. Рианнон опустила сферу на треножник в центре беседки.
– Пора, – сказала она.
Дальнейшее как-то смазалось – они прощались на причале, обсуждали какие-то технические детали, Эйрмид спрашивала, можно ли пользоваться коммом. Энгус утверждал, что связь может сбоить, Вран пенял на технический прогресс и грозил воспользоваться голубиной почтой, Нимуэ обещала, что найдет способ попроще, все смеялись… Все это было как сквозь стеклянную стену. Слова скользили по поверхности, не отражая происходящего. Когда флаер взмыл вверх, Нимуэ вздохнула с облегчением.
Последней ушла Рианнон – просто исчезла, была, и нет ее.
Мирддин качнулся с пятки на носок, провожая взглядом следы в небе.
– Ты заметила, – сказал он. – Они все напуганы.
Нимуэ покатала на языке слово. «Страх» – это было из мира рыб, птиц, зверей, живых-неразумных; острое, охватывающее все существо нежелание того, что может произойти. Она попыталась совместить «Вран» и «напуган», и у нее не вышло. Но что-то, теснившееся вокруг, мешавшее дышать и двигаться, отступившее с прикосновением Рианнон, должно было как-то называться. Может быть, оно называлось именно так.
– Чем можно было их напугать? – спросила она.
Мирддин смерил ее взглядом.
– Вот и мне интересно.
– Есть вещи, которые они не могут пережить за вас. Оттого за вас и переживают, – Энгус прищелкнул языком, явно довольный каламбуром. – Идите-ка обживайтесь, утро вечера мудренее. Мирддин, айда за мной! – Энгус махнул рукой и размашисто зашагал вдоль берега.
Мирддин коротко кивнул, прощаясь, сцепил пальцы за спиной и последовал за ним.
Каэр проводила Нимуэ в дом, стоящий чуть в отдалении, под высокой раскидистой черемухой – куб с чуть скругленными углами, просторная веранда, пологие ступени, спускающиеся к воде. Белые стены пахли свежеоструганым деревом. Каэр подняла несколько упавших ягод, взяла одну и протянула остальные Нимуэ.
– Я – твой инструктор. Если есть какие-то вопросы – обращайся.
Нимуэ подумала.
– Это надолго?
Каэр пожала круглым плечиком:
– Как пойдет.
Черемуха была иссиня-черная, сладкая и вяжущая одновременно.
Утро было ясное, холодноватое и очень яркое. Энгус привел их на берег.
– Так, ребята, – Энгус дождался, пока все рассядутся кружком, и хлопнул в ладоши. – Правил три. Первое – все происходящее идет под грифом «тайна личности». Второе – все сохраняют антропоморфный облик. Никаких жабр и щупалец, никаких вылазок в Аннуин. До первой Жажды в Аннуине вам делать нечего, разметает клочками по закоулочкам, и мама с папой вас обратно не соберут. Третье – при малейшем дискомфорте мы немедленно останавливаем работу. Если вы чего-то не хотите делать – говорите прямо. Находиться в чужом сознании может быть тяжело. У вас достаточно высокий коэффициент совместимости, но осторожности никто не отменял. Вопросы есть?
Вопросов не было.
– Начнем с простого. – Энгус вытащил из кармана стеклянный шар величиной с небольшое яблоко. – Рассмотрите-ка его хорошенько. – Он протянул штучку Нимуэ.
Шар был увесистый, прозрачный, цвета морской воды, солнечный свет проходил через него, преломляясь и разбрасывая по земле бирюзовые пятна. Нимуэ передала его Каэр. Каэр немного покачала его на ладони и бросила Мирддину. Мирддин покрутил безделку в руках и вернул Энгусу.
– Закройте глаза и представьте, как держите в руке этот шар.
Нимуэ почувствовала прикосновение к вискам – Каэр и Энгус, справа и слева. Это отвлекало. Она сконцентрировалась и восстановила в воображении нужный образ – материал, плотность, цвет, гладкая поверхность, блики света.
Вдруг она ощутила мягкий толчок изнутри головы. Мир вокруг будто сжали по вертикали. Цвета сместились – будто она надвинула на глаза фильтр.
Стеклянный шар на ладони был синим, теплым, тяжелым – и был зеленым, легким, холодным. Одновременно.
Нимуэ сосредоточилась. Оказалось, что восприятие можно переключать.
Синий.
Зеленый.
Синий.
Зеленый.
Синий.
Легкий.
Тяжелый.
Легкий.
Тяжелый.
Легкий.
Мир дрожал и расплывался, как сквозь марево над костром.
– Четыреста… тридцать… семь граммов, – напряженным голосом сказал Мирддин.
Энгус разорвал контакт.
– В Аннуине, – сказала Каэр, – вам нужно будет уметь очень хорошо отличать себя от не-себя. Вам повезло, у вас хороший разброс в полярности. Разобраться будет проще. Но для начала вы должны решить, согласны ли вы продолжать. Обмен информацией всегда идет в обе стороны, и чем дальше, тем интенсивней. Сейчас мы с Энгусом обеспечиваем вам безопасный коридор, но дальше вам придется работать напрямую.
Это следовало обдумать.
Нимуэ шла по берегу озера, по самой кромке. Озеро было небольшое, но глубокое, с изумрудной водой, окруженное горами, которые вставали друг из-за друга, будто декорации в старинном театре – ровными уступами, и каждая следующая была все синей и темнее предыдущей. Там, где у озера был «рог» полумесяца, будто сходились две стены – светлая, лиственная, и темная, хвойная. Справа вставали березы, и рябины, и тополя, слева – сосны, и пихты, и кедры, и лиственницы. Многие кедры росли почти горизонтально – стволы, вывороченные из земли бурей, ложились на землю, ветви вздымались вверх – и продолжали расти. Ох, и бури это были – если сесть в выемку у корней, там можно было бы поместиться целиком.
Как отличить себя от не-себя?
Нимуэ никогда раньше не приходило в голову задаваться таким вопросом. Были отец и мать, был дом, Грозовая башня; были горы, леса, водопады, белки, снующие в ветвях; карпы в прозрачных ручьях; серовато-розовые раковины, сворачивающиеся спиралью, пустые и звонкие; ступени винтовых лестниц…
Здесь лестниц не было, были узловатые корни, выступавшие из земли, полускрытые изумрудным мхом. Она шла, касаясь мха, коры, шелковистых кедровых игл, раскрытых веером. Берег резко уходил вниз, под ним плескалась вода – зеленая, как нефрит.
Зеленая на самом деле? Зеленая, потому что на нее смотрю я?
А кто – я?
Я – кто смотрит на стеклянный шар и видит синий цвет.
В нефритовой воде медленно колыхались водоросли.
Земля и вода смыкались, определяя, с одной стороны, озеро, и, с другой стороны, берег.
Нимуэ пошла дальше, переступая через стволы и отводя от лица гибкие, остро пахнущие смолой ветви.
На обрыве, свесив ноги, сидел Мирддин и бросал камушки в озеро. Камушки подскакивали, оставляя на поверхности цепочку разбегающихся колец. Пять. Семь. Три.
Он почувствовал взгляд и обернулся.
Возникла пауза.
Мирддин поднялся, отряхнул руки, спрятал их за спину и качнулся с пятки на носок.
– Что ты решила? – спросил он, наконец.
Он был выше, чем Вран, но гораздо тоньше и легче, и совсем не продавливал мир под себя. Будто его врисовали в окружающее грифелем – темные волосы, светлые глаза. Удлиненное, вытянутое лицо почти все состояло из острых углов – тени под скулами шли вниз, брови расходились вверх – от этого сосредоточенное выражение казалось сердитым, хотя, конечно, не было. Как и у нее самой – полная длина рукава, ворот под горло, чтобы случайно не хватануть лишней информации через кожу. До начала обучения ей не приходило в голову, что информация может быть лишней.
– А ты?
– Да, – твердо сказал он. – Есть альтернативный, полностью недоступный мне другими способами ракурс. Это как… параллельный мир. Только не параллельный. Конечно, я хочу продолжать! – глаза у него блеснули, он чуть подался вперед и тут же одернул себя. – Если ты, конечно, не против.
– Я не против, – ответила Нимуэ. – Чтобы определить, кто я, мне нужен кто-то, кто не-я.
Мирддин моргнул.
– Погоди. Как можно этого не знать? Ты же знаешь, что ты… – он слегка замялся, – не камень, не птица… не дерево, в конце концов!
– Но я могу стать камнем, или деревом, или птицей, – сказала Нимуэ. – И где тогда будет отличие? Наверное, Энгус поэтому требовал соблюдать антропоморфную форму, – задумчиво добавила она. – Это не то, что ты копируешь, а то, во что отливаешься по умолчанию.
– Н-не знаю, – сказал Мирддин. – Я так всегда хожу.
– Всегда человеком? – удивилась Нимуэ. – Почему?
Мирддин пожал плечами:
– Удобно.
Различий действительно было очень много.
Они сидели кружком на мху, под соснами, у самого берега. За спиной Мирддина Нимуэ могла видеть, как отражается в озере гора, образуя со своим двойником идеальный ромб.
Каэр, как всегда, четко и спокойно, давала указания.
– Левая рука. Точка на три пальца ниже запястья. Нашли пульс. Прижали. Запомнили. Точка к точке, соединяем.
Правая рука. Три пальца к виску. Нимуэ, ты же видишь, что руки у тебя короче, подсядь ближе. Держи спину ровно, без напряжения. Находим пульс. Контакт.
вот, я размыкаю границу
вот, вены тянутся, тянутся, размыкаются, переплетаются
вот, объединяется кровоток
кто передо мной?
Огромный, огромный простор и тишина.
Каменистый холодный берег, темное небо и темные же волны, с шумом набегающие на скалы – единственный звук в тишине.
Звезды, маленькие и яркие, черный силуэт скалы на их фоне.
Далеко, далеко почти у горизонта – на самом краю скалы, у самой пропасти, башенка маяка, зыбкий свет фонаря, не затмевающий созвездий.
Темная, темная вода, случайный отблеск звезды на рассыпающейся пене, темная, темная толща, уходящая глубже, и глубже, и глубже, где царит вечная тишина, где скользят проворные хищные тени, глубже, глубже, вдруг разгорелась светлая точка, матовая, мягко светящаяся раковина. Нимуэ протянула руку, коснулась створок – и увидела сияющую жемчужину, такую, что от красоты перехватило дыхание. Хотелось смотреть, и смотреть, и смотреть, но воздуха уже не хватало, ледяная толща давила все сильнее, сильнее, сильнее, легкие горели, Нимуэ рванулась – и ее пробкой выбросило на поверхность, обратно, в обычный летний день.
Нимуэ потрясенно уставилась на Мирддина.
Мирддин смотрел на нее изумленно и беспомощно.
– Я… я не знал…
Какое у него хорошее лицо, отрешенно подумала Нимуэ. Вот так, когда распахнутое.
– Всякая душа бесконечно драгоценна, – мягко сказала Каэр.
Энгус бросил взгляд на комм, встряхнулся, как пес, выходящий из воды, и хлопнул руками по коленям:
– Три секунды. Для начала неплохо. Идите, ребята, продышитесь. На сегодня хватит.
Нимуэ шла, раздвигая плечом высоко стоящие травы. Болиголов, полынь, борщевик и дикая малина скрывали ее с головой. Она сорвала ягоду – хрустнули зернышки, растекся по нёбу кисло-сладкий сок. Нимуэ вздохнула.
Жить на озере было хорошо, но она устала от человеческого облика, как устают от обуви или одежды. Устала от необходимости смотреть глазами и говорить словами.
Впереди открылась поляна в обрамлении светлых стволов. Нимуэ обняла березу и прижалась щекой к коре. У самых глаз со ствола отходила прозрачная пленка, завиваясь тончайшими кольцами. Нимуэ тихонько дунула. Пленка забилась под дыханием и зашуршала.
Нимуэ подумала, что этот самый верхний, самый тонкий слой коры – совсем как ногти и волосы. И что ногти и волосы – это не так важно, так что, Энгус, наверное, не будет возражать…
Она выставила перед собой ладони и мысленно потянулась из них вверх. Совсем чуть-чуть. Тонкий стебель проклюнулся между кожей и ногтевой пластиной и потянулся наружу. Дрогнули листья, разворачиваясь в стороны, навстречу лучам.
Хрупнула ветка.
Нимуэ вздрогнула и обернулась, пряча руки за спину.
Это был Мирддин. Яркое пятно света падало на него сквозь крону, заставляя неловко щуриться – будто он встал в тени, но простоял, не шевелясь, столько, что она успела сместиться.
Нимуэ досадливо прикусила губу. Она бы заметила, что рядом кто-то есть, но слишком увлеклась. Для этого от них и требовали соблюдать человеческий облик – чтобы не уходить целиком во что-то одно.
– Я не хотел тебя напугать, – сказал Мирддин.
– Ничего. – Нимуэ вздохнула – Мне не следовало увлекаться. – Она посмотрела на стебелек мяты, растущий из руки. – А зачем ты здесь?
Мирддин на миг отвел глаза.
– Я… я думал. Я не понимаю, как можно знать… знать то, что мы знаем, и устроить из мировой истории то, что она из себя представляет. Фир болг, дану, люди, ангелы… как можно было знать все это и наворотить такого? Разделение, войны, падение Атлантиды… как это возможно вообще? Кем надо быть, о чем надо думать?
– Не знаю, – сказала Нимуэ.
Ей даже не приходило в голову задаваться таким вопросом.
В кронах пробежал ветер. Прошелестели березы. Росток мяты кивнул листьями. Мирддин протянул руку, чтобы его коснуться и тут же отдернул.
Нимуэ вздохнула. Под ее взглядом веточка мяты мгновенно пожелтела, высохла и рассыпалась трухой.
– А я не понимаю, как можно постоянно быть человеком, – сказала Нимуэ. – Как люди не устают от самих себя?
– А кем ты хочешь быть? – спросил Мирддин.
Нимуэ пожала плечами.
– Травой. Водой. Деревом. Кем угодно. Но нам же запретили менять форму.
У Мирддина блеснули глаза.
– Форму – да…
Он развернулся на пятках и оглядел поляну. Даже по затылку было видно – что-то он затеял. Мирддин уперся в березу тремя пальцами, как при контакте, прикрыл веки и замер. С его лица пропало всякое выражение – видимо, у Мирддина всегда так получалось, когда он переставал за собой следить.
– Ага! – наконец, он вынырнул изнутри наружу. Перемена была разительной – будто включили лампочку, настолько лицо озарялось присутствием изнутри. – Форму можно и не менять, – довольно сообщил он.
– Как? – жадно спросила Нимуэ.
– Можно сделать коридор. Как Энгус делает… только, – он свел брови, будто что-то просчитывая. – Можно тебя…?
Нимуэ непонимающе вскинула глаза. Мирддин чуть замялся.
– Ты же тоже… как дерево.
– А, – она поднялась с травы. – Да.
Сухая, горячая земля; россыпь сосновых иголок под ногами; теснящиеся стволы, уходящие высоко вверх, синий лоскут неба между ветвей; шершавая кора, нагретая солнцем; басовитое жужжание на самом пределе слуха. Рой, снующий вокруг. Образ-портал; переходная зона между своим и чужим сознанием.
Нимуэ подставила руку. По ладони поползла мохнатая золотая пчела, трепеща слюдяными крыльями.
В вершинах сосен прошел ветер.
Вивиэн. Ниниэн. Нинева.
Нимуэ поняла, что обращаются к ней.
Почему пчелы, беззвучно спросила Нимуэ.
Ответ был похож на костяшки домино, падающие одна за другой, четкая цепочка ассоциаций: пчелы вылетают из улья – пчелы исследуют местность – пчелы собирают нектар – пчелы возвращаются – пчелы дают мед.
Почему мед?
Ничего нет слаще понимания, вот почему.
Ей вдруг стало интересно, как это выглядит глазами Мирддина, без перевода на привычный ей язык образов. Она попыталась заглянуть на другую сторону. Лес задрожал и распался; замелькали многоцветные блоки – образы, формы, слова, цифры, паутина связей. Ясная и четкая система образов превратилась в пеструю мешанину, и Нимуэ выбросило наружу.
– Понимание, образующееся в результате переработки личного опыта, поступающей извне информации и концепций, является единственно значимым результатом любой деятельности, – проговорила Нимуэ вслух последнюю формулировку, пойманную в чужом сознании.
Мирддин моргнул.
– Да.
– Почему Вивиэн? – спросила Нимуэ.
– Звучит, как ты. Не вся ты, одна из проекций тебя. Это как… – Мирддин поискал сравнение. – Как простые числа. Простые числа всегда гладкие. Смотришь на число и понимаешь, простое оно или нет, не считая. И точно так же, я смотрю на тебя и понимаю, как должно звучать имя, чтобы звучало так, как ты.
Нимуэ покачала головой:
– Я не умею так видеть числа.
– Пи очень красивое. Это как лететь на флаере и смотреть на пейзаж внизу. Есть очень красивый момент, не далеко от начала, шесть девяток подряд, с семьсот шестьдесят девятого знака после запятой. Они светятся темно-синим… Надо будет попробовать. Может, я смогу показать тебе…
– Ты говорил про деревья, – напомнила Нимуэ.
– А. Да. – Не отрывая пальцев от ее виска, Мирддин свободной рукой нашарил дерево, прикрыл глаза, настраиваясь, и улыбнулся, не поднимая век:
– Смотри!
На миг она увидела поляну из глазниц Мирддина, как сквозь окно – с точки на фут выше, как сквозь тонкое зеленоватое стекло – но тут стеклянная граница лопнула с хрустальным звоном, и все рывком изменилось.
Она уходила корнями вниз, вниз, в глубину, к сердцу земли, за сладкой водой, которая становилась ее прохладной кровью, ее тысячи, тысячи незрячих лиц теснились, подставляя ветру щеки, жадно глотали солнечный свет раскрытыми ртами, мир был прочен, вечен, незыблем, размеренно вращался вокруг, наматывая круги – от дня к ночи, от зимы к лету, снова, и снова, и снова. Она сладко потянулась вверх, чуть пританцовывая, расправляя плечи – макушка ушла в синий воздух, где толклись мошки, стрижи, облака, птицелеты, спутники, становясь все выше, выше и тоньше, протянула руки, вбирая и обнимая, маленький синий шарик, огненная золотая бусина, ожерелья, россыпи, а ее было мало, было отчаянно мало.
В ледяной тьме смеялась, переливалась, гремела, грохотала неистовая симфония. Нимуэ задохнулась от ужаса и восхищения.
На это невозможно было смотреть.
Не смотреть на это было невозможно.
Двойная спираль крутилась быстрее, быстрее, быстрее.
Гармония гремела – на самом пределе выносимого. За ним.
Черное, золотое, алое толклось внутри и снаружи, обгорая и осыпаясь в ледяную тьму раскаленными хлопьями.
Сквозь литавры и трубы какой-то голос звал ее по имени.
Нимуэ… Нимье!
Нинева. Ниниан. Ниниэн.
Вивиэн, Вивьен, Вивиана!
Имена падали вниз, отсекая ее от вечности хрустальными гранями.
Последнее рухнуло стальным лезвием.
Нимуэ открыла глаза. Она сидела, вжавшись спиной в корень. Над ней, тяжело опираясь о ствол, на коленях стоял Мирддин, взмокший, как от долгого бега. Прядь прилипла ко лбу, по футболке расплывалось темное пятно.
– Гвен… Гвендолоена, – выдохнул он. Нимуэ скорее прочитала это по губам, чем услышала.
Внутри черное и алое билось о стеклянные стены. Стекло похрустывало, ползло трещинами.
Черное, золотое, алое.
То, к чему у Мирддина был ход, а у нее не было.
Алое, золотое, черное.
Пусть будет мое.
Или пусть перестанет быть.
Это было как голод, только много острее голода, полностью застилавшее обычное зрение.
Там, снаружи, за стеклянными гранями, нельзя было жить, нельзя было дышать, но это было неважно, неважно, неважно.
– Ты как? Как ты? Ты меня слышишь?
Как он может? Как он смеет!
Это нечестно.
Это несправедливо.
Пусть отдаст!
Пусть отдаст обратно!
Черное, золотое, алое.
Алое, золотое, черное.
Пусть будет мое.
Или пусть перестанет быть.
Пусть отдаст.
Или пусть не будет.
Нимуэ разлепила веки.
– Уходи. По… жалуйста.
Она попыталась подтянуться и встать. Ветка обломилась. Дерево закричало.
Не слушая, она попыталась втиснуться внутрь, пройти еще раз тем же путем наружу – но береза была слишком полна березы, в ней не было места еще для Нимуэ. Она попыталась надавить – дерево под рукой хрустнуло. Она с недоумением посмотрела на раскрошившийся в черную пыль корень. Тогда она попыталась вместить дерево в себя – и оно вскрикнуло, кануло внутрь, растворилось и исчезло. Его не стало.
Она потянулась, пытаясь зацепиться хоть за что-то – но все, чего она касалась, распадалось и умирало. С этим ничего нельзя было поделать.
Она этого не хотела.
Тогда пусть не буду я.
Она подтянула ноги к груди и обняла колени.
На краю сознания, отдельным слоем сквозь черно-красную пелену проступала сетка лучей. Лучи держали мир; это было как гравитация, но важнее. Связь? Смысл? Суть? Лучи соединяли бусины света. Некоторые метались. Это было как три точки, пытающиеся вырваться из проходящей через них плоскости.
Одна бусина скользнула ближе; мелькнули карие тюленьи глаза, плеснуло морем. Волна подхватила ее – и все померкло.