Моей сестре Шоне

У полного солнечного затмения пять фаз.

Первая – на солнечный диск наползает тень от Луны, откусывая край.

Вторая – Луна накрывает Солнце, лишь по краям сочится свет; получается сияющее кольцо.

Третья – Солнце закрыто полностью. Самый жуткий и драматичный из всех этапов. Становится темно, резко холодает, умолкают птицы и звери.

Четвертая – Луна понемногу сползает.

Пятая – Луна больше не закрывает Солнце, затмение миновало.


Мы стоим плечом к плечу перед грязным зеркалом. Наши отражения, сталкиваясь взглядом, поспешно отводят глаза. Мы обе в черном. Так диктуют приличия; ни одну из нас не судят, но мы обе знаем, что в подобных делах всегда винят женщину.

Туалетные кабинки позади пусты, все двери открыты. В суде сказали бы, что тайна соблюдена. Следить за словами надо не только в комнате для дачи показаний.

Я кашляю. Звук отражается от стен, выложенных кафельной плиткой, и эхом улетает в коридор. Здесь множатся все звуки: стук казенных дверей, скрип тележек, заполненных тяжелыми папками. Высокие потолки ловят слова и, коверкая, сбрасывают вниз.

В здании суда все несоразмерно – огромные залы, открытые пространства. Так строят специально, чтобы человек ощущал себя маленьким и ничтожным по сравнению с всемогущей машиной правосудия и проникался значимостью каждого произнесенного под присягой слова.

Время и деньги тоже несоразмерны. Правосудие заглатывает золото. Свобода человека стоит десятки тысяч фунтов. На украшения Салли Балкомб, сидящей в зале, можно купить небольшую квартиру в Лондоне. Даже кожа, которой обтянуто судейское кресло, источает запах денег.

Но в туалете все равны. Здесь, например, не работает слив, нет мыла и не закрываются дверцы. Вдобавок ко всему подтекают бачки, отчего тихо говорить невозможно. Если бы мне вдруг захотелось что-то сказать, пришлось бы кричать.

Рассматриваю отражение с головы до ног. Покрой платья скрывает изгибы фигуры. Я собрала волосы – длинные, блестящие (первое, что привлекло во мне Кита; он сказал, что заметил бы их в полной темноте) – в низкий пучок. Мы обе смотримся… тихонями. Нас не узнать в тех девушках с фестиваля, которые разрисовывали тела золотой краской, чтобы петь и танцевать в лунной ночи. Обе ушли безвозвратно, каждая своим путем.

Снаружи хлопнула дверь, и мы вздрогнули. До меня вдруг доходит: она тоже на нервах. Отражение закрывает глаза и задает безмолвные вопросы – слишком значительные, слишком опасные, чтобы произнести их вслух.

Как мы дошли до такого?

Как мы здесь оказались?

Чем все это закончится?