Офис находился на втором этаже, а два пролета между входной дверью в подъезд и лестничной площадкой второго этажа всего на балл отличалось от фона в подъезде, где жил Игорь. То есть, четыре. Это небольшое, но ощутимое все-таки отличие происходило из более высокой зарплаты для здешней уборщицы: она обязана была привести в порядок большее количество поверхностей. Ее жалование явно относилось к категории классических представительских расходов. На территорию фирмы можно было зайти через единственную дверь, представлявшую собой подлинный бастион. Сталь в коже. Камера – через нее охранник видел все, что творилось перед дверью. Фонарь (освещать лица подозрительных персон). В комплекте с кожей, сталью, камерой и фонарем пребывал также пневматический пистолет А-20, чудо русской конверсии: на него не требовалось никаких разрешений, но, как сообщил Игорю с доверительным выражением лица один из караульных, «в случае чего, с десяти шагов черепную кость на раз дырявит». Охранников Игорь почти не замечал, поскольку они были исключительно точно подогнаны в качестве необходимой приставки к дверному комплекту. Дверь – два (новая), камера никак не воспринимается, вне шкалы; «караульный» стол за дверью – три, так как всякая стандартная офисная мебель оставляет впечатления тупости и неудобства, а это было именно оно: годовалое черное приобретение, каких в московских офисах 90-х годов двенадцать на дюжину, к тому же с микроскоплениями пыли в микротрещинах крышки. Охранник тоже три, причем независимо от конкретного человека, одетого в дешевый пиджак с дешевым галстуком, повязанным на дешевой рубашке, но при выдающейся стойкости стрелок на брюках, при общей высококачественной опрятности; собственно, без немного тревожных воспоминаний о том, как эти самые стражи бастиона принимают водку после ухода начальства – военные все-таки по способу жизни люди, традицию пить можно приглушить, но никак не вытравить – и становятся порой уж больно задиристыми (а ну как и полная невменяемость улыбнется когда-нибудь хамской своей рожей!), без этих воспоминаний – два, а с ними – верное три. Тут уж ничего не поделаешь.
Вообще, второй, третий и четвертый этажи принадлежали еще с советских времен гостинице, тихо сдавшей в обход всех указов второй этаж фирме, где работал Игорь, а четвертый какому-то туристическому агентству. «Туристы» проявили неуемную инициативу, испортив все лестничные клетки дома отвратительными плакатами: море-солнце-пальмы, стерильная женщина до половины из воды, на лице нарисована барби-улыбка. Мужчины – все, вне зависимости от возраста, национальности и сексуальной ориентации – примерно одинаково оценивали перспективы близости, которая могла бы последовать за знакомством с таким экземпляром: приятнее всего было бы дать пинка, чтобы посмотреть, как затрепещет спортивная попка; на прочее никого не тянуло. Наиболее угрюмые личности по дороге домой обращали к резиновым бедрам укоризны: «А ты поживи попробуй на наши триста». Или: «Ну и жуй свое поганое баунти».
Между прочим, перед дверным бастионом и в непосредственной близости от море-пальм в давние времена поставлен был стол и два стареньких кресла для курильщиков. За столом сегодня сидела благородная Елена Анатольевна. Реальность «паровозного» стола гармонизировала реальность боевого поста охранников; роскошь Елены Анатольевны уравновешивала кошмар баунти в купальнике. Игорь восхитился этому блистательному перекрестку. Шкала предлагала очень разные баллы для эмпирики стола-кресел-дамы и для общей, более высокой по интеллектуальному уровню эстетики перекрестка.
Стол охранника Игорь воспринимал как место официальное с легкими оттенками торжественности и даже незначительной угрозы со стороны системы, учредившей это место. А вдруг пропуск не в порядке? Курительный оазис, несомненно, представляет собой островок вольности, демократии и прочих раскрепощенных состояний. Охранник, кстати, обязан тихонечко записывать всех тех, кто задерживался в малюсеньком гайд-парке дольше, чем на пятнадцать минут; об этом по секрету было давным-давно рассказано всем сотрудникам, кроме жестковыйных особ, скупых на «доброе утро», или «здрассьте», или рукопожатие. Для курильщиков приспособили маленький журнальный столик: полировка покоробилась и пошла мелкими трещинами по краям, грубые ботинки и нежные туфельки испещрили нижнюю часть крошащихся дээспэ черными отметинами. Пять-шесть. В центре – неизбежная банка кофе с окурками. Нет, явно шесть, слишком много пепла рассеяно вокруг псевдопепельницы. У огромного большинства людей собственные размышления ценятся много выше, чем способность следить, куда летит стряхиваемый пепел. Эта иерархия далеко не всегда оправдана. Рядом со столиком – два красных кресла, в незапамятные времена неисправимо продавленные и потерявшие форму. Шесть. Положительно шесть, особенно если учесть эти грязные разводы на обивке: когда на тебя несколько тысяч раз садятся в брюках и юбках очень разной степени стиранности, невозможно остаться без таких вот разводов.
Да, но зато оба стола – на равном расстоянии от двери, и несокрушимый бастион служит почти что символом барьера для вечной дуэли между official power и фрондой интеллектуалов. Эстетически это даже красивый минус к хаотизму и мерзости мира.
Особенно если в одном из кресел сидит Елена Анатольевна, улыбается и глазами добавляет к улыбке особый невысказанный смысл. Красивые женщины, в сущности, ничем не хуже котов. Они могут срезать до трех баллов. Особенно молча. Больше трех баллов не убьет даже Клаудиа Шиффер или какая-нибудь Мерилин Монро.
Елена Анатольевна здоровается сущностно точной и очень щедрой для женщины фразой:
– Приятно видеть Вас, Игорь.
– Вы очень красивы, Елена Анатольевна, – если отвечать в тон, получается прекрасная игра.
– После часа на метро и перед восемью часами работы славно отдохнуть взглядом на вас.
– Я рад, что могу подарить Вам такую возможность. Впрочем, вы дарите большее.
– Мне хотелось бы верить в это.
Наталья Николаевна Гончарова золотом своей блистательной близости к Пушкину намного роскошнее вычурного серебра альтмановской Ахматовой. Елена Анатольевна из породы того же золота – правильной обольстительной женственности. Такое золото выше иронии и выше страданий. Даже выше таланта.
Эта красавица врожденным женским талантом знала, что дама с куревом в руках хорошо выглядеть не может по определению; исключение составляет сеньора в карибском стиле с изящным длинным цилиндриком в длинном же мундштуке. Но длинный мундштук по российским меркам означает либо социальный статус ого-го, либо самые сливки полусвета: судя по сведениям газет и журналов, не дешевле трехсот пятидесяти долларов за ночь, причем далеко не с улицы. А это совсем не Карибы. У Елены Анатольевны больших денег не было, сил отказаться от дурной привычки – тоже не было, поскольку ради кого, собственно? Она прекрасно понимала, что запах изо рта и что легкие, и что зубы. Курила умеренно. Она всегда, в любой позе и при любом освещении была чудо как хороша. Природное богатство, то, что имиджмейкер может только испортить. Она была хороша настолько, что все мужчины фирмы знали ее возраст: тридцать пять лет. Одиночество было способом ее жизни вот уже два года или около того. Возможно, иногда ее посещали мужчины-на-ночь-на-две, но Елена Анатольевна несла в себе полное нежелание делиться секретами интимной жизни с кем бы то ни было. Кое-кто в офисе хвастался, что «завалил ее как-то раз». Но доказательств представить не удавалось, причем Игорь точно знал, в чем причина отсутствия доказательств: в отсутствии самих фактов. Здесь ей было не с кем. Поразительная красота Елены Анатольевны пребывала на том отрезке женского пика, который уже заворачивал слегка к низу. Через три-пять лет разрушение приступит к своей ужасной работе. Это Россия, и здесь небогатой женщине после тридцати и с дочерью одиннадцати лет чрезвычайно трудно уподобиться Джейн Фонде. Подиум плакал по ней: высокая, стройная, с небольшими, но эффектными грудками, волосы каре светлый каштан, походка и прямая гордая осанка балетной юности, грация превосходного, хотя и не столичного танцевального училища. Никаких мышц, спорта, чуть-чуть кремов и огромная даровая женственность. Елена Анатольевна эти три-пять лет могла бы сиять. Но рискнув верной работой ради подиума, можно и сорваться, а ребенок – существо довольно дорогостоящее и требует благоразумия. Лицо Елены Анатольевны, надо полагать, моделировал некий анатом эпохи Возрождения: в чертах присутствовала точная геометрия: классический прямой нос, высокий лоб, тонкие изогнутые полукружиями брови, маленький, чуть строгий рот. Почти полное отсутствие косметики, только немного тона для кожи и блеска для губ. Должно быть, анатом бывал в Леванте, а то и в византийских землях: по миндалевидному разрезу глаз легко угадывался его восторг и тайное преклонение перед восточными женщинами. Дороги судьбы однажды должны были привести анатома-итальянца в места не южнее Ютландии. Эскиз лица Елены Анатольевны наложили на белую скандинавскую кожу. Какой потомок конунгов привез в родной фьорд добычу из гарема, чтобы его внук помог своей жене зачать северную турчанку, сирийку, левантийскую красавицу? Елену Анатольевну чертили с очень древних и очень классических образцов. Надо полагать – да кой черт полагать – чувствовалось за версту, что внутри этой женщины была спрятана примерно такая же по принципу действия, как у Игоря, шкала, но только в отношении мужчин. Бог весть, действовала ее шкала на сознательном или подсознательном уровне, одно явно – действовала. То, что внимательный мужчина мог счесть внутренним благородством, играло роль точного механизма, определявшего: кто получает право на благосклонность и близость Елены Анатольевны. И то, и другое, в тонком устройстве шкалы оценивалось как награда за некие достоинства, за рационально неопределимую мужскую настоящесть, довольно редкую для современных городских условий. Игорь, чуть ли не единственный из сотрудников фирмы, проходил тест…
Так вот, зная, что курящая женщина не сумеет, как бы ни подыскивала способ, позу, сложение пальцев, выглядеть изящно, Елена Анатольевна курила так, чтобы сигарета была спрятана от наблюдателя. Сигарета в ее пальцах неизменно пребывала ниже уровня крышки стола.
Губы Елены Анатольевны улыбались дружелюбно и невинно. Ослепительный темперамент Елены Анатольевны языком темно-карих зрачков в миндалевидных восточных глазах обещал в тысячу раз больше губ; он обещал страсть. Не погибель какую-нибудь, а преданную, нежную, заботливую страсть, о которой с отрочества мечтает мужчина, и которой до самого гроба не получают девять из десяти мужчин. О!
Женские глаза – великое орудие обмана. Так мало слушает мужчина свою избранницу, так мало думает о ее характере! и даже по телу может томиться не столь уж сильно. Но обещающие глаза женщины плетут экзотические сказки о чудесной близости душ, о прекрасном диалоге на всю жизнь – как не быть тут любовному пыланию в простоватом мужском сердце; нельзя сказать, что близости такой и диалога быть не может, но абсолютное большинство обладательниц обещающих глаз, никогда не видели, не чувствовали, не знают как это бывает и никогда не смогут сотворить больше чем на неделю – то, что обещают глазами навек. Однако и не обещать не могут: природа сильнее. Обманувшись, глупцы кричали, кричат и кричать будут: ты такое мне сулила; на что получают резонный ответ – нет мол, не говорила я ничего такого; и правда, вроде бы не говорила. Но что же было такое обещающее, ведь было что-то? Кто в таких случаях вспомнит глаза! Труп так и не понял, чем его закололи.
Елена Анатольевна… видела, чувствовала, знала и могла. Обещала правдиво. Неудобная, конечно, разница в возрасте: у молодого человека сколько там весен? Двадцать шесть? Двадцать восемь? Но и годы ее уходили, а предназначение быть наградой не сбывалось из-за отсутствия достойного награды. Так что лучше и правильнее выходило обещать, чем опускаться до случайности.
Елена Анатольевна вполне подходила Игорю: один балл (летом показала коротковатой своей миди вены, руки застираны, курение). Мелочи, в сущности. Но, во-первых, Игорь вот уже четыре месяца занят. И так прочно занят, что даже Елена Анатольевна… Во-вторых, эта женщина не могла быть на год или на полгода. Ее благородство столь высокорожденно, что любое слово и действие с нею означает некоторое обязательство. Так что мог получиться со штампиком, без штампика ли, но только брак и ничего другого. Ее ребенок и его привычки превращали брак с Еленой Анатольевной в нечто весьма серьезное; о таких вещах умные люди думают крепко. Кроме того, у Игоря было странное чувство, что боги на сей раз сплели для него и этой красавицы слабо ощутимое, но ощутимое все же предназначение. Что-то вроде да, но не сейчас, не сейчас. Решиться на Елену Анатольевну было нелегко даже теоретически, требовалось мужество. Возможно, став с нею близким, Игорь совершил бы самый смелый и самый правильный поступок в своей жизни. Возможно. Было чувствование чего-то в это роде.
Он молча пообещал ей незатейливыми мужскими глазами серьезное отношение к поставленной проблеме, нажал кнопку звоночка охраннику и на щелчок отмыкаемого замка вошел в офис.
Елена Анатольевна еще держала несколько времени его воображение. Риск физиологии добавлял в-третьих. Очень все-таки коварный этот риск, сплошная русская рулетка. Было бы ужасно и подумать о таком, но потом, когда-нибудь, когда Игорь станет свободным (от чего Господи упаси), и Елена Анатольевна явно окажется лучшим изо всего, он… возможно… вероятно… скорее всего… на все сто процентов попросит ее о пробе; при всей своей гордости Елена Анатольевна согласилась бы. Ставки слишком высоки для ошибок, да и ночь с достойны если и не закончится наилучшим образом (то есть жизнью с достойным), то все же будет маленькой службой предназначению. Да, да, попусту рисковать физиологией – то же самое, что попусту рисковать жизнью. Урок уже имеется.
…Не так уж много дней в году Балтийское море бывает ласковым и теплым. Лето, август, казалось бы, черноморский полдень томителен, египетский – прямое убийство, а тут, под Сестрорецком, почти осень. Ясный ветреный холод весь в каких-то зябких блестках, весь в солнечных зайчиках, играющих на полянах редкого и невысокого приморского леса; нельзя плавать, самые храбрые и горячие в прямом смысле этого слова люди отваживаются загорать; одинокие лежаки уходят в долгий отпуск; кошки с особым понурым замедлением бродят по домотдыховским асфальтовым дорожкам; дикие пляжи дичают до совершенно безлюдных эр; устроившись на прохладном песке, можно обозревать прозрачную архаику йотунского времени… Как будто растленный цивилизацией Гильгамеш еще не повержен седым варварством Энкиду, а в Атлантиде только-только принялись оплакивать гибель последних городов арктической прародины на тонущем острове Туле.
Никогда Игорь не любил загорать, а грязная прикурортная жижа (шесть-семь, прочно все двухнеделие) отбивала охоту наслаждаться прелестями купания. Зато холод, песок, небо и особенно ветер были здесь древними. Игорь часами мог сидеть в песке у моря и чувствовать их.
В тот день ненадолго стало чуть теплее, и пляжная полоска, отгороженная от аборигенов сеткой, собрала одиннадцать тел. Благообразная семейная троица с трех– или четырехлетним надрывным басом. Два классических гуляки-холостяка при пузиках, пивке, картишках и цветастых рубашках, словом, жизнь. Смуглая тощая дурнушка в старом кое-где зашитом купальнике, лет тридцать, при ней дочь – такая же тощая дурнушка, у обеих на лице написаны ночные бдения с Серебряным веком и развод – у мамы свершившийся, у дочки – предстоящий. Еще – красивая пара: она высокая крашеная, хищно-гибкая, около сорока, очень богатая женщина – подтяжки, откачка жира и пластические операции безумно дорогих тарифов, но черт, они того стоили! он – гора мускулов, ему не надо было денег, он эту бабу брал с подлинным исступлением – какая девочка, какие загибоны знает, ему три раза плевать было на ее бабки; они жили великолепной плотской страстью и взаимным обожанием. Секретная прапорщица – полуспортивная, маленького росточка, почти под бокс, да! хотела выглядеть на тридцать шесть и рассветами встречать романтику. Белобрысый парень, худой, стройный, альбинос, двадцать один—двадцать три, по виду немножечко недоариец; наверное студент: все на море мечтательно смотрит, зовут Игорь.
После заезда прошла уже неделя. Вдруг явилась пантера. Добыча, где ее добыча! Это было ясно с самого начала: именно с ее приездом обязательно должна была испортиться погода! Все против нее! С чего тут собирать урожай? Что тут лежит? Что тут водится, что бегает без пользы? Бугра, как обычно, уже получили другие. Этот холод! Отмерзнет все. Если надо, она влезет в это гадкое море, чтобы потом ее тонкий корейский халатик почти-кимоно, аппетитно прилипал к телу; но уж такое оружие – только на крайний случай. Супруг на цепкой привязи. Хорошо, не галька. Ноги, конечно, будут увязать, но уж спортом-то я им тут позанимаюсь. Ну, кто? Студентик ничего, беленький, кожа чистая, если что – стихи почитает, приятно. Но несолидный какой-то, мосласт. А эта ей не конкурентша, малявка стриженая. Тоже, небось, не прочь, караказябра малорослая. Из армейских: даже лежит и то строем. Этот без кепки тоже сошел бы, брюхо, оно хоть и улыбается во весь пупок, зато волосатенький, да и ухватку видно. Интеллигентши не в счет. Второй уж больно жирен, я без мотора такого борова с бока на бок не перекачу. Притом еще трехдневная щетина не опалена. Пошел он! Жалко все-таки, что бугра уже разобрали.
Пантера легла так, чтобы от Игоря и пузатеньких ее тело оказалось на равном расстоянии, а от супругов подальше: курица точно будет ревность разыгрывать, вон брови уже в струночку сошлись.
Она была хороша; чуть выше среднего роста, немного полновата, но эта полнота лишь придавала привлекательности: вся трепещущая Пантерина плоть выглядела как единый гимн округлости и женственности – никаких юнисексов, бизнес-вуменов, полупарнишечьей стати, за пристрастие к которой ругал бисексуальных эллинов Иван Ефремов; возраст не определил бы даже самый блистательный специалист по женщинам, но уже то, что подобный замер не вытанцовывался, явно свидетельствовало: двадцать восемь скрылось за кормой, все в пенных бурунах смертных лет, и пришли времена некоторой конспирации. Полнота изнутри натягивала темно-оливковую кожу (и это существо приехало загорать!), лишая морщины малейшего шанса. Кожа поблескивала не то что бы шелковисто, а даже как-то глянцевито. Крупные бедра, тонкая талия, резко расходящийся к плечам треугольник. Груди. Что сказать о них? Упругие, округлой формы, упрямо стремящиеся растоптать мужчину? – одним словом упряглые груди; купальник-боди, неестественно яркого канареечного цвета – как сигнал: у вас есть десять секунд, чтобы дать дорогу или покориться; под самым почти обрезом «декольте» соски убедительно преодолевают силу синтетического натяжения; невозможно увидеть, но чувствуется, что нежная кожица вокруг них должна быть темно-серого цвета. Пантера, это совершенно ясно, не чуждалась шейпинга и вовсю работала с дорогими кремами. Волоски в подмышках – сбриты начисто.
Игорь отчетливо понимал, что моногамия для этой женщины играет роль бортов и железочек в детской игре, когда на небольшом разрисованном поле железный шарик, выстреленный из железной пушечки, отскакивая от всякого рода стенок, вертушек и проволочек, везде находит призовые лунки. Она должна была находить везде. Прежде, чем спросить, замужем ли она, любой мужчина сообразительнее дауна осознавал, что на курорт Пантера приехала без мужа. В древности таких женщин любили брать жрицами любви в таинственные храмы – за неукротимость; их даровали воинам после победы в кровавых битвах на одну ночь, и ради такой ночи те желали еще войн и еще побед; раз в году их выпускали на священный луг, поили вином до вакхического исступления и посылали убивать царя-мужчину – для свершения обряда традиционной смены власти… XX столетие для Пантеры было мучительным пленом.
Пантера происходила из какой-то ориентальной породы, не среди берез ее зачали, да хоть бы и среди берез: неистовый юг, утомительно жаркий восток расплавили бы смолистую, медленно текущую славянскую кровь. Лицо ее до крайности не соответствовало телу (внешне это была единственная деталь, определявшая пантеру на два): слишком длинная тонкая шея и слишком цивилизованное, изящно профилированное греческими мелкими чертами лицо. Но уж пухлые чувственные губы, чуть раскосые глаза и черные вьющиеся волосы подарили этой ориентальной породе неистовые сельджуки или свирепые османы: из поколения в поколение они насиловали женщин Пантериного рода, насиловали ко взаимному удовольствию, растлевая цивилизацию неискусной, но бурной своей силой.
Лукавый призыв полупрятали ее глаза. Как у какой-нибудь Феодоры. Но нет, не Феодора, на царская стать, проще, проще – для воинов.
Долго и со знанием стриптизного дела Пантера натиралась антизагаром. Дело небесполезное. Если даже не учитывать прямую его капканную суть, то настоящий профессионализм в уходе за собственным телом состоит прежде всего в непрерывности: какой свет, сколько жара, сырости, какова сила ветра – много всего рискованного соприкасается с единственной подлинной драгоценностью. Не будь на пляже ни единого человека, то есть мужчины, она натерлась бы с неменьшим старанием (быть может, не так медленно), да она натерлась бы даже во сне, даже в гробу! Курица отворачивала рожу своего, студент плюнул глазеть на море, даже пузатенькие вдвое замедлили режим отхлебывания пива.
Тело так победительно кричало, что Игорь не обратил внимания на цвет глаз: какие они были: зеленые? карие? серые? Нет, кажется, не серые.
Ориентальная Пантера встала, поставила ноги на ширину плеч, развела руки… И, Боже, Боже мой, Господи, какие это были упражнения! Какие наклоны, какие приседания это были. Женщина просто разминалась и разогревалась перед купанием в неласковой балтийской водице. Но этот мостик – уже на грани с запретными зрелищами… А этот перенос тяжести с одной ноги на другую? Хоть когда-нибудь, хоть кто-нибудь видел такие переносы?
Она дразнила их минут десять или пятнадцать. Даже запыхалась. Положительно, очень не хотелось лезть в серые едва пригретые солнышком волны. Одна пока что была польза: курица увела своего этого со своим этим, а военная гномша демонстративно повернулась на бок: к аттракциону задом. Ну что же вы, ребята, больше смелости! Зашевелился, кажется, студентик.
У Игоря никогда прежде не было женщин. Двадцатилетие остались позади, немало было приятных знакомств, но близость всегда представлялась делом слишком важным, чтобы лечь на случайную девицу. Девственник! Ну и что? Утописты, во всяком случае некоторые из них, не рекомендовали брак до двадцати пяти лет… А прыщи сводила импортная химия. Пантера была два. Ему встречались достойные кандидатки от одного до трех, но никак не складывалась ситуация, или же чувствовалось, что их от одного до трех – только с виду. Но не страдал он как-то. Нет, положительно не страдал. В некоторых случаях играла, конечно, нерастраченная мужская сила, но играла она не фатально. Одним словом, танец живота как раз показался ситуацией, которая сложилась, поскольку он звучал в пляжной почти-зябкости громче и яснее хунвэйбиновского вопля «Да здравствует Мао!». Иероглиф, который трудно не прочесть, даже не зная китайского языка. Игорь чувствовал, что какая-то неправильнинка здесь присутствует, что женщина эта – не его; но такое понимание – на генеральном плане, на уровне жизненной стратегии, а вот в частности, уж больно удачно сложилась эта ситуация. Он подошел и сказал безо всякого смущения: