Ольховый король - читать онлайн

Глава 1

– «И тут он увидал Косу Береники, что свет проливает среди огней небесных». – Папа поднял взгляд от книги и спросил: – Ты разумеешь, о чем речь?

Вероника поспешно кивнула, не то чтобы совсем этим жестом соврав, но все-таки немножко слукавив. Конечно, когда папа читал Катулла на латыни, она понимала смысл стихов еще меньше, а правду сказать, почти ничего не понимала. Но и когда он с листа переводил латынь на русский, польский или белорусский, ей не все было понятно, потому что мыслями она блуждала далеко и от комнаты с низким потолком, и от папы, сидящего в кресле, обтянутом потертым аксамитом, и от самого застенка Багничи. Может, как раз среди огней небесных летали ее мысли, там, где, согласно Катулловым стихам, развевались сияющие косы Береники.

– Тогда слушай дальше, – сказал папа. – «Разве любовь не мила молодой жене? И разве не лжива ее девичья слеза, когда перед глазами родительскими плачет она у брачного ложа, утешного ложа?»

– Франтишек, оставь ее в покое. Как не стыдно такое дочке читать?

Мать вошла в комнату с деревянным подносом в руках. На подносе стояла черная керамическая миска, такое же блюдце и стеклянная рюмка с серебряным вензелем.

– С чего мне должно быть стыдно? – Папа снял очки и положил на открытую книгу. – Ей в гимназию поступать. Надо знать великих поэтов. Чтоб не стыдно было перед колежан-ками. А то станут застенковой звать.

– Она и есть застенковая. – Мать поджала губы. – Нечего стыдиться. А тебе лекарство пора принять. Только сперва поешь, чтоб живот не заболел.

Она поставила поднос на резной деревянный столик, сняла вышитые салфетки, которыми накрыта была еда. Папа покорно взял с блюдца блин и принялся есть, окуная его в миску, наполненную мачанкой, и подхватывая оттуда блином кусочки копченого мяса.

Вероника вертелась на своей табуретке, чуть не подпрыгивала. Ну когда уже ей позволят идти на все четыре стороны? Но папа не обращал на нее никакого внимания. Собрал блином остатки мачанки со дна миски, выпил лекарство из рюмки, поморщился, заел…

– Что ты крутишься? – Наконец он заметил дочкино нетерпение. – Слушай дальше.

– Татачка, давай завтра дочитаем? – жалобно попросила Вероника. – Целую страницу на память выучу!

– К деду Базылю торопишься? – поморщился папа и, глядя на мать, добавил: – От деревенских не отличить, растет как осот. А ты еще говоришь, зачем ей Катулл!

– Иди, дочка. – Мать бросила ему в ответ привычно колючий взгляд. – Вячэрать не опаздывай.

– Дед Базыль уху сварит, я с ним повячэраю!

Выбегая из комнаты, Вероника услышала папин вздох. Но все это – и его фантазии, одной из которых было чтение ей Катулла, и то, как относится к этому мать, и сами отношения между родителями – было слишком привычно, чтобы обращать на это внимание.

«Вот как странно, – подумала Вероника, пробегая к загороди, вдоль которой росли мальвы. – И речка ведь тоже привычная, и рыбу ловить. А не надоедает!»

Но задумываться об этом было некогда. Дед Базыль обещал взять ее с собой на вечернюю рыбалку и ждать точно не станет.

Дедом он Веронике не был, да и никакой родней не был – шляхта с крестьянами не роднилась, во всяком случае в Багничах, – но относился к ней с расположением, удивительным для его мрачного нрава. И она готова была проводить с ним часы и дни напролет. Не было на свете такого, чего дед Базыль не умел бы, и ни с кем она поэтому не чувствовала такой уверенности в том, что мир прочен и надежен. И болотная зыбь, на которой стояли Багничи, ничуть ее уверенности не мешала.

Сбежав с невысокого холма, Вероника оглянулась на усадьбу. Солнце, садясь, освещало дом, и его крытая камышом крыша переливалась в закатных лучах, как струны арфы. Когда Вероника была маленькая, папа привез ей из Пинска, из книжной лавки Эдмана, большую немецкую книгу про музыкальные инструменты, и вид золотой арфы в этой книге заворожил ее. Очень хотелось выучиться на арфе играть, но взяться такому чуду в Багничах было неоткуда, и пришлось удовольствоваться настольной фисгармонией, которую папа выписал год назад из Кракова на Вероникин день рождения. Мать и фисгармонию считала блажью – говорила, лучше бы училась шить, про богатого мужа мечтать не приходится, самой придется семью обшивать, а то и на хлеб зарабатывать. Но папа уже был тогда болен, ноги у него отнялись, материнская ревность и бурные ссоры между родителями поэтому прекратились, и мать предоставила дочкины занятия его фантазиям. Давать Веронике музыкальные уроки, правда, было некому, но природный слух помог – она даже «К Элизе» Бетховена сумела разучить самостоятельно по прилагавшимся к фисгармонии нотам.

Еще дома, в сенях, Вероника натянула высокие болотные сапоги и плащ из рогожи. Когда подбежала к хате деда Базыля и не увидела его, опрометью бросилась прямо к реке, благо та разлилась до самой загороди Базылева двора.

Дед уже стоял в своем длинном, выдолбленном из цельного дубового ствола челне. Он не сказал ни слова, только бросил на Веронику мрачный взгляд. Но та не обиделась: слова она, как все полешуки, считала в большинстве случаев излишними, да и взгляд деда Базыля не казался ей таким мрачным, каким показался бы постороннему человеку. Вероника запрыгнула в челн, взяла весло и оттолкнулась от берега.

Весной Ясельда всегда разливалась широко, сливалась со множеством проток, своих и Припяти, и превращалась в настоящее море. Папа рассказывал, что древнегреческий историк Геродот еще две с половиной тысячи лет назад его описывал, и есть средневековые карты, на которых оно обозначено. Море Геродота давно высохло и оставило после себя лишь бесконечные болота. Но во время разлива и слияния всех полесских рек оно, как в древности, расстилалось до самого горизонта, и летел по нему челн, подгоняемый быстрым весенним течением.

Свернули в протоку и поплыли под стоящими в воде деревьями. В обычное время здесь была пойменная дубрава, поэтому не речная, а лесная трава видна была теперь сквозь ясную воду. И лицо Вероники отражалось в этой воде, как в зеркале, и пряди полурасплетенной русой косы, перекинутой на грудь, путались в отражении с ушедшей под воду лесной травой.

– Чего там выглядываешь? В наставку загоняй, – буркнул дед.

Вероника поспешно отвела взгляд от своего же взгляда в лесной воде.

Дед погрузил в воду сплетенный из лозы конус – наставку – и принялся опускать его все ниже, пока тот не оказался на дне. Вероника с силой водила под водой веслом, загоняя рыбу в наставку, а дед Базыль точными ударами бил рыбин багром и бросал в челн.

Снастей у него было множество – и поплавы, и катцы, и нережки, и кломли, и неводы зимние, и неводы летние; Вероника знала их все как свои пять пальцев. Но сейчас он долго рыбачить не собирался, потому и взял с собой одну лишь наставку. Еще затемно его внук Ясь на другом челне повез весь сегодняшний ранний улов в Пинск. Потому дед и отправился за рыбой на ужин, а для одной лишь своей семьи требовалось ее немного, не то что для продажи на пинском рынке.

Пока он тут же, в челне, потрошил и чистил рыбу, Вероника вытянула из воды наставку.

– Этих матке отнесешь. – Дед отобрал нескольких крупных язей и бросил в корзину. – Ухи наварит, или что там у вас едят.

Мать запекала рыбу в металлической рыбнице и подавала с польским соусом. Папа привык к городской еде и не хотел отвыкать. Застенок Багничи был материнским приданым, здесь она родилась и жила до того, как поехала в Краков погостить к тетке и скоропалительно вышла замуж за Франца Водынского, дружившего с теткиным сыном. Брак считался удачным: Водынские владели в Кракове мануфактурой, Франц был наследником. Никто не ожидал, что женина усадьба на болоте вдруг окажется единственной собственностью молодой семьи. Сельскую жизнь Франц Водынский ненавидел, Багничи считал западней, так и кричал когда-то жене во время ссор. Но деваться отсюда было теперь некуда: денег, оставшихся после того, как мануфактура Водынских разорилась, только на сельскую жизнь и хватало. И то если жить в глуши Полесья, где питаться можно тем, что дают река, лес и скудное поле.

То есть это родителям некуда было деваться, а Веронику папа намеревался отправить в Пинск, чего бы это ему ни стоило, и сам готовил ее к поступлению в гимназию, обучая бесполезным, по материнскому разумению, вещам.

– Отдохни, дедушка, – на обратном пути сказала Вероника. – Я с веслом управлюсь.

Не было в Багничах человека, который не умел бы управляться с веслом, и Вероника тоже умела, конечно. Стоя в челне, она будто и не управляла им вовсе, а ощущала весло частью себя, как руку или ногу.

Ветви деревьев низко склонялись над водой, и оттого, что она поднялась до середины стволов, казалось, челн плывет не в настоящей, а в сказочной дубраве. Или не от этого все здесь выглядит таинственным? В лесу и на болоте что угодно ведь случается, и встреча с волколаком так же возможна, как с обычным волком, сколько бы папа ни говорил, что все эти волколаки и русалки – забабоны темных людей, а человека образованного они могут интересовать только в этнографическом смысле.

– А помнишь, ты про папарать-кветку говорил? – вспомнила Вероника.

Про папарать-кветку дед Базыль коротко упомянул вчера, выпив келишек водки. Эх, вчера и надо было побольше порас-спрашивать! Водки сегодня уже нету, а без нее из деда слова не вытянешь. Может, Ясь из Пинска ему привезет?

– Помню, – неожиданно кивнул дед Базыль. – А тебе что до папарать-кветки?

Он сидел на дне челна перед Вероникой и, ей казалось, усмехался в бороду.

– Интересно же! Говорят, она только один миг цветет – как глазом моргнуть. И сияет, как падающая звезда. А правда, что в папарать-кветке душа русалки живет?

– Может, и правда.

– А ты русалок видел когда-нибудь?

– Много раз.

У Вероники даже мурашки по спине побежали от любопытства.

– Ой, дедушка! – воскликнула она. – И какие они?

– Весло не утопи, – буркнул дед. – Русалки какие? Обыкновенные. Огни на болоте. В осень там не только они блука-ют, вселякой нечисти много.

Болот Вероника не боялась. И странно было бы бояться: они начинались сразу за холмом, на котором стояли Багничи, и тянулись далеко, до самой Волыни. Она с рождения видела их из окна усадебного дома и ходила по ним так же легко, как управляла челном. Но все-таки поежилась, представив, кого можно встретить на болотах в осенние сумерки. Волколаку еще и обрадуешься, может.

Наверное, тень испуга пробежала по ее лицу. Дед улыбнулся уже не в бороду, а во весь щербатый рот.

– Не пугайся, – сказал он. – Как встретишь нечисть, сразу работу ей давай.

– Какую же нечисти работу?.. – пробормотала Вероника.

– А любую. Лишь бы до рассвета хватило. Бабка Тэкля, когда девкой была, пошла за клюквой и целое стадо чертей встретила.

– Это, может, и не черти были, а просто дикие свиньи! – хмыкнула Вероника.

Но как ни храбрилась, ей стало совсем уж не по себе. Она покрепче перехватила весло, направляя челн из протоки в реку.

– Может, и свиньи, – не стал спорить дед. – Только по болоту от них гул пошел, огни побежали, и застонал кто-то.

– И что бабка Тэкля стала делать? – прошептала Вероника.

– Она тогда не бабка была, а девка, – напомнил дед Ба-зыль. – Коса у нее была как у тебя. Сети, а не коса. Тэкля ее скоренько расплела и чертям задала заплетать. Так и сказала: заплетайте мне косу по одному волосу.

– И что они?

– До утра плели. Она всю ночь с места сдвинуться не могла. Нибыта и правда в сети попала. Думала, в багну затянет. Да нет – утром выбралась. Поблукала трошки и вышла к застенку. Вся трясется, глаза варьятские. Старая пани ее клюквенной наливкой отпаивала. Расспроси татку с маткой, она им рассказывала, может.

Неизвестно, рассказывала ли старая пани – так в деревне называли Вероникину прабабушку – об этом случае своей родне, но если и рассказывала, спрашивать об этом папу не стоит. Он поморщится и скажет, что лучше бы Вероника приобщалась к настоящему культурному наследию. Катулла заставит выучить, да еще на латыни, может. Или Вергилия.

Какая-то мысль промелькнула в ее голове так быстро, что Вероника не успела ухватить ее за хвостик. Но дальше плыли молча, и она все-таки смогла эту мысль догнать.

Вот папа читает ей поэму Катулла про Косу Береники, а потом показывает созвездие, которое так и называется, учит отличать его от Волопаса и Льва, и ей это интересно, правда интересно, она впитывает в себя папины рассказы, и Коса Береники видится ей потом в ясных снах. Но ведь точно так же интересно ей слушать и про папарать-кветку, и про то, как болотная нечисть Тэкле косу заплетала… А папа считает, что интересно может быть либо одно, либо другое и если она просвещенный человек, то должна читать Катулла и Вергилия, а если верит в россказни темных людей, то и проживет свою жизнь в умственной тьме.

И кого спросить, так ли это? Дед Базыль ответит свое, папа свое, а мать в очередной раз повторит, чтобы Вероника училась петли метать и кулагу варить – пригодится, когда замуж выйдет и дети пойдут, на прислугу рассчитывать нечего, все самой придется делать.

Челн уткнулся в берег. Вероника выпрыгнула на песок, дед выбрался тоже, вытянул челн из воды, забрал из него большую корзину с рыбой. Вероника взяла вторую, меньшую, и пошла вслед за дедом к его хате.

Ясь уже вернулся из Пинска. Вместе с бабкой Тэклей он стоял во дворе у очага, сложенного из дикого камня. Над очагом висел чугунок, в котором закипала вода. Бабка сразу стала варить уху из принесенной рыбы, а дед, Вероника и Ясь пошли в хату.

– Рыбу всю Протасеня взял у меня, – сказал Ясь. – Гроши дал добрые…

В его голосе слышались виноватые нотки.

– А сам ленился поторговать, – хмыкнул дед. – Чего оптом отдал?

– Не ленился, а… Не умею ловчить, все ж знают, – вздохнул Ясь. – Обвели б вокруг пальца, что хорошего?

Весь его вид – соломенные волосы, похожий на молодую картошку нос, а главное, кроткий взгляд – подтверждал эти слова.

«Зато у него руки золотые», – подумала Вероника.

Ясь однажды вырезал для нее из дерева бусы, притом в виде цепочки. И как сумел цепочку сделать из цельного липового сука? Непонятно. А из капа – нароста на березе – вырезал шкатулку и к ней деревянный замок, маленький, но настоящий, навесной, запиравшийся деревянным же ключом. Так что его неумение торговать, конечно, нельзя было считать недостатком.

Когда дед Базыль сам возил рыбу на пинский рынок, то однажды взял с собой Веронику. Поездка с ним понравилась ей не меньше, чем с папой.

Папа водил ее в книжные магазины, которых в Пинске оказалось так много, что Вероника даже запуталась, где какие книги продаются, а потом завел в гимназию, где, он надеялся, ей предстояло учиться. Папа был знаком с директором, и тот разрешил подняться на второй этаж, где занимались девочки, а потом посмотреть зоологический кабинет с макетами животных из папье-маше и чучелами птиц, и кабинет минералогии, для которого коллекция была прислана из Вильно.

В книжных лавках и в гимназии было тихо, торжественно, и восторг смешивался в душе Вероники с робостью. А на рыбном базаре, который тянулся вдоль берега Пины, наоборот, было шумно, потому что, продавая рыбу прямо с лодок, все старались перекричать друг друга, и никакой робости она там не почувствовала, а только любопытство.

В Пинске ждала ее новая взрослая жизнь, ждали перемены, и начаться они должны были совсем скоро.

Бабка Тэкля внесла в хату чугунок, разлила уху по мискам. Вероника увидела, как золотые монетки жира плавают на поверхности ухи, и чуть не заплакала. Ведь всего этого в новой ее жизни не будет! Ни ухи с золотыми монетками, ни челна, вольно летящего по морю Геродота, ни болот с редколесьем, в котором осенними ночами мерцают души русалок… И зачем ей тогда какая-то новая жизнь, зачем самые счастливые перемены, если из-за них она лишится всего этого?

Глава 2

Вероника так устала за ночь, что к утру ее стали посещать предательские мысли – мол, и нечего своей усталости стыдиться. Но она эти мысли от себя гнала так же, как желание упасть на свободную койку и уснуть крепким сном. Правда, коек свободных в госпитале не было, так что если б и не гнала свои малодушные намерения, все равно не удалось бы их осуществить.

Керосин в лампе заканчивался, фитиль дрожал, затейливые тени колыхались на стенах, и ощущение тревоги, обычное перед рассветом, от всего этого усиливалось.

Вероника потерла виски, это всегда помогало прогнать сон. Доктор Мазурицкая говорила сестрам милосердия:

– В ваши годы силы уходят медленно, а восстанавливаются быстро. Пользуйтесь этим и работайте, не щадя себя.

Весь этот год казался Веронике вспышкой молнии. И вместе с тем дни этого года были схожи до полного неразличения. Даже непонятно, как такие разные ощущения времени соединяются в ее сознании.

Прошлым летом, как только она закончила краткосрочные курсы сестер милосердия, начались бои за Волынь и фронт стал стремительно приближаться к Пинску. С тех пор ее жизнь переместилась в госпиталь. В комнатку, которую для нее снял папа, когда она поступила в гимназию, Вероника теперь приходила только спать, и то не всегда: если дежурство заканчивалось поздно, то безопаснее было оставаться в госпитале на ночь. А теперь линия фронта дошла уже до городских предместий, раненых везли и везли, и даже если бы сестры были так бесстрашны, что решились бы гулять по улицам в темноте, у них уже ни единого вольного часа не оставалось для прогулок.

– Панна Вероника, подойдите ко мне, прошу!

Вероника пробежала взглядом по шеренге коек в офицерской палате. Но и взгляда ей вообще-то не требовалось, чтобы понять, кто зовет: сердце отозвалось на этот голос состраданием.

– Я думала, вы спите, – сказала она, подходя к койке, что стояла под самым окном.

– Не сплю. Смотрю на вас. Вы посидите со мной?

– Меня могут вызвать.

Сказав это, Вероника все же присела на край койки.

– Если вызовут, вы уйдете, – произнес Винцент.

Его глаза беспокойно блестели от света месяца, глядящего в окно.

– Очень вам больно? – спросила Вероника.

Доктор Волков сегодня утром подтвердил, что ногу удалось сохранить, но опасность гангрены еще остается.

– Это неважно, – сказал Винцент.

– Что же тогда важно?

Он не ответил. В глазах его мерцало особенное, не от болезни происходящее волнение.

Вероника положила ладонь ему на лоб, почувствовала легкий жар. Но по сравнению с предыдущей неделей температура у него все-таки спала.

В ту неделю в боях наступил перерыв, раненых несколько дней привозили поменьше. Койку доставленного с передовой уланского капитана Лабомирского отгородили от общей палаты занавеской, и Веронике поручили его выхаживать, потому что доктор Волков надеялся спасти ему ногу, а процесс этот, по его словам, требовал постоянного попечения.

И она дежурила у кровати Лабомирского дни и ночи, почти без сна, но не чувствовала усталости, разговорами отвлекая его от боли и забытья.

Вероника думала тогда, что Винцент отвечает ей лишь машинально. Но после того, как ему стало получше, выяснилось, что он помнил каждое ее слово.

Как раз сейчас это подтвердилось вновь.

– Вы получили известие от матери? – спросил он.

Вероника еще две недели назад написала в Багничи. Письмо пришлось передавать с оказией, через внучку деда Базыля, которая привезла в Пинск рыбу, и только с подобной же оказией можно было ожидать ответа.

– Да, – ответила она. – Вчера получила.

– Что она вам советует?

– Я не спрашивала у нее совета, – пожала плечами Вероника.

– Вы самостоятельная барышня.

Винцент улыбнулся. Она хотела убрать ладонь с его лба, но он быстрым и легким прикосновением удержал ее.

– Дело не в моей самостоятельности, – ответила Вероника. – Просто мы здесь находимся в прифронтовой черте, сразу же узнаем сводки, понимаем, что происходит и чего ожидать. А мама живет в глуши и питается случайными вестями. Что же она может мне посоветовать?

– Возможно, предложит приехать к ней.

– Этого точно не предложит. – Вероника покачала головой. – Все Полесье уже под немцами.

– И ваш маёнток тоже?

– Нет. Но лишь потому, что до него трудно добраться. Болота кругом.

– Тогда, быть может, вы примете мой совет?

Винцент перенес ее руку к себе на грудь. Сквозь бязь госпитальной рубахи Вероника почувствовала, как быстро и тревожно бьется его сердце. Не хотелось произносить ни слова. С трудом стряхнув сладостное оцепенение, которое охватило ее, она произнесла:

– Я слушаю вас, пан Лабомирский.

– Меня эвакуируют в Минск, – сказал Винцент.

– Знаю, – кивнула Вероника. – Доктор Волков еще позавчера предупредил, чтобы я готовила вас к эвакуации. То есть не вас одного, – быстро поправилась она. – Еще капитана Дивасовича, и поручика Малынко, и…

– Я прошу вас поехать со мной, – перебил Винцент.

Сердце у нее замерло и тут же стремительно заколотилось от его слов. Однако она произнесла ироническим тоном:

– Вы так говорите, будто предлагаете мне бежать ночью из дому. На седле перед вами, как в романе Вальтера Скотта.

– Почел бы за честь. – Винцент улыбнулся в ответ на ее иронию. Блеск в его глазах из тревожного сделался ясным и ласковым. – Но, к сожалению, в седло я теперь сяду не скоро. Поэтому мне остается лишь просить вас сопровождать мои носилки.

– Вы и сами понимаете, что это невозможно.

– Нисколько не понимаю. Почему?

– Я приняла на себя обязанности сестры милосердия. – Вероника постаралась интонацией смягчить сухость своих слов. – И должна оставаться в госпитале, пока не будет иного распоряжения.

– Но немцы вот-вот возьмут Пинск! И не останется же госпиталь при них. То есть госпиталь, наверное, останется, где-то же и немецких раненых придется лечить. Но вряд ли этим будете заниматься вы.

– Я дождусь общего распоряжения, – твердо повторила Вероника.

– Если это будет распоряжение эвакуироваться в Минск, вы его выполните?

– Конечно, я же сказала.

– В таком случае мы окажемся в Минске разом. Вероника… – Он чуть сжал ее пальцы. – Я понимаю, все это слишком скоропалительно. Но ведь война. Смогу ли позже сказать вам то, что готов сказать сейчас? Я люблю вас и прошу вашей руки – вот мои слова.

За этот краткий и бесконечный военный год Вероника поняла то же, о чем и он говорил сейчас: что само понятие времени исчезло. Через час, завтра, через год – все эти сроки уравнялись, и каждый из них может не наступить никогда.

И все-таки ее охватила растерянность.

– Вы… Не обманываете ли вы себя?.. – чуть слышно проговорила она.

– Ни себя, ни вас. Если согласитесь, мы можем обвенчаться немедленно. Ведь вы католичка?

– Да.

Она кивнула машинально, и вышло, будто соглашается с немедленным венчанием.

– Я попрошу, чтобы ксендза позвали в госпиталь. Ведь в Пинске есть костел? Ну конечно есть. Ксендз придет быстро.

Вероника молчала. Да, война, да, ничего нельзя откладывать. Но замужество… Винцент нравится ей, она в него, может быть, даже влюблена, ей не с чем сравнивать, поэтому она не знает наверняка… Но связать с ним свою жизнь, и навсегда связать, перед Богом…

Наверное, он почувствовал ее колебания. Конечно, почувствовал, потому что поспешно проговорил:

– Пожалуйста, не отказывайте мне… сразу. Простите, что испугал вас таким натиском. Мне он не был свойствен, но война никого не делает лучше. Прежде я просил бы вас принять помолвоч-ное кольцо, представил бы родителям. А теперь веду себя как…

– Ваши родители живы?

Вероника перебила Винцента, чтобы избавить от неловкости его и себя.

– Да. – Кажется, он тоже рад был избавиться от этой их общей неловкости. – Они живут в Кракове и будут счастливы моим выбором, я уверен.

– Мой папа тоже был из Кракова. Он умер два года назад.

– Соболезную вашему горю. Вам нравится Краков?

– Я никогда там не была. Родилась в Багничах, это пятьдесят верст от Пинска. Папа хотел повезти меня в Краков, но мы были стеснены в средствах, а надо было платить за мою гимназию… К тому же он был болен, на докторов тоже требовались деньги. А потом папа умер. Надо было хлопотать, чтобы мне доучиться на казенный кошт, и мама уже собиралась… Но тут война, и я сочла, что правильнее будет оставить гимназию и пойти на курсы сестер милосердия.

Винцент молчал, глядя на нее каким-то странным взглядом. Вероника не могла понять, что означает это молчание и этот взгляд.

– Вы сама гармония… – наконец проговорил он. – Кругом кровь и хаос, мир летит в пропасть, я видел это своими глазами, ощутил собственной шкурой. Но в это перестаешь верить под светом ваших чудесных глаз. Простите мне такие банальные слова! Но глаза у вас правда чудесные. Даже цветом. Я никогда такого чистого цвета не видел. Вы, наверное, любите стихи? В нашем полку служил поэт из Петербурга, Гумилев, мы подружились, я с голоса записал несколько его стихов, хотел бы показать вам, они у меня в блокноте. «Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд и руки особенно тонки, колени обняв…» Непременно покажу! Думаю, он хороший поэт, хотя в этом могу ошибаться. Но человек точно храбрый и порядочный, тут ошибки нет. Не знаю, жив ли он. После того боя за Логишином… уланский полк не для этих клятых болот… Вероника поняла, что Винцент устал: речь его сделалась слишком быстрой и лихорадочной, начала путаться.

– Вам надо отдохнуть, – сказала она. – И давайте помолчим, прошу вас. Наш шепот беспокоит раненых. Постарайтесь уснуть.

Вряд ли, впрочем, кого-то беспокоил шепот: тишина не устанавливалась в палате ни днем ни ночью, раненые стонали и вскрикивали во сне.

– Да-да, – покорно произнес Винцент. – Я постараюсь. Но вы подумаете о моем предложении? Я буду ждать вашего ответа, если не здесь, то хотя бы в Минске. Проклятая война чем-нибудь да закончится. Мы поедем в Краков, я должен вам его показать. И Париж тоже. Я был там всего однажды и собирался снова. Мы можем поехать вместе, это зависит только от вас.

За окном громыхнуло так гулко, что зазвенели стекла и даже месяц, казалось, зазвенел, забившись о стекло. Вероника вскочила.

– Мне надо идти, – поспешно сказала она.

Винцент, казалось, не обратил на гул ни малейшего внимания, хотя этот звук отличался от всех прежних, которые уже привычно было слышать.

– Не отказывайте мне, коханая моя, прошу вас! – горячо проговорил он.

– Мы после поговорим. – Вероника быстро коснулась губами его лба. – Постарайтесь уснуть.

«Вряд ли удастся», – подумала она.

А когда самой доведется поспать, уж и вовсе непонятно.

Глава 3

– А никто и не говорит себе: дай-ка сделаю что-то необратимое. Люди просто следуют обстоятельствам. Сначала одному, потом второму, из первых двух вытекает третье и четвертое, им следуют тоже. В результате необратимость и получается. Но в этом уже мало кто отдает себе отчет. В основном предпочитают рассуждать, что на роду-де написано. Неодолимость, превратности судьбы и прочая чепуха.

У него чистая русская речь со слишком отчетливым «а», Вероника никогда подобного выговора не слышала. И глаза такие светлые, что кажутся ледяными. Впрочем, почему кажутся? У него и есть ледяные глаза, и на Веронику он смотрит как на рыбку, вмерзшую в лед его взгляда по случайности или по собственной глупости. Что в его понимании, конечно, одно и то же.

– Я не рассуждаю о превратностях судьбы. – Она пожала плечами. – А неодолимость, напротив, хочу одолеть.

– Похвально. – Он усмехнулся. – Но не похоже, что так.

– Почему не похоже?

– Потому что мы уже битый час здесь сидим, а вы до сих пор не передали мне деньги.

В ресторане гостиницы «Гарни» они сидели не час, а много полчаса, но его слова уязвили Веронику не поэтому.

– Вы не соизволили даже представиться, – сказала она. – Однако ставите мне в упрек, почему я не отдаю деньги человеку, к которому не знаю, как обращаться.

– Мое имя-отчество вы знаете от пани Альжбеты. Вот и обращайтесь как к Сергею Васильевичу.

– Что значит «как»?

– Значит, для вас меня зовут Сергеем Васильевичем.

И поговори с таким! Только и остается, что обиженно губки поджимать.

Но от обид такого рода Вероника давно отвыкла. Если вообще имела к ним склонность когда-либо.

– Я готова передать вам деньги, – сказала она. – Половину оговоренного. Вторую половину, когда…

– Именно так. – Он перебил, не дослушав. – И не забудьте заплатить за ужин.

– Не забуду. Иначе меня отсюда не выпустят, полагаю.

– Правильно полагаете.

Он отрезал кусочек отварного судака, окунул, наколов на вилку, в польский соус, положил в рот и запил белым вином. Ресторан в гостинице «Гарни» лучший в Минске, еда здесь превосходная. Неудивительно, что Сергей Васильевич получает удовольствие от ужина, оплачивать который предстоит Веронике.

Рыбным ножом пользуется так же непринужденно, как говорит бестактности. То и другое ему одинаково привычно, без сомнения.

Вероника вынула из сумочки и положила перед его тарелкой почтовый конверт. Сергей Васильевич заглянул в него, не вынимая пересчитал деньги и спрятал конверт во внутренний карман пиджака, отлично сшитого, она отметила. Самый щегольской костюм, который ей доводилось видеть, был у отца, еще из Кракова привезенный. Но до этого пиджака даже тому было далеко.

– Теперь слушайте, – сказал Сергей Васильевич. – Завтра в полдень буду ожидать вас на Немиге. Выедем из города днем, чтобы не привлекать внимания. До границы сорок верст, как раз дотемна доберемся. Фурманку я найму. Проедем на ней сколько возможно, потом пешком. Надеюсь, вы выносливы в ходьбе. Если нет, вам придется отказаться от вашей затеи. Взвесьте все сейчас, пока я могу вернуть вам деньги.

От этих его слов Веронику бросило в жар. Она чуть не воскликнула, что не ему в ней сомневаться, да она… она… Но глупо было бы рассказывать этому человеку, мало того что постороннему, так еще и бесцеремонному, как она с детства десятки верст пешком ходила, да не по городской мостовой, а по полесским болотам. Ему нет дела до ее детства, как, впрочем, и до нее самой. И никому нет.

Эта последняя мысль неожиданно успокоила Веронику. С чего она вообще взяла, что этот фат должен с ней деликатничать? Не такие теперь времена.

– Деньги возвращать не придется, – сухо сказала она. – Я в состоянии пройти столько же, сколько и вы.

– Да? Отрадно. Лишних вещей не берите. Только те, что сами сможете нести.

«Я и не предполагаю, что мои вещи понесете вы», – чуть было не съязвила Вероника.

Но промолчала. Сильных эмоций, к которым в ее понимании относилась ирония, заслуживает лишь тот человек, мнение которого тебе небезразлично. А этот человек и сам ей безразличен, и его мнение тоже.

– Лишних вещей не возьму. – Добавлять, что лишних вещей у нее попросту нет, она не стала, а вместо этого напомнила: – Закажите для себя все, что считаете нужным, и попросите счет. Чтобы я могла расплатиться и уйти. Я хотела бы отдохнуть перед дорогой.

Тапер – юноша, похожий на Яшу Цейтлина, – заиграл вальс «На сопках Маньчжурии». Сергей Васильевич повернул голову, казалось, просто на звуки пианино, однако официант тут же уловил его движение и подлетел к столу. Вероника удивилась такой расторопности. Хотя, может, не следует удивляться? Сама она в ресторанах не бывала, но во всех книгах, где они были описаны, официанты вели себя именно так.

Она вспомнила, как Захарьевская улица, вот эта самая, на которой стоит «Гарни», простреливалась артиллерийскими орудиями так, что невозможно было из дому выйти, чтобы купить хлеба, да и негде было его купить, – и решила: не стоит удивляться, что нынешний минский ресторанный шик представляется ей сродни парижскому или, быть может, краковскому, известному лишь по книгам и рассказам Винцента.

К Вероникиному удивлению, за ужин Сергей Васильевич расплатился сам. Возможно, он заметил ее недоуменный взгляд или протестующий жест, потому что, едва официант отошел от стола, сказал:

– Вернете мне завтра вместе с оставшейся частью. Здесь приходится платить рублями, а мне удобнее получить от вас злотые.

– Хорошо, – кивнула она.

Он не только говорит четко и разумно, но так же и действует, этого невозможно не признать, и это хорошо. Можно надеяться, что выполнит свои обязательства.

– Меня не надо провожать, – сказала Вероника, заметив, что Сергей Васильевич поднимается из-за стола вместе с нею.

– Я и не собираюсь, – ответил он. – Но должен еще нанять фурманку, потому и ухожу вместе с вами.

Когда вышли на улицу, Вероника почувствовала страх. Удивительно, в войну не боялась, а теперь, когда город не обстреливается и даже освещен электрическими фонарями, ей страшно ходить по нему вечерами. К счастью, до дому отсюда недалеко, только за угол завернуть и десять минут пройти по Богадельной.

Рельсы конки холодно поблескивали посередине Захарьев-ской улицы в свете фонарей. Вероника поглубже нахлобучила синюю берлинскую шляпку-клош и подняла воротник полупальто. Вдруг поможет от страха, как от холода? Но не помогло ни от того, ни от другого: полупальто слишком легкое для нынешнего стылого октября, а страх угнездился слишком глубоко.

– Сергей Васильевич…

Она неожиданно вспомнила, о чем хотела его спросить, прежде чем отдавать деньги. Вот ведь бестолковая!

– Слушаю вас.

Он смотрел прямо на нее, и она снова отметила: да, точно как во льду на Ясельде преломляется свет в его глазах. Каждый раз, когда Вероника вспоминала что-нибудь связанное с детством, на сердце у нее становилось спокойнее и действительность оборачивалась светлой стороной. Даже та жестокая действительность, частью которой является этот Сергей Васильевич, которому она вынуждена доверить свое счастье, свое будущее и саму свою жизнь. Потому что больше помощи ей ожидать не от кого, да и на его помощь дают надежду лишь деньги, переданные ему в конверте.

– А вы уверены, что меня пропустят? – спросила Вероника. – В метрике у меня написано, что я родилась в Багничах, а это теперь Польша… Но достаточно ли того для пограничников, чтобы пустить меня домой?

Пока она произносила все это, собственный вопрос уже казался ей беспредельно наивным.

– Вам не придется предъявлять документы советским пограничникам, – ответил он. – Мы перейдем границу нелегально.

Он произнес это таким невозмутимым тоном, словно нет ничего естественнее подобного занятия.

Вероника устыдилась так, что даже голову опустила. Какая несусветная глупость – задавать подобные вопросы сейчас, после всего, что пришлось пережить! Она вспомнила госпиталь последних пинских дней, и эшелон до Минска, в котором не стон стоял, а душераздирающий вой сотен раненых, и свой передник, насквозь пропитанный их кровью, и как входили в Минск то белые, то красные, то поляки, то бандиты, то немцы, то снова красные, и как трупы лежали на улицах, и… И после всего этого беспокоиться о том, что границу придется переходить тайно! Каков ни есть Сергей Васильевич, а прав будет, если сочтет ее круглой дурой.

Она осторожно подняла на него глаза. В его взгляде не было ни искры насмешки. То есть искры были, но не те веселые, что появляются в глазах, когда человек смеется, пусть даже и насмешничает, а какие-то совсем ей непонятные. Однако смотрит он внимательно, ожидает любых вопросов и ответить готов на любые.

Но о чем уж теперь спрашивать? Будь что будет, и лишь бы поскорее.

– С польской стороны даже не пограничники, а простые полицианты. Если придется с ними встретиться, что тоже не обязательно произойдет, довольно будет и того, что вы со мной и возвращаетесь на родину, – не дождавшись ее вопроса, сказал Сергей Васильевич. – Для них ваша метрика сгодится. А в отеле в Ракове ее не попросят.

– В отеле? – удивленно спросила она. – Но что мне там делать?

– Полагаю, отдохнуть. Прежде чем отправляться дальше к жениху. В Варшаву?

– В Краков, – машинально ответила Вероника.

Хотя совсем не обязана была отвечать на этот его вопрос. К тому же и слово «отель» не вязалось с ее представлением не именно о Ракове даже, но о любом приграничном городке или местечке. Ведь только что закончилась революция, война… Да и закончилась ли?

– Он богатый человек? – поинтересовался Сергей Васильевич.

«Вот уж это вас совершенно не касается!» – мысленно воскликнула Вероника.

Но вслух сказала, невольно копируя его же ледяной тон:

– У него достаточно средств, чтобы оплатить мой приезд к нему.

Однако для того, чтобы говорить ледяным тоном, надо иметь соответствующий характер. В ее же исполнении снова вышло глупо. Какой приезд? Можно подумать, завтра ее ожидает спальный вагон, а не телега, на которой еще неизвестно, далеко ли удастся проехать.

Вдобавок ко всему именно в этот момент ее угораздило оскользнуться на мокром листе и чуть не упасть.

– Отрадно, – поддержав ее под локоть, кивнул Сергей Васильевич. – Во всяком случае, для меня.

– А куда вы идете? – спохватилась Вероника. – Вы же не собирались меня провожать.

За разговором она не заметила, что он дошел с ней почти до самого дома доктора Цейтлина.

– Не собирался, – подтвердил он. – Но заметил, что вы боитесь.

– Ничего подобного! – возмутилась Вероника. И тут же, не сумев скрыть любопытства, спросила: – Как вы могли заметить?

– Невелика тайна. – Он пожал плечами. – Даже гораздо более изощренный в обмане человек, чем вы, подает множество внешних сигналов о своем внутреннем состоянии. Есть язык тела, и читать его несложно. Вы не робкого десятка, но ходить одна по городу в темноте боитесь и совладать с собой не можете. В психиатрии это называется фобия.

Такое слово Вероника слышала впервые. Оно ее заинтересовало, а слова про язык тела смутили, что опять-таки было странно: после того как началась война и она стала сестрой милосердия, все связанное с телом приобрело для нее сугубо медицинский смысл, поэтому смущать не могло.

– А… вы успеете нанять фурманку? – скрывая неловкость, спросила она.

И снова вышло невпопад – по всему, что за сегодняшний вечер стало ей понятно о Сергее Васильевиче, едва ли может вызывать беспокойство, успеет ли он сделать то, что намерен сделать.

Он словно не заметил глупости ее вопроса. Да, манеры у него безупречные. Хотя он не военный, это заметно. Впрочем, что она знает о манерах? Что папа рассказывал, увещевая, что она не должна вести себя как крестьянка, да что внушала в гимназии классная дама, которую называли Фифой. И, конечно, что успела заметить в поведении Винцента – его манеры были именно безупречны даже в горячечном госпитальном аду.

– Мне на Немигу, – сказал Сергей Васильевич. – Так что пока нам по пути. Далеко вы живете?

– Уже пришла, – ответила Вероника. – Вот мой дом.

– Ваш?

Он оглядел двухэтажный дом, рядом с которым они остановились на Богадельной. Электрический фонарь над входной дверью освещал выщербленные пулями стены с облезлой штукатуркой. Но и при такой запущенности понятно было, что построен этот дом добротно и с хорошим вкусом.

– Конечно, не мой, – объяснила Вероника. – Это дом доктора Цейтлина. В первом этаже он пациентов принимает, во втором живет. А я у него комнату снимаю и столуюсь. И ассистирую на приеме.

– Странно, что вашего доктора не потеснили, – заметил Сергей Васильевич.

– Потеснили, – кивнула она. – Но после всё вернули. Лазарь Соломонович очень хороший доктор. Не только общей практики, но и по нервным заболеваниям. Знаете, на Коломенской улице больницу открыли? Там он тоже работает. И пациенты у него есть высокопоставленные.

– Чекисты? Да, у них работа нервная.

– Не знаю, чекисты или нет. Я об этом не расспрашиваю.

– Правильно делаете. Что ж, до завтра, мадемуазель.

Он пошел вниз по улице, к Немиге, но, сделав несколько шагов, обернулся и сказал:

– Оденьтесь завтра попроще.

– Селянкой? – деловито уточнила Вероника.

– Селянкой не стоит: взгляд вас выдает. Но и шляпку эту не надевайте. Женой мастерового, что-нибудь такое.

– А вы мастеровым оденетесь? – вспомнив его шикарный пиджак, иронически заметила она.

– Именно так.

– Вас речь выдает.

– Об этом не беспокойтесь.

Сергей Васильевич скрылся за поворотом улицы.

Вероника достала ключ, но дверь открылась прежде, чем она вставила его в скважину. На пороге стоял Яша.

– Где ты ходишь так поздно? – спросил он.

Сквозь волнение в его голосе пробивались едва различимые нотки ревности.

– По делам, Яша, – ответила она, входя в дом. – А ты почему не спишь?

– А как ты думаешь?

Не ответив, Вероника прошла к узкой деревянной лестнице, ведущей наверх. Яша поднялся на второй этаж вслед за нею.

– Ты, наверное, голодная, – сказал он, останавливаясь у двери в столовую. – Мама тебе ужин оставила в буфете. Холодная телятина и жареные грибы. Берёзовики. И яблочный компот.

Вероника хотела сказать, что совсем не голодна, но почему-то устыдилась. Да не почему-то, а из-за искренности Яшиного тона и столь же искреннего беспокойства Беллы Абрамовны о том, чтобы она не осталась голодной.

– Спасибо, – ответила она. – Ложись, Яша. Я к себе в комнату все возьму и там поем.

– А я тоже не ужинал. Хотел вместе с тобой…

– Что ж, давай вместе, – вздохнула Вероника.

И тут же подумала, что вздыхать следует не о том, что придется вести с Яшей ночной задушевный разговор, а о том, что разговор этот будет у них последним.

Она достала из буфета мисочки, накрытые белыми салфетками с вышивкой ришелье, разложила на две тарелки телятину и грибы, открыла склянку с тертым хреном. Белла Абрамовна готовила хрен со свекольным соком, получалось красиво. Вероника взяла его маленькой ложечкой и положила на ломтик телятины.

С тех пор как подписали Рижский договор и Минск отошел к Советской России, жизнь здесь копировала все российские порядки. Точно так же объявили нэп, сразу во множестве открылись частные кафе, рестораны и лавочки, в изобилии появились товары, доставляемые из деревень и контрабандой из Польши. Можно было считать, что жизнь наладилась. Но Вероника так не считала, потому и…

Потому ее жизнь необратимо изменится уже завтра.

– Ты чем-то встревожена, – заметил Яша, когда сели друг напротив друга за стол. – А глаза у тебя голубые, как… как…

– Как медный купорос, – подсказала Вероника.

– Нет! Они светятся, как пралески на рассвете.

Яша мыслил поэтически, потому что и был поэтом. Он не раз читал Веронике свои стихи, и они ей нравились. Хотя стихи поэта Гумилева, которые с голоса записал Винцент – Вероника вспомнила его летящий почерк в армейском блокноте, и это отозвалось в ее сердце каким-то очень дальним волнением, – да, те стихи Гумилева нравились ей куда больше.

– Почему же именно на рассвете? – спросила она, улыбнувшись.

– Солнце еще невысоко, лучи его бегут по проталинам и снизу подсвечивают лепестки первых весенних цветов. И они, голубые, становятся оттого еще ярче. Как твои глаза. У тебя что-то случилось, Вероника? – без всякого перехода спросил он. – Можешь поделиться со мной?

– Как остро! – Вместо ответа Вероника вытерла слезы, которые выступили у нее на глазах не от воображаемых рассветных лучей, а всего лишь от хрена. – Прямо-таки профилактика «испанки».

– «Испанка» давно прошла.

Яша был ее ровесником, но казался моложе из-за детской округлости лица и неуклюжести движений. Вероника даже яблочный компот налила ему сейчас сама, чтобы он не опрокинул кувшин. Но чудесный мягкий его взгляд сглаживал впечатление некоторой несуразности, и с лихвой сглаживал. Взгляд этот всегда казался печальным, хотя сам Яша печальным не был, а когда на Пурим распевал праздничные песенки, то и вовсе выглядел безоглядно веселым. Если не всматриваться в его глаза.

«Я должна ему сказать. Это непорядочно, оставить лишь письмо. Я должна объяснить хотя бы Яше».

Минуту назад ничего подобного Вероника не думала, но неожиданно пришедшее понимание оказалось таким непреложным, что стоило удивляться, как оно могло не явиться сразу.

– Яша, завтра утром я уеду, – глядя прямо в его глаза, сказала она.

Он вздрогнул и спросил:

– Куда? – И поспешно добавил: – Если тайна, можешь не говорить.

Голос его при этих великодушных словах прозвучал так, словно он поперхнулся грибами. Но к ужину Яша вообще не прикоснулся, значит, причина в другом. Да и так понятно, что в другом, и в чем именно, понятно тоже.

– У меня нет тайн от тебя, – ответила Вероника. – Я уезжаю к Винценту Лабомирскому.

О том, что у нее есть в Польше жених, семейству Цейтлиных было известно. Когда родственница Винцента принесла от него письмо и деньги, именно Яша открыл двери, а потом вызвал Веронику, которая была занята на приеме вместе с Лазарем Соломоновичем. Так что ее решение не должно было явиться для него неожиданностью. Но сейчас, когда она сказала, что уезжает, округлые Яшины щеки покраснели так, словно их ошпарили, а кончик носа, наоборот, побелел как отмороженный.

Однако когда он наконец смог выговорить слово, это слово хоть и было произнесено дрожащим голосом, но прозвучало вполне разумно.

– Ты уверена, что сумеешь попасть в Польшу? – спросил Яша.

Что польская граница проницаема, знали в Минске все. Контрабандные товары, от рейнского вина до бельгийского шоколада, парижских шелковых чулок и берлинских шляпок, были наилучшим тому подтверждением.

– Теперь трудно быть в чем-либо уверенной, – пожала плечами Вероника. – Но я уже заплатила проводнику.

Проводника, то есть Сергея Васильевича, рекомендовала та самая родственница Винцента, пани Альжбета, которая принесла письмо. Она производила впечатление весьма ушлой дамы, к тому же уверяла, что помнит дороженького Винцука мальчиком и желает ему счастья вместе с такой красавицей-невестой, как панна Вероника, а мать его, пани Ванду, и вовсе любит как родную сестру, хотя они троюродные.

– Вероника… Позволь мне пойти с тобой, – дрожащим голосом проговорил Яша. – Я только сопроводю… жу… Я должен убедиться, что с тобой все благополучно! – воскликнул он. – Что ты на польской стороне.

– Яша, но как же ты в этом убедишься? – Вероника положила руку поверх его неширокой, с пухлыми пальцами руки. – Ведь я не поездом еду. Через границу меня переведут нелегально. Скорее всего, в темноте. Ты и не увидишь ничего.

Яша опустил голову. Веронике показалось, что он плачет.

– Все будет хорошо! – поспешно проговорила она. – Проводник надежный. Родственница Винцента не стала бы подвергать мою жизнь опасности. Не волнуйся, прошу тебя. Я буду тебе писать. И ты мне тоже. Будешь присылать свои стихи. Мы же друзья, и неважно, где я стану жить.

– Важно. – Слез в его глазах не было, но печаль их сделалась такой глубокой, что превратилась в горе. – Ты так дорога мне, Вероника… Я… Я люблю тебя.

– Яша… Но ведь я сразу сказала тебе… Ты же с самого начала знал про Винцента.

Жалость к нему сжимала ей сердце, но что она могла поделать?

– Конечно, конечно! – Он заговорил быстро, горячо. – Ты не скрывала. Чище, яснее тебя я девушки не знаю. Глупо с моей стороны было надеяться… Но я надеялся. Думал, ведь ты так недолго его знала. Может, это было заблуждение? Может, сострадание к нему ты приняла за любовь? Я знаю, что такое прифронтовой госпиталь, я помогал папе, когда в Минске шли бои. Творился ад, и что в нем можно было разобрать? Мне уже не верится, что все это было. Какой-то мираж. Может, и ты чувствуешь то же, и ты разуверилась, может…

– Я не разуверилась в Винценте, – сказала Вероника. – И это был не мираж.

Как ни жаль Яшу, а надо это прекратить. Незачем подавать ему ложные надежды.

Он замолчал, будто на бегу ударился о стену. Потом тихо проговорил:

– Да. Прости меня.

– Ты меня прости.

Некоторое время сидели молча, но время это не казалось тягостным. Яша первым нарушил молчание.

– Я все понимаю, Вероника, – сказал он. Голос его звучал теперь до странности спокойно, даже как-то сурово. – Это правильно, что ты едешь к любимому человеку. Так и должно быть. И знай: если захочешь вернуться в Минск, наш дом всегда для тебя открыт.

Не успела она удивиться непривычно взрослым его интонациям, как уже улыбнулась патетическим.

– Я не вернусь в Минск, – сказала Вероника.

– Я имею в виду, вместе с женихом, – поспешно уточнил он. – То есть с мужем.

– Он тем более не захочет сюда приехать. Да и не сможет, если бы и захотел. Он воевал против Красной Армии.

О том, что Лабомирский был в войсках, которые разбили Тухачевского, не пустив его армию в Варшаву, Вероника узнала из того же письма, в котором Винцент просил ее приехать к нему в Польшу. «Совесть моя чиста, – написал он. – Я не нарушил воинскую присягу, так как давал ее российскому императору, а не большевикам».

Она попыталась представить, как он писал эти слова, но не смогла даже различить в своей памяти черты его лица. Быть может, Яша прав, говоря про мираж? Ей стало не по себе.

– Но ведь по-всякому может повернуться, – сказал Яша. – Вдруг у нас все-таки восстановится Белорусская Народная Республика?

К Белорусской Народной Республике, которая просуществовала так недолго, что Вероника этого даже не заметила, Яша относился восторженно. Она подозревала, что восторг его связан главным образом с тем, как романтически выглядел бело-красно-белый флаг этой республики и ее герб «Погоня» – белый всадник на алом щите.

– Не знаю, Яша, – вздохнула она. – Может, и будет. Но когда, никому не известно. А мне…

– Я понимаю, – с той же поспешностью согласился он. – Ты хочешь увидеть любимого человека уже теперь.

Вообще-то она хотела сказать, что ей просто надоело все это – война, революция, снова война, бесконечная эта дележка между победителями, отличие которых друг от друга невозможно уловить, потому что они сменяются прежде, чем удается понять, чего они, собственно, хотят…

– Может быть, я слишком обыкновенный, даже скучный человек, – сказала Вероника. – Но я хочу простых вещей. И от мира мне надо только одного: чтобы он дал мне землю, на которой эти простые вещи возможны.

– Ты говоришь как мой папа. – Яша улыбнулся, но глаза остались печальными. – Что мы должны стремиться в Землю обетованную.

– Лазарь Соломонович прав. Я и стремлюсь в свою землю обетованную.

Вероника сказала про землю обетованную абстрактно, просто повторила Яшины слова. Но стоило их произнести, как они сразу обрели отчетливый облик. Весенний разлив представился ей – бескрайнее полесское море Геродота, и сумрачные осенние болота с круглыми глубокими озерами, неожиданно открывающимися в редколесье, и зимние дымы над хатами, и дом на багничском холме, и мальвы у загороди… Но какое отношение имеет все это к тому, что будет с нею, когда она перейдет границу? Не в Багничи же зовет ее Винцент.

Вероника растерялась. Но имя Лазаря Соломоновича, которое она только что произнесла, подействовало на нее как огонек на болоте. Когда она еще жила в родительском доме и чуть не каждый день ходила за ягодами или за грибами, то болотные огни – может, правда души русалок? – не пугали ее, как можно было бы ожидать. Наоборот, что было трудным, даже тягостным, становилось ясным, стоило ей увидеть их. Почему так, она не понимала, но не раз убеждалась в этом необъяснимом проясняющем свойстве болотных огней.

И что-то подобное почувствовала сейчас.

– Я хотела оставить твоим родителям письмо, – сказала Вероника. – Или тебя попросить, чтобы ты им все рассказал. Но теперь понимаю, что это нечестно. Ты ничего не говори – я сама им все скажу завтра утром.

– Как хочешь, – вздохнул Яша.

А глаза его сказали: не все ли равно, как родители узнают? Ты уезжаешь, это главное, и этого не изменить.

Глава 4

– Эта пора называется индейское лето.

Он слегка поддернул поводья, и лошадь быстрее побежала по песчаному лесному шляху. Солнце клонилось к закату, и лучи его, проходя сквозь желтые и багряные осенние листья, рассыпались по плечам Сергея Васильевича, будто кто-то проводил по ним пальцами света. Он действительно оделся мастеровым – поддевка была вместо пиджака и фуражка вместо вчерашней фетровой шляпы. Вероника сидела на фурманке у него за спиной, но странным образом знала, какое у него выражение лица в каждую минуту. По интонациям догадывалась, наверное.

– Где же так называется эта пора? – спросила она.

– В Североамериканских Соединенных Штатах.

– Неужели и в Америке вы бывали? – иронически поинтересовалась Вероника.

И подумала, не успев еще проговорить до конца: «А ведь возможно, что и бывал».

Утром выехали в сплошном белом тумане, и Вероника сказала, что такой, наверное, бывает в Лондоне. Непонятно, зачем ввернула это сравнение – скорее всего, просто хотела отвлечь себя от пугающих размышлений.

– В Лондоне туман другой, – не оборачиваясь, сказал Сергей Васильевич. – Несколько дымный и с красноватым оттенком. Дома там из красного кирпича, от городской копоти он темнеет – поэтому. Да и не всегда в Лондоне туманы. Это ложный стереотип.

– А вы откуда знаете? – удивленно спросила Вероника.

– Видел, – ответил он.

– Где? – не поняла она.

– В Лондоне и видел.

Так что, может быть, заносила его судьба и в Америку. Не все же, как она, не бывали дальше ростаней за околицей.

В очередной раз Вероника убедилась, что ирония совсем не ее козырь, а ирония в отношении Сергея Васильевича особенно. В конце концов, он просто старше и жизненный опыт у него больше.

Наверное, он услышал, как она вздохнула и даже носом шмыгнула. Если обернется, то взгляд у него будет снисходительный, словно перед ним несмышленое дитя.

Но он не оборачивался, а в голосе его снисходительности не слышалось. В нем вообще ничего не слышалось – Сергей Васильевич просто ответил на ее вопрос, и тон у него был нейтральный, а вернее, безразличный.

– В Америке не был, – сказал он. – Но сочинения Фени-мора Купера в детстве читал запоем.

– Я тоже! – Вероника обрадовалась, что он говорит без презрения. – Особенно про Следопыта любила. Папа мне эти книги в Пинске покупал.

– В Пинске были книжные лавки?

– Конечно. – Ее уязвило, что он думает, будто она выросла в медвежьем углу. – Одиннадцать книжных лавок, представьте себе. А если нужной книги не найдешь, то можно было выписать. Хоть из Варшавы, хоть из Москвы или даже из Санкт-Петербурга. Мы с колежанками тайком французские романы выписывали.

– Думаю, теперь, под Польшей, все эти ваши пинские лавки снова работают.

– Не знаю…

– Скоро узнаете.

– Я в Пинск не скоро попаду, – возразила она. – Винцент… Мой будущий муж хочет, чтобы мы жили в Кракове и моя мама переехала к нам.

«Зачем я говорю ему об этом? – подумала Вероника. – Совершенно излишние подробности».

Вероятно, и Сергей Васильевич отнесся к ее сообщению как к излишнему, потому что никак на него не ответил.

Очень все это странно! Он непонятный человек, но при этом она понимает в нем то, что называется внутренними движениями. Может быть, тоже научилась читать язык тела? Хотя сейчас он сидит к ней спиной, а поддевка его сшита из такой грубой ткани, через которую и простые внешние движения не вполне угадываются, не говоря о тонких внутренних.

Мысль эта почему-то смутила Веронику, и, чтобы прогнать ее, она спросила:

– А в Ракове есть книжные лавки?

– Наверное. – Его плечи не изменили своего положения, но ей показалось, что он усмехнулся. – Ресторанов, во всяком случае, много. И публичных домов с десяток.

– Но зачем? – удивилась Вероника.

Конечно, она хотела спросить, зачем в малом городке, почти местечке, такое количество заведений, для которых требуется немалое население. Но вышло двусмысленно.

Впрочем, Сергей Васильевич, кажется, не нашел никакой двусмысленности в том, что девушка задает подобный вопрос. Или не счел нужным показать, что нашел.

– В Ракове теперь своего рода приграничная столица, – ответил он. – Жизнь поэтому даже более оживленная, чем в Минске. Контрабандистов и прочих лихих людей много, требуется определенный антураж. Особенно осенью.

– Почему же именно осенью?

Уж расспрашивать не стесняясь, так обо всем!

– Потому что осенью мы все при деньгах. Горячая пора. Снега нет, следов не видно. Идти можно быстро, товара взять много. И от желающих уйти из Совдепии в Польшу тоже отбоя нет. Это, впрочем, от времени года не зависит.

– И вы тоже берете товар на продажу? – поинтересовалась Вероника.

– Конечно.

«Все-таки он меня обманывает, – подумала она. – У него один только сидор заплечный, и то небольшой. Что в таком унесешь?»

Но высказывать свои сомнения не стала. В конце концов, не все ли ей равно? Главное, что переводить людей через границу для него, похоже, дело рутинное.

Доехали до ростаней – здесь относительно широкий лесной шлях пересекся более узким.

– Все, мадемуазель.

Сергей Васильевич натянул поводья. Лошадь замедлила бег и остановилась. Он слез с фурманки, но, увидев, что Вероника хочет слезть тоже, сказал:

– Можете сидеть. Еще пятнадцать минут.

– Как вам будет угодно, – кивнула она.

Узкий шлях, по которому свернули в бор, вскоре исчез. Сергей Васильевич вел лошадь в поводу между деревьями по пути, лишь ему известному. Это Веронику не удивило. Она и сама с закрытыми глазами различала такие пути в знакомой местности. А ему эта местность, конечно, знакома.

Бор был так светел, что казался прозрачным. Брусничник окутывал пни зеленой дымкой, переспелые ягоды сверкали в ней, как рубины. Упавшие деревья заросли мхом так плотно, как казались какими-то необыкновенными скульптурами.

Вероника поглядывала на маленькие золотые часики, перешедшие ей по наследству от покойной краковской бабушки. На укромную поляну, окруженную густым ольховником, вышли ровно через пятнадцать минут.

– Здесь дождемся темноты, – сказал Сергей Васильевич. – Дальше пойдем пешком.

– А лошадь?

– Ее после заберут.

– Давайте пообедаем, – предложила Вероника. – Вернее, поужинаем. – И добавила, чтобы он не подумал, будто она ожидает, что он будет ее кормить за те деньги, которые ему заплачены: – Я взяла с собой поесть.

– Я тоже. Здесь родник, пойдемте к нему.

Вода била из родника так сильно, что образовала широкий ручей. Рядом с ним и уселись на траву.

Еду Веронике в дорогу собрала Белла Абрамовна, поэтому ее обилию и вкусу позавидовал бы, наверное, любой из пресловутых раковских ресторанов.

– Ты не любишь гусиную шейку, я знаю, – расстроенно говорила Яшина мама, укладывая пергаментные свертки в Ве-роникин заплечный мешок. – Но это сытная пища, а силы тебе понадобятся.

На прощание Белла Абрамовна обняла ее и произнесла несколько слов. Наверное, на древнееврейском языке, потому что Вероника их не поняла, хотя идиш понимала хорошо, как и многие на Полесье, да и повсюду в Беларуси, где еврейские местечки соседствовали с деревнями, а синагоги, костелы и церкви в городках стояли поблизости друг от друга.

Сердце у нее защемило, когда она вспомнила хлопотливую Беллу Абрамовну, которая вечно ругала ее за то, что она оставляет в чашке последний глоток компота, и печальные Яшины глаза, и Лазаря Соломоновича с его разумными речами… Однажды Вероника сказала, что такой доктор, как он, должен быть богат как Крез, а он засмеялся и ответил, что богат тот, кто рад своей доле…

Вот ведь странно: в последние годы жизнь ее проходила в жестоких обстоятельствах, а между тем как же много ей встретилось людей, мысли о которых составляют лучшее, что в ней есть. Даже Сергей Васильевич, который сегодня утром без малейшей неловкости принял у нее деньги с учетом вчерашнего ужина, не вызывает неприязни.

Он тем временем достал из своего сидора хлеб и сало, нарезал ровными ломтями. Финский нож казался продолжением его руки, хотя пальцы у него были длинные, тонкие, и то, что зловеще связывается в обычном человеческом сознании с желобками для крови на лезвии финского ножа, трудно было с такими пальцами связать.

– Вы готовите форшмак? – спросил он, когда Вероника развернула очередной свой пергаментный сверток.

– Это Белла Абрамовна сготовила, моя квартирная хозяйка, – ответила она. – Знаете, какая она кулинарка! Когда почти никакой провизии не было, и селедки тоже, она из мерзлой капусты форшмак делала. И все равно получался очень вкусный. Редкая кабета так сумеет. То есть женщина, выбачайте, я вставляю наши слова.

– Вы волнуетесь, – заметил Сергей Васильевич. – А не о чем. Скоро прибудете к жениху.

Неизвестно, какие телодвижения ее выдавали, но угадал он и на этот раз верно, она действительно волновалась.

– Извините, – по-русски повторила Вероника.

Теперь она именно волнение свое имела в виду. Вдруг оно вызывает у него недовольство перед предстоящим переходом границы?

– Можете не извиняться, я говорю по-польски, – сказал Сергей Васильевич. – И по-белорусски тоже. Я в Ракове родился.

– Да? – удивилась Вероника. – А выговор у вас совсем не тутэйший. – Все-таки она не могла унять волнение, и это сказывалось на ее речи. – Необычный какой-то.

– Вполне обычный. Московский.

И что же это за человек? Промышляет, как какой-нибудь селянин, тем, что людей переводит через границу, в поддевке походит на мастерового, в пиджаке на лондонского денди из книжки, хлеб режет бандитской финкой, в ресторане ножи для рыбы и для мяса при этом не путает, о контрабандистах говорит «у нас», говор московский, в Англии бывал…

– Знаете, Сергей Васильевич, ведь я должна вас бояться, – сказала Вероника.

И в ту же секунду поняла, что не только не боится его, но именно с ним связано ее спокойствие. То есть она, конечно, волнуется, но если бы не было рядом этого непонятного человека, то сейчас не просто вставляла бы в свою речь белорусские слова, а дрожала бы мелкой дрожью, как заяц под кустом, и вообще ни слова не могла бы вымолвить.

– Но не боитесь, – догадливо заметил он.

– Не боюсь. Сама не понимаю почему.

– Потому что вы разумная барышня. И разум говорит вам, что при моем промысле мне нет нужды в неприятностях. А они могли бы возникнуть, если бы мне вздумалось вас убить.

– Если бы вам это вздумалось, никто и не узнал бы, – вздохнула Вероника.

«Зачем я говорю ему такие вещи?» – мелькнуло при этом у нее в голове.

– А ваш жених? – Он невозмутимо пожал плечами. – Тетушка Альжбета сообщит ведь племяннику, с кем вы отправились к нему.

– Матка Боска, что мы с вами говорим, Сергей Васильевич! – поежилась она.

– Ночью пойдем молча.

Замолкли и сейчас. Вероника встала на колени и наклонилась, чтобы напиться. Из родника она не пила с тех пор, как перед войной последний раз приезжала на летние вакации в Багничи. Вода показалась сладкой. А может, и была такою. Листья с чуть слышным шорохом облетали с деревьев, падали на воду. На пригорке за ручьем росли простые белые цветы, гроздьями на высоких стеблях. На одном стебле гроздей было семь, и в сгущающихся сумерках стебель этот был похож на менору. Вероника вспомнила Цейтлиных, и печаль снова коснулась ее сердца.

– Замерзли? – спросил Сергей Васильевич. – Кажется, я застращал вас насчет вещей. Слишком вы налегке.

– Совсем нет. – Она покачала головой. – Фуфайка теплая, платок тоже. Да я и вообще не мерзну. У нас на болотах мороз сильнее пробирает, чем в Минске. Потому что влажность высокая. Я с детства к холоду привыкла.

– Все же глотните.

Он отвернул крышку армейской фляги. Вероника сделала большой глоток и закашлялась: коньяк обжег горло.

– Выбачайте, – утирая слезы, проговорила она. – Извините. Слишком крепко для меня. – И объяснила: – Я только вино пила, которое ксендз давал на споведи.

– Тогда это я должен извиняться. Думал, в войну даже юные барышни привыкли пить все, что горит. Ну, зато согреетесь. Скоро пойдем. Как только стемнеет.

Темнело быстро – черты его лица были уже едва различимы. А может, просто голова у Вероники закружилась от коньяка.

– А вам приходилось убивать, Сергей Васильевич?

Финский нож в его руке не шел у нее из памяти – так же, как невозмутимость, с которой он сказал, что не стал бы ее убивать, потому что это привело бы к неприятностям.

Она спохватилась, что не следовало бы задавать вопрос, на который собеседник вряд ли захочет отвечать. Но он ответил с той же невозмутимостью:

– За эти годы всем приходилось.

– Не всем.

– Речь не о вас. Что ж, пойдемте?

– Да.

Он шел по лесу будто по улице, хотя меж унылых облетевших ольх не было видно даже тропинки. Приходилось то подниматься вверх, то спускаться вниз, но поспевать за ним было для Вероники нетрудно. Он слегка ускорил шаг – она тоже. Зашагал совсем быстро, несмотря на крутой подъем, – и она не отстала.

– У вас и дыхание даже не сбивается, – не оборачиваясь, негромко произнес Сергей Васильевич. – Хотя ландшафт как в Швейцарии.

Ей казалось, она дышит тихо. Странно, что он различил, сбивается ее дыхание или нет. Впрочем, Сергей Васильевич начеку, конечно, потому и слух у него обострен, и ее дыхание он слышит так же, как сама она расслышала взмахи крыльев совы, пролетевшей меж темными ветками.

– А вы о чем-то сосредоточенно думаете, – так же негромко проговорила Вероника.

И удивилась своим словам. Ведь мысли не полет совы, как можно расслышать, что они вообще есть?

– Не думаю, – ответил он. – Балладу повторяю.

Это сообщение так ошеломило ее, что она даже приостановилась. Но тут же нагнала Сергея Васильевича.

– Что за баллада?

Не хотелось, чтобы любопытство в ее голосе показалось ему детским, но и сдержать свое любопытство не могла.

– Гете. «Ольховый Король», – ответил он.

– Я только «Лесного Царя» знаю.

– Это она и есть. Жуковский неправильно перевел на русский. Нельзя было ольху из названия убирать.

– Почему?

– Потому что Гете не случайно про нее написал. В средневековой Европе ольха считалась деревом несчастий.

– Почему? – повторила Вероника.

– Потому что растет у болот и сгорает так быстро, что не согреешься.

Что ольха растет на болотах и дрова ольховые быстро сгорают, Вероника, конечно, знала. Но слова Сергея Васильевича словно вывели ее простое житейское знание в какое-то другое пространство, где все было необычно и значительно. Как отец показывал ей когда-то созвездие Волосы Береники и читал стихи Катулла.

Вероника удивилась, поняв это. Тогда она не чувствовала ничего, кроме желания, чтобы папины объяснения поскорее закончились и можно было бежать на речку с багничскими хлапчуками и девчатами. А теперь все то не просто вспомнилось, но так странно и сильно связалось с происходящим сейчас…

– А все-таки красиво Жуковский перевел, – поскорее прогоняя странные мысли, сказала Вероника. – «Кто скачет, кто мчится над хладною мглой…» – шепотом продекламировала она. – А вы, значит, по-немецки повторяете?

– Да.

– Почему?

– Способствует концентрации.

Вероника шмыгнула носом. Что ж, к сонму связанных с ним загадок добавляется еще одна. А к перечню известных ему языков добавляется немецкий.

Она вдруг вспомнила, как в последний свой приезд в Баг-ничи плыла, стоя в челне, сквозь затопленный весенним половодьем лес, и дубрава незаметно перешла в ольховник, и стало казаться, что вокруг сказочное королевство, хотя про Ольхового Короля она тогда не думала.

– Надо отдохнуть? – спросил Сергей Васильевич.

– Как считаете нужным.

– Но вы устали?

– Нисколько.

– Если бы я знал, что вы так хорошо ходите, вообще не стал бы брать фурманку.

– Обычно не берете?

– Из Польши нет, конечно. А обратно – только если есть необходимость.

– На этот раз не было.

– Теперь вижу.

После часа ходьбы Вероника уже видела все вокруг если не как днем, то не хуже, чем в сумерках. Хотя было новолуние и тьма стояла кромешная. Поэтому, когда Сергей Васильевич предупредил:

– Осторожнее, справа берлога, не провалитесь, – она едва удержалась, чтобы не ответить ему что-нибудь снисходительное.

Берлогу под корнями раскидистой ели, стоящей над оврагом, Вероника заметила и сама. Подумала с интересом, есть ли там медведь, устыдилась своего неуместного любопытства – ведь вот-вот выйдут к границе, о медведях ли нужно беспокоиться! – но говорить обо всем этом ему не стала. Пусть сам скажет, что считает необходимым.

Все необходимое Сергей Васильевич действительно сказал сам, это уместилось в три слова:

– Делайте как я.

Глава 5

Вероника думала, что граница проходит по огромному пустому полю. Но когда вышли на опушку леса, оказалось, что пройти открыто придется лишь через малое пространство. Она бы такое за пять минут перебежала.

– Вон там уже Польша, – сказал Сергей Васильевич.

Ничем то место впереди, на которое он указал, не отличалось от того, где они стояли сейчас.

– А… полосы перекопанной разве нет? – удивленно спросила Вероника. – И колючей проволоки…

– Здесь ничего нет. Пограничники редко ходят, и то днем. Недавно из Польши целая сельская свадьба на советскую сторону перешла.

– Зачем? – не поняла Вероника.

– Да низачем. Напились и повалили.

– И их не задержали?

– Поляки только рады – меньше дурней останется. А советские решили, потом разберутся, кого расстрелять, кого… – Он заметил, что она от его слов поежилась, и добавил: – Не бойтесь.

– Я не боюсь.

– Отрадно.

Блестела сбоку неширокая речка. Вероника спросила, как та называется, и он ответил:

– Манюня.

Она не удержалась и прыснула от такого смешного названия. Но тут же закрыла себе рот рукой – показалось, что этот глупый звук далеко разнесся в ночной тиши.

– Идите рядом. Если хотите, можете взять меня под руку, – сказал Сергей Васильевич.

– Нет, что вы! Я и так не отстану, – заверила она.

Низину, в которую они вышли, окутывал туман. Очень кстати он сгустился – Вероника обрадовалась ему, как доброму человеческому присутствию. Земля была кочковатая, но ходить по такой она привыкла: на болоте-то еще и не такие кочки бывают. Вероника инстинктивно знала, куда ставить ногу, чтобы не запнуться и не упасть, и Сергей Васильевич точно так же это знал, она чувствовала. Они шли рядом шаг в шаг.

Плечи у него были неширокие, но то ли из-за легкости его походки, то ли из-за чего-то необъяснимого он казался ей сказочным богатырем и еще – частью тумана этого, и луга, и темного неба.

Страх ее прошел совершенно. Она подняла голову. В просвете между тучами проглянула Большая Медведица. И Коса Береники где-то рядом, значит. Она вспомнила, как папа показывал ей это созвездие с багничского крыльца, объясняя:

– В нем шестьдесят четыре звезды. Образно говоря, это небесная сеть. Именно здесь лежит северный полюс Галактики. И здесь же видны еще тысячи галактик и сотни их скоплений. Как подумаешь, так голова кружится! А тебе, милая, что легче представить, конечность Вселенной или ее бесконечность?

Вероника и теперь не знала ответа на тот вопрос. Она чуть было не задала его Сергею Васильевичу. Хорошо, что вовремя опомнилась. Что бы он о ней подумал, если б спросила такое сейчас…

– Стой, стрелять буду!

Окрик разорвал тишину, как будто выстрел не обещан был, а уже прозвучал. Вероника вздрогнула и сама чуть не вскрикнула. Но прежде чем она успела это сделать, Сергей Васильевич схватил ее за руку и бросился бежать через пустошь к польской стороне. Он бежал не прямо, а петлями, и она повторяла каждое его движение. Ей казалось, он не бежит, а несется над землею, как Лесной Царь.

– Стой! Стой, кому говорю!

Выстрелы из трехлинейки – Вероника вспомнила эти звуки – почему-то не испугали. В то мгновенье, когда они грянули, словно бы восстановились в ее памяти события, не успевшие уйти глубоко, – стрельба, взрывы, стоны раненых…

Стон, короткий и негромкий, раздался после третьего выстрела. Вероника почувствовала, что Сергей Васильевич отпустил ее руку. По инерции она пробежала еще немного вперед и только после этого развернулась и бросилась обратно.

– Бегите! – Ей показалось, что он закричал, но это был шепот. – Ну!

Он сидел на земле, согнувшись и зажимая ладонью правый бок. От растерянности у нее словно вспышка блеснула перед глазами. Но растерянность и прошла так же мгновенно, как вспышка.

– Можете встать? – Она упала на колени рядом с ним. – Вставайте же!

Еще один выстрел грянул с советской стороны. С польской стояла тишина.

– Ско… рее… – Его голос звучал прерывисто. – Да не стой же ты!.. Беги к полякам! Не то они… тоже… стрелять начнут…

– Поднимайтесь.

Да, как только она поняла, что он ранен, растерянность ее прошла бесследно. Как обходиться с ранеными, она знала, кажется, уже и не разумом, а просто телом.

Вероника положила левую руку Сергея Васильевича себе на плечи и стала подниматься, увлекая его за собой. Похоже, и он понимал такие вещи не разумом – держась одной рукой за ее плечи, другую отнял от раны, оперся о землю, поднялся и снова повторил:

– Беги… Я догоню.

Ага, догонит! Еле на ногах стоит.

– Лгать грешно, – пробормотала она. – Поберегите силы.

Хорошо хоть тучи снова сошлись, усилив тьму, и без того адову. Но и в этой кромешной тьме бежать на польскую сторону бессмысленно. Шанс уцелеть под выстрелами остается лишь в том случае, если вот именно бежать, стремительно и ловко петляя. А это невозможно: Сергей Васильевич с трудом переставляет ноги.

На открытом пространстве меж двух границ они оказались удобной мишенью.

– Куда? – сквозь сжатые зубы процедил он, когда, пригнувшись и не отпуская его, Вероника повернула назад и влево. – Брось же к черту!..

Его рука дернулась на ее плече, но Вероника покрепче вцепилась в нее, не давая убрать. На слова же внимания не обратила – идет, и слава богу.

Наверное, он понял, что, пытаясь высвободиться, не отпускает, а лишь задерживает ее.

Слева была та самая речка Манюня, над названием которой Вероника смеялась всего лишь полчаса назад. Она запомнила кусты на берегу. Надолго в таких не спрячешься, но на короткое время укроют и они. А сейчас о считаных минутах речь, если не о секундах даже: в трехлинейке пять патронов, потом ее надо перезаряжать. Неизвестно, правда, сколько там стрелков.

Не мыслями проносилось все это у нее в голове. И не мысли помогали ей выбирать, куда ставить ноги на кочковатом пространстве.

Под кусты скатились вместе с очередным выстрелом. Сергей Васильевич упал рядом с Вероникой и тут же, приподнявшись, лег на нее сверху. Она не поняла зачем и попробовала высвободиться, но он не дал ей этого сделать. Она виском почувствовала, как тверда и горяча его скула, и голова у нее закружилась.

Еще несколько пуль просвистели над кустами. Потом выстрелы стихли. Вероника расслышала, как скрипят его зубы возле ее уха. Ее рука, неудобно подвернувшись, касалась его бока. Она ощутила тепло его крови на своих пальцах.

– Попал, Пятро? – раздалось совсем рядом.

– А хто ж ведае! – послышалось в ответ.

– Пашукаем?

– А што ж ты зараз адшукаешь? Тёмна, як… Завтра знойдем, кали не прамазали.

Стрелки были так близко, что Вероника боялась, они расслышат, как гулко колотится ее сердце. А если Сергей Васильевич застонет?

Он молчал, даже зубами скрипеть перестал. Хотя по его дыханию она понимала, что он в сознании, и что ему больно, понимала тоже.

Зашуршала под удаляющимися шагами трава. Вскоре затихли все людские звуки, только вода едва слышно струилась рядом.

– Влево. Ползком.

Сергей Васильевич шепнул это прямо ей в ухо – так тихо, что его голос не перекрыл шепота речных струй.

Который теперь час? Не разглядеть в темноте циферблат. Но светает в октябре уже не рано, и в этом их надежда.

Сколько времени ползли до леса, Вероника не поняла. Силы ее удвоились, или утроились, или даже удесятерились, может. Кочки, только что пройденные ногами, она ощущала теперь всем телом.

«Только сознания не теряй, ну пожалуйста!» – билось у нее в голове, когда вслушивалась в его слабеющие вдохи и выдохи.

И только когда оказались наконец под лесными кронами, Вероника села на траву и выдохнула тоже.

Сергей Васильевич оперся локтями о засыпанную листьями землю, приподнялся, прислонился спиной к широкому дубовому стволу и сказал:

– Иди. Не теряй времени.

– Куда? – не поняла она.

– В Польшу теперь не получится. Подвел тебя. Уходи обратно. Как можно дальше. В деревню не заходи. Там следят, кто и откуда. Донесут. На Старовиленский тракт тоже не надо. Лесами до Минска добирайся.

– Вы какие-то глупости говорите, Сергей Васильевич, – поморщилась она. – Давайте перевяжу лучше.

– Мне твое самопожертвование до… – Он выругался так, что она снова вспомнила пинский госпиталь. – Живее отсюда, ну!

– Не понукайте, не запрягли, – отрезала она и, не дожидаясь разрешения, расстегнула на нем поддевку.

Бок был залит кровью так, что даже ей стало не по себе, хотя она самых страшных ран навидалась. Но одно дело в госпитале, когда подается вся возможная помощь, а другое – под кустом у границы, когда помощи ожидать неоткуда и даже отлежаться невозможно, потому что каждый час только приближает опасность.

– Можно взять ваш нож? – спросила Вероника.

Он молча кивнул. В темноте она видела, как блестят его глаза. Долго ли он продержится? Движения ее сделались быстрыми, машинальными.

Она достала нож из-за голенища его сапога, а из своего заплечного мешка вынула белье. И покраснела, вынимая, – хорошо, что в темноте не видно. Какая же дурында! Взяла с собой шелковую сорочку с кружевами… В размышлениях о первой брачной ночи. Но кто же мог знать?

Хорошо, что нож был острее бритвы. Вероника легко рассекла сорочку на полосы и спросила:

– Коньяк остался?

Он снова кивнул. Фляга была у него во внутреннем кармане поддевки. Вероника обработала коньяком и туго перевязала рану, потом протянула ему флягу. Он молча глотнул. И длинно выдохнул – конечно, ему тяжело дается молчание. Но от коньяка, может, хоть чуточку полегче станет.

– Простите… мою резкость, – наконец проговорил он. – Но я не могу позволить, чтобы вы из-за меня жизнью рисковали. Довольно и того, что я вашей рискнул.

– Помните берлогу? – сказала Вероника. – Мы должны до нее добраться. Это не очень далеко.

– Заляжем на зиму?

Улыбка дрогнула у него на губах. Она почувствовала, что сердце ее дрогнуло тоже. Чудны дела твои, господи! Так учительница словесности говорила в гимназии, когда кто-нибудь из девочек предпринимал нечто неожиданное. Полную главу из «Евгения Онегина» выучивал наизусть, к примеру.

Вероника тряхнула головой, прогоняя несвоевременные воспоминания.

– Я оставлю вас в той берлоге, – сказала она. – И все-таки мне придется пойти в деревню. За телегой.

– Ни в коем случае. Я же вам сказал, приграничные деревни на советской стороне сплошь под контролем.

– Но как иначе? Вы пешком дальше берлоги не дойдете. Хоть бы до нее добраться… А вам срочно нужна медицинская помощь. Возможно, операция.

Рана у него на боку располагалась так, что Вероника со страхом думала, может быть, задето и легкое.

– Слушайте! – вдруг воскликнула она и даже рот прикрыла рукой, хоть воскликнула, конечно, шепотом. – Вы говорили, фурманку вашу потом заберут. Потом – это когда?

– На рассвете, – нехотя произнес он. – Но вы…

– Я до рассвета поспею. Поднимайтесь, пожалуйста, – жалобно попросила она. – Надо поскорее до той ели добраться. Очень вас прошу!

Под елью оказалась не берлога, а просто яма, образовавшаяся оттого, что дождями подмыло корни на склоне. Места в этом укрытии было достаточно, чтобы Сергей Васильевич смог лечь, хотя и согнувшись.

– Очень неудобно? – спросила Вероника.

– Ничего, вполне.

Он ответил без усмешки, и она поняла, что ему в самом деле легче лежать, согнувшись в три погибели: рана меньше болит. Кажется, что меньше.

– Листьями вас забросаю, – сказала она. – В темноте искать не станут, а до рассвета я обернусь.

Он промолчал. Может, думает, что она бросит его здесь? Ей стало обидно, что Сергей Васильевич может так думать, но опровергать такое его мнение было некогда. Наклонившись к его лицу, Вероника быстро поцеловала его, перекрестила и сказала:

– Постарайтесь не терять сознания, добре?

Она долго еще чувствовала на губах горячую сухость его губ и оправдывала излишнее свое в связи с этим волнение тем, что беспокоится, как бы не началась у него горячка. Обернулась в последний раз, увидела голые корни деревьев, и той ели тоже. Корни переплелись и вцепились в землю на краю оврага, спасая свою жизнь.

Опасение, что не найдет дорогу до той поляны, на которой оставлена фурманка, у Вероники, конечно, было. Все-таки места совсем незнакомые, и шли в темноте, и не старалась она запоминать дорогу. Но довольно скоро стала узнавать на своем пути различные приметы недавно пройденной местности, вроде какой-нибудь раздвоенной сосны или расколотой молнией березы на взгорке, и поняла, что опаска ее напрасна. Компас в нее, видно, от роду вживлен. А может, в самом деле у каждого полешука в предках лесовик, или русалка, или еще какая болотная истота, как бабка Тэкля говорила. Или просто созвездия указывают ей путь и никакой здесь нет мистики?

Как бы там ни было, Вероника летела между деревьями не хуже ночной совы, а что служило ей ориентиром, одному Богу ведомо.

Она останавливалась, чтобы отдышаться, преодолев очередной подъем – клятая эта Швейцария! – несколько раз садилась на мшистые пни, приваливалась, не садясь, спиной к деревьям, но после каждого такого отдыха ускоряла шаг и бег.

Поняв, что направление выбрано верно, больше всего она стала бояться, что фурманку уже забрали с поляны. Или что лошадь отвязалась, убрела куда-нибудь.

Но и фурманка была на месте, и лошадь, стреноженная, стояла на привязи под ольхой.

«Жалко, что хлеба для нее не взяла», – подумала Вероника, развязывая путы у лошади на ногах.

Но тут ей представилась яма под елью, Сергей Васильевич, которого она укрыла его окровавленной поддевкой и своим пуховым платком, и посторонние мысли вылетели из ее головы.

Тем более что лошадь угощенья не требовала – была крестьянская, выносливая, к местности привычная и послушно ускоряла ход, когда Вероника нахлестывала ее на более-менее ровных отрезках лесного пути.

Все-таки она почти опоздала. К той минуте, когда фурманка остановилась в ста метрах от приметной ели – ближе было не подъехать по бурелому, – уже был различим и циферблат на золотых часиках, и окружающие старую ель молодые клены. После того как Вероника разбросала листья, которыми, уходя, засыпала Сергея Васильевича, стало видно, что лицо у него белее, чем у покойника, а губы посинели.

Но все-таки он был жив и сознание теплилось в нем. Когда Вероника за ноги тащила его из-под корней, он отталкивался локтями от земли, помогая ей. Как потом переставлял ноги, обвиснув у нее на плечах, было и вовсе немыслимо при его кровопотере.

– Как… хорошо, что… вы живы… – задыхаясь, проговорила она, наконец перевалив его на фурманку.

Он молчал. И когда Вероника вела лошадь под узцы, и когда, миновав ростани, выбрались на ровную песчаную дорогу и она уселась на фурманку тоже, от него не доносилось ни звука.

– Сергей Васильевич, слышите меня? – отдышавшись, спросила она. – Почему вы молчите?

– А что я могу сказать? – Его голос звучал глухо. – Я подавлен и уничтожен.

– Чем уничтожены? – испугалась она.

Он не ответил.

– Пожалуйста, не молчите, – попросила Вероника. – Нельзя молчать! Говорите что-нибудь.

– Что же?

Она обернулась. В рассветных сумерках его глаза сияли как лед и пламень.

– Что угодно, – сказала она. – Декламируйте Гете. Про Ольхового Короля. По-немецки.

– Почему по-немецки?

– Способствует концентрации.

– Вы запомнили.

– Конечно. Говорите, я слушаю.

– Вер райтет зо шпет дурхь нахт унд винд… – послушно начал он.

– И переводите, – потребовала Вероника. – Каждую строфу дословно. Мне интересно, что же неправильно Жуковский перевел.

Он говорил прерывисто, но главное, что не молчал. Когда произнес: «Отец, ты разве не видишь дочерей Ольхового Короля там, в тумане?» – Вероника сказала:

– Это русалки, может. Надо было им работу дать, и не погубили бы мальчика.

– Какую работу?

– Любую. Главное, долгую, на всю ночь. Косу можно расплетать, например.

– Да, вашу и до рассвета не расплетешь. Коса Береники.

Вероника обернулась. Улыбка, которую она расслышала в его голосе, мелькала и на его искусанных от боли губах.

– Вы знаете про Косу Береники? – удивленно спросила она.

– Катулла учат в гимназии. Я всю дорогу на вашу косу смотрел. Кто вам дал это имя?

– Папа.

– Романтик был, наверное.

– Да. Но прожил свою жизнь против того, что мечталось.

– Мечты ни у кого не сбываются.

– Это не так! – горячо возразила она.

– Если бы я вас угробил, вы мне до конца жизни еженощно являлись бы во снах, – помолчав, сказал он.

– Ну так радуйтесь! – Вероника отвернулась и поддернула поводья. – Я ваши сны не омрачу.

– Да, уж лучше я буду омрачать ваши сны.

– Не дождетесь! – фыркнула она.

Он засмеялся. Но смех оборвался сразу же.

– Сергей Васильевич?

Она обернулась. Глаза его закрылись – дольше удерживать себя в сознании он уже не смог. Не помогли ни Ольховый Король, ни русалки, ни Коса Береники.

Вероника спрыгнула с фурманки, достала у него из кармана флягу, дрожащими от страха за него и от усталости руками открутила крышку, влила последние капли коньяка ему в рот.

– Пожалуйста… – жалобно проговорила она. – Не умирайте, ну пожалуйста!..

И наклонилась, прислушиваясь к его дыханию, вглядываясь в лицо. Наконец его веки дрогнули, глаза приоткрылись. Ей показалось, через глаза она всего его увидит насквозь, как дно озера видишь через кристальную воду. Но глаза закрылись снова.

– Мы будем в городе через час, – почти касаясь губами его губ, произнесла она. – Потерпите еще немного, прошу вас, умоляю вас! Не умирайте…

Глава 6

Перед въездом в Минск Вероника потуже перевязала рану Сергея Васильевича поверх шелковой повязки еще своим пуховым платком и сгребла солому на его поддевку так, чтобы не было заметно крови.

– Бач, як набрался, – осуждающе покачала головой долговязая тетка, когда фурманка приостановилась на повороте улицы. – Божачки, и што ж гэта за мужык, кали яго жонка дадому цягне, як немаулятку?

Но больше никто на них внимания не обратил: и зрелище пьяного мужа, которого жена везет домой, как младенца, и фурманка, запряженная крестьянской лошадью, – все это не было для Минска диковиной. Во всяком случае, для улочек на Немиге, по которым, безжалостно настегивая, Вероника гнала лошадь. Недавно она мельком слышала от Беллы Абрамовны, что в последнее время Лазарь Соломонович стал ходить перед работой не в свою обычную синагогу на Серпуховской улице, а в ту, которую называли Холодной.

Конечно, Веронике и в голову не пришло бы тревожить его во время молитвы. Но теперь ей было не до почтения к обрядам.

Привязав лошадь к фонарному столбу, она вошла в синагогу.

Евреев в Минске жило много, но все-таки ее удивило, что зал, который, приоткрыв дверь, она увидела из небольших сеней, полон людьми так, что негде яблоку упасть. Неужели здесь каждое утро так бывает?

– Куда, куда?! – Из зала выскочил к ней маленький человечек с пышными пейсами. – Сюда нельзя! Нельзя!

– Мне только доктора Цейтлина вызвать, – жалобно попросила Вероника. – Я сразу же уйду, только позовите его, пожалуйста. Человек умирает!

– В больницу, в больницу везите! – быстро проговорил человечек. – Рош-а-Шана, все молятся. Нельзя! А!.. – вдруг воскликнул он и бросился обратно в зал.

В спешке он неплотно закрыл за собой двери. Вероника, подойдя, заглянула в них. Слышалась распевная речь, то и дело подхватываемая многими голосами. Смысл произносимых слов был ей непонятен, но показалось, что в интонациях соединяются радость и печаль.

Над центром зала висела люстра в виде большого металлического круга с прикрепленными к нему горящими свечами. Свет с улицы проникал через разноцветные оконные витражи, и от этого трепетного разноцветья лица собравшихся казались фантастическими, словно все эти люди принадлежали какому-то неведомому миру.

Вдруг настала тишина, и сразу же ее разорвал трубный звук. Вероника увидела, что его издает небольшой рог, который держит у губ высокий мужчина. Рог трубил так нервно, надсадно и тревожно, что она вздрогнула. И тут же заметила Лазаря Соломоновича. Тот стоял в первом ряду молящихся. Его лицо, освещенное колеблющимся свечным пламенем, казалось суровым. Она растерялась. Как отвлечь его от того важного, что, по всему видно, чувствует он сейчас?

Трубные звуки затихли. Лазарь Соломонович повернул голову в Вероникину сторону. На его лице выразилось удивление. Она быстро отступила подальше от двери: может, для него оскорбительно, что она здесь стоит!

Через мгновенье Лазарь Соломонович вышел из зала в сени.

– Что? – воскликнул он. – Почему ты вернулась?!

– Лазарь Соломонович, выбачайте, кали ласка, извините меня! – от волнения мешая белорусские и русские слова, проговорила она. – Я б вам не пашкодзила, ды яшчэ на свята… в праздник… Но там человек умирает!..

– Там – это где? – быстро спросил он.

– На улице, на фурманке, – всхлипнула Вероника.

До сих пор она не разрешала себе плакать, это подорвало бы ее силы, да и просто не до слез было. Но стоило увидеть глаза Лазаря Соломоновича – даже встревоженные, они излучали спокойствие, и стекла очков делали его особенно явственным, – как внутри у нее словно запруду прорвало, и слезы потекли по щекам ручьями. И холодный пот прошиб, и руки задрожали. Весь ее организм словно обрушился, притом в одно мгновенье.

Доктор взял ее за руку и вывел на улицу, как ребенка.

Подошли к фурманке. Сергей Васильевич не подавал признаков жизни. Вероника с ужасом смотрела на его смертельно-бледное лицо. Лазарь Соломонович наклонился, приложил ухо к его груди и сказал:

– Сердцебиение есть. Что с ним?

– Ранили. Из трехлинейки. В правый бок, – сквозь слезы выговорила Вероника. – На границе. Он меня переводил и… Я хотела в больницу везти, но огнестрельное ранение, они же сообщат… Помогите ему, пожалуйста!

Лазарь Соломонович приподнял поддевку, которой был укрыт Сергей Васильевич.

– Тугую повязку я сделала. – Веронике стало стыдно, что она рыдает, когда надо все объяснить четко и быстро. – Кровотечение остановилось. Но то и дело открывается снова. И кровопотеря очень большая.

– Вижу, – сказал Лазарь Соломонович. – Выходное отверстие есть?

– Нет.

– Поехали. – Он отвязал лошадь от столба, уселся на фурманку, приподняв полы своего праздничного черного сюртука, взял в руки вожжи и велел: – Садись. Придерживай его, чтобы меньше трясло.

Она вспомнила, как Лазарь Соломонович говорил, на шабат нельзя делать ничего такого, что изменяет мир, – в напоминание о том, что над миром властен только Бог. Ведь и в праздник, наверное, тоже?

Изменится ли мир от того, что он взял в руки вожжи, Вероника не знала, но на всякий случай спросила:

– Может, лучше я буду править?

– Садись, – повторил он.

– Но вам же нельзя сегодня…

– Для спасения жизни позволяется, – ответил он. И добавил: – Не учи меня традиции, детка.

Ей показалось вдруг, что все плохое закончилось, и навсегда. Ничего рационального не было в такой мысли, и непонятно было, выживет ли Сергей Васильевич, и ничто об этом не свидетельствовало. Но ощущение добра, которое ей обещано, было таким ясным, будто она увидела это обещание как светящуюся надпись прямо у себя перед глазами.

Свернули с Немиги, началась булыжная мостовая, телегу стало трясти, и Вероника была рада, что голова Сергея Васильевича лежит у нее на коленях. Хотя он не приходил в сознание и, значит, тряски все равно не чувствовал.

– Простите, Лазарь Соломонович, – повторила она, глядя в спину доктору. – Нельзя мне было в синагогу, тем более на праздник… Праздник же сегодня, да?

– Да, Рош-а-Шана, – кивнул он, не оборачиваясь. – Иудейский новый год.

– И что надо делать? – заинтересовалась она.

– Да что и на все еврейские праздники – молиться. – Он обернулся и улыбнулся. – Еще в шофар трубить.

– А я слышала, как трубили! – почему-то обрадовалась Вероника.

– Ну и хорошо. Будем надеяться, сегодня всех нас впишут в книгу жизни на ближайший год.

– Кто впишет? – спросила Вероника. И тут же поняла кто.

– Хорошей нам записи, – сказал Лазарь Соломонович. – Проводнику твоему, думаю, тоже достанется строчка. Уж очень горячо ты за него попросила.

Глава 7

Солнце выглянуло из-за туч неожиданно и светило теперь прямо в глаза, но Вероника была в медицинских перчатках и не могла поэтому задернуть занавеску. Может, перчатки и марлевая маска не являлись во время обычного приема обязательными для доктора общей практики и ассистирующей медсестры, однако Лазарь Соломонович завел правило постоянно пользоваться ими еще с той поры, когда любой пациент мог оказаться зараженным «испанкой». И хотя эпидемия закончилась пять лет назад, правила этого не отменил.

Сейчас, правда, перчатки он снял, так как пальпировал живот пациента, для чего требовалась чувствительность пальцев. Пациент при этом поглядывал на руки доктора с такой опаской, словно тот намеревался достать у него из желудка змею прямо через пуп.

– Можете одеваться, товарищ Гнутович, – сказал Лазарь Соломонович, закончив осмотр.

Пациент, сухопарый мужчина с обвислыми усами, сел на кушетке и дрожащим голосом спросил:

– Ну что у меня, доктор?

– Полагаю, вас следует оперировать. Опухоль желудка надо удалять в любом случае. А каков ее характер, станет ясно после операции.

– Может, спачатку пилюли назначите? – заискивающим тоном поинтересовался больной. – Бо страшно под нож ложиться.

– Пилюли не произведут никакого эффекта. Операция показана непременно. Не беспокойтесь, я вас к доктору Бобровскому направлю. Это блестящий хирург.

Пока Лазарь Соломонович выписывал направление в больницу, а пациент застегивал свой полувоенный френч, Вероника сняла перчатки и задернула белую занавеску. Свет в кабинете сразу стал мягким, матовым.

Прием на сегодня был окончен. И на ближайшие два дня тоже, если не произойдет ничего экстраординарного и не придется выйти на работу в выходные.

Пациент ушел. Доктор принялся мыть руки.

– Какие планы на выходные, Вероничка? – спросил он.

– Пока не решила.

Вообще-то вся Вероникина жизнь в ее повседневном течении была семейству Цейтлиных известна, так как она по-прежнему жила и столовалась у них. Поэтому, а вернее из деликатности, Лазарь Соломонович и Белла Абрамовна лишних вопросов никогда ей не задавали. Яша не задавал вопросов тоже, и тоже из деликатности, врожденной и воспитанной, но Вероника все равно знала, что любовь его к ней не прошла, и это иной раз заставляло ее вздыхать от сочувствия к Яше.

– Я только потому спрашиваю, – сказал Лазарь Соломонович, снимая халат, – что нахожусь в затруднительном положении. Может, ты сумеешь меня из него вывести.

– Конечно! – воскликнула она. – То есть не знаю, сумею ли, но что смогу, то все сделаю.

– Вчера стал разбирать вещи в сейфе, – сказал он. – Складывал туда не глядя, как в простой шкаф, и накопилась груда не пойми чего. И вот что обнаружил.

Он достал из кармана сюртука небольшой кожаный кисет, затянутый шелковым шнурком.

– Что это? – спросила Вероника.

Лазарь Соломонович развязал шнурок и вытряхнул из кисета содержимое. Словно капли росы сверкнули на его мягкой ладони.

– Как видишь, бриллианты, – сказал он.

Если б не сказал, Вероника увидела бы только ледяные искры.

– Бриллианты? – удивленно переспросила она. – Это Беллы Абрамовны?

– Нет, к сожалению, – усмехнулся доктор. – Вернее, к счастью. Я сам оторопел, когда увидел. И с трудом вспомнил, откуда сей мешочек у меня взялся.

– Откуда же?

Спросив, Вероника сразу прикусила язык. Бриллианты – вещь опасная, это же понятно. Из-за них могут и ограбить, и арестовать, смотря кому раньше станет о них известно, бандитам или чекистам. И, конечно, Лазарь Соломонович не обязан отвечать на ее праздный вопрос.

– Когда ты здесь на кушетке разрезала поддевку на раненом, то распорола, наверное, какой-то потайной карман. Из него этот кисет и выпал. Я потом поднял, но были какие-то срочные дела, и машинально убрал его в сейф, не удосужившись взглянуть на содержимое. А теперь вот такое обнаружил.

Хотя Лазарь Соломонович не назвал имени раненого, Вероника сразу поняла, о ком он говорит. Сергей Васильевич был единственным, кому пришлось подавать хирургическую помощь прямо в терапевтическом кабинете доктора Цейтлина. К счастью, ранение, так напугавшее Веронику, оказалось не опасным – главное было извлечь пулю, что доктор и сделал. Правда, Лазарь Соломонович считал, что его пациент выжил по двум причинам: первая состояла в том, что Вероника остановила кровотечение и быстро довезла его до города, а вторая – в витальной силе, которая позволила раненому вынести болевой шок и большую кровопотерю.

Вероника вспомнила, как Сергей Васильевич сказал ей, когда шли через лес к границе, что он носит контрабанду в обе стороны. Тогда она удивилась: какую же контрабанду можно нести из Минска в Польшу, тем более у него один только небольшой сидор с собою? А вот что оказалось…

– Не знаю, как теперь вернуть этому господину его собственность, – заключил Лазарь Соломонович. – А сделать это надо, и поскорее.

Почему поскорее, понятно: и из-за щепетильности доктора, и из-за опасности, которую представляет собой хранение в частном доме бриллиантов, да еще неизвестного происхождения.

Он смотрел на Веронику так внимательно, что она отвела взгляд и пробормотала:

– Но я не знаю…

– Детка, – мягко произнес Лазарь Соломонович, – я и не утверждаю, что ты знаешь, где он теперь. Но простой жизненный опыт мне подсказывает: если наш бывший пациент в Минске или объявится в Минске, то первым человеком, с которым он пожелает встретиться, будешь ты. Потому и прошу тебя: сразу же сообщи мне об этом, и я передам тебе этот его кошелек.

– Но почему мне? – все так же не глядя на Лазаря Соломоновича, возразила Вероника. – Если он объявится и я буду об этом знать… Я не знаю, но если, – поспешно уточнила она. – В этом случае я вам сообщу и вы сможете с ним встретиться. Да он, думаю, и сам к вам придет за… своей собственностью.

– Прости, Вероничка, но я вовсе не горю желанием его видеть. И тем более принимать у себя.

– Почему?

Вопрос вырвался непроизвольно, однако слово не воробей, как известно.

– Потому что он человек опасный, – без тени страха или хотя бы волнения объяснил Лазарь Соломонович. – И дело даже не в том именно его занятии, из-за которого мне пришлось извлекать из него пулю. У таких людей опасность внутри, они себя ею питают, а уж занятие этому под стать всегда подберут. И всегда будут опасны для тех, кто чересчур с ними сближается. Вот я и не хочу сближаться – ни чересчур, ни сколько-нибудь вообще.

– А я хочу разве? – почти обиженно произнесла Вероника. Ее не удивило заключение, сделанное доктором о человеке, которого он видел лишь в бессознательном состоянии. Справедливость этого заключения она признавала безоговорочно.

– Ты, думаю, хочешь, – кивнул Лазарь Соломонович. – К сожалению.

Она хотела сказать, что он ошибается, возмутиться даже, быть может. Но промолчала. Положим, она сама не знает, хочет ли видеть Сергея Васильевича. Но ведь размышляет об этом! Что-то ведь дрогнуло у нее внутри, когда…

– Хорошо, Лазарь Соломонович, – тихо произнесла она. – Если такое случится, я дам вам знать.

Он вышел. Вероника привела кабинет в порядок после приема. Это тоже было заведено у доктора Цейтлина непреложным образом: кабинет должен быть готов к новому рабочему дню сразу по окончании дня предыдущего.

«Теперь я просто обязана встретиться с ним? – подумала она, поднимаясь по скрипучей лестнице на второй этаж, к себе в комнату. – Мне уже не колебаться?»

И почувствовала облегчение от того, что больше не надо искать в себе ответа на вопрос, хочет ли она встретиться с Сергеем Васильевичем.

Вопрос этот возник вчера. То есть, возможно, он существовал в ней и прежде, но прежде его бытование было подспудным, и она не позволяла ему подняться на поверхность ее сознания. Вчера же, когда Вероника возвращалась из керосиновой лавки и уже подошла к дому Цейтлиных на Богадельной, к ней подскочил беспризорник и потребовал заплатить ему за записочку. Может, она и не стала бы платить за записку неизвестно от кого, но мальчишка напоминал деревенских хлапчуков – в Багничах таких грязных и заморенных, впрочем, не было, – поэтому она отдала ему сдачу от керосина, получила взамен плотный конверт и поняла, от кого это послание, прежде чем достала его из конверта и прочитала.

«Вероника Францевна, – было написано твердым волнующим почерком на бумаге верже, – я теперь в Минске и был бы счастлив увидеть Вас. Моя благодарность Вам безмерна. Буду чрезвычайно признателен, если Вы не откажете мне во встрече в Городском саду десятого мая сего года в пять часов пополудни. Буду ждать Вас у входа. С глубоким уважением. Сергей Васильевич Артынов».

Она тогда удивилась, что он подписывается вот так, полным именем, и даже называет фамилию, которая до сих пор была ей неизвестна. Только адрес оставалось указать, с него сталось бы. И где, интересно, взял бумагу верже? Ах, да ведь в этой его приграничной столице контрабандистов есть все что угодно!

Эти мысли теснились в Вероникином сознании, внося в него полнейшую сумятицу. Она даже ночь провела из-за этого без сна и чувствовала себя сегодня такой рассеянной, что приходилось делать над собою усилие, чтобы не допустить какой-либо оплошности во время приема. Только необходимость ставить внутривенный укол одному пациенту, а потом капельницу другому заставила ее наконец собраться – сконцентрироваться, как доктор это называл.

Теперь, после слов Лазаря Соломоновича, ей понятно было пренебрежение опасностью, с которым Артынов подписал свое послание. Та опасность, что питает его изнутри, дает ему бесстрашие перед опасностью внешней.

Десятое мая – это завтра. Значит, ей снова предстоит бессонная ночь, полная сомнений.

Но, к собственному удивлению, этой ночью она уснула сразу, как младенец, хотя легла рано, вскоре после первой звезды. Про восход первой звезды Вероника знала потому, что, проходя в свою комнату, слышала, как в столовой Лазарь Соломонович благословляет вино и халу субботнего седера, звенят серебряные рюмочки, и смеется чему-то Белла Абрамовна, и горячо доказывает что-то Яша.

Она переоделась у себя в комнате в ночную сорочку и села перед зеркалом причесываться ко сну. Цейтлины, как обычно, приглашали ее на седер, но сегодня она не пошла: смятение ее, должно быть, слишком заметно, да если и не слишком, Лазарь Соломонович все равно прочитает его в ней, как в открытой книге, и Яша будет вопросительно смотреть печальными своими глазами, и Белла Абрамовна встревожится… Нет-нет, лучше обойтись без этого.

Свет она не зажигала, но он проникал в комнату с улицы – электрические фонари горели в Минске всю ночь. В этом неестественном свете собственное лицо, отражаясь в зеркале, казалось Веронике неузнаваемым. В гимназии директриса всегда говорила, что Водынская – серьезная барышня, и она полагала, так и есть. Теперь же не видела в выражении своего лица ни малейшего признака серьезности. Глаза ее блестели, и не смятением уже, как казалось ей прежде, а каким-то иным чувством. Словно, стоя на обрыве над Ясельдой, она собирается прыгнуть в холодную, бурную от половодья реку. И страшно это сделать, и нужды нет, но почему-то манит так, как не могло бы поманить ничто насущное.

Она вспомнила, когда ощутила это смятенное тяготенье впервые – когда сразу после операции Сергей Васильевич лежал в процедурной комнате при врачебном кабинете, а она сидела у его кровати, чтобы не пропустить, если его состояние ухудшится.

Само по себе это занятие – уход за раненым – было так ей привычно, что невозможно было ожидать в связи с ним новых ощущений. И именно потому она заметила их в себе и растерялась, заметив.

Это не было то разумное внимание, которое связано с опасным состоянием больного, любого больного. И не было то пронзительное сострадание, которое она почувствовала когда-то к Винценту Лабомирскому. А что это было? Вероника не знала.

Лицо Сергея Васильевича бледностью своей сливалось с подушкой и с бинтами, перекрещивающими его грудь.

Вероника положила ладонь ему на лоб. Белый как мрамор, он горел огнем.

Сергей Васильевич открыл глаза.

– Как вы себя чувствуете? – спросила Вероника. – Подать вам воды?

Губы у нее пересохли так, словно жар снедал ее саму.

– Да, благодарю вас.

Его голос звучал едва слышно, но интонации, столь уже ей знакомые, совсем не изменились.

Она взяла поильник и поднесла к губам Сергея Васильевича, одновременно подложив руку ему под затылок и приподняв его голову. Он сделал несколько глотков, чуть повернул голову, быстро коснулся щекой ее ладони и откинулся на подушку. Она вынула руку из-под его затылка. Рука дрожала.

– Обезболивание отходит, – проговорила Вероника. Голос дрожал тоже. – Доктор сказал, если будет очень плохо, можно ввести морфий. Поставить вам укол?

– Не стоит. Жаль было бы, если бы ваш чарующий облик растворился в морфинических видениях.

Интонации были все так же едва различимы, но Вероника поняла, что он иронизирует над нею. Или просто поддразнивает ее.

– У вас мышцы сшиты и ребро сломано, – сказала она. – Если будете смеяться, станет больно.

– Тогда посмейтесь вы. Мне ей-богу жаль, что ночь со мной вы проводите в унынии.

Двусмысленное замечание!

– Это моя обязанность, – холодно ответила Вероника. – Ведь я работаю у доктора Цейтлина.

– Это он меня оперировал?

– Да.

– В больнице?

– Нет, в своем доме. Я ему ассистировала. А теперь вы в процедурной при его кабинете.

– Надеюсь, успею поблагодарить его завтра перед уходом. И за операцию, и за конфиденциальность.

– Перед каким уходом? – не поняла Вероника.

– Утром я избавлю вас от своего присутствия.

– Вы с ума сошли! – воскликнула она, лишь в последнюю секунду приглушив голос. – Утром!.. Да вы еще не менее трех дней даже с кровати подняться не сможете!

– На этот счет не беспокойтесь. Ваш доктор смелый человек. Однако не думаю, чтобы он обрадовался, когда пришлось тайно оперировать в своем кабинете черт знает кого. Да еще под носом у чекистов. Ведь мы сейчас в том доме на Богадельной, к которому я вас провожал из «Гарни»?

– Да.

– Вот видите.

Вероника не знала, где именно располагается ЧК, но Минск невелик, наверняка это в самом деле где-то рядом, раз он так говорит.

Замолчали – Сергей Васильевич оттого, что разговор исчерпал его силы, а Вероника от волнения.

Вечер в отеле «Гарни» вспомнился ей. Но это было не то воспоминание, которого следовало бы ожидать, – как он сказал, что она должна заплатить за ужин, и как взял у нее конверт с деньгами, и как она почувствовала себя рыбкой, вмерзшей в лед его взгляда. Нет, в ее воспоминании предстало лишь то, как шли потом по улице и он придержал ее под руку, когда она оскользнулась на мокрой после дождя мостовой, и показалось при этом, что его рука коснулась не пальто ее, а голого локтя.

Неужели это было всего лишь позавчера? Кажется, будто прошла вечность.

– Та шляпка цвета берлинской лазури, – сказал Сергей Васильевич, – очень была хороша на серебряных ваших волосах. И оттеняла ваши глаза. Я после жалел, что велел вам одеться крестьянкой и тем самым лишил себя удовольствия смотреть по пути к границе на такую игру красок.

– У вас жар, Сергей Васильевич, – сказала Вероника. – Сейчас дам лекарство. Не морфий, а жаропонижающее. И пожалуйста, забудьте про это свое «завтра уйду». Надо Бога молить, чтобы не случился сепсис.

– Лишен такой возможности.

– Какой?

– Молить Бога. Я позитивист.

Что такое позитивист, Вероника не знала. Но это не представлялось ей сейчас существенным. Она налила воды из графина в стакан, высыпала туда порошок и, поднеся стакан к губам Сергея Васильевича, предупредила:

– Это горькое.

Он приподнялся, опираясь на локти, и поморщился. Поспешно сев на край кровати, она завела свободную руку ему за плечи, чтобы предотвратить боль, неизбежную для него от любого мышечного усилия, и постепенно наклоняла стакан по мере того, как он пил.

Допив, Сергей Васильевич сказал:

– В самом деле горько.

Она видела его лицо совсем близко – светлые глаза, губы, до синевы искусанные от боли, которую он испытывал, пока она везла его на фурманке, и которая стала лишь немногим слабее теперь. Ей вдруг показалось, что сейчас он ее поцелует. Нет, не показалось – она была в этом уверена. И до чего же стыдно было потом вспоминать, как она помедлила несколько секунд, вместо того чтобы подняться с кровати сразу, как только стакан был допит!

Но поднялась, конечно, и стала мыть стакан в раковине. Взгляд Сергея Васильевича прожигал ей спину. Оттого, что у него жар, наверное.

«Божечки, что ж за глупство мне в голову приходит!» – подумала Вероника, поворачиваясь наконец к больному.

– Идите, пожалуйста, спать, – произнес он, глядя на нее так внимательно, что ей стало не по себе.

Он видит ее насквозь, в этом невозможно сомневаться. А учитывая ее мысли, проницательность его сейчас совсем неуместна.

– После операции необходимо наблюдение, – возразила она. – Вдруг вам станет плохо?

– Не станет. Температура от лекарства снизится, и я усну. И вы идите спать тоже.

Как он привык, чтобы его распоряжения исполнялись!

– Я по меньшей мере должна убедиться, что жар у вас спал, – сказала Вероника.

Она снова села на стул у кровати. Молчание наедине с ним казалось ей тягостным, потому что… Потому что она ловила себя на мысли, что расстроена тем, что он не успел поцеловать ее, когда она поила его жаропонижающим. Не успел или не захотел.

Через несколько минут пот потек по его лбу мерцающими в тусклом свете дорожками. Вероника промокнула их салфеткой. Сергей Васильевич взял ее руку, вместе с салфеткой поднес к своим губам и, быстро поцеловав, сказал:

– Идите, Вероника, прошу вас. Я в самом деле не привык затруднять собою. А вас и так уже затруднил настолько, что это слишком мягко сказано.

Она поняла, что спорить не стоит, и, высвободив свою руку из его влажной от пота руки, вышла из процедурной.

И вот теперь предстоит решить, надо ли ей увидеться с ним завтра в пять часов пополудни в Городском саду.

Глава 8

Афиша с крупной надписью «Грандиозное представление» была прикреплена прямо к решетчатой ограде у входных ворот. Вероника остановилась и стала читать, что написано на афише более мелким шрифтом. Но слова каким-то странным образом проскальзывали сквозь ее сознание, и она не понимала ни в чем состоит грандиозность объявленного представления, ни что вообще будет представлено, ни даже когда это произойдет.

Она боялась войти в Городской сад и всячески оттягивала момент, когда надо будет это сделать.

Пока не увидела Сергея Васильевича. Он стоял по другую сторону ограды и смотрел на Веронику. Его лицо было совсем близко и совсем такое же, каким она, так же близко, видела его полгода назад на сбитом сене в фурманке или на белой подушке в процедурной, когда прислушивалась к его дыханию и подносила к его губам фляжку с коньяком или стакан с лекарством.

Веронике показалось странным, что сейчас она замечает и даже отмечает его белую сорочку и светлый джемпер и что узкий его синий галстук завязан узлом, про который Белла Абрамовна – непонятно, откуда она это знала, – однажды по какому-то случаю сказала, что он называется виндзорским.

– Здравствуйте, Вероника Францевна, – произнес Сергей Васильевич. – Благодарю вас.

Его голос был так спокоен, а взгляд так холоден и ясен, что и она почувствовала себя как-то спокойнее тоже. Во всяком случае, оказалось, что может смотреть ему в глаза без того обескураживающего трепета, который ощущала все время, пока шла по Захарьевской улице к Городскому саду.

– Добрый вечер, Сергей Васильевич, – сказала Вероника. – За что же благодарите?

– За то, что вы пришли.

– Какое здесь будет представление? – спросила она, указывая на афишу.

«Зачем спрашиваю? – мелькнуло при этом у нее в голове. – Ведь мне это совершенно безразлично!»

– Представление будет завтра в парковом павильоне. – В его голосе по-прежнему не слышалось ни отзвука волнения. – Что-то в цирковом духе – жонглеры, вольтижеры и дрессированные собачки.

– А сегодня?

– Сегодня можно просто погулять в парке. Если вы окажете мне честь.

– По-моему, вы надо мной смеетесь, – вздохнула она. – Разговариваете как с паненкой во время мазурки под маменькиным приглядом.

– Нисколько. Не смеюсь, а трепещу перед вашей серьезностью.

– Господи, да с чего вы взяли! – воскликнула Вероника.

– Что вы серьезная барышня? Этого трудно не заметить. У вас даже волосы лежат на щеках каким-то весьма серьезным и гармоничным образом. Вот эти сети.

Сергей Васильевич поднял руку, и Веронике показалось, он сейчас коснется ее щеки, на которой пряди волос действительно переплетались, как сеть. Но он лишь взялся рукой за садовую решетку и спросил:

– Пойдемте?

Она кивнула и вошла в ворота.

Людей в выходной день в Городском саду было много, тем более что и погода стояла прекрасная. В глубине парка играл духовой оркестр, и его звуки усиливали ощущение беспечности, которое создавалось и ясностью ранневечернего света, и нежностью майской листвы, и разноцветными воздушными шариками, что гроздьями покачивались над аллеями в руках у торговцев, и всем-всем-всем, что составляло прелесть гуляния в Городском саду.

Вероника с удивлением поняла, что эти слова – прелесть гуляния – пришли ей сейчас в голову впервые. Хотя бывала она здесь, конечно, не раз – и Цейтлины часто брали ее с собой, когда совершали вечерний променад, и звали пройтись медсестры, с которыми она подружилась в городской больнице, где тоже помогала Лазарю Соломоновичу на приеме, и пациент один, инженер-железнодорожник, угощал ее здесь однажды мороженым… Но никогда еще она не чувствовала, гуляя, такого абсолютного, такого беспечного счастья, как сейчас, идя по аллее рядом с Сергеем Васильевичем. Притом что он был последний человек, с которым вообще могло связываться представление о беспечности.

– Как ваше здоровье? – спросила Вероника.

– Спасибо. Хорошо.

– Вам повезло, что легкое не было задето. И что Лазарь Соломонович так искусно сшил ткани. Иначе то поспешное исчезновение могло оказаться для вас роковым.

Вероника вспомнила, как рано утром, войдя в процедурную комнату, увидела не просто пустую, но еще и заправленную кровать, и как потемнело у нее в глазах оттого, что она решила, будто за те три часа, на которые, выполняя его пожелание, она уходила к себе в комнату спать, он умер и его уже свезли в морг.

– Обошлось благополучно, как видите, – сказал Сергей Васильевич.

– Теперь вижу.

А тогда Вероника выбежала из процедурной на подкашивающихся ногах, и Лазарь Соломонович, с которым она столкнулась в дверях, смог ее успокоить лишь тем, что за ночь пациент не умер точно, и раз ушел сам – а это, без сомнения, так, поскольку в дом никто ночью не входил, – значит, дела его не так уж плохи.

Что Артынов и теперь не считает нужным объясниться, рассердило Веронику. Идет рядом с невозмутимым видом, бросает ничего не значащие вежливые фразы! Будто полгода назад они и в самом деле расстались на балу после мазурки.

– Сергей Васильевич, – останавливаясь посередине аллеи, сказала она, – я, конечно, рада, что вы благополучны. Но должна была встретиться с вами не только для того, чтобы осведомиться о вашем здоровье.

– Слушаю вас.

Он остановился тоже. Люди проплывали мимо, как лодочки, а они стояли друг против друга, будто наткнулись на валун посреди реки.

– Доктор Цейтлин, у которого я работаю, попросил меня кое-что у вас выяснить.

Пока Вероника пересказывала просьбу Лазаря Соломоновича, Артынов смотрел ей в глаза так внимательно, что она почувствовала сильное волнение, хотя понять, о чем он думает, по его взгляду было, как всегда, совершенно невозможно. Или она и разволновалась как раз вследствие непроницаемости его взгляда?

– Желание вашего доктора вернуть мне мой, как он выразился, кошелек, совершенно мне понятно, – сказал Артынов, когда Вероника замолчала.

– Дело вовсе не в том, что он хочет избавиться!.. – горячо проговорила она.

– А разве я утверждаю, что дело в этом? Я разговаривал с ним недолго – если мое невнятное мычание перед тем, как вы дали мне эфир, можно назвать разговором, – но этого достаточно. Будучи порядочным человеком, доктор в первую очередь хочет вернуть мне дорогостоящее имущество. А во вторую очередь хочет от этого опасного имущества избавиться. Поскольку человек он, полагаю, не только порядочный, но и осторожный. Я прав?

Только и оставалось, что согласиться.

Лазарь Соломонович действительно разговаривал с Арты-новым лишь несколько минут, когда тот пришел в себя в кабинете перед операцией. Вероника вспомнила, как Сергей Васильевич говорил ей о языке тела, по которому можно многое узнать о человеке. Что ж, весь облик доктора Цейтлина и, наверное, язык его тела таков, что даже менее проницательный человек, чем Артынов, может составить себе впечатление о нем. Хотя все равно удивительно, что таковое впечатление было им составлено в почти бессознательном состоянии.

– Вероника Францевна, если позволите, я изложу свой ответ письменно, – сказал он. – А вы передадите записку вашему патрону. Можем так поступить?

– Да.

Ей вновь оставалось лишь согласиться. Он говорил только о существенном, будто ножом отсекая все остальное. Она вспомнила, как финский нож показался ей продолжением его руки, и вздрогнула. Этот человек – сама опасность. Это чувствуется даже сейчас, в весеннем парке, пронизанном ласковыми солнечными лучами и беспечными голосами духовых инструментов.

– Благодарю вас, – сказал Сергей Васильевич. – Что ж, идемте слушать музыку?

Вероника кивнула.

Оркестр расположился на велотреке – просторной площадке, окруженной деревянным павильоном с аркадами. Велотрек принадлежал минскому обществу велосипедистов-любителей, но сдавался и под всяческие увеселительные начинания. Когда-то здесь показывали спектакль под открытым небом, режиссер был приятелем Яши Цейтлина, и тот пригласил Веронику на представление. Спектакль ей не понравился. Яша, напротив, был в большом воодушевлении – говорил, что это настоящая авангардная постановка и просто Вероника привыкла к традиционному театру. Это было совсем не так: в Пинске до войны она видела лишь несколько любительских спектаклей, и то тайком, потому что гимназисткам было запрещено посещать подобные мероприятия, так что привыкнуть к этому виду искусства, конечно, не могла. А в Минске театральная жизнь была разнообразна, и Веронике нравилась не только классическая манера постановок. Просто тот спектакль Яшиного приятеля был про труд и капитал, а эта тема не казалась ей подходящей для театра.

Все это она зачем-то рассказала Сергею Васильевичу, когда они стояли в толпе перед велотреком, слушая оркестр.

– А мне нравится авангард, – сказал он. – Больше в живописи, но и в театре тоже. Спектакли режиссера Мейерхольда, к примеру.

– Это минский режиссер? – спросила Вероника.

– Театр у него в Москве. Но режиссер он, полагаю, мирового масштаба.

– Иногда я сильно жалею, как мало всего видела.

– Только иногда?

– В основном ведь я работаю. И тогда ни времени нет о чем-либо жалеть, ни желания.

– А нет ли у вас желания потанцевать? – спросил Сергей Васильевич.

Танцующих на велотреке и так было много, а когда оркестр заиграл «Амурские волны», то почти не осталось тех, кто не присоединился бы к вальсирующим.

Вероника смутилась. Конечно, можно было бы сказать, что она давно не танцевала, но ведь это неправда: подружек у нее не то чтобы много, но достаточно, чтобы время от времени приглашать ее на какие-нибудь домашние вечеринки. Но дома-то, в которых они устраиваются, маленькие, комнаты тесные, и поэтому там не столько танцуют, сколько переминаются с ноги на ногу. А здесь под «Амурские волны» кружится на просторе множество людей, и места для эффектных танцевальных фигур достаточно… И как она будет выглядеть, если даже гимназические уроки давным-давно забылись за ненадобностью?

– Это как езда на велосипеде, – сказал Сергей Васильевич. – Однажды научившись, уже не разучишься.

Как же незамысловаты ее мысли, если он читает их так легко! С неловкостью за себя она кивнула и подала ему руку.

Сначала пришлось пробиваться через двойную шеренгу зрителей. Но как только добрались до танцевальной площадки, где Сергей Васильевич обнял Веронику за талию и повел в вальсе, от неловкости ее не осталось и следа.

Как же это оказалось легко, как хорошо!.. Она вообще не сознавала, что танцует, – ей не приходилось выбирать ни одного своего движения, готовиться к нему, совершать усилие, чтобы проделать его правильно и не сбиться с ритма. Туфельки, голубые лодочки, несли ее, будто в самом деле были лодками на реке, синяя плиссированная юбка вилась вокруг коленей.

Вероника вдруг поняла: никогда, ни разу в жизни у нее не было случая делать что-либо несамостоятельно. Правда, сейчас она тоже не подчинялась сторонней воле, а двигалась так, как было для нее естественно и легко. Но сейчас она понимала, что и легкость ее, и естественность возможны лишь благодаря движениям Сергея Васильевича, которым она следует. Вот какое сложное умозаключение сделала, танцуя!

От наблюдательности своей и рассудительности ей стало весело, и она рассмеялась.

– А вы боялись, – сказал он. – Будете делать то, что вас пугает, – станете счастливой.

– Спорное утверждение! – иронически фыркнула она.

Но тут Сергей Васильевич чуть крепче обнял ее талию, чуть сильнее сжал пальцы другой своей руки, в которой лежала ее рука, – и вся Вероникина ирония развеялась как дым.

Счастье пронизывало ее тысячами лучей, смех срывался с губ, а голова кружилась так, что, когда музыка смолкла, она потеряла бы равновесие, если бы Сергей Васильевич не продолжал ее поддерживать. Он делал это так непринужденно, что Вероника благодарно положила голову ему на плечо.

– Удивительная вы девушка, – сказал он.

– Что же удивительного?

Не поднимая на него взгляд, она проговорила это куда-то под его ключицу.

– Невозможно представить, что это вы тащили меня за ноги волоком из ямы под сосной и гнали лошадь через лес. А между тем это были та же самая вы, которая сейчас…

Он замолчал. Вероника молчала тоже. Она не слышала его сердца, хотя оно билось прямо под ее виском.

Тут оркестр грянул «Лявониху», и поле вокруг них вскипело весельем. Танцоры кружились, взявшись за руки, притопывали, отплясывали вприсядку и змейкой.

– А Лявониха ня ладна была, нямытую мне кашульку дала! Нямытую, не качаную, у суседа пазычаную! – истошно вопил подвыпивший мужичок, вертя вокруг себя свою крепконогую партнершу.

– «Лявониху» я не умею! – засмеялась Вероника, поднимая голову.

Сергей Васильевич отпустил ее талию. Она почувствовала от этого облегчение и острое сожаление.

– Я умею, но воздержимся, – сказал он.

– Есть ли что-нибудь, чего вы не умеете, Сергей Васильевич?

Это она спросила уже когда шли по аллее в глубину парка, к реке.

– Конечно, – ответил он.

– Что же?

– Это длинный список.

– Но вы его для себя не составляете.

– Вы догадливы.

– Из самолюбия не составляете? – уточнила Вероника.

– Из рациональности. Есть такое понятие – бритва Окка-ма. Формулируя приблизительно: не надо множить сущности без необходимости. Когда возникнет необходимость в том или ином навыке, я попробую его приобрести. И уж тогда узнаю, дается он мне или нет. А делать это заранее не вижу смысла.

Берега Свислочи уже зеленели чистым майским травяным покровом. Вербы клонились к воде, трепетали узкими листьями, а березы, старые и малые, тянулись к небу листьями мелкими и юными.

– А танцевальный навык где вы приобрели? – спросила Вероника. И, спохватившись, добавила: – Если возможно ответить, конечно.

– Конечно, возможно. В Поливановской гимназии. У вас ведь были в гимназии уроки танцев, ну и у нас тоже.

– Это в Ракове гимназия?

– В Москве. В Ракове я жил до восьми лет, после переехал.

Что бы он ни сообщал о себе, это не проясняло для Вероники его личность, а лишь затуманивало. Ей хотелось подробнее расспросить, каким образом он ребенком перебрался в Москву из провинциального городка в Северо-Западном крае, но, в отличие от вопроса о танцевальных навыках, это ведь никак не связано с ее непосредственными сегодняшними впечатлениями. А расспросы из чистого любопытства неприличны и невозможны, само собою понятно.

– А я нигде не успела побывать, – сказала Вероника. – Выросла на болотах, потом в Пинске училась, но съездить никуда не вышло. А потом война, я из госпиталя и не выходила почти. Но в Минске теперь жизнь интересная, – добавила она. – Литературные чтения, лекции по искусству. Вообще, много всего происходит.

Не хватало еще, чтобы Сергей Васильевич подумал, будто она жалуется, не умея самостоятельно устроить для себя интересную жизнь!

– Надеюсь вскоре приобщиться к происходящему здесь, – сказал он.

– Вы переезжаете в Минск? И не боитесь?

Вероника произнесла это прежде, чем сообразила, что вопрос бестактный.

– Не боюсь, – не заметив ее бестактности, ответил он. – Но это надо сперва устроить. Так что я переберусь из Польши не сразу.

– Думаю, вам на самой справе… в самом деле будет здесь интересно, – сказала Вероника. – Яша Цейтлин, это сын Лазаря Соломоновича, все вам покажет. Он поэт, – пояснила она. – Вершы у него красивые. И он дружит с таленавитыми людьми. Даже с одним молодым московским режиссером, тот теперь в Минске, его фамилия Эйзенштейн, вы, может, слышали.

– Слышал. Он бывает в Доме масонов, есть такой в Музыкальном переулке. Интересное строение.

– Я про масонов ничего не знаю, – пожала плечами Вероника. – Это какая-то суполка? То есть общество? – поправилась она.

Белорусские слова всегда начинали перемежаться у нее с русскими, когда она волновалась. И как ни уверяй себя сейчас, что никакого волнения нет, а речь все равно выдает.

– Неважно. Просто к слову пришлось. – Сергей Васильевич сделал несколько шагов по прибрежному косогору к воде и обернулся. – Вероника Францевна, я попросил вас о встрече не только потому, что хотел увидеть ваши ясные глаза. Но и по более прагматической причине.

Он стоял на косогоре и смотрел на нее чуть снизу. Смысл его слов был так же холоден, как взгляд. Но ее бросило в жар так, словно он то ли водой горячей на нее плеснул, то ли в любви признался.

– Какова же причина?

Вероника постаралась произнести это с самой безразличной интонацией, на какую была способна.

– Я остался вашим должником.

– В каком смысле? – удивилась она.

И тут же поняла, что он имеет в виду.

– Вы правильно думаете. – Артынов, конечно, сразу догадался, что она поняла его слова. – Я не выполнил свое обязательство. Из-за меня вы едва не погибли. Половины этого достаточно, чтобы вы больше не поверили ни одному моему слову. И все-таки… – Он замолчал. Горло его дернулось. – Если вы, несмотря ни на что, доверите мне свою жизнь, я переведу вас через границу и доставлю в Краков к жениху.

Впервые она понимала по его виду, что он взволнован. Значит, волнение его, наверное, очень сильное. Как и ее, впрочем.

Вероника молчала. Что она могла ему сказать? Что все полгода, прошедшие после ее неудачной попытки попасть в Польшу, получала от Винцента Лабомирского письмо за письмом, и через его тетушку Альжбету, и обычной почтой? Что пани Альжбета клялась найти для нее более надежного проводника и уговаривала поспешить, пока большевики не перекрыли границу, как она выразилась, железным занавесом?

Если рассказать обо всем этом сейчас Артынову, надо объяснить, почему она не отвечала ни на письма Винцента, ни на увещевания его тетушки. А объяснять это Вероника не хотела. Или не могла. Не то что Сергею Васильевичу – даже себе самой.

Она отвела взгляд. Растерянность ее была полной, абсолютной. Она заплакала бы, но, к собственному сожалению, давно разучилась лить слезы. Да и умела ли когда-нибудь? Нет, даже в детстве не умела.

Ей стоило большого усилия снова поднять глаза. Все это время Артынов смотрел на нее – она сразу встретила его взгляд.

И сразу, вдруг, поняла, что должна сделать. От этого понимания, пронзившего как молния, стало так легко, что Вероника чуть не рассмеялась.

– Сергей Васильевич, – сказала она, – вы, кажется, собирались передать Лазарю Соломоновичу записку?

– Да.

В его взгляде мелькнуло удивление.

– У вас есть при себе бумага? Перо, чернила? Карандаш хотя бы?

– Нет.

– Тогда как же?..

– Я намеревался пригласить вас в кавярню. Здесь рядом, на углу Захарьевской и Подгорной. Там спрошу все необходимое.

Как все-таки хорошо, что никакое волнение не мешает ему продумывать каждый свой шаг!

– Так пригласите, – сказала Вероника.

– С удовольствием.

Если его и удивила неожиданная решительность ее тона, то вида он не подал.

– Дальше через мостик есть выход из парка на улицу, – сказал Сергей Васильевич. – Пойдемте?

Вероника кивнула, и они пошли вдоль реки к узкому деревянному мосту.

– Ой! – воскликнула она вдруг. – Липа!

Огромная липа стояла у самого края прибрежного косогора, и предстояло пройти под ее ветвями, густо покрытыми желтыми соцветьями. Вероника остановилась как вкопанная.

– Вы любите цветущие липы? – поинтересовался Артынов.

– Я боюсь пчел, – ответила она. – Слышите, как гудят? С детства боюсь, панически. Даже стыдно.

– Ничего стыдного.

– Но вы же не боитесь.

Он расхохотался. Она впервые видела его смеющимся. Это было так удивительно и так… Вероника не знала, как это назвать. Она невольно улыбнулась тоже.

– Извините, – сказал Сергей Васильевич. – Вы, верно, суфражистка?

– Вовсе нет, – дернула она плечом.

Что суфражистки борются за равноправие мужчин и женщин, Вероника знала. Даже была однажды на встрече их су-полки – подружка приглашала.

– А что вы обиделись? – Артынов заметил ее жест. – По-моему, эти дамы правы в своем нежелании плясать под мужскую дудку.

– Ох, я не знаю, – вздохнула Вероника. – Мне никогда не приходилось плясать ни под чью дудку. Всегда выпадало самой решать.

– Счастье иметь с вами дело.

Хотя это были обычные слова и произнес он их обычным своим бесстрастным тоном, они почему-то смутили ее.

– А на липе есть кап, – невпопад проговорила Вероника. – Вон там, видите?

Нарост на липовом стволе был небольшой, но достаточный для того, чтобы с его помощью отвлечь внимание от собственного смущения.

– У нас в Багничах много вещей из капов, – поспешила добавить она. – Ясик, внук деда Базыля, что только из них не вырезает. Шкатулку сделал. И даже с меня портрет, фигурку деревянную. Только я ее не видела, это мать мне написала.

«Матка Боска, да какое ему дело до шкатулок, фигурок! – мелькнуло у нее в голове. – Что это я бормочу, зачем?»

Не отвечая на ее бестолковый лепет, Сергей Васильевич подошел к липе и из кармана брюк достал нож. Это была та самая финка, которая так почему-то Веронике запомнилась.

«Что он собирается делать?» – подумала она почти с испугом.

Артынов поднял руку и стал что-то вырезать на липовом стволе быстрыми короткими движениями.

Любопытство, охватившее Веронику, боролось в ней с опаской перед пчелами.

– Что это вы делаете? – спросила она, сначала издалека, а потом все же решившись подойти поближе.

На древесном стволе, высоко над головой, было вырезано ее имя. Пчелы садились на свежие срезы, словно буквы были цветами.

– Вероника, – зачем-то прочитала она сквозь пчелиный гул. И удивленно воскликнула: – Нашто ж вы?..

– Сам не знаю. – В голосе Сергея Васильевича явственно послышалось смущение, такое неожиданное, что Вероника даже не сразу распознала его. – Думаю, потому, что каждое ваше слово врезается в мою память.

– И про то, что я боюсь пчел? – улыбнулась она. – Але то ж глупство мое!

– Каждое, – кивнул он. – Объяснить рационально не могу. Остается сделать что-нибудь нерациональное. Пусть ваше имя поднимается к небу. С каждым годом все выше.

Растерянность проступала в его голосе сквозь иронию.

– Пойдемте в кавярню, Сергей Васильевич, – тихо сказала Вероника. – У меня горло пересохло.

Глава 9

Ресторанов, трактиров и прочих подобных заведений в Минске было не то чтобы много, но недостатка в них не ощущалось. Поэтому в кавярне на скрещении двух центральных улиц даже в выходной день было малолюдно. Правда, и кавярня эта оказалась из дорогих – столики в ней были не деревянные, а мраморные. Может, с дореволюционной поры сохранились, и теперь хозяева решили выставить их снова.

Письменный прибор здесь нашелся, как и предполагал Сергей Васильевич.

– Что для вас заказать? – спросил он, когда Вероника вынула из этого прибора ручку, а из стопки бумаги, поданной вместе с прибором, взяла один лист.

– На ваше усмотрение, – рассеянно ответила она. – Извините, Сергей Васильевич, мне нужно сосредоточиться.

Артынов молча взял из письменного прибора вторую ручку. Что ему не понадобилось много времени для записки Лазарю Соломоновичу, было не удивительно. Но что сама она так же быстро изложила в письме все, что хотела, – это Веронику удивило. Как и то, что ни единого признака волнения не проявилось в ее почерке – буквы вышли такими ровными, словно она писала не решающее письмо своей жизни, а еженедельную открытку матери или даже рутинный диктант на уроке словесности.

Кофе в фаянсовых, цвета слоновой кости чашках подали сразу, как только Вероника положила ручку на подставку рядом с чернильницей. На фаянсовой тарелочке подано было и пирожное-кремувка. Принес все это к столу корпулентный улыбчивый пан с пышными усами. Вероника вспомнила, что в «Гарни» официант тоже появился рядом мгновенно, стоило Сергею Васильевичу повернуть голову. А это и не официант, наверное, – судя по авантажности, сам хозяин.

Артынов поблагодарил его по-польски, а Вероника по-польски же спросила:

– Нет ли у вас почтового конверта? А еще лучше, если вы сможете послать кого-нибудь на почтамт, чтобы отправить письмо.

– Если пани угодно, – поклонился тот, – мой сын живо сбегает. Напишите только адрес, по которому отправлять.

Вероника написала адрес на отдельном листке и подала мальчику, который по знаку отца подошел к их столику. Она хотела дать ему денег, но Артынов сделал это прежде, чем она успела расстегнуть свой вышитый бисером кошелек на цепочке.

Когда мальчик убежал, Сергей Васильевич опрокинул в рот принесенную для него маленькую рюмку, сверкающую золотыми и изумрудными искрами.

– Это коньяк? – спросила Вероника.

– Зубровка. Хозяин сам настаивает. Взять и для вас?

– Нет, благодарю, – отказалась она. – Я выпью кофе.

– Кофе неплох. Здесь он из Польши.

– Откуда вы знаете?

– Доставлял не однажды. Пан Войцек встретил новую экономическую политику с восторгом. Обольщаться, по моему мнению, не стоит, но почему же не подавать приличный кофе. Пока есть возможность.

Вероника задавала Артынову вопросы, слышала ответы, но не понимала смысла ни своих слов, ни его. Ей казалось, он тоже произносит их лишь машинально. Его взгляд вонзался в нее как ледяной луч. Да, именно так.

– Я написала Винценту Лабомирскому, – сказала она.

– Да?

Сергей Васильевич произнес это безразличным тоном. Однако безразличия не было в нем самом, она не просто чувствовала это, но знала.

– Написала, что не приеду в Краков.

– Почему?

– Позвольте не отвечать на ваш вопрос.

– Извините.

– Вы написали Лазарю Соломоновичу? – осведомилась Вероника.

Артынов подал ей лист с несколькими строчками. Его почерк приводил ее в смятение. Она не глядя сложила лист вчетверо, спрятала в карман жакетки и, придвигая к себе тарелочку с кремувкой, сказала:

– Сегодня же передам.

Пирожное таяло во рту, но она поперхнулась, закашлялась, поспешно отпила кофе, в самом деле отменно сваренный, с чудесным запахом…

– Вы давно работаете у вашего доктора? – спросил Сергей Васильевич.

– Давно, – кивнула она, вытирая губы льняной салфеткой. – Если б не он, меня и на белом свете уже не было бы.

– Почему?

– Когда революция случилась, то вскоре начался страшный хаос. В Минске днем и ночью стреляли, и не понять было кто. То немцы, то поляки, то большевики, то просто бандиты. Я в госпитале работала, а потом заболела. Тогда «испанка» была, а это ж такая зараза… Мне прямо на улице плохо стало, и так некстати… Шла вечером, и напали какие-то, я вырвалась, побежала… Сильно испугалась. Бежала, пока не упала. Утром Лазарь Соломонович меня нашел. Он из клиники возвращался, а я возле его дома без сознания лежала. На ступеньки заползла. Повезло мне.

– Мне тоже.

Его слова заставили Веронику прервать свою несколько лихорадочную речь.

– Вам-то почему? – недоуменно спросила она.

– А кто бы меня из-под сосны на фурманке вывез, если бы вы от «испанки» умерли?

– А вы бы и не оказались ни под сосной, ни на фурманке, если б я умерла! – засмеялась Вероника.

– Резонно.

Его слова разрядили напряжение, и она спросила уже вполне легким тоном:

– Кава была смачная, кремувка таксама. Дзякуй вам. Можа, мы пойдзем?

– Як скажаце, ясная панна, – ответил он.

И танцевали, и над рекой гуляли, и в кавярне сидели вроде бы недолго. А когда вышли на улицу, было уже почти совсем темно. Вероника остановилась в нерешительности. Ей хотелось, чтобы Сергей Васильевич проводил ее, но неловко было просить его об этом.

– Вы с тех пор боитесь темноты? – Фонари уже зажглись, и его глаза блестели в их свете как алмазы. – С той ночи?

– Ну да, – смущенно кивнула она. – Я того, наверное, никогда уже не забуду. Как бегу, а силы с каждой хвилиной уходят, голова кружится, и сейчас упаду, они меня догонят, и…

– Вероника, пойдемте ко мне, – сказал он. – Простите, что так. Но как еще сказать? У меня и без «испанки» голова кружится. Если бы вы не написали жениху, что к нему не приедете, я бы не решился, может. Или решился бы все равно.

Она замерла от его слов. Что было бы, если б он их не произнес? Сердце билось у горла. Сергей Васильевич молчал тоже. Она взяла его под руку. Он вздрогнул, потом положил руки ей на плечи и, развернув к себе, стал целовать короткими поцелуями ее губы, глаза. От его губ шел легкий травяной запах, да, ведь зубровка настояна на травах… Он отвел пряди от ее висков и целовал виски тоже, и она слышала, как прерывисто он дышит. Он молчал, и она не понимала, какая сила им движет, – чувствовала лишь силу его желания, мужского его желания. Но ведь должно быть что-то еще?.. Ах, да не все ли равно!

Он жил здесь же, на Подгорной, в соседнем с кавярней доме. Или, скорее, не жил, а просто остановился: комната в полуподвале не походила на жилую, в ней не было ничего, кроме койки, заправленной серым солдатским одеялом, и сбитого из сосновых досок стола, на котором стояли эмалированный таз для умывания, глиняный кувшин и глиняный же подсвечник со свечой.

Все это Вероника увидела, когда, войдя, Сергей Васильевич эту свечу зажег. Она остановилась у порога и смотрела, как вздрагивает на побеленной стене его огромная тень. Он обернулся к ней и сказал:

– Пожалуйста, не бойтесь меня.

Он был проницателен, но сейчас ошибся, думая, что ее держит на пороге страх. На самом деле это было то же чувство, которое сам он назвал «и без „испанки“ голова кружится».

Вероника прошла через комнату, всего несколько шагов, и, вскинув руки, положила их ему на плечи. Он стал целовать ее снова. Сперва так же коротко, как на улице у кавярни, потом поцелуи его сделались длиннее. Ей казалось, что она пьет воду из родника – и утоляется жажда этой чистой водою, и все равно хочется пить и пить еще…

Сергей Васильевич сел на кровать и, притянув за руку, посадил Веронику к себе на колени. Она расстегнула жакет, он снял его с нее, положил рядом на одеяло. Она чувствовала, как он расстегивает пуговки на ее блузке, и боялась взглянуть на его пальцы. Пока не увидела его склоненную голову: блузка была уже расстегнута, и он целовал ее грудь, едва прикасаясь губами. Она задрожала, но не от страха, а оттого, что ей было уже мало таких осторожных его поцелуев. Наверное, он это почувствовал – стал целовать сильнее, снял блузку совсем, расстегнул и потянул вниз юбку.

Когда Вероника поняла, что сидит у него на коленях совсем голая и только волосы прикрывают ее, потому что он распустил их, вынув заколки, – во всем ее теле уже пылал такой пламень, в котором стыд сгорел бесследно. И когда Сергей Васильевич проводил руками по ее плечам, груди, животу, она едва сдерживала вскрик от того, что разряды тока входили в ее тело через его пальцы, узкие и сильные, как кинжалы.

Его ласки отвечали ее возрастающему желанию, не опережая это желание ни на миг. Наверное, он в этом опытен. Конечно, так. И все-таки, забываясь в его руках, она боялась той минуты, когда он перестанет сдерживать себя и страсть его проявится в полной мере. Проявится ведь?.. И как это будет?..

Но понять этого Вероника не успела. Сергей Васильевич по-прежнему держал ее у себя на коленях и, раздвигая ее ноги, ласкал со всей беззастенчивостью, которой она так от него хотела, – но в ней, в ней самой произошла мгновенная перемена. Возбуждение ее усилилось вдруг стократно, она вскрикнула, обхватила его плечи, прижалась к нему всем изнемогающим телом и забилась в его объятиях.

– Сердце мое… – донеслись до ее сознания его слова.

А может, примерещились они, потому что никакого сознания уже не было, и лишь сплошной ток сотрясал ее, и в этом электрическом шторме она чувствовала такую любовь к нему, в какой никогда не призналась бы себе даже в самых тайных своих мыслях.

Она еще вздрагивала, еще вскрикивала, вжавшись лбом в его плечо, не в силах сдерживаться, но руки его чувствовала на своем теле уже не как оголенные провода. В них была нежность, и Вероника уже могла это сознавать. Как странно!.. Она не ожидала от него нежности теперь, когда даже из нее вьет жгуты телесная страсть, и что же должно происходить с ним, с мужчиной…

Его ладонь погладила ее по голове, губы коснулись темени. Она наконец решилась взглянуть ему в лицо. Его глаза были совсем близко, и в них не было ничего такого, что разрушало бы произошедшее только что между ними. И любовь, которую она чувствовала к нему, когда ее сотрясали страстные судороги, не исчезла тоже. Хотя тело ее было теперь спокойно, как озеро. Но… Но он-то по-прежнему сидит одетый, и в физическом отношении между ними не было ничего, кроме объятий и поцелуев, и что же это для него?..

– Сергей Васильевич… – смущенно пробормотала Вероника. – Но я… Но вы же…

Во всем, что связано с человеческим телом, с мужским телом, за годы работы сестрой милосердия не осталось для нее ничего такого, что могло бы вызывать хоть толику смущения. И все-таки она не решалась высказать ему то, о чем думала сейчас.

– И я не решаюсь, – произнес он. – Как мне вам сказать?

В который раз Вероника убеждалась, что он читает ее мысли. И в который раз поражалась его спокойствию в такие минуты, когда сама пребывала в полном смятении.

– Говорите как есть, – сказала она.

– Хорошо. Я знаю цену физической близости. Она невысока по сравнению с тем, что чувствую к вам. Вы полагаете, я огорчен, не получив своего? Это не так.

Его объяснение было внятным, голос звучал ровно. Веронике стало не по себе. Она сразу вспомнила, что сидит на коленях у мужчины, который даже не разделся, а саму ее прикрывают при этом лишь распущенные сетью волосы. Движение, которым она попыталась раздвинуть их по плечам пошире, вышло жалким и бессмысленным.

Сергей Васильевич снял с себя джемпер и набросил ей на плечи. Она поскорее стиснула в кулаке его рукава, придерживая их у себя на груди.

Он поднялся, держа ее на руках. Положил на узкую кровать. Сам сел рядом на край. Провел рукою по Вероникиным волосам. Она закрыла глаза, ей казалось, от стыда. В первое мгновенье так казалось. Но уже через минуту она забыла обо всем и лишь с замирающим сердцем прислушивалась к его руке, гладящей ее волосы, щеки… Он склонился к ее губам. Она выпустила рукава его джемпера из судорожно сжатых пальцев. Его поцелуи опустились по ее телу ниже, коснулись груди, живота. Все, что казалось ей закончившимся и, может, даже не бывшим, снова вспыхнуло в ней. Открыла глаза, увидела его лицо совсем близко. Огонь в ледяных глазах – как такое может быть? Она закрыла глаза снова, обняла его за шею, притягивая к себе. Он отстранился, и она сжалась от вновь нахлынувшего стыда за свое бесстыдство. Но потом все-таки решилась приоткрыть глаза и увидела, что он срывает с себя галстук и что руки его при этом дрожат. Звякали об пол пуговицы сбрасываемой им одежды. Вероника почувствовала, что он накрывает ее сверху собою, короткий стон срывается с его губ и тут же гаснет в поцелуях. Он больше не отстранялся, и ее руки сомкнулись, обнимая его, – так, что разомкнуть их могла бы, она знала, только смерть.

Нет, и смерть не могла бы.

– Кажется, я обманул вас.

– В чем?

– Сказал, что цена этому для меня невысока.

– А она высока?

– Нет.

Кровать была слишком узкой, поэтому они лежали, вжавшись друг в друга, и Веронике казалось, его глаза мерцают прямо в ее глазах.

– Этому нет цены, – сказал он.

Она расслышала его слова губами, которых касались его губы.

– Я написала Винценту Лабомирскому, что не приеду к нему, потому что полюбила другого человека, – так же, в его губы, проговорила Вероника.

Сергей Васильевич молчал. Сердце у нее замерло.

– Не ожидал от жизни такого дара, – произнес он наконец.

– Я совсем ничего о вашей жизни не знаю, – вздохнула она.

– А вам хочется знать?

– Мне хочется понять, есть ли в ней место для меня.

– Сейчас я с недоумением думаю: неужели в ней есть место для чего-то еще?

– Но это пройдет. – Вероника улыбнулась и поцеловала короткую резкую морщинку в углу его губ. – Вы вернетесь к своей жизни, и все станет для вас иначе.

– Послушайте, Вероника. – Он повернулся на спину и быстрым движением привлек ее к себе так, что голова ее легла на его плечо. Теперь она не видела его глаза, но… Она все равно видела их. – Послушайте, – повторил он. – И прошу вас, поверьте мне. Теперь я должен вернуться в Польшу. Но через месяц буду в Минске. К тому времени найду жилье. И если вы согласитесь делить со мной кров, это и будет моей жизнью.

Виском она слышала биенье его сердца. Гулкое, будто удары молота.

– Расскажите мне о себе хоть что-нибудь, – жалобно попросила Вероника.

– Не хотите покупать кота в мешке?

Улыбку его она не видела, но тоже расслышала, как и сердце.

– Я не торгуюсь, – ответила Вероника.

– Это довольно безотрадная история, – нехотя произнес он.

Она подняла голову с его плеча, чтобы видеть его глаза по-настоящему, не в мыслях, и спросила:

– Как же вы предлагаете мне делить с вами кров, если даже ею не хотите поделиться?

– Что вас интересует?

Его глаза снова стали холодны.

– Вы говорили, что в Ракове родились…

– Да. При одном из раковских имений.

– При?..

– Мать была крестьянка, взяли в маёнток прислуживать. То есть она тогда еще не матерью была, а девчонкой. Заехал в гости хозяйский племянник. Возвращался к себе в Москву из Парижа, из свадебного путешествия. Наличие молодой жены не помешало мимоходом попользоваться хорошенькой горничной. Через три дня молодожены уехали. Вскоре выяснилось, что горничная беременна. Таких историй тысячи. Ничего, достойного вашего внимания.

– Простите, Сергей Васильевич, – тихо сказала Вероника. – Если вам тяжело об этом вспоминать…

– Нисколько не тяжело. Хотя не могу сказать, что приятно. Но вы действительно вправе знать все эти неприглядности. Горничную отправили обратно в деревню. Когда она родила, пани написала о случившемся казусе московскому родственнику. Тем более что сомневаться в его отцовстве не позволяла моя внешность. Все эти подробности, которые женщины каким-то непонятным образом различают в младенцах – нос, глаза. Ответа не пришло. Ну, на нет и суда нет. В маёнтке о моем существовании забыли. Правда, ксендз выучил грамоте и счету. Это оказалось кстати: когда мне исполнилось восемь лет, папаша Артынов явился из Москвы и сказал, что забирает меня с собой.

– Как забирает? – обескураженно спросила Вероника. – А ваша мама?..

– Ее никто не спрашивал. Да она и рада была от меня избавиться. К ней как раз посватался заможный хуторец, и байстрюк ей был ни к чему.

– Но почему же ваш отец так долго не давал о себе знать?

– Рассчитывал, что родятся полноценные дети. А когда стало ясно, что его супруга бесплодна, решил, что лучше иметь кровного сына от крестьянки, чем вовсе никакого. Он вообще был прагматичен.

– Он умер?

– Да, в Лондоне. Он был англофил. Перебрался туда вскоре после того, как я окончил гимназию. Собственно, и я тогда же в Англию перебрался. Отец был ко мне равнодушен, его супруга тем более. Но мое желание учиться в Оксфорде льстило его самолюбию.

– Вам, я думаю, нелегко пришлось в Москве… – проговорила Вероника. – Во всяком случае, сразу.

– Да, сразу не очень, – усмехнулся Сергей Васильевич. – Огрызался и выл, как затравленный волчонок. Впрочем, в этом имелась и положительная сторона. Моя деревенская незграб-ность была для меня источником такого мучительного стыда, что и правила жизни, и правила поведения я усваивал стремительно. И читал по этой же причине столько, что стоило бы побеспокоиться о моем зрении. Если бы это кого-нибудь беспокоило.

Размеренность его тона не могла ее обмануть. Что чувствовал деревенский мальчишка, оказавшийся вдруг в огромном городе среди чужих, равнодушных к нему людей… Вероника вздрогнула, представив это. Она хотела спросить, что было дальше, но не спросила. Лучше остаться в неведении, чем мучить его воспоминаниями. А что воспоминания эти для него мучительны, было ей понятно. Она знала его так мало, что, можно считать, не знала совсем. Но сейчас ей казалось, что он часть ее, так сильно она его чувствовала. Или – она его часть, и потому так странно, так невозможно представить, что сейчас, или через минуту, или через час надо будет одеться и уйти.

Вероника вдохнула побольше воздуха, но голос все равно прозвучал тихо:

– Мне пора идти, Сергей Васильевич…

– Останьтесь, прошу вас, – ответил он.

– Но вы же сказали, вам теперь надо вернуться в Польшу…

– Утром я вас провожу. А эту ночь оставьте мне. Пожалуйста.

Так странно было слышать в его голосе интонации почти робкие! Вероника перевернулась, потерлась носом о его плечо и от этого движения едва не свалилась на пол с узкой кровати. Он тихо засмеялся и, подхватив под мышки, положил ее к себе на живот. Ей несколько раз доводилось принимать роды, и она знала, что так кладут младенцев. Однако прижал он ее к себе при этом совсем не двусмысленно.

– Язык вашего тела слишком прям! – засмеялась и Вероника.

– А потому, что я слишком хочу вас, чтобы это можно было скрыть!

– Это надо скрывать?

– Вам было слишком больно? – спросил он, помолчав. Вероника вспомнила, как вскрикнула, когда телесная их близость совершилась в полной мере.

– Было, – ответила она. – Но не слишком.

– Я не хотел бы, чтобы вам приходилось терпеть.

– Мне не приходится терпеть вас. И… все, что связано с вами.

– Пока приходится. Но если вы будете со мной, это станет иначе. Что вы смеетесь? – заметил он.

– Меня один нэпман звал сожительствовать. Если пойдешь, говорил, то заколки с бриллиантами подарю.

– Извините.

Кажется, он смутился. Но понять, действительно ли это так, Вероника не успела. Сергей Васильевич обнял ее и стал целовать, и все стороннее перестало иметь значение так же, как боль, которой в самом деле невозможно было избежать сейчас в их полном и самозабвенном соитии.

Но что боль, да и удовольствие – что значит и оно!.. Любовь, представшая ей разом и вся, оказалась так велика и так неизменна, что в сравнении с этой сияющей алмазной глыбой меркло все остальное.

Глава 10

Вероника бежала по Подгорной улице к Захарьевской, держа над головой картонку. Утром было солнечно, поэтому ей и в голову не пришло захватить с собой зонтик, хотя Белла Абрамовна советовала на всякий случай взять. А к вечеру, когда закончились занятия на курсах медицинских сестер, дождь уже лил как из ведра.

Она раз в месяц, иногда и чаще посещала эти курсы, действующие в бывшем здании Красного Креста. Лазарь Соломонович каждый раз предупреждал ее, когда будут давать именно то, что он считал необходимым для повышения ее медицинской квалификации, она записывалась и после работы приходила на занятия.

Слушая лекцию по артериальному кровотечению, Вероника то и дело поглядывала, как дождевые потоки заливают стекло, и вздыхала оттого, что явится на поэтическое собрание в облике мокрой курицы.

Не пойти на это собрание было, однако же, невозможно, потому что Яша должен был читать стихи из своей первой книжки. Он и пригласил ее три дня назад, а книжку, сказал, подарит после вечера, чтобы от него она услышала эти стихи впервые. Показал только обложку, на которой был изображен простенький лесной пейзаж с распускающимся цветком. Автором значился Якуб Пралеска. На удивленный Вероникин вопрос Яша ответил, что это его литературный псевдоним, а в ближайшее время он запишет его как свое официальное имя.

– Ты с ума сошел! – ахнула Вероника. – Представляешь, что с родителями будет? Пусть бы псевдоним, но фамилию поменять… Нельзя их так обидеть, Яша!

– Я не разделяю их взглядов на национальный вопрос. – Яша посмотрел исподлобья. Упрямство мало подходило к его печальным темным глазам, однако во взгляде читалось сейчас именно упрямство. – Да, по крови я еврей и не скрываю этого. Но я родился и живу в Беларуси, пишу по-белорусски, значит, я белорусский поэт. И это для меня настолько значимо, что я считаю нужным закрепить это документально.

Вероника подумала, что Лазарь Соломонович, может, и поймет своего сына, и то едва ли, а уж Белла Абрамовна точно сляжет с сердечным приступом. Однажды она случайно услышала, как та говорила мужу о какой-то родственнице:

– Единственный сын Фирочке объявил, что женится. А невеста не еврейка. Каково матери, ты только представь! Не дай Бог такое пережить.

Вероника тогда вздохнула с облегчением. То есть она и всегда знала, что у евреев национальность определяется по матери, потому они и женятся только на еврейках, но счастлива была убедиться, что и лично для Беллы Абрамовны это имеет первостепенное значение. Цейтлины относились к ней так тепло, а Яша при этом так мало скрывал свою в нее влюбленность, что Вероника боялась, как бы это не привело к неловкости, если тот вдруг надумает прямо позвать ее замуж. Ему-то она отказала бы без колебаний, но не будет ли это обидно для его родителей?.. Оказывается, обидно не будет нисколько, вот и прекрасно.

В общем, прийти на поэтический вечер следовало в любом виде. Оставалось лишь радоваться, что под лестницей в здании Красного Креста нашлась хотя бы картонка, и надеяться, что она отчасти защитит прическу от полного исчезновения.

Однако, когда Вероника вбежала в вестибюль рабочего клуба и остановилась, чтобы отдышаться, вид у нее был такой, что хоть обратно на улицу беги. Да еще зеркало встречало прямо при входе!

Яша с трепетом относился к тому, где и как будет представлять публике свою первую книгу. В минских литературных кругах его любили и звали повсюду, поэтому у него был выбор. Сначала он думал о Доме коммунистического воспитания, в котором проходили самые заметные литературные вечера. До революции в этом здании на Петропавловской улице располагался Дворянский депутатский сход, и оно до сих пор выглядело респектабельно. Но потом Яша все-таки решил, что в рабочем клубе на Юрьевской будет правильнее. Для него главным достоинством этого дома являлось то, что в нем читал стихи Маяковский, когда приезжал в Минск, Веронике же более привлекательным казалось, что до революции здесь находился театр-варьете и ресторан «Аквариум». Ей любопытно было посмотреть, как выглядит внутри здание с таким легкомысленным первоначальным назначением, снаружи-то красивое, с высокими арочными окнами во втором этаже.

Вздохнув, она провела ладонями по волосам, сгоняя с них дождевую воду, и, сняв жакет, встряхнула его. Голубая шелковая блузка тоже промокла, но в результате всех этих нехитрых манипуляций вид все же стал несколько более пристойным. Вероника бросила последний взгляд в тусклое зеркало и поднялась на второй этаж.

В небольшом зале, где вот-вот должен был начаться вечер, ничто не напоминало о бывшем варьете. Несколько лет назад здесь давал спектакли белорусский театр, которым руководил Яшин друг Владислав Голубок. Потом дела у него почему-то разладились, но некоторая торжественность, присущая всем театральным залам, сохранялась здесь и теперь.

Людей было много, и Вероника решила, что ей придется слушать стихи, стоя за последними рядами. Но когда она вошла, Яша выглянул из-за кулисы и замахал ей рукой, указывая на первый ряд, где было одно свободное место, судя по всему, оставленное им для нее. Вероника прошла туда и села, снова подумав про свои прилипшие к щекам мокрые волосы, на которые теперь все, конечно, обратят внимание.

Мужчина, сидящий на соседнем стуле, улыбнулся ей. Лицо у него было тонкое и в то же время простое. Она улыбнулась в ответ и тут же поняла, что это поэт Янка Купала. Ей нравились его стихи, а Яша и вовсе произносил его имя с придыханием. Выше он ставил только Максима Богдановича, но тот давно умер, так что Купала был для него теперь главным. Можно себе представить, как Яша волнуется оттого, что такой поэт пришел на его вечер!

– Вялики гонар бачыць вас тут, Иван Даминикавич, – сказала она. – Якуб Пралеска мой сябар. Я хвалююся за яго.

От Яши же она знала настоящее имя Купалы и подумала теперь, что странная тяга к псевдонимам присуща, видимо, всем поэтам.

– У Якуба добрыя вершы, – кивнул Купала. – Ды й сам ён добры хлопец, рахманы.

С тем, что Яша скромный, трудно было не согласиться. Может быть, Купала хотел сказать о Яшиных стихах что-нибудь еще, но тут на сцену вышли девушки в вышитых народных костюмах, и разговор прервался.

Вероника не считала, что Яшины стихи должны предваряться пением, они казались ей достойными самостоятельного исполнения. Но девушки запели сначала великодную песню, потом купальскую, потом ту, что звучала в Багничах на дзяды… Они пели а капелла, и голоса их звучали так чисто, так печально, что сердце у Вероники замерло.

– Ой, не сумую, не плачу я, а слезки усе льюцца, – хрустально звенело в тишине зала. – Ад любага листа няма, а ад нелюба шлюцца…

Она вспомнила, как на Великий День, похристосовавшись с родителями, сбегала с холма, шла по деревенской улице, и все радостно встречали ее, и со всеми она целовалась, а Ясик, внук деда Базыля, делался при этом красный, как рак вареный, и она смеялась над ним… И как на Купалье сидели ночью у костра на лугу и рассказывали страшные истории и казалось, маячат в лесу русалки, вот-вот выйдут к костру… А на дзяды, в сумрачный день поздней осени, занималось сердце чистой печалью от песен, которыми в каждой хате поминали умерших…

Вероника украдкой взглянула на Янку Купалу и поняла, что и он чувствует печаль и счастье, и так же рождаются в его сердце слезы, и, может, он так же явственно, как она, ощущает сейчас даже вкус поминального хлеба. И Яша, стоя за кулисами, чувствует то же, и, наверное, все люди в зале…

Она оглянулась на притихший зал и увидела, что в конце его, в проходе у последнего ряда, стоит Сергей Васильевич Артынов.

Наверное, он только что вошел – дверь за его спиной еще закрывалась. И, едва войдя, смотрел только на Веронику – она встретила его взгляд сразу. Тот самый луч, который всегда был направлен прямо ей в сердце.

Может быть, девушки закончили петь, поэтому в зале стало так тихо. А может, она перестала слышать все, что не имело отношения к человеку, соединенному с нею этим ослепительным лучом.

Зал взорвался аплодисментами. Вероника поднялась со своего стула и пошла по проходу к двери.

– А зараз, – услышала она у себя за спиной, на сцене, – мы будзем слухаць вершы Якуба Пралески. Сустракаем яго!

Аплодисменты усилились. Все убыстряя шаг, не оборачиваясь, Вероника шла через зал. Сергей Васильевич пошел ей навстречу и взял ее руки в свои прежде, чем она успела произнести хоть слово. Впрочем, она и не смогла бы ни слова произнести, наверное. Да и он произнес только ее имя. Но то, что было при этом в его голосе, значило больше тысячи слов.

Она не чувствовала даже неловкости от того, что они стоят, держась за руки, посреди театрального зала. Вряд ли и он чувствовал от этого неловкость, но, быстро сжав ее руку, повел Веронику к выходу. Когда дверь за ними закрывалась, она слышала Яшин голос со сцены, но не разбирала слов, так громко билось ее сердце.

В вестибюле у зеркала Вероника почувствовала, что дышит часто, будто пробежала через весь город, а не спустилась всего-навсего со второго этажа. Сергей Васильевич остановился.

– Как ты меня здесь нашел? – спросила она.

Он засмеялся. Вероника второй раз в жизни видела это. Сейчас, как и в первый раз, от смеха он стал еще прекраснее, чем всегда, – льдинки рассыпались в глазах.

– Что ты? – удивилась она.

– Я счастлив. – Он произнес это с той простотой, которой Вероника совсем не знала в нем. – Впервые говоришь мне «ты».

– Правда! – Она тоже засмеялась. – Это потому, что все время с тобой разговаривала. В мыслях. Но иногда и вслух. На улице прямо. Ты мне от этого стал близкий. Или не от этого.

– Я тебя так люблю, что у меня сердце сейчас разорвется, – сказал он.

Так неожиданны были его слова, что она растерялась. Но и весь он был для нее сейчас таким же неожиданным, как его появление в зале.

– Ты… давно в Минске?

От растерянности и счастья Вероника не смогла найти слова, которые лучше выражали бы то, что она чувствовала сейчас. А вернее, слов таких просто не было.

– Час примерно, – ответил он. – Зашел к тебе на квартиру, узнал у хозяев, где ты. Пойдем?

Он говорил и смотрел так прямо и спокойно, что и она успокоилась наконец.

– Да, – кивнула Вероника.

– Погоди. – Он расстегнул и снял с себя черный английский тренчкот. – Там льет как из ведра.

– Но ведь ты промокнешь, – сказала она, пока он надевал на нее этот плащ.

– Ничего.

Тренчкот – Вероника видела такие еще в Пинске, в войну – был ей велик, тяжел и путался в ногах. Но таким счастьем было почувствовать тепло его тела всем своим телом, что она не обращала внимания на это неудобство.

Глава 11

По улице не шли, а бежали, к тому же было уже темно, поэтому Вероника видела лишь, что направляются к Захарьевской. И только у самого входа поняла, что целью их была гостиница «Гарни» – та самая, в ресторане которой они познакомились.

– Мы идем в ресторан? – удивленно спросила она.

– Для меня здесь должен быть номер, – ответил он. – Надеюсь, так и есть. Потратить еще хоть сколько-нибудь времени на поиски крыши над головой… Этого я не выдержу.

Сдержанность, даже суровость, которая была ему присуща и заставляла Веронику робеть перед ним, таяла теперь на глазах.

Номер в самом деле был – об этом сообщил портье, к стойке которого подошли вдвоем, несмотря на протесты Вероники. Пока Сергей разговаривал с ним, она все же отошла в уголок, потому что казалась себе ужасно неуклюжей в мужском прорезиненном плаще, с которого на пол сразу же натекла лужица.

– И вещи ваши в номер уже доставлены, – сказал портье, подавая ключ.

Номер был во втором этаже, окна выходили на тихую Богадельную, поэтому не слышно было громыхания конки по Захарьевской улице. Да конка уже и не ходила, наверное. От сильного волнения Вероника не могла разобрать, как этот номер выглядит, видела только, что он большой – из коридора вошли в гостиную, а оттуда дверь вела еще в одну комнату.

– Не понимай мои слова слишком буквально, – сказал Сергей, расстегивая на Веронике тренчкот. – Прекрасно выдержу, если мы с тобой пойдем поужинать.

– Я тоже прекрасно выдержу без ужина, – улыбнулась она. – Очень по тебе соскучилась.

Пальто упало на пол, а она положила руки на плечи Сергея и, привстав на носочки, поцеловала его прежде, чем он успел склонить голову. И забыла обо всем, как только почувствовала прикосновение его губ… Если вообще о чем-либо помнила с той минуты, когда увидела его у дверей театрального зала.

Когда сознание к ней вернулось, она поняла, что лежит на его плече, шторы задернуты, а дверь в соседнюю комнату – оказывается, они переместились оттуда, из гостиной, на кровать в спальне – открыта, и там горит лампа, хотя Вероника не помнила, кто ее зажег и когда.

– Знаешь, – сказала она, – я не только разговаривала с тобой, но все время тебя чувствовала. Вот так, как сейчас между нами было. Физически тебя чувствовала, в себе.

– Тоже на улице прямо?

Она не обиделась, расслышав улыбку в его голосе.

– Нет, это не на улице, конечно. А ночами, одна… Ты разбудил во мне то, что лишает стыда.

– Ты не можешь представить, как трогает твоя серьезность.

Вероника подняла голову и увидела, что глаза его смеются.

– Не надо говорить тебе такое? – спросила она.

– Говори мне все, что в голову придет.

– Ох, мне часто приходят в голову такие… наивности, что самой неловко!

– Ничего.

Вероника села, взглянула на него. Как и в прошлый раз, он, вынув заколки, распустил ее волосы, и она видела его теперь сквозь переливчатую серебряную сеть. Он лежал, закинув руки за голову, мускулы сплетались на его плечах узлами.

– Ты очень красивый, – сказала она, отводя от лица волосы, чтобы не мешали смотреть на него. – Наверное, я влюбилась в тебя сразу, как только увидела. Оттого на тебя и сердилась, что не могла понять, что со мной происходит.

– Тебе было отчего на меня сердиться. – Он взял ее руку, поднес к губам, поцеловал запястье. – Но больше не за что будет. Во всяком случае, я постараюсь.

– Ты правда насовсем теперь… здесь?..

– С тобой насовсем ли, ты это хочешь спросить? Да.

– Твои слова могут означать что угодно.

– Но означают лишь то, что я буду с тобой. Если ты позволишь мне это счастье.

– Я позволю тебе все, что ты захочешь.

– А чего хочешь ты?

– А я очень хочу есть. Я не так бесплотна, как ты думаешь! – засмеялась Вероника.

– Спустимся в ресторан?

Сергей тоже сел на кровати. Она увидела, как мускулы перекатились от этого движения по всему его телу – плечи, руки, ноги, все сверкнуло изнутри силой.

– Но у меня, наверное, вся одежда мятая, – сказала Вероника. – И уж точно мокрая. Неловко в такой идти в ресторан.

– Неловкости никакой, но можешь простудиться. Если ты не против, останемся здесь. Я заказал ужин в номер.

– Когда заказал? – удивилась она.

– Когда разговаривал с портье.

– Я забываю, что ты все предвидишь и продумываешь каждый шаг! – засмеялась она.

– Не надо быть провидцем, чтобы догадаться, что ты после работы не успела поесть до того, как идти на… Что, кстати, происходило в том зале?

– Поэтический вечер. Яша Цейтлин пригласил меня послушать стихи из его новой книги. То есть он Якуб Пралеска в своем поэтическом качестве.

– Хорошая книга?

– Она только что вышла из друкарни. Я не успела прочитать.

– Жалеешь, что не успела и послушать?

– Яша мне после ее подарит. – Тут она заметила, как тень пробежала по его лицу, и спросила: – Почему ты помрачнел? – И ахнула: – Ты ревнуешь меня к Яше?

– Я тебя ревную даже к продавцу в керосиновой лавке.

В его голосе все-таки послышалось смущение.

– Но почему?

– Почему!.. Потому что только недоумок может не понимать, какое ты сокровище. И не хотеть тебя может только недоумок. А недоумков хоть вообще и много, но не в этой сфере, к сожалению.

– Яша меня в самом деле любит, – сказала Вероника. – Но я его не люблю, потому что люблю тебя.

Сергей привлек ее к себе и провел ладонью по ее щеке так, что голова у нее закружилась снова. Но тут раздался деликатный стук в дверь, и ему пришлось подняться с кровати и одеться, чтобы принять принесенный ужин.

Когда он вышел из спальни, Вероника хотела одеться тоже. Но юбка и блузка в самом деле оказались сырыми, неприятно было их натягивать, и она лишь завернулась в атласное покрывало, которое сняла с кровати. Поймав себя при этом на мысли, что и в таком прикрытии не испытывает необходимости. Не только стыд, но даже обычное смущение улетучивалось без следа, стоило ей подумать о Сергее и тем более представить, как он обнимает ее.

– Ужин готов, – раздался его голос из-за двери гостиной. – Приходи, Вероника.

Не только ужин был сервирован со всем изяществом, которым славился «Гарни» – фарфоровые тарелки с тонким рисунком, хрустальные бокалы, мельхиоровые приборы и кипенно-белые льняные салфетки, – но и свечи были зажжены на низком столике. Сергей помог Веронике сесть в глубокое бархатное кресло. Узел, которым она завязала на груди покрывало, при этом развязался, и она подхватила тяжелую ткань, чтобы та не сползла на пол.

– Если бы ты вообще не прикрывалась, я был бы только рад, – сказал он, откупоривая бутылку шампанского. – Но не бери как просьбу. Это всего лишь жадность моих глаз.

Она еще при первой встрече расслышала чистоту его русского и, как теперь понимала, московского выговора. В том же, как он строил фразы, слышались иной раз и отзвуки других языков, столь же неведомых ей, как его жизнь в целом.

Вероника отпустила края покрывала, и оно скользнуло на пол, открывая ее Сергею совсем и всю.

Шампанское выпили молча – он не произнес ни слова, понимая, наверное, как и она, что любое слово было бы пошлым, потому что любых слов мало для выражения того, что они чувствуют оба.

Потом Сергей поднял крышку с фарфоровой соусницы, и по комнате разнесся запах мяса и горячего вина.

– Это пулярка, тушенная в белом вине, – сказал он. – Должно быть неплохо.

– Очень вкусно, должно быть! – воскликнула Вероника. – Я такого и не пробовали никогда.

– Тебе придется некоторое время питаться чем-то подобным. Если ты не передумала делить со мной кров.

– Мы будем жить в «Гарни»? – удивленно спросила она.

– Да. Но, полагаю, недолго.

– В Минске очень нелегко теперь комнату снять, – вздохнула Вероника. – Жилищный кризис ужасный. Даже на окраине, за городом даже, на Цнянке, где торф копают.

– Я не буду снимать комнату в Минске.

– Почему? – не поняла она.

– В ближайшее время мы уедем в Москву.

– Матка Боска!

– Ты не хочешь туда?

Вероника заметила, как он напрягся, как льдом схватились глаза.

– Ты неправильно задаешь вопрос, – улыбнулась она. – Я поеду с тобой куда угодно. Даже пешком пойду.

– Надеюсь, пешком больше не придется. Однако ты испугалась, когда я сказал про Москву.

– Не испугалась.

– Да, ты не из пугливых.

Льдинки, сверкая, рассыпались в его глазах.

– Но удивилась, – пояснила она. – Я подумала бы, что ты получил в Москве работу. Но не могу вообразить… Впрочем, это глупости.

– Не можешь вообразить, какую работу я мог бы выполнять, кроме как носить контрабанду? – уточнил Сергей. – Поверь, у меня есть и другие навыки.

– Не сомневаюсь! – засмеялась Вероника. – И не другие, думаю, а просто все возможные и невозможные. Но давай поужинаем? – попросила она почти жалобно. – Я правда голодная очень-очень.

– Конечно! – спохватился Сергей.

Он положил ей сперва семгу и заливной язык, потом пулярку, налил еще шампанского, сам выпил холодной польской водки… Поев, они долго еще сидели при свете оплывающих свечей, то касаясь друг друга, то целуясь, то просто разговаривая о чем-то исчезающе малом по сравнению с тем, что их переполняло.

Глава 12

Жить в гостинице оказалось непривычно и странно. Впрочем, не очень странно, быть может: после отъезда из родительского дома Вероника не имела ведь собственного житейского уклада. И комната, которую отец снимал для нее в Пинске на двоих с ее гимназической колежанкой, и палата, отведенная сестрам милосердия для ночлега в военном госпитале, и даже маленькая уютная комната у Цейтлиных – все это принадлежало ей не больше, чем гостиничный номер.

Правда, с приходом большевиков и никому уже ничего не принадлежало. Лазарь Соломонович философски замечал, что его с семьей в любой момент могут не только уплотнить, но и вовсе выселить из дому. Вероника поеживалась от такой его философичности, но понимала, что он прав.

Так что гостиница «Гарни» в этом смысле ничем не отличалась от любого другого пристанища. Но отличалась совсем в другом смысле…

Вероника не кривила душой, говоря, что готова жить с Сергеем где угодно. Но она и предположить не могла, что жизнь с ним окажется так легка, так как-то ладно для нее приспособлена. Дело было не только в безупречности его воспитания, не позволяющей ни единым жестом доставить ей какое бы то ни было неудобство; хотя и в этом, наверное, тоже. Но главное, она поняла, всей собою ощутила, что взаимная любовь создает такую прочную основу для повседневной совместности, какую едва ли создала бы общность работы, или прошлого, или даже будущего.

Физическая связь сразу стала полноценной частью их любви. Если были у Вероники даже малейшие сомнения в том, что это возможно, то они сразу и развеялись. В их первую ночь Сергей сказал, что не хотел бы, чтобы ей приходилось лишь терпеть эту сторону отношений с ним, и такого не будет. Тогда она не придала его словам значения, так переполняло ее все, что произошло между ними. И только теперь Вероника поняла, что значили те слова… Смущаясь от выспренности сравнения, она чувствовала себя теперь так, как, наверное, могла бы чувствовать себя скрипка, звучащая в руках музыканта вся, каждой декой и струной. При этом она видела, что не только сама получает удовольствие от физической любви, но и для Сергея оно такое же сильное.

Уходил он нечасто, на ее вопрос ответив однажды, что для устройства их переезда в Москву этих редких его отлучек довольно. В основном же они не разлучались, и дни их проходили так захватывающе интересно, что время летело стрелою. Сергей рассказывал о Москве своего детства, о Поливановской гимназии, об Англии, где прошла его юность, об Оксфорде, где учился в университете, о Лондоне, о Париже и Берлине, где жил потом… Он видел и знал так много, что этого хватило бы не только для удовлетворения любопытства одной лишь Вероники, но и для того, чтобы удерживать внимание большой аудитории. Однажды она даже сказала ему, что он мог бы читать лекции, но Сергей лишь пожал плечами и ответил, что не настолько альтруистичен, чтобы тратить время и силы на посторонних людей.

Август выдался дождливый, выходить куда-либо удавалось редко, но им не тесно и не скучно было в замкнутом пространстве комнаты. Когда все же выдавались ясные дни, они шли в Городской сад, гуляли по аллеям, ели мороженое и пили сельтерскую воду, а потом спускались к Свислочи, смотрели на серебристые блики, бегущие по воде, и Сергей расспрашивал Веронику о ее детстве и юности. Она рассказала ему, кажется, уже все, вплоть до полесских легенд про русалок и волколаков, но он готов был слушать ее сколько угодно, лежа на траве, головой у нее на коленях, и глядя на кружева липовых листьев над головой. Липа давно отцвела, пчелы разлетелись, и только эти листья да Вероникино имя, вырезанное на коре, было теперь над ними.

– Ты согласилась бы со мной обвенчаться? – спросил Сергей в один из таких дней под липой.

– Что-что сделать?

Вероника так удивилась, что подумала даже, что неточно расслышала его слова.

– Обвенчаться. – Он сел, вглядываясь в ее глаза. – В костеле.

– Я не думала, что ты набожный, – пожала плечами она.

– Не набожный. Но крещен был в католичестве, разумеется.

– Имя у тебя не католическое.

– Это какие-то родственные обстоятельства матери. Точнее не знаю. Отец после не требовал, чтобы я перешел в православие. А мне было все равно. Тем более потом: англиканская церковь – протестанты, и не возиться же было со всем этим заново.

– Но раз тебе все равно, почему ты предлагаешь мне венчаться?

– Показалось, что для тебя это может быть важно.

– Не знаю… – задумчиво проговорила Вероника. И добавила уже с уверенностью: – Нет, не важно. Я люблю тебя, Сережа. И не стану любить сильнее оттого, что скажу это перед Богом. Потому что я… и так перед Богом это знаю. А сильнее любить тебя все равно не смогла бы.

– Все же я был бы рад, если бы ты приняла мое предложение, – сказал он. И, бросив на нее быстрый взгляд, объяснил: – Я однажды был на венчании. И мне хочется сказать тебе то, что при этом говорится. Можно это?

– Можно. – Она коснулась его виска, провела ладонью по щеке со всей нежностью, какую чувствовала к нему. – Когда и где?

– В Красном костеле, вероятно. Или у бернандинцев. Я узнаю.

На следующий день Сергей ушел затемно. Вероника проснулась, когда его уже не было, хотя и ей пришлось вставать рано, потому что у нее начиналась работа. Перейдя жить к Сергею в «Гарни», она попросила Лазаря Соломоновича дать ей двухнедельный отпуск и, разумеется, получила его, так как не была в отпуске уже несколько лет: он ей попросту не был нужен, проводить его было негде и не с кем.

– Все-таки летишь ты на этот огонь, – вздохнул Лазарь Соломонович, узнав, почему Вероника просит об отпуске.

– В Сергее Васильевиче ничего огненного нет, – засмеялась она. – Облик его скорее ледяной, вы заметили?

– Лучше держаться от него подальше, вот что я заметил. Но какой смысл об этом говорить? У тебя сейчас одно каханне в голове. Хотя удивляться нечему: редкая девушка твоего склада не влюбилась бы в такого, как он.

Лежа в постели, Вероника вспоминала, что было ночью, и смеялась смущенно и радостно. А потом, одеваясь, думала о том, что, может быть, Сергей прямо сегодня узнает, где и когда они обвенчаются. Хоть она и не покривила душой, сказав, что для нее это неважно, однако ей было радостно думать, что он перед Богом хочет пообещать ее любить, почитать и защищать в радости и в горе, этим самым простым образом подтверждая, что готов связать с нею свою жизнь, пока смерть не разлучит их.

Из-за всех этих разнеживающих дум она опоздала на работу, хотя идти до дома Цейтлиных по Богадельной было не более десяти минут, а она и не шла, а бежала.

– Извините, Лазарь Соломонович!

С этими словами Вероника вошла в кабинет, где доктор принимал больных.

Но Лазаря Соломоновича в кабинете не было. И такое там творилось, что она ахнула и застыла на пороге.

Стол, за которым он выписывал рецепты, был перевернут вверх распахнутыми тумбами, шкафы тоже были распахнуты, стеклом от разбитых склянок устлан был пол, и остро пахло разлитыми лекарствами.

– Лазарь Соломонович… – с ужасом проговорила Вероника.

На лестнице, ведущей со второго этажа, раздались торопливые шаги. Она бросилась туда и столкнулась с Беллой Абрамовной.

– Что случилось?! – воскликнула Вероника. – Где Лазарь Соломонович?

– Его забрали. – Ужас плескался в темных, как у Яши, глазах Беллы Абрамовны. – Только что.

– Кто забрал? – выдохнула Вероника.

– Детка, милая, да кто же может человека забрать? Чекисты! Руки у Беллы Абрамовны тряслись, булавки выпадали из них. Булавками она пыталась приколоть к волосам маленькую черную шляпку. Вероника лишь теперь поняла, что Белла Абрамовна одета не в домашнее платье, которое всегда бывало на ней по утрам, а в костюм, который надевала в тех редких случаях, когда ее присутствие вместе с мужем требовалось в каких-нибудь государственных учреждениях вроде жилищной конторы.

– Но почему?.. – растерянно проговорила Вероника. – Лазаря Соломоновича – чекисты?! За что?..

– Не сказали. Они ничего не говорят. Вошли утром, я наверху была, со стола убирала после завтрака, услышала, как он говорит, что прием еще не начался, подумал, наверное, что это пациенты… И сразу после – голоса резкие, потом грохот… Я на лестницу, меня один из них загнал обратно, буквально загнал, пинками. Закрыл в комнате и не выпускал, пока его… Когда я вниз прибежала, они уже ушли. И его… увели… Он даже сказать мне ничего не успел, и я…

Она выронила булавки, шляпка упала на пол. Слезы полились из ее глаз.

– Белла Абрамовна, дорогая моя, успокойтесь! – Вероника обняла ее. – Это какая-то ошибка! За что Лазаря Соломоновича арестовывать? Это выяснится, сейчас же выяснится. Да этого просто быть не может!

– У них все может быть. – Белла Абрамовна перестала плакать. – Ты не помнишь, а я помню, что они в девятнадцатом году здесь творили. Когда польские войска входили в Минск. Они тогда всех, кто в подвалах у них был, прямо во дворе у себя расстреляли. Даже тела не убрали, так и лежали все вповалку, и женщины, и совсем дети…

Плечи у нее дрожали, губы побелели.

– Но теперь не девятнадцатый год, – стараясь, чтобы ее голос звучал спокойно, сказала Вероника. – Польские войска в Минск не входят. Да и при чем Лазарь Соломонович к польским войскам! Чекисты его расстреливать не станут.

– Кто это может знать, что они станут, чего не станут? Надо идти туда поскорее!..

– А где Яша? – спросила Вероника, поднимая шляпку, за которой наклонилась Белла Абрамовна.

– В Рогачев поехал, ты не знаешь разве? Там школу новую открывают в деревне, его командировали налаживать обучение. Хотя у него и опыта никакого нет.

Яша недавно устроился учителем в минскую начальную школу, преподавал белорусский язык и был очень своей работой вдохновлен. После поэтического вечера, с которого Вероника ушла с Сергеем, она видела Яшу лишь один раз, и то мельком. Извинилась, что не смогла его послушать, а он сказал, что это ничего, и подарил ей свою книжку. Прочитать ее она еще не успела.

– Я пойду с вами, – сказала Вероника.

– В ЧК? Детка моя, тебе туда нельзя!

– Будто вам можно!

– В моем возрасте все можно. Для них и жизнь моя уже не интересна, а женские прелести тем более.

– Но что же вы сможете сделать?

– Что смогу, не знаю, а попытаюсь его выкупить.

– Разве можно у чекистов выкупить? – удивилась Вероника.

– Конечно, – кивнула Белла Абрамовна. – Глаз у них жадный, только сырой землей насытится. Тогда, в девятнадцатом, все выкупали родственников. Если было чем заплатить. А кто золота не нашел, у того родных и расстреляли.

Веронике показалось, что Белла Абрамовна немного успокоилась. Приколов шляпку к волосам, та пошла к двери. Но прежде чем Вероника сделала хотя бы шаг, чтобы идти вместе с нею, медленно осела на пол.

Вероника бросилась к ней, приподняла ее голову. Белла Абрамовна была бледна, губы посинели. Приступы грудной жабы случались у нее и раньше, но этот, похоже, был особенно сильным. И лекарства все разбиты! Или не все?

Она хотела уже бежать в кабинет, чтобы это проверить, но тут вспомнила, что Белла Абрамовна всегда носит лекарство с собой, поскорее расстегнула ее ридикюль и действительно обнаружила в нем пузырек.

От капель белизна не сошла с лица Беллы Абрамовны, но по крайней мере губы из синих сделались тоже белыми.

– Я сейчас, сейчас… – чуть слышно проговорила она. – Полежу немного и пойду…

– Вам никуда нельзя идти, – твердо сказала Вероника. – Вы до вечера теперь даже с кровати встать не сможете. Будто не знаете! Тем более с чекистами разговаривать. А если умрете у них на пороге, толку не выйдет вообще никакого. Я сама схожу. Денег им предложить, надеюсь, не хуже вашего сумею.

Она подумала, что, может быть, Сергей уже вернулся и стоит обсудить это с ним, благо «Гарни» совсем рядом. Но тут же поняла, что как раз таки его посвящать в эту историю не следует. Вероника не знала, в каком качестве он находится в Минске теперь, но все, что она знала о его прежних занятиях, включая Оксфорд и контрабанду, никак не располагало к общению с чекистами. А что бы он сделал, узнав, что она идет выкупать у них Лазаря Соломоновича, и что стало бы с ним самим вследствие этого?

Белла Абрамовна хотела, кажется, возразить, но поняла, что в этом нет смысла. Ни она не придет в себя раньше, чем придет, ни Вероника не остановится.

– Возьми у меня в сумке… – чуть слышно произнесла она. – Там, за подкладкой… В углу дырочка.

Вероника открыла ридикюль, нащупала дырку в его подкладке и извлекла из нее кожаный кисет, затянутый шелковым шнуром. Кисет был ей знаком, и она совсем не удивилась, увидев его. Вряд ли у Цейтлиных нашлись бы какие-либо драгоценности, кроме этих. Все, что было, они еще в революцию обменяли на медикаменты и провизию, а оставшееся – обручальное колечко Беллы Абрамовны да золотая булавка, которой Лазарь Соломонович закалывал галстук, – не могло заинтересовать чекистов настолько, чтобы стать платой за жизнь. И золотые часики Вероники тоже, наверное, не подошли бы для этого. Другое дело бриллианты.

В мае, когда Вероника передала доктору записку от Сергея, тот прочитал ее сразу же, при ней. И, прочитав, сказал:

– Что ж… Гонорар ни с чем не соразмерен, но аргумент убедителен. А главное, не похоже, чтобы господин Артынов отказался от своего решения.

– От какого решения? – спросила Вероника.

Лазарь Соломонович протянул ей записку.

«Доктор, благодарю Вас за своевременно поданную помощь. Я достаточно ценю свою жизнь, чтобы не считать гонорар за ее спасение чрезмерным. С уважением и признательностью. С. В. Артынов», – прочитала она.

Этот-то гонорар и должен был перейти теперь к чекистам.

– Только будь очень осторожна, – сказала Белла Абрамовна. – И говори, что это я дала тебе мешочек, а ты понятия не имеешь, что в нем.

Вряд ли чекистам показалось бы убедительным такое заявление, но Вероника не стала обсуждать это с Беллой Абрамовной. Спрятав кисет в бюстгальтер, она помогла ей подняться наверх, в спальню, уложила в постель, принесла воды и вышла, расслышав на пороге слова, произнесенные ей вслед на языке непонятном, но ставшем уже знакомым.

Глава 13

К Вероникиному удивлению, в здание Губчека ее пропустили легко. Выйти отсюда, возможно, будет труднее, но она прогнала от себя эту мысль.

По коридору второго этажа шла все-таки с опаской: очень уж ответственная задача перед ней стоит, справится ли она?..

У человека, в кабинет которого Веронику направили, когда она объяснила дежурному, по какому делу пришла, внешность оказалась совсем не такая, какой она ожидала. Лишь одежда – гимнастерка, портупея, кобура – выдавала в нем чекиста, да и то все это могло принадлежать обычному военному. Лицо же было не просто интеллигентное, но отмеченное той мягкой внимательностью, какой отмечено было лицо Яши Цейтлина или его друга, тоже поэта Змитрока Горчины. Веронике даже показалось на мгновенье, что человек, сидящий за столом, сейчас предложит ей послушать его стихи, и так же застенчиво предложит, как всегда делал это Яша.

Но ничего подобного он, конечно, не предложил. И сесть не предложил тоже, и не представился, и даже не поздоровался.

– Вы по какому вопросу, гражданка? – спросил чекист, не вставая из-за стола.

– Я сказала там у вас на входе, – сердясь на свой заискивающий тон, проговорила Вероника.

– Повторите, – потребовал он.

– Ваши сотрудники забрали из дому доктора Цейтлина. Лазаря Соломоновича. Я его ассистентка. Хочу узнать, что произошло, почему он арестован.

– Есть окно, куда можно обращаться по этим вопросам.

Его голос звучал резко, раздраженно.

– Но меня направили к вам.

– Дежурный ошибся. Обращайтесь куда положено.

– Но я…

– Я непонятно сказал? Идите, не отнимайте у меня время. – Он поморщился. Видно было, как его раздражает промедление. И вдруг какое-то соображение, видимо, пришло ему в голову. Во всяком случае, выражение лица из недовольного сделалось заинтересованным, и он сказал: – Нет, погодите. Как ваша фамилия?

– Водынская. Вероника Францевна Водынская, – поспешно ответила она.

– Кем приходитесь задержанному Цейтлину?

– Работаю у него. Я медицинская сестра. И комнату снимаю в его доме.

– Насчет комнаты вы не сказали.

– Я собиралась сказать.

– Это меняет дело.

Он достал из ящика стола стопку бланков.

– Водынская Вероника Францевна, – сам себе диктуя, записал на верхнем из них. И продолжил быстро заполнять этот бланк, не глядя на стоящую перед ним Веронику. Потом наконец поднял глаза и спросил: – Что можете показать относительно сотрудничества Цейтлина с белополяками?

– С кем? – растерянно переспросила она. – С какими белополяками? Он не сотрудничал, что вы!

– А вы?

– Что – я?

– Вы сотрудничали?

– Нет… – изумленно проговорила Вероника.

Нелепость этих вопросов казалась ей такой очевидной, что она не понимала даже, как на них отвечать и зачем вообще это делать.

– У нас другие сведения.

Лицо его переменилось совершенно. Не выражение лица даже, а все черты. Мягкое внимание сменилось в глазах какой-то буравящей жесткостью, и сами глаза стали от этого как будто меньше, превратились в стальные сверла.

Он нажал на кнопку на своем столе, в коридоре раздался пронзительный звонок, вошел еще один чекист, вероятно, ниже званием.

– Понятовскую отвезли в Пищаловский? – спросил он.

– Нет, – ответил вошедший. – Ее Батьков еще допрашивает.

– Приведите сюда, – распорядился чекист. – Скажите ему, что она мне ненадолго понадобится.

Тот вышел.

«Может, предложить выкуп прямо сейчас? – подумала Вероника. – Пока никого нет».

Она ни разу в жизни не давала взяток, даже мелких, не говоря уже о таких больших и значительных, поэтому понятия не имела, как это делается. Но что давать их следует без свидетелей, было ясно.

Вероника уже подняла руку к вороту платья, чтобы расстегнуть пуговки и вынуть из бюстгальтера кисет с бриллиантами, подумала мельком, что чекист может неправильно истолковать этот ее жест, рассердилась на себя за то, что думает о какой-то ерунде, все это пронеслось в ее голове стремительно…

Дверь открылась, и в кабинет вошли трое. Один из них был тот, который только что приходил по вызову хозяина кабинета, второй казался его братом-близнецом с такой же ничего не выражающей, бесцветной внешностью, а третьей была женщина. Двое вели ее под руки, и было понятно почему: сама она идти не могла, ее не вели даже, а волочили. В первое мгновенье женщина показалась знакомой, но во мгновенье следующее Веронику охватил такой ужас, что это перестало иметь значение.

Да, перед ней стояла, вернее, обвисала на руках конвоиров пани Альжбета, родственница Винцента Лабомирского, двоюродная сестра его матери, нет, троюродная… Но какая разница, кто она!

– Матка Боска… – выдохнула Вероника.

– Знакомая личность? – поинтересовался чекист. И скомандовал конвоирам: – Оставьте ее. Ждите в коридоре.

Те отпустили было руки пани Альжбеты, но из-за того, что она сразу стала оседать на пол, им пришлось усадить ее на стул. После этого они вышли.

Вероника видела гораздо более страшные раны, чем кровоподтеки и ссадины, которыми было покрыто лицо пани Альж-беты, прежде утонченное и припудренное, а теперь превращенное в желто-синюю лепешку. И людей, которые вследствие ран не могут пошевелить ни ногой, ни рукой, видела тоже. Но впервые в жизни видела она немолодую женщину, которую избили здоровые молодые мужчины и которой предстояло, видимо, продолжение истязаний.

– Где и когда вы встречались с арестованной? – Глаза-сверла ввинчивались Веронике в лицо. – При каких обстоятельствах? С какой целью? Как ее фамилия? Сидеть! Прямо смотреть! – рявкнул он, заметив, что пани Альжбета опускает голову и клонится набок. Потом снова впился взглядом в Веронику: – Отвечать быстро!

Вероника поняла, что если не ответит, причем именно быстро, то чекист ее ударит. Для начала ударит сам, а потом, наверное, позовет конвоиров и продолжат уже они. Но что ему ответишь? Что пани Альжбета рекомендовала ей проводника для перехода границы? Что проводник этот теперь в Минске? Представив, что может последовать за каждым ее словом, Вероника похолодела.

– Вероника… – вдруг услышала она. Голос пани Альжбеты звучал хрипло и с присвистом – наверное, у нее и зубы были выбиты. – Можешь все им рассказать. Это неважно. Я уже рассказала. Про Винцука… Я не могла… все это выдержать…

«Я тоже не смогу!»

Вероника услышала эти слова у себя в голове как взрыв. И увидела черное пространство, которое за ними простиралось. Но одновременно с этим взрывом и этой чернотой услышала голос, произносящий:

– Понятия не имею, о чем вы говорите, пани. Мы с вами виделись, когда вы приходили на прием по поводу несварения желудка.

Это был ее собственный голос, и звучал он с полным безразличием.

– Ах ты сука!

Чекист наконец вскочил, рванулся, обходя стол. Вероника инстинктивно попятилась, понимая, что он направляется к ней. Но сколько можно было бы пятиться? До двери, за которой дожидаются его подручные?

Дверь у нее за спиной открылась и тут же захлопнулась. Чекист остановился как вкопанный. Вероника застыла, ожидая, что сейчас ее схватят сзади, ударят, быть может. Потом все же обернулась.

Сергей стоял на пороге, глядя на нее таким взглядом, от которого кровь стыла в жилах. Через секунду она поняла, что этот взгляд всего лишь прошел сквозь нее, направлен же на хозяина кабинета.

– Что случилось, т-товарищ Сергеев?.. – дрожащим голосом спросил тот.

Видимо, на него этот взгляд подействовал именно леденящим образом.

– Прекратите допрос в присутствии посторонних, – приказал Сергей. – Арестованную уберите.

– Это не посторонняя, – начал было чекист. – Она…

– Посетительницу отправьте отсюда немедленно.

С этими словами он открыл дверь и, глядя теперь уже на Веронику, сказал:

– Выходите.

Она остолбенела, не веря ни глазам своим, ни ушам, ни разуму. Когда Сергей вошел в кабинет, она испытала такой ужас, какого не испытывала в войну во время артиллерийского обстрела, – подумала, что он тоже арестован, приведен сюда конвоирами и сейчас его станут бить, убивать… Теперь же она видела, что он вошел сам и, более того, отдает приказы человеку, по указанию которого кого угодно могут в этом кабинете избить и убить.

– Выйдите из кабинета, – повторил Сергей. – И покиньте здание.

Видя, что она стоит как соляной столп, он взял ее под локоть и повел к двери, бросив чекисту:

– Вернусь через пять минут.

Прошли по коридору мимо конвоиров. Спустились по лестнице. Сергей вел Веронику под руку – у нее подкашивались ноги.

Открылась дверь на улицу. Солнце ударило в глаза.

– Зайди в ту лавку. – Сергей указал на противоположную сторону Петропавловской. – Вон в ту, на углу. Жди меня там.

Послушно, как сомнамбула, Вероника направилась к мостовой, перешла улицу. Взгляд Сергея некоторое время холодил ей спину, как ледяной луч. Потом это ощущение исчезло. Она поняла, что он вернулся в здание ЧК.

Она шла по улице и не понимала, как такое может быть, чтобы в шаге от всей этой шумной городской жизни, в которой люди гуляют в Городском саду, пьют в кавярнях кофе с кремувками, торгуются в лавках и целуются где застанет их любовь, – как может такое быть, чтобы через одну лишь стенку от этой жизни избивали женщину, задавали нелепые, бессмысленные вопросы и отнимали жизнь у тех, кто не может на эти вопросы ответить.

Лавка оказалась бакалейная. В углу ее стоял стол, застеленный выцветшей клеенкой.

– Чего желаете, гражданочка? – весело поинтересовался продавец. – Чайку индийского, а? Бодрит-веселит! Можем налить на пробу.

Видимо, он принял за согласие то, что Вероника опустилась на стоящую у стола табуретку. В лавку вошла покупательница, продавец занялся ею, а вертевшийся рядом с ним мальчишка поставил перед Вероникой стакан с крепко заваренным чаем.

Чай не успел еще остыть, когда дверь лавки отворилась и вошел Сергей.

– Пойдем, – сказал он.

Вероника поднялась с табуретки и пошла к выходу. Если бы он сказал, чтобы она легла на пол, сделала бы и это. Она словно переместилась в совершенно иной мир, устроенный по неизвестным ей законам. Происходить в этом мире могло что угодно, и не было в ней сил его законам противиться.

– Постой, – сказал Сергей, когда вышли на улицу. – Посмотри.

Здание Губчека видно было отсюда как на ладони. Дверь его открылась, и Вероника увидела, как из нее вышел Лазарь Соломонович. Он вышел один, на несколько секунд остановился, словно не понимая, что с ним происходит, потом как-то по-собачьи передернулся и вдруг бросился бежать прочь.

– Его отпустили, – сказал Сергей. – Ведь ты ради этого пришла?

– А пани Альжбету? – спросила Вероника.

– Это невозможно.

– А что возможно?

Она наконец посмотрела на него.

«Сколько ему лет? – медленно проплыло в ее сознании. – Он старше меня. Нет, не то. Он из другой, из чужой жизни».

Никогда она не думала о нем так. Или это не было так? То есть старше он, конечно, был всегда, и она это сознавала. Но жизнь у них за это время стала общая, и это не была общность постели или крова – ей казалось, они соединились совсем, и так было задолго до того, как они встретились. Пред-вечно это было и будет всегда.

– Возможно уехать в Москву, – сказал Сергей. – Сегодня. Обвенчаемся уже там.

– Обвенчаемся?

– Да.

Вероника взглянула на него с недоумением. О чем он говорит?

– Тебя отпускают с работы? – спросила она.

– Вероника! – Он взял ее за плечи, повернул к себе. – Я не избиваю людей на допросах.

– У тебя другие методы?

– У меня другая работа.

– У тебя другая, у них такая. – Вероника почувствовала, как губы ее кривит усмешка. – Главное, что вы делаете общее дело.

– У меня нет с ними общего дела!

Он встряхнул ее, держа за плечи. Видимо, не рассчитал при этом силу: зубы у нее клацнули, от прикушенной губы стало солоно во рту.

Артынов отпустил Веронику, коснулся рукой ее губ, и она увидела кровь на его пальцах.

– Прости.

Он побледнел так, что глаза слились с лицом.

– Ничего. Лазаря Соломоновича правда отпустили?

– Да. Его и не должны были арестовывать. Он не имеет никакого отношения к польскому заговору, ты сама понимаешь. Я случайно увидел, как его привели… сюда. И вспомнил, что ты сегодня должна была выйти на работу.

Последовательность его действий была ей понятна. Но суть происходящего… Впрочем, суть была понятна тоже. А детали, подробности не имели значения. Во всяком случае, она не находила в себе сил разбираться в них сейчас.

– Я пойду, – сказала Вероника.

– Никуда не выходи из номера, очень тебя прошу. Я приду вечером, и поедем прямо на вокзал.

– Ты правда думаешь, что я поеду с тобой?

Она посмотрела с недоумением. Да, он в самом деле так думает. Как же мало он узнал ее! Впрочем, она узнала его ничуть не больше.

– Вероника…

Она увидела, как снова белеет его лицо. Но это был последний ее взгляд на него.

Она шла вниз по Петропавловской улице. Дожди наконец закончились, солнце светило ей в глаза. Волосы растрепались, летели перед глазами серебряной сетью. И в этой сети, в ясном свете августа, всеми цветами радуги играли последние слезы в ее глазах.

Глава 14

Этот взгляд снился ей каждую ночь. Полгода – каждую ночь. Он стал ее ночным кошмаром, но когда однажды не увидела его во сне, то проснулась в слезах, вся дрожа, будто очутилась в ледяной пустыне. Хотя именно взгляд был ведь ледяной, а его отсутствие, наоборот, должно было бы согреть ее.

Вероника набросила поверх ночной рубашки пуховую шаль, босиком пошла в кухню. Плита еще не остыла, и вода в стоящем на ней чайнике была теплой.

Когда она наливала воду в чашку, в кухню вошел Лазарь Соломонович, сонный, в пижаме.

– Меду разведи, – сказал он. – Мед успокаивает. Не будут кошмары сниться.

– Мне не снились кошмары.

Вероника поняла, что улыбка ее выглядит жалкой.

– А что снилось?

– Что я без него. Совсем без него, навсегда.

Она не ожидала, что скажет это, потому не пояснила даже, кто «он». Но Лазарь Соломонович понял и так.

– Пусть сбудется к твоему благословению, – сказал он.

– Что сбудется? – не поняла Вероника.

– Сны сбываются по толкованию. Потому нельзя свой сон дураку рассказывать. Тот глупость скажет, по ней и сбудется.

– Да я и сама не знаю, что про какой сон сказать.

– Ну вот и скажи: пусть сбудется к моему благословению. Это в любом случае правильно.

– И откуда вы только знаете про такое!

– Этому меня в Сорбонне точно не учили. – Лазарь Соломонович улыбнулся. – Из Талмуда знаю, откуда еще. Думаешь, лично я такой мудрый?

– И лично вы тоже.

Она улыбнулась ему в ответ, на этот раз не жалкой, а почти обычной своей улыбкой.

– Ты, случайно, не беременна? – спросил он.

Вероника вздрогнула.

– Нет. С чего вы взяли?

– С того, что ты здоровая молодая женщина. Вполне могла случиться беременность от жизни со здоровым мужчиной.

– Если бы случилась, аборт бы сделала, – резко произнесла она. – Я не хочу детей… от него.

– Может, ты с ним еще помиришься, – вздохнул Лазарь Соломонович. – В конце концов, тебе он ничего плохого не сделал. А меня, насколько я понимаю, просто спас. Воды теплой попей, попей, – напомнил он, вглядевшись в нее. – А то опять с лица сошла. Ну что я такого сказал, а?

– Можно, я у вас меду возьму? – спросила она. – У меня закончился.

– Возьми, – вздохнул он.

Вероника достала из шуфлядки банку, чистой ложкой взяла из нее немного меда, положила себе в чашку и вышла из кухни.

То ли мед помог, то ли Талмуд – она уснула мертвым сном.

По средам Лазарь Соломонович принимал пациентов в больнице, и Вероника работала с ним там же. Из-за ночного своего пробуждения она почти проспала утром, оделась второпях и собиралась уйти без завтрака, но Яша заметил, что она идет из своей комнаты прямо к лестнице, остановил ее, и пришлось зайти в столовую, где завтрак дожидался под салфеткой.

Обо всем случившемся в ЧК Яше договорились не рассказывать. Белла Абрамовна считала, что он может повести себя неразумно, во всяком случае это будет для него сильным потрясением, и в любом случае ему нет необходимости об этом знать.

Почему Вероника снова живет у них, Яша, вернувшись из командировки, не спросил. Первое время он вообще смотрел на нее так, словно она могла исчезнуть в любую минуту, и лишь через месяц все вернулось в обычное русло. Для него, конечно, – для нее это и через полгода не стало так.

Февраль, лютый месяц, накрыл город метелями. В бессветных утренних сумерках Веронику несло по тротуару, будто отломленную от дерева ветку. В какой-то момент ей показалось, что сейчас она не просто заскользит на ледяной дорожке, а взовьется с нее прямо в небо. И тут же ветер сменил направление, ударил ее в бок, раскрутил волчком, она ахнула, поняла, что падает… И в то же мгновенье почувствовала, что стоит на ногах твердо, будто и нет никакого ветра.

Вероника замерла. Руки на ее плечах замерли тоже, потом опустились. Она обернулась.

– Я не слышала, что вы идете за мной.

Слова едва выговорились. Из-за ледяного ветра, конечно.

– Я не хотел вас испугать.

Казалось, что пронизывающий свет исходит прямо из его глаз.

Они стояли на углу Богадельной и Захарьевской, как посреди ледяного чертога. Ветер снова переменил направление – ударил Веронике в лицо, колкой снежной сетью скрывая от нее Артынова.

– Давайте зайдем куда-нибудь, – сказал он.

Она никогда не слышала таких просительных интонаций в его голосе.

– Я никуда с вами не пойду, – ответила Вероника.

– Просто в какое-нибудь парадное. Вы дрожите на ветру. А мне необходимо поговорить с вами.

Может, если бы он назвал ее на «ты», она не стала бы с ним разговаривать. Но то, что он этого не сделал, обезоружило ее – так же, как его просительный тон. Могла бы патетически воскликнуть: «Нам не о чем разговаривать!» – но это было бы неправдой, они понимали оба.

– Пойдемте, – сказала она.

Артынов открыл дверь трехэтажного дома, рядом с которым они остановились. Пропустил Веронику перед собой, и вошли в парадное.

На ступеньках кое-где еще тускло поблескивали латунные кольца. Прутьев, которыми крепились к ним ковры, уже не было. Как и самих ковров, конечно, не было тоже.

Она не понимала, зачем замечает все это.

Лампочка горела на втором этаже, здесь же, внизу, стоял сумрак. И все-таки Вероника различала его лицо – ясно ли, не ясно, не понимала сама. Просто различала.

За полгода он не переменился совсем, ни единой своей чертою. Как и вообще не переменился с той минуты, когда они встретились впервые. Вероятно, не менялся взгляд, которым она видела не его даже, а облик его, что бы ни значило это слово.

– Я действительно не избиваю людей на допросах, – сказал Артынов.

Будто их разговор не прерывался. Но это и действительно было то, о чем она думала все полгода, днями и ночами: мог бы он сделать с пани Альжбетой то же, что сделали с ней чекисты в кабинете? Этот вопрос впивался в ее мозг раскаленной иглой.

Когда-то у лесного родника она спросила, приходилось ли ему убивать, и он ответил, что в военные годы всем приходилось. Над тем родником росли какие-то простые белые цветы на высоких стеблях, они были похожи на меноры. Она смотрела тогда на Артынова и думала, что должна была бы бояться его, но не боится нисколько.

– Вам просто не поручали избивать, – сказала Вероника.

– Мне этого и не поручат. Я виноват перед вами в том, что сразу не сказал, чем занимаюсь. Не случилось бы такого… недоразумения.

Она поежилась – так мало подходило это слово к тому, что случилось.

Острые метельные льдинки таяли на ее платке, стекали на лоб холодными каплями, блестели и на меховом воротнике его кожаной куртки. Когда-то Яша приглашал ее в синематограф, и такая одежда была на летчиках из документальной хроники…

– Вы не можете знать, что вам поручат, – сказала Вероника. – Вы работаете на них.

– Я работаю на себя.

– За работу платят. – Ей показалось, она не слова выговаривает, а гвозди вколачивает. – Кто и за что платит вам?

– Ясность вашего ума вызывает восхищение.

– Благодарю. Так за что же?

– Мне платит это государство за сведения, которые я получаю для него в других государствах.

– То есть вы шпион? – изумленно спросила Вероника. – И тот, в кабинете, что назвал вас товарищем Сергеевым, даже не знает вашего настоящего имени?

Он вдруг улыбнулся той улыбкой, от которой у нее замирало сердце. Если бы не только улыбнулся, но и рассмеялся сейчас – так, чтобы в глазах будто льдинки рассыпались, – она, наверное, бросилась бы ему в объятия.

Хорошо, что ограничился только улыбкой.

– Так ребенок спросил бы, – сказал он. – Да, пожалуй, шпион. Если отбросить мишуру идей, которыми это декорируют.

– Но… зачем же вы стали этим заниматься? – чуть слышно проговорила она. – И для кого!..

– Такие вещи всегда делаются для того, кто может платить, вы правы. И, надеюсь, не произнесете сейчас ни единого пошлого слова. Все, что я знаю в вас, позволяет мне на это надеяться. – Он поморщился. – Нищета унизительна. Это не отсутствие еды только. Это то, что превращает человека в ничтожество. Заставляет забывать себя.

– Но…

– Это именно так и никак иначе. Испытал и больше не позволю себе пережить подобное.

– Но почему же вы испытывали нищету?.. – все-таки спросила она. – Ведь вы… могли бы работать.

– Кем, позвольте поинтересоваться? – усмехнулся он. – Советским служащим? Или нэпманом, у которого отнимут кавярню скорее рано, чем поздно?

– Но ведь не обязательно здесь! – воскликнула Вероника. – Ведь вы жили в Англии, в Париже, вы…

– В Англии-то я нищету как раз и попробовал. – Морщинка резче обозначилась в углу его губ. – Когда умер отец и выяснилось, что все деньги он с классическим эгоизмом рантье спустил так же, как и дом, то есть ни жить мне негде, ни продолжать учебу не на что… Я в Париж и отправился. И очень скоро убедился, что единственный честный заработок, на который могу рассчитывать, – на заводах Рено. Вы хорошо представляете, что такое конвейер? Через месяц перестаешь понимать, зачем вообще живешь. Еще немного, и завербовался бы в Иностранный легион, да, по счастью, вовремя одумался. Я не могу быть солдатом, это мне поперек горла. А в Германии и вовсе никакого заработка нет. Европа наводнена такими, как я. С паспортами несуществующей, всеми презираемой империи. – Его глаза сверкнули. – Лучше ежедневно рисковать жизнью, чем ежедневно превращать ее в ничто.

Он горел волнением, странным, ледяным. И не волнением даже, а чем-то сродни ярости.

– Чьей жизнью лучше рисковать? – спросила Вероника.

Артынов словно споткнулся. Потом, глядя ей в глаза, ответил медленно и ясно:

– Вашей жизнью я не рискну никогда. Мне довольно того поля на границе.

Теперь они молчали оба. В гулком пространстве парадного Вероника слышала сердцебиение. Его, ее? Она не знала.

Артынов первым нарушил молчание.

– Поедемте со мной в Москву, – сказал он. – Я приехал только за вами. – И добавил быстро, чтобы она не успела возразить: – Если вы волнуетесь за доктора… С ним здесь ничего не станется. Это действительно было недоразумение, ошибка заезжего хвата. На вашего Цейтлина весь минский истеблишмент молится, чтобы лечил их драгоценные желудки и нервы. – Он замолчал. Горло его судорожно дернулось. Потом произнес: – Вы правы, мне противно находиться с ними рядом. Не позднее как через месяц я буду за границей. Поедемте со мной, прошу вас.

– Продолжите работать на них в Европе?

– Вас это никак не коснется. Чем угодно готов поклясться.

Она не могла больше видеть в его глазах то, что видела в них сейчас.

– Ты обманываешь себя, Сережа, – чуть слышно проговорила Вероника. – Ты так хочешь меня убедить, что и себя готов обмануть.

Его рука, лежащая на лестничных перилах, побелела так, слово ее перетянули жгутом.

– Я тебя так люблю, что готов еще и не на это, – белыми же губами произнес он.

– Но ты слишком умен, чтобы себя обманывать. – Ей пришлось собрать все свои силы, чтобы ни руки его не коснуться, ни губ. – Не знаю, какой случай тебя с ними свел. Но они тебя уже из своих лап не выпустят. И избивать вынудят, и убивать. И оправдание ты этому для себя найдешь. А я не найду. Никогда. Ни для тебя, ни для себя.

Она понимала, что он вглядывается в нее так пристально, потому что видит каждую ее черту ясно, как и она видит его черты, весь его облик.

Он врезается сейчас в ее сознание, в ее память, в нее всю. И это единственный способ, которым он может остаться с нею. Единственное, что не разрушит ее и что поэтому для нее возможно.

Когда за Вероникой закрывалась дверь парадного, она не слышала ни движений Сергея, ни даже его дыхания. Но весь он был в ней, теперь уже навсегда, навечно, это она знала.

«Может быть, потом это сделается не таким острым. Перестану просыпаться в слезах. Буду работать. Жить день за днем. Буду спокойна и даже счастлива одна».

Все это – работа, будняя жизнь – могло сложиться в будущем так, могло иначе.

И лишь одиночество, бескрайнее, безграничное, было ей обещано наверняка и навсегда.