Часть I ВЕРХИ НЕ МОГУТ

КАБАК

Хайло Одихмантьевич, десятник княжьей стражи, гулял, как обычно, в «Золотом усе», что напротив пивной «Шунтельбрахер». В пивной угощали лишь германским пивом и сосисками, а «Ус» был заведением куда солиднее, кабаком и одним из лучших на Торжище. Стоял он на равном удалении от Зимнего дворца, где Хайло исполнял служебный долг, оберегая батюшку-князя, и от Малого Скобяного переулка, где он квартировал в хоромах Нежаны, нынче его супруги, а в прошлом – вдовы помершего от чахотки купца Афанасия Никитина. Очень удобное место – к дворцу близко и от дома недалеко. Любую из этих дорог Хайло мог одолеть в каком угодно состоянии, даже ползком. Хотя, конечно, пред светлые очи государя Владимира, да и к Нежане тоже, являться на карачках не пристало.

Но до карачек Хайло напивался только дважды в год, отмечая события юности, что прошла в чужих краях, далеких и знойных, у мутной реки Нил, совсем не похожей на чистый светлый Днепр. Крепко пил Хайло в тот день, когда, считай, родился заново – сбежал из жуткой ямины в Нубийской пустыне, где ломали камень подневольные людишки. И еще пил по другому случаю, поминая блокаду Мемфиса, прорыв ассирских танков, бои на городской окраине и гибель чезу[1] Хенеб-ка, славного своего командира. В такой день Хайло не только пил, но и ронял слезу в хмельную брагу, требовал, чтобы звали его непременно египетским именем Инхапи, и норовил приложить кулаки к чьей-нибудь морде. Особенно если морда была похожа на ассирскую, с черной бородой в колечках.

Нынче как раз и случился поминальный день. Гулял десятник основательно, сидел у стола с горшками хмельного и закуской, салом, ветчиной да огурцами пряного засола, а напротив и по бокам от него устроились собутыльники: урядник Филимон, латынянин Марк Троцкус и Кирьяк. Филимон числился в приятелях Хайла и был примерно в тех же чинах – следил со своими семью тиунами за порядком на Торжище. Марк Троцкус, римский уроженец, считался в Киеве грамотеем, служил толмачом в Посольском приказе и пописывал статейки в либеральную газету «Днепр широкий» и в совсем уж крамольную «Народная воля». Что до Кирьяка, тот был просто Кирьяком, бобылем-забулдыгой и соседом, ютившимся рядом с хоромами Нежаны. С Филимоном стоило выпить, с Марком – поговорить, а Кирьяку полагалось в беседу не лезть, пасть разевать только на брагу и иногда поддакивать. Так они и сидели вчетвером, еще не набравшись до кондиции, а лишь слегка захмелев.

– Правильный мужик был Хенеб-ка. Для своих – отец родной, для супротивника – лев рыкающий, – сказал Хайло, вытирая скупую слезу. – Про такого бойца в Египте говорили: сбежишь от него в пустыню, а он уже там, и ножик наточен. Жаль, повоевал я недолго под его началом…

Десятник поник головой и потянулся к кружке.

– А велика ли там пустыня? – спросил урядник Филимон, оглаживая бороду.

– Поболе нашего княжества будет, – отозвался Хайло.

– Тут ты, братан, не прав, – заметил образованный Марк Троцкус, почесывая свой крючковатый римский нос. – Если ваши киевские земли сложить с новеградскими и суздальскими, да Волгу прибавить, Зауралье и Сибирь, да еще Полночные Края, выйдет куда побольше, чем Египет. Даже в пору расцвета, при первых Рамсесах, таких территорий у них не…

– Ррамсес дррянь, дррянь! – заорал попугай, перебив латынянина. – Фарраон куррва!

Попугая Хайло привез из жарких краев, когда вернулся на родину. За пеструю говорящую птицу – этакое диво! – давали ему сто и двести кун, но он в ответ бурчал, что друга не продаст ни за серебро, ни за злато. Сейчас попугай приплясывал на спинке скамьи и косился на стол, ожидая чего-нибудь повкуснее огурцов и сала.

– Правильная мысль, – ничуть не обидевшись, что его прервали, сказал Марк. – Пора уж всех фараонов, царей и прочих владык отправить на свалку истории!

– Это как же, и нашего князь-батюшку туда?… – заломил бровь урядник. – Это с чего бы?

– Во имя прогресса и социальной справедливости, – пояснил Марк.

– Государя Владимира – на свалку? Это крамола! Ты, бритая римская харя, говори, да не заговаривайся! – с угрозой произнес Филимон. – Не то свистну моих тиунов и велю горячих всыпать по голому заду!

– Я из Посольского приказа, и значит, лицо неприкосновенное, – отозвался Троцкус. – Что мне твои тиуны?

– Что тиуны?… А к ребяткам Соловья-разбойника не хошь? Те на рожу твою глядеть не будут, прикосновенная она или нет. Раз крамольник, сунут в мешок, камешек положат и бросят в Днепр. Поплаваешь, паскуда!

Хайло поморщился. Соловей и его молодцы были из сыскного ведомства, и в охранных сотнях их не очень жаловали. Гадюки, живодеры! Их бы самих с камешком и в Днепр!

– Пусть я паскуда, а ты – держиморда, прислужник угнетателей, – сказал латынянин. – Клянусь Юпитером, наступит час и трудовой люд тебе это попомнит!

Урядник побагровел, вцепился в бороду обеими руками и стал приподниматься. Но разгоравшаяся ссора Хайлу не понравилась. Он грохнул кулаком по столу и прорычал:

– Не шкубаться в мой поминальный день! Ты, Филя, не бухти, не грози Соловьем и тиунами, а ты, Маркуха, кончай эту… как ее… ахитацию. На Кирьяка гляньте! Пьет мужик, и все молча!

– Ммм… – подтвердил Кирьяк.

На их стол озирались. Не так уж людно было в кабаке, но все же кое-какой народец тут присутствовал: у стойки пили медовуху два купца, по виду суздальцы из новых русских, в углу княжий дружинник трапезовал щами, а еще заглянули молодцы с Торжища – пропустить по чарке да закусить грибным пирогом. Кроме них имелась компания мрачных и дюжих мужиков-кожемяк. Этих старый Кныш, хозяин заведения, усадил подальше, под деревянным ликом Перуна, с другого края стойки, хотя и оттуда пованивало от кожемяк изрядно. Но Хайло терпел. Кожемяки были незаменимы, когда придет пора размяться.

Десятник представил такую потеху и подмигнул Перуну. Бога вытесали топором без особых затей, зато украсили позолоченными усами. Один ус оторвался во время давней кабацкой драки, зато другой, похожий на желтую сосульку, свисал чуть ли не до пола; по нему и назвали заведение. Кныш не пытался починить усы, а когда ему пеняли на непорядок и неуважение к богам, только вздыхал да бормотал про непосильные налоги и скорое разорение. И то сказать, после хазарской войны и выплаченной дани налоги стали крутоваты.

– Помянем чезу Хенеб-ка, моего командира, – сказал Хайло и поднял кружку. – Он сейчас в Полях Иалу и, как всякий честный воин, тоже медком пробавляется. А пьет его не иначе как из черепа ассира… Ассиров он крепко не жаловал!

– Ассирр трруп, трруп! – завопил попугай так неожиданно и громко, что молодцы с Торжища подавились пирогом.

Четверо собутыльников, оставив ссоры и раздоры, подняли кружки, выпили в память Хенеб-ка и закусили салом. Потом урядник, слывший мужчиной любопытным, с большой тягой к географии, спросил:

– Поля Иалу – это где?

– На том свете, – пояснил Хайло и ткнул пальцем в Марка Троцкуса. – Латыняне вот в пещеры к Плутосу идут, норвеги – на пир в Валькалу, а нас, как лапти откинем, Морана утащит. Чезу мой из египтян. Значит, к Осирусу подался, в эти самые Поля.

– Непорядок, – грустно молвил Филимон. – Это что же получается? Жили-бедовали вместе, а как преставились, так разошлись! Кто в поля, кто в пещеры, кто на пир… Нехорошо!

– Нехорошо, – согласился Троцкус. – Пролетарии всех стран должны объединяться на том и на этом свете. Предлагаю выпить за солидарность!

– За что? – с подозрением спросил Филимон.

– За дружество, – пояснил Хайло. Как человек, побывавший в дальних просвещенных странах, он нахватался всяких умных слов, хотя с грамотеем Марком тягаться не мог. Марк Троцкус, в прошлом – политик, юрист и литератор, был социалистом и приверженцем демократии, за что его в Риме чуть не распяли, но, подумав, заменили казнь штрафом в пять тысяч денариев и бессрочным изгнанием. Впрочем, то была темная история, излагаемая Троцкусом в разных вариантах. Правду он не рассказывал даже Хайлу, хоть имел на него определенные виды.

– За дружество мы всегда готовы, – произнес урядник, расправив усы. – Точно, Кирьяк?

– Гхт-ввы, – подтвердил бобыль. – Всехта!

Выпили, закусили огурцом.

– Кныш, старый леший! – позвал Хайло. – Еще браги тащи! И орехов грецких попугаю! Видишь, птица некормленая сидит, как хазарин в порубе!

– Оррехи! – выкрикнул попугай и с энтузиазмом добавил: – Хазаррам смеррть, смеррть!

Суздальский купец из новых русских, угощавшийся у стойки, сморщил нос и пробурчал:

– Эта мерзость клювастая когда-нибудь заткнется?

Война с хазарами в степях Азова отгремела десять лет назад и стоила Киеву многих погибших и многих мешков с серебряными кунами. Позорная дань для обширной державы, и не только по причине поражения. Налоги росли, народ выказывал недовольство, а кое-где бунтовал, вешал сборщиков и жег боярские усадьбы, по дорогам и рекам гуляла лихая вольница, но такую беду можно было пережить – мало ли случалось бунтов на Руси! Однако каган хазарский еще пожелал, чтобы купцам, торговавшим с Хазарией, помех не чинили и мзды и пошлин с них не брали. Хазария предлагала кожи, скот, рыбу, коней и топливо из земляного масла – в обмен на зерно и лес, железо, серебро, пушнину и льняные ткани. Торговля была выгодной, купцы богатели, откупали лесные угодья да уральские прииски, возводили хоромы в Киеве, Твери и Суздале, а чад своих посылали в науку к латынянам. Злобились на них все: и боярство, и княжьи посадники с чиновниками, и простой народ. По злобе и прозвали новыми русскими, будто поставив на них грязную метку. Напоминала она о том, что истинно русскому человеку с хазарином не по пути.

Хайло повернулся и, уперев руки в бока, смерил суздальца грозным взглядом.

– Птичка моя тебе не нравится? Не те речи ведет? Так не слушай! Пшел вон, хазарский прихвостень! – И добавил пару слов на египетском.

Спорить с Хайлом купец не решился и в сопровождении компаньона живо покинул кабак. И то сказать, с княжим десятником не поспоришь! Тем более что плечи у десятника саженные, а кулаки что гири.

– Ты ему что сказал? – поинтересовался Филимон. – На этом, на ехипетском?

– Плюю на мумию твоего отца, – перевел Хайло.

– Отца! Надо же! А у нас все больше по матери посылают, – произнес урядник и замурлыкал: – Расея, моя Расея, от Волги до Енисея…

Кныш принес выпивку и блюдце с чищеными орехами, шваркнул на стол и пробурчал:

– Ты, Хайло Одихмантич, всех клиентов мне разгонишь!

– Инхапи, – поправил десятник, – нынче я Инхапи. А с клиентами сегодня перебьешься, старый пень. Не часто я у тебя гуляю.

Выпили, закусили ветчиной и салом. Попугай прыгнул на стол и с довольным урчанием принялся клевать орехи. Филимон, знавший, как потрафить приятелю, сказал:

– А правда ли, что в Ехипте одна река, а окрест нее пустыня? И в пустыне той водится зверь скорпион?

Хайлу только того и нужно было. Роняя иногда слезинки, стал он вспоминать былое, каменоломню в жарких краях, побег из этого узилища, переправу через Нил, схватки с ассирами и оборону Мемфиса. Танки шли на город четырьмя колоннами, с севера и востока, а на восточной окраине и укрепились бойцы Хенеб-ка. Сидели в наскоро отрытых окопах и траншеях вместе с городскими ополченцами да метали гранаты, а то, обвязавшись ими, ложились под гусеницы, чтоб не пропустить ассиров к батарее. Батарея была последней надеждой, там командовал Рени, юный знаменосец[2], бил по танкам из шести стволов прямой наводкой. Рени повезло – уцелел, а все остальные офицеры пали – Хоремджет, который держал левый фланг, и Левкипп-афинянин, что бился на правом, и Пианхи с Мерирой. Чезу Хенеб-ка погиб в штыковом бою, когда ассиры бросили в сражение пехоту и завязалась схватка в траншеях. На теле его было восемь колотых ран.

Вспоминал об этом Хайло Одихмантьевич, и капали в кружку с брагой его скупые слезы. Что осталось ему от тех дней, от славных дел и былых товарищей? Память, только память! Ну, еще заморская птица, невиданная на Руси, да осколок снаряда, засевший под ребрами… Но, с другой стороны, не имей Хайло боевого опыта и воинской сноровки, не стал бы он княжим десятником в Киеве, а куковал бы в родном своем Новеграде приказчиком какого-нибудь купчишки. Это в лучшем случае, а в худшем – спился бы и попрошайничал на капище, у изваяний богов.

– Велик мир, и чудные дела в нем творятся, – молвил урядник, выслушав – уже не в первый раз! – историю приятеля.

Хайло вздохнул.

– Нынче мнится мне, что те дела – как сон, что проходит без пользы, – отозвался он, наполняя кружку. – Бились, бились с ассирами, и что?… Египет на месте, и ассирская держава тоже. Про нашу и поминать нечего. У нас все тихо, не считая драчки с хазарами.

– Однако мир все-таки меняется, – возразил Марк Троцкус. – Про Ассирию не скажу, гадючник известный, а Египет уже не тот. Совсем не тот!

– И чего же такого в нем переменилось? – спросил любопытный Филимон.

– Свершился суд над фараоном Джосером – расстреляли его со всеми чадами и домочадцами, – пояснил латынянин. – Теперь в Египте республика и демократия, что означает власть народа. Фараона нет, а есть пожизненный президент.

Урядник поморщился, передразнил:

– Римпуплика, димохратия… Тьфу! Не нашенские слова, скрипучие, непонятные… Кому это нужно? Возьмем, к примеру, Кирьяка… Кирьяк, а Кирьяк! Молви, нужны тебе римпуплика с димохратией?

– Хрр… – ответил бобыль, роняя на стол кудлатую голову.

– Может, ему и не нужно, а кому очень даже подойдет, – произнес Марк Троцкус, глядя на Кирьяка с сожалением. – Вот, скажем, кузнец…

Тут он заткнулся и имени не назвал – видно, вспомнил, что не стоит толковать с урядником о конкретных персонах. Хоть невелик у Филимона чин, а все же представитель власти! И не народной, а княжьей!

Что до Хайла, тот был не прочь побеседовать с Марком о политике и общественном устройстве, однако не в поминальный день. Побывав в чужих краях и поварившись среди ливийцев, иудеев, сириян и роме[3], десятник приобщился к прогрессивной мысли, что, впрочем, не мешало ему служить со всем усердием. В нем странным образом уживались как бы два Хайла: один, почитавший князя-батюшку Владимира, исполнял любой приказ по службе и берег дворец от посягательств голытьбы, другой же, стихийный бунтарь, горевал о бедах народных и маялся вопросами, что задавали на Руси издревле: «кто виноват?» и «что делать?». Помнилось ему, что славный чезу Хенеб-ка виноватил во всем фараона Джо-Джо и его прихвостней, но в Киеве сидел не фараон, а князь – хотя, по мнению Марка, разницы в том не было. Но если даже найти виноватых, проблема никак не решалась, ведь оставался вопрос «что делать?», а этого сам Хенеб-ка не знал. И правда, что делать? Пасть на окраинах Киева, если дойдут до него хазарские конники или германские танки?…

Но сегодня думать о том Хайлу не хотелось, а хотелось надраться и почесать кулаки. Купчишки суздальские сбежали, но остались кожемяки и молодцы с Торжища – те, однако, поглядывая на десятника с опаской, быстро доедали свой пирог. Хайло решил было не упускать случая, но тут в харчевню ввалилась компания варягов.

Варяги в Киеве встречались двух сортов: служилые и пришлые. Служилых, нанятых в княжью гвардию, бить было нельзя – как-никак соратники по оружию. Другое дело, пришлые. Купцов и деловых людей или путешествующих для развлечения среди них не попадалось, так как варяги промышляли не торговлей, а военным ремеслом. Их охотно брали наемниками в Риме и германских землях, в Ассирии и Хеттии, даже в заокеанские страны другого полушария. И то сказать, варяги – знатные бойцы! Если, конечно, платят вовремя и кормят от пуза.

Те, что заявились в кабак, были в черных мундирах с нашитыми у плеч орлами. При виде этой ассирской символики Хайло ощутил, как налились злой силой кулаки, а в животе похолодело. Окинув взглядом четверых гостей, он снова подмигнул Перуну, равнодушно взиравшему на вошедших, и спросил:

– Откуда к нам такие пташки залетели? Из какого южного гнездышка?

– Утром прибыл цеппелин, – отозвался латынянин Марк, знавший едва ли не все, что происходит в городе. – Рейс Ниневия – Тифлис – Саркел – Киев. А вечером уходит воздушное судно к Новеграду и дальше в норвежские земли. Так что я думаю, что у этих парней здесь пересадка. Наверное, в отпуск собрались.

– Будет им отпуск, – произнес Хайло, выложив на стол два пудовых кулака. Попугай перестал клевать орехи, покосился на хозяина и одобрительно каркнул. Мол, повезло нам нынче – ассирские наемники-варяги куда любезней сердцу, чем шайка кожемяк.

– Подмогнуть? – поинтересовался Филимон, оглаживая бороду.

– Сам справлюсь, – буркнул Хайло. – Справлюсь, мать твою Исиду! Хотя придется потрудиться.

– Труд возвышает человека, – молвил Марк Троцкус, приложился к кружке первача и захрустел соленым огурцом.

Тем временем варяги, не подозревая о своей судьбе, уселись за стол подальше от кожемяк, а Кныш принялся носить гостям питье и яства: баранью ногу на вертеле, цыплят, моченую бруснику и кувшины хмельного. Похоже, варяги собрались сидеть в харчевне всерьез и надолго.

Не успели гости разлить и выпить, как Хайло поднялся с лавки, вышел на середину и кивнул кабатчику:

– Еще браги им тащи. И этим тоже. – Он ткнул пальцем в кожемяк. – Гуляем нынче, братцы! Пьем в память незабвенного моего командира чезу Хенеб-ка! Пьем и его величаем!

Кожемяки радостно загудели – было им все одно за кого пить, лишь бы в кружках плескалось. Опять же на халяву! А вот варяги оказались поразборчивей.

– Что за Хенеб-ка? – молвил гость постарше, с длинными усами – может, чуть короче, чем Перунов ус. – По имени так египтянин. За такого пить не будем!

По-русски говорил он хорошо, внятно, только медленно. Удивляться тут не приходилось – варяги повидали много стран и были способны к языкам.

– Выпьешь, – пообещал Хайло, – выпьешь, пес саргонский! Таких Хенеб-ка под Дамаском мочил, давил в Палестине, на Синае и в Мемфисе. Еще в Ливийской пустыне и в Нубийской… Конкретный герой! Как за такого не выпить! Пей, варяг, уважь меня. Добром прошу!

– Добрром пррошу! – повторил попугай.

– Сейчас я тебя уважу, – сообщил усатый, натягивая на пальцы перчатку с железными шипами. – Я тебя так уважу, моча козлиная, что…

Но Хайло успел первым, врезал варягу под дых с такой силой, что тот перекатился через стол, сметая курей с бараниной, и рухнул на пол.

– Варряг с печки брряк, – прокомментировал попугай.

Кныш, видя такое разорение, застонал, кожемяки грохнули кружками, а латынянин Марк выкрикнул: «Бей оппортунистов!» Что до Филимона, тот ухмыльнулся, вытащил из-под бороды висевший на шее свисток и свистнул. Все же уряднику полагалось следить за порядком на Торжище, а драка была явным его нарушением. Но свистнул Филимон только один раз, и это значило, что тиуны могут не спешить. Вот когда он свистел дважды, им надлежало мчаться со всех ног.

Сотоварищи усатого вскочили. Хайло цапнул за плечи варяга, что оказался поближе, и содрал нашитых орлов. Такое промедление даром ему не обошлось – один противник врезал локтем по ребрам, другой засветил в скулу, под самый глаз. Рявкнув: «Ну, падлы, держись!» – Хайло размахнулся и, с молодецким гиканьем, уложил первого вражину, а затем и второго. Потом опрокинул на них стол, а сверху, для надежности, еще и лавкой придавил.

От грохота задремавший Кирьяк пробудился, открыл правый глаз и спросил тревожно и почти членораздельно:

– Нашших б-бьют?

– Нет, – ответил Филимон, подбрасывая на широкой ладони свисток. – Вовсе наоборот, мой заботливый. Наши бьют!

Варяг, потерявший нашивки, выдрал из штанов ремень с тяжелой медной пряжкой, но приложиться к Хайлу не успел, получив удар по маковке. Тем временем усатый приподнялся, стряхнул с мундира барашка и цыплят, ощерил зубы и въехал Хайлу головой в брюхо. Десятник шумно выдохнул, схватил врага за пояс, приподнял, крутанул пару раз и жахнул оземь. Кожемяки вновь застучали кружками, а Филимон произнес с энтузиазмом:

– Удалец! Истый богатырь! Где махнет, там улица, отмахнется – переулочек! Что ему эти варяги! На ладонь положить, другой прихлопнуть!

– Варряги! Херрня! – поддержал Филимона попугай.

Хайло, горделиво выпятив грудь, прошелся вокруг поверженных. Под левым глазом у него расцветал лиловый синяк, но другого ущерба вроде не было.

Наконец, появились тиуны – вошли неторопливо, поигрывая дубинками, и выстроились у стены. Старший прищурился на варягов, затем поглядел на урядника Филимона.

– Почто звал, отец родной?

– Варяги, вишь, загуляли, – сообщил Филимон, почесывая в бороде. – Проезжие, не наши! Перепились, хамят, безобразят…

– Куда их?

– В кутузку, чтоб охолонились. До вечера в кутузку, а там сажайте в этот… в новеградский цупилин, и пусть убираются к лешему.

– Прикажешь поучить? – Тиун хлопнул по бедру дубинкой.

– Поучите, но слегка, – распорядился Филимон. – Ребра ломать не надо. Чай, земля у нас… эта…

– Цивилизованная, – подсказал грамотей Марк Троцкус.

Тиуны потащили варягов на улицу, а Хайло отпил браги и собрался было сесть, но тут простучали за окнами копыта, а затем в харчевню вошел княжий вестник. Был он при всем параде, в алом бархатном кафтане, красных сапожках и в шапке, отороченной куницей.

– Десятник Хайло Одихмантьевич! – зычно выкрикнул гонец. – Вставай, собирайся! Князь-батюшка требует! Пред светлые очи свои!

– А я уже стою, – сообщил Хайло, щупая под глазом. – Только как мне с этакой гулей явиться перед государем?

– Скажешь, споткнулся, упал, – посоветовал хитроумный Марк Троцкус. – Только зачем тебя зовут? Вроде ты сегодня выходной?

– Служба! Служба выходных не знает, – со вздохом произнес Хайло и хлопнул Кирьяка по загривку. – Сосед, а сосед! Просыпайся! Птичку мою заберешь и отдашь Нежане. И с бережением неси, чтоб ни перышка не помялось!

С этими словами Хайло Одихмантьевич разгладил ладонью форменную рубаху и вслед за гонцом вышел вон.

ДВОРЕЦ

Дворец государя Владимира представлял собою каменное двухэтажное строение, что нависало над днепровской кручей. Внизу тянулись вдоль набережной причалы для торговых лодий, склады, трактиры и постоялые дворы, а выше по течению был мост, возведенный еще при прежнем батюшке-князе стараниями римских мастеров. Они же и каменный дворец отстроили вместо старого деревянного. Дворец назывался Зимним, ибо стоял, согласно преданию, на месте зимовья Кия, князя-прародителя династии. Кий пришел с севера, из варяжкой земли, укрепился с дружиной своей над Днепром и дал клятву, что покорит окрестных варваров и будет править ими всю оставшуюся жизнь. Так оно и случилось – правил Кий, потом его сын Вещий Олег, потом Игорь, Святослав и все остальные вплоть до князя Владимира.

С другой стороны длинного, вытянутого вдоль реки здания лежала мощенная булыжником площадь, именуемая Дворцовой и предназначенная для парадов и явления государя народу. Киевляне были людьми экспансивными и при виде князя-батюшки могли взволноваться и превзойти дозволенное в знаках обожания. На сей случай дворец ограждала решетка из железных копий высотою в четыре сажени с прочными вратами и надежной стражей. Напротив врат, в самой середине площади, воздвиглась триумфальная колонна в честь князей Олега и Игоря с описанием их побед над латынянами, печенегами, берендеями, древлянами и прочими народами.

В дальнем северном конце площадь переходила в Святое Капище, где стояли на гранитных глыбах изваяния богов. Вырубленные из прочного дуба, потемневшие от времени, покрытые копотью, жиром и засохшей кровью, боги угрюмо взирали на реку и княжий дворец. Пучил янтарные глаза Перун, щерил зубы Велес, вздымал факел Сварог, а за ними виднелись статуи помельче: Даждьбог и Чернобог, Див и Чур, Ярила, Морена и десятка полтора других, отвечавших кто за скот, кто за урожай, кто за верную любовь промеж супругов. Из окон Думской Палаты, со второго этажа дворца, было видно, как суетятся в Капище волхвы, тащат жертвенных козлов, режут им глотки и обмазывают кровью идолов. Зрелище было неприглядным, даже неприличным, и князь-государь Владимир нахмурился и отвернулся в раздражении. На старинные доспехи и знамена, знак былых побед, украшавший стены, смотреть было куда приятнее.

Перед князем, в покойных креслах, сидели бояре Малой Думы, числом небольшой, но состоявшей из мужей хитроумных и наиболее преданных. Было их пять; за четырьмя стояли важные Приказы, а пятый, Близнята Чуб, возглавлявший тайный сыск, ходил еще и в доверенных княжих советниках. В молодые годы Чуб попутешествовал изрядно, обучался в Риме, знал язык латынский и обычаи, пристрастился к сигарам, модной в западных странах привычке, а потому считался человеком образованным. Был у него и особый талант – пересказывать мысль князя-батюшки. Не то чтобы государь Владимир маялся косноязычием, однако всякий день с утра до вечера попахивало от него спиртным, и мудрые свои слова он изрекал временами невнятно. Кому невнятно, а Чубу вполне понятно. Он даже шевеленье княжьей брови мог истолковать.

Сейчас князь так и сделал – приподнял правую бровь.

– Третьего дня вашим степенствам был разослан тайный циркуляр, – тут же произнес Близнята. – Все ознакомились?

Бояре Лавруха и Кудря, главы Посольского и Казначейского приказов, важно кивнули, а воевода Илья Муромец стукнул ножнами шашки о пол. Но Смирняга, ведавший приказом Благочиния, приподнялся с кресла, отдал князю поясной поклон и проскрипел:

– Не вели казнить, государь, вели слово молвить!

Смирняга был сторонником древних обычаев, изъяснялся витиевато и к новомодному, как он говорил, «европству» относился с большим подозрением. Что и понятно – его благочинное ведомство следило за порядком в стране и столице, а какой порядок лучше прежнего?… Князь княжит, мужик пашет; так от Кия повелось, и ничего другого не придумаешь.

– Молви, – буркнул государь Владимир.

– Ныне я в недоумениях, прочитавши энто, – сказал Смирняга, вытащив из рукава секретный циркуляр. – Инда не понял чего, инда разумом совсем ослаб и не могу спознать, где прибыток для державы. Ну переменим мы веру, и што?

– А то! – произнес Чуб, повинуясь шевелению княжьего пальца. – А то! Сказано ведь в циркуляре: вера у нас дикая, поганая, какой ни в Азиях, ни в Европах более нет. Тешем идолищ из дерева, ставим под открытым небом, мажем лики их непотребные салом и кровью. Волхвы на капищах пляшут голышом, девки в лес бегают леших ублажать, покойных хороним без песнопений и печальной музыки… Срамота! Позор перед цивилизованными странами! Опять же святой книги у нас нет, только всякие побасенки да шутки-прибаутки. Вот у латынян – сказания о богах и героях, у иудеев – Тора, у египетского люда – Книга Мертвых, а у степных монгол, что на восходе живут, – Яса Чингисхана. У нас – хоть шаром покати! А ведь в святых книгах великая сила! Сказано в них, что власть государева от бога, а потому бунт против князя или там фараонского величества – дело не богоугодное. Еще законы в них прописаны, как женить и хоронить, казнить и миловать, что платить богам и кесарю, какие молитвы читать и как уберечься от воровства и нечестия. И не все это еще, не все! В книгах тех говорится, какой бог за что в ответе и кто меж ними главный, точно князь среди бояр. А как нам без этого? Никак!

– Никак, – дипломатично согласился Лавруха.

– Полезные книги, – поддержал его Кудря, казначей и сборщик податей. – Я хоть в какую веру перейду, лишь бы налог платили сполна и без скандала. И чтобы с купчишек новорусских тоже пошлины снимать! Обнаглели, князь-батюшка! Ведь богатеют, а в казенных сундуках – вошь на аркане!

– Вошь, – уточнил Смирняга, – едина вошь, ибо аркан давно уворовали и пропили. И мыслю я, к какой вере ни склонись, все одно уворуют и пропьют. Так к чему бросать пришедшее от пращуров? Какая в том польза-выгода?

– Польза будет, – пообещал Близнята Чуб. – Как прорубим окно в Европу и войдем в приличную конфессию, так и признают нас за своих. Будем не в дикарях ходить, а в единоверцах, как вон хазары с иудеями. Будут у нас не князья, а цезари, и станут рексы и дуксы из западных стран слать принцесс им в жены. Опять же торговлишка наладится и просвещение…

– А вот энто ни к чему, – сказал Смирняга. – Совсем ни к чему, ваши степенства! Прынцески и торговлишка еще куда ни шло, а прочее пусть за тем оконцем оставят. Без того развелось в державе инородцев, инда тараканов за печкой.

– Без них нельзя, – строго возразил боярин Лавруха, глава Посольского приказа. – Ежели новую веру примем, надо храмы ставить благолепные вместо нечестивых капищ, вытесать из мрамора статуи богов, украсить святилища картинами, играть в них музыку пристойную и петь божественные гимны. Кто сие исполнит, кроме латынян? Или германцев, или там иудеев?

Князь Владимир прочистил горло, расправил усы и сказал:

– Чарку мне!

Примчался резвый слуга с подносом. В благоговейном молчании Близнята Чуб и четверо бояр смотрели, как пьет князь-батюшка. Видом он походил на старого льва: лоб выпуклый, взор грозный, седая грива струится по плечам. Он и правда был львиной породы: пил, гулял, плодил байстрюков и воевал всю жизнь. Лев, истинный лев! – подумалось Чубу. Жаль, что львы державным умом не богаты…

Сунув чарку слуге и закусив лимоном, князь обратил к сыскному боярину слегка помутневший взгляд.

– Ближе к делу, Чуб.

– Как изволишь, государь-надежа! – Близнята поклонился. – Значит, так, братие: порешил князь-батюшка привести честной народ к истинной вере, и обсуждать его решение мы не будем. Вопрос у нас иной: какая вера истинна? Верить ли нам как латыняне либо иудеи? Или египетский обряд принять? Или, положим, китайский?

– Китайский не годится, твоя милость, – сказал глава Посольского приказа. – Далековат Китай и к тому же не в Европах. Если уж рубить оконце, так в правильную сторону.

– Ехипет энтот тоже не в Европах, – буркнул Смирняга.

– Но путь к нему через Европы лежит, – возразил Близнята Чуб. – Через полячишек, венгерцев и грецкую державу. Если веру ту примем, глубоко загребем! До самых Африк!

– В сомнениях я, – веско произнес воевода Муромец. – Слышал, в ехипетской вере почитают крокодилов. А где у нас в Днепре крокодилы? Карасей и тех уже нет, сожрали! Рыбу с Волги возим!

– Крокодилов завести дело не хитрое, – успокоил воеводу Близнята. – Если согласимся на египетский обряд, будут у нас крокодилы, и в Днепре будут, и в Волге. Доставим небольших, а после откормим до нужной кондиции.

– Я за латынскую веру стою, – сказал Лавруха. – Нынче Рим – первая держава в Европах. Колонии у них, и войско знатное, и дороги вельми хороши. Карфуген утеснили, за океаны плавают! Опять же романцы сочиняют дюже завлекательные. Взять хотя «Кот да Винчи» Дениски Браунса!

– Не худо бы и с иудеями сдружиться, ваши степенства, – молвил боярин Кудря. – Перво-наперво у них святая книга есть, настоящая святая, а не Денискины романцы. А на второе, именитые они банкиры и купцы. Наедут к нам, новорусских живо похерят и налоги станут платить по-честному. Тут мы и забогатеем!

– Дельная мысль, – одобрил Близнята. – Вон хазары пришли в их веру и сразу приподнялись. А ведь какая голытьба была! Какие оглоеды! Кумыс пили, кониной заедали!

Илья Муромец грохнул шашкой об пол.

– Че-то я не понял, брате Чуб! А добро ли нам быть в единой вере с хазарскими псами? Этак мы и воевать с ними не сможем!

– Не их эта вера, а иудейская, – напомнил Близнята. – А что до войны, так единоверие ей не помеха. Желаешь резать хазар – режь в свое удовольствие.

– Гррм! Тогда ничего, – произнес воевода, успокоившись и лязгнув саблей.

– Однако войти в союз с латынянами сподручнее, – заметил боярин Лавруха. – Полячишки, венгерцы, германцы – все станут меж нами и Римом. Захотим их прижать, нагрянем с востока, а легионы римские – с запада. И будет супостатам карачун!

– Верный стратегический расчет, – кивнул Близнята. – Но если с Египтом сдружиться, так мы карачун Риму сделаем, а заодно и ассирам.

– Энто что ж такое? – изумился Смирняга, изрядное время молчавший с угрюмым видом. – Ассиры-то нам к чему? Не хазары ведь, не германцы… Чем не угодили?

– Гордецы, высокомерцы, – пояснил боярин Лавруха. – Послов к нам не шлют, дары не приносят и денег взаймы не дают. Государей киевских ни разу не уважили! Ни Олега, ни Игоря, ни Святослава! Ни нашего владыку! – Тут он поклонился князю.

– Поганцы, словом! – рявкнул воевода. – Послать бы казаков, проучить!

– Далековато, – с сожалением произнес казначей Кудря. – Далеко и денег требует. Больших! А казна, как я докладывал, пуста. Свежих осетров с Волги не можем выписать!

Князь бросил взгляд в окно, на капище, поморщился и сказал:

– Чарку мне!

– Да и нам не худо горло промочить, – поддержал его Илья Муромец.

Предложение было принято с энтузиазмом. Князь Владимир осушил чарку, бояре приложились к полуведерной ендове. Затем Близнята пошептался с государем, и совет был продолжен.

– Владыка наш так изволил порешить, – молвил сыскной боярин. – Или мы египетскую веру примем, или латынскую, или иудейскую. А чтобы не обмишулиться и выбрать верно, созовем в стольный град Киев священство от трех конфессий. Пусть говорят перед нами, а мы послушаем. Кто убедительнее да речистее, тот и будет главным волхвом на Руси и приведет нас к правильной вере.

– Чарку мне! – снова велел князь Владимир и, подумав, добавил: – Да будет так!

– Гонцов надо слать в три державы, – напомнил дипломат Лавруха, когда государь прикончил третью посудину. – В Рим Скрут может слетать, мой подручный сын боярский, он на латыни добро чешет и видом приличен. А в Египет да Иудею кого пошлем? Тут за три моря надо идти! Дорога дальняя, опасная! Разве что на цеппелинах гонцов отправим!

– А зачем в Иудею? – сказал Кудря. – В Иудею, да еще на цеппелине, это лишний расход для казны. В Саркел гонца наладим, конным ходом. У них, у хазар, та же вера, что у иудеев.

– Не гоже веру принимать от ворогов! – каркнул Смирняга.

– От них и не примем, – успокоил его Близнята Чуб. – По докладам моих лазутчиков, в саркельских симахохах все священства как есть иудеи. Настоящие, неподдельные, не хазары! Вот таких и позовем.

– Дело! – согласился Кудря. – Я и говорю, в Саркел путь недолгий. Кого пошлешь, Лавруха? Есть подходящий сын боярский?

– Сына нет, а есть купеческого звания гонец. Никодим, купчина знатный, и в посольствах всяких побывал, в горы Кавказские лазил, и по морю плавал в Царьград. Пусть едет! Дадим ему грамоту княжью, мешок серебра да сотню казаков.

– Ну, мешок! – сморщился Кудря. – Хватит полмешка, даже четверть, и казаков пяток-другой. Эти казаки пропойцы и жрать горазды. А что до Египта…

– В те края из моих гонец найдется, – перебил Илья Муромец. – Хайло, страж дворцовый. Болтать умеет по-ехипетски и дорогу знает, ибо в наемниках там обретался. Тертый мужик!

– То и дело, что мужик, – возразил Лавруха с кривой усмешкой. – Не благородного звания! Не боярский сын, не купец – подлый смерд! Холоп! Такому посольство править не по чину.

– Десятник он, – уточнил воевода.

– Тоже невелика птица! – заспорил глава Посольского приказа.

– А я его на время в сотники пожалую, – сказал Илья Муромец и покосился на князя Владимира. – Коль государь не против.

– Не против. Пожалуй! – буркнул князь и добавил: – Чарку мне!

Ему поднесли чарку. Затем Близнята поинтересовался:

– А не стоит ли нынче этот Хайло в дворцовой охране? Призвали бы его в палату и поглядели. Может, и сгодится.

– Нет его здесь, не его череда, – ответствовал Муромец. – А призвать недолго. На Торжище он, в кабаке. Пьет.

– Толку на пьяного глядеть! – проворчал Смирняга, глава приказа Благочиния.

Стукнув о пол шашкой, воевода рявкнул:

– Бойцы мои пьют, а пьяными не бывают! Не твои ублюдки-тиуны!

– Что мои тиуны!.. – завозмущался Смирняга, но Чуб, прекращая споры, махнул рукой служителям.

– А подать сюда десятника Хайло! Пусть сбегают за ним на Торжище да скажут: князь-батюшка требует! Живо! Одна нога здесь, другая там!

* * *

Перед дверью Думской Палаты Хайлу поднесли жбан рассола. Он выпил, крякнул, одернул форменную рубаху и переступил порог. Затем, как водится, отвесил земной поклон князю, боярам поклонился в пояс, а Муромца приветствовал воинским салютом и щелканьем сапог. Бояре взирали на него презрительно: рожа красная, под глазом синяк, волосы встопорщены. К тому же десятник был не только простолюдином-холопом, но еще и уроженцем Новеграда, а значит, почти чужаком. Но князь смотрел на могучую фигуру Хайла с одобрением, а воевода Муромец – даже с гордостью. Мол, вон какие у меня орлы! Даром что глаз подбит, а богатырь!

Подождав, когда на него наглядятся, Хайло вновь поклонился князю и спросил:

– Почто звал, князь-батюшка? Велишь ли меч точить, коня седлать да на ворога ехать? Или голову кому срубить? – Тут он покосился на бояр. – Это мы мигом!

Князь Владимир расправил усы и благосклонно усмехнулся.

– Рубить погодим. Коня седлай! В Египет с грамотой моей поедешь.

Хайло почесал в затылке, помрачнел и повалился князю в ноги.

– Не губи, государь! Какую службу скажешь, все готов исполнить! Хоть к чукчам поеду, хоть в Китай, хоть в Индии! Только в Египет не шли!

– Отчего так? – хмурясь, спросил князь.

Хайло, не поднимаясь с коленей, тяжело вздохнул.

– Горестные у меня воспоминания о тех краях, государь-батюшка. Кровь там проливал и друзей-товарищей схоронил… Боюсь, не выдержу, затоскую, начну по пути горе заливать и грамоту твою не довезу. Никак нельзя мне в Египет ехать!

– Поедешь, так в сотники пожалуем, – вмешался было Близнята, но князь моргнул, и боярину пришлось умолкнуть. Тут государь велел подать новую чарку, выпил, сделался весьма милостив и приговорил:

– Уважительная причина. Так что в Египет купца Никодимку пошлем, а этот сокол ясный пусть к хазарам едет. Ты, Близнята, грамоту справь, а ты, Лавруха, кун ему отсыпешь. И остальных пошлите не медля!

С этими словами князь встал, и бояре тоже поднялись. Бросив взгляд в окно на капище, Владимир поморщился и нетвердым шагом покинул Думскую Палату. Четверо бояр и воевода отвесили поклоны княжеской спине. Потом Близнята начал:

– Ты, десятник…

– Сотник, – поправил Илья Муромец. – До времени.

– Ладно, пусть сотник. Завтра поутру явишься в Сыскную Избу на инструктаж. Грамоту получишь, куны и еще… – Чуб повернулся к воеводе. – Кого, Илюша, определим ему в сопровождение?

– Гррм… Шалят в степи, но, думаю, двух оружных хватит. Свенельда с ним пошлю, гвардеец надежный и опытный. А еще кого пусть берет из своего десятка.

– Двоих для политеса мало, – усомнился боярин Лавруха. – Княжим гонцом ведь едет! Тут свита поболе нужна.

– В Порубежье казаков немерено, – буркнул воевода. – Хоть сотню бери! Кони борзые, сабли острые, рожи разбойные! Как раз для политесов!

– Так и сделаем, – порешил Близнята Чуб. – Все ли ясно, сотник?

– Как день, твое степенство, – ответил Хайло, вытягиваясь перед боярином по уставу: ноги вместе, носки врозь, руки по швам и грудь колесом. – Спросить дозволишь?

– Спрашивай.

– Денег сколь дадите?

– Немного, – сказал Близнята, разом насупившись. – Нынче у нас в державе кризис, то есть трудные времена. Губу не раскатывай, сотник.

– Сбрую бы мне прикупить, старая совсем протерлась, – сообщил Хайло. – Ежели с коня слечу, урон будет для княжьей чести.

Близнята кивнул боярину Кудре.

– На сбрую ему отдельно добавь.

– И на седло! Опять же стремена…

Тут Илья Муромец зашелся утробным хохотом, а Близнята Чуб замахал руками.

– Этак ты казну разоришь! Пшел вон, прохиндей!

С тем сотник Хайло Одихмантьевич покинул Думскую Палату, вышел из Зимнего дворца и отправился домой.

* * *

Вслед за Хайлом поднялся воевода Муромец, пробурчал, что дела у него, инспекция варяжской гвардии назначена, и, громыхая сапогами, покинул думские чертоги. Бояре остались вчетвером, но было то иллюзией: трое сидели в Думской Палате, три заединщика, а боярин Смирняга – так, не пришей кобыле хвост. На лицах Чуба, Кудри и Лаврухи определенно читалось, что глава приказа Благочиния тут лишний, и надо ему измыслить какое-то дело, смотр базарных тиунов или разнос нерадивых урядников, и вслед за воеводой убираться прочь. Сообразив, что его присутствие нежелательно, Смирняга покрутился в кресле, молвил, что утомлен долгими речами и хорошо бы сбитня выпить, распрощался и ушел с обиженным видом.

– Скатертью дорога, старый хрен, – произнес Близнята, когда дверь за Смирнягой закрылась. – Была б его воля, – продолжил он, поворачиваясь к Кудре и Лаврухе, – ходили бы до сих пор в лаптях и тем же лаптем щи хлебали. А цеппелин узрев, орали бы на всю ивановскую: спасайтесь!.. Змей Горыныч прилетел!..

Глава Посольского приказа усмехнулся тонко, как подобает дипломату, но Кудрю шутка не развеселила. Казначей вообще был мужчиной неулыбчивым. Пожалуй, лишь весть, что в казне нашли ларец, набитый деньгами, могла бы его рассмешить, или что сборщики дани отчитались честь по чести, ни гроша не утаив.

– Сам-то князь-батюшка куда склоняется? – озабоченно промолвил Кудря. – Может, все-таки к иудеям? Если так, я в Жмеринку поеду, там Абрамов да Хаимов полно, и все при деньгах. Поеду и заем с них стребую. Беспроцентный и безвозмездный!

– Ты что же, за иудейскую веру стоишь? – Близнята строго поглядел на казначея. – Ты в своем уме, твое степенство? Купцы они знатные и деньги имеют, спорить нечего, но земля их давно под Египтом. Ни царского дома у них нет, ни воинской силы, и народец их расползся по чужедальним странам как тараканы. Раз государь желает их священств призвать, так призовем! Призовем, послушаем и проводим. Пусть в Хазарию едут обратно. А в нашей Жмеринке ихних симахох не было, нет и не будет. Тем более в Киеве!

– Это что же выходит? – пробормотал сконфуженный Кудря. – Выходит, латыняне или египтяне?

– Без «или», – уточнил Близнята Чуб. – Верно говорю, Лавруха?

Согласно кивнув, боярин Лавруха произнес:

– Князь пожелает узнать, что посоветует Малая Дума, то есть мы. И Большая должна определиться в самом скором времени, дабы государю не пришлось голову ломать. Он этого не любит.

– Знамо, не любит! – согласился Кудря. – Значит, за римскую веру стоим, братие?

– За нее родимую.

Чуб встал, прошелся вдоль залы, скользя беглым взглядом по старинному оружию, что тускло поблескивало на стенах. Были тут шлем и кольчуга Вещего Олега; шлем как пивной котел и кольчуга великанская, ибо князь Олег отличался богатырской статью. Были еще шпоры и огромный щит прародителя Кия, обитый потемневшей бронзой, и его же меч, который нынче ни один боец не поднимет, были шлем и секира Игоря с древком, охваченным серебряными кольцами, были доспехи Святослава из червленой стали, с набитыми на них узорами, был меч воеводы Пересвета, коим этот славный витязь половинил всадника вместе с конем. Отдельно, на алом шелковом ковре, были развешаны клинки князя Владимира, сабли и кинжалы польской, венгерской, хазарской работы, в ножнах, усеянных самоцветами. С потолочных балок спускались полотнища древних знамен; на одних был вышит суровый лик Перуна, с других грозно щурился Сварог, окруженный языками пламени, третьи, с изображением Солнца-Ярилы, сияли золотом. Близнята подумал, что мечи и доспехи здесь и останутся, а вот знамена надо упрятать в дальний чулан – негоже князю и боярам глядеть на лики идолищ. С глаз долой, из сердца вон!

– С Большой Думой будет у нас недолга, ваши степенства, – сказал боярин Лавруха. – За кого бы мы ни повернули, сукин сын Микула закричит наоборот. Сам закричит и прихвостней своих сподобит. Коль мы за латынян, он скажет за Египет, а ежели мы за Египет, так он за латынян. Мерзкий супротивник столичному боярству!

– Да, с Жердяичем свара будет, как ни крути, – согласился Близнята. – Ну ничего, ничего! Не обойдем в Большой Думе, возьмем свое в Малой. Сюда он не вхож, а князь-батюшка нас больше слушает.

Микула Жердяич, знатный боярин из Новеграда, был у них что щепка под ногтем. Он считался лидером думской оппозиции, включавшей бояр из Суздаля, Твери, Рязани и прочих градов, сильно ревновавших к Киеву. Само собою, Новеград, вечный соперник столицы, являлся первым среди них, но Микулу не только потому избрали главарем. Глотка у него была шире ведра и громче трубы, а манеры как у татя с большой дороги. Мог кулаки в ход пустить, облить прокисшим квасом или брызнуть маслом на бороду и поднести огонька.

– Может, с Микулой мы так поступим, – хитро щурясь, предложил Лавруха. – Словчим! Крикнем как бы за Египет, чтобы он к латынянам прилип, а у князя мы опять за латынян. И получится в Думе полный консенсус.

– Не выйдет. – Близнята взмахнул рукой, отметая эту хитрость. – Не выйдет, твоя милость! Не станут римляне платить, если пойдем против них в Думе хоть понарошку. А деньга обещана немалая!

Кем обещана, сыскной боярин не уточнил. Для главы Посольского приказа связи Чуба с латынянами не были секретом, а Кудря о них догадывался, хоть не был посвящен в детали. Впрочем, Лавруха тоже не знал конкретных имен, представляя лишь общую ситуацию: есть в Киеве некая персона, что глядит в четыре глаза на все происходящее. А может, не в четыре, а в сорок четыре, ибо у персоны той наверняка имеются осведомители. Скорее всего, думал Лавруха, тот человек – из латынских купцов, которых в Киеве немало. Или маскируется под купца, а сам…

– Значит, решено, – прервал ход его мыслей голос Близняты. – Будем в Думе биться, пока гонцы наши едут в Рим, Саркел и Мемфис. А как вернутся они со всеми священствами, представим государю свое мнение. Пусть Жердяич кричит за египтян либо иудеев, то нам без разницы. Князь-батюшка все одно нас послушает.

– Пусть кричит, – согласился Лавруха. – Хоть за япошек с их джиуджитсой.

Кудря кивнул, демонстрируя солидарность, но голова его была занята другим: казначей прикидывал, на сколько расщедрятся латыняне и что из этих сумм осядет в сундуке Близняты. Прикинул и вздохнул. Его грызла зависть.

ТОРЖИЩЕ

Как упоминалось, обитал Хайло в подворье Нежаны, что в Малом Скобяном переулке. Первый ее муж Афанасий Никитин был знатным купцом и путешественником, возил лес, пеньку и мед в дальние страны, а однажды, арендовав цеппелин, нагрузил его мехами и добрался до самых Индий, где и пребывал более года. Дела его процветали, так что отстроил он в граде Киеве пристойные хоромы, а в супруги взял красавицу Нежану, дочь богатого горшечника из Черкасс. Жить бы им да поживать, однако понесло Афанасия за редкостными соболями в полуночные сибирские края, где он подхватил чахотку. От нее и скончался во благовременьи – ни барсучий жир, ни заклятья волхвов не помогли.

Так и осталась бы Нежана в молодых годах неутешной вдовицей, но тут подвернулся ей Хайло. Молодец, сокол ясный, да еще с дивной птицей попугаем! Попугай зеленый с золотом, а сам Хайло парень видный, косая сажень в плечах, загар густой, египетский, и шрамов боевых не счесть. Пробирался он на родину в Новеград, да деньги кончились, и пришлось ему на Торжище таскать мешки с зерном и углем. Здесь его Нежана и приметила. Знакомство устроила с бабьей хитростью: купив неподъемную скамью из дуба, наняла пригожего воина в носильщики. Дотащил он лавку до ее подворья и разглядел Нежану очень хорошо – а была она молодкой статной, кареглазой, с аппетитными формами. Не женщина, а персик! Попугай тоже одобрил, присоветовал: «Не прропусти, дуррак! Товарр перрвый соррт!»

Разглядев все, что хотелось, поиграл Хайло мышцами и сказал, что внесет лавку в горницу вместе с милой хозяйкой. И внес – при том, что на плече еще и попугай сидел. Устроился он на этой самой лавке, отведал угощения, чаю и пирога с малиной, и стал плести истории о своем египетском житье-бытье, о битвах среди гор Синая, о белокаменном граде Мемфисе, о великой реке, где плещется зверь крокодил, о каменоломне в Нубийской пустыне, о славном чезу Хенеб-ка и прочих друзьях и недругах.

Еще поведал о грозных Собаках Саргона[4], о штыковых атаках на ассирские позиции, и шрамы свои показал, где от пули, где от клинка. Нежана ахала, изумлялась, а над шрамами даже всплакнула. Так плавно, слово за словом, перебрались они с лавки в постель, занявшись уже не пирогами с малиной, а другим увлекательным делом. Поутру Хайло решил, что попугай абсолютно прав и добро от добра искать нечего. Поцеловал он сладкие губы Нежаны и пошел наниматься в княжьи ратники. Так и остался в Киеве. И надо сказать, что в Новеграде о нем не печалилась ни одна собака. Люди, впрочем, тоже не горевали.

* * *

Вернувшись домой и ступив в горницу, Хайло первым делом поинтересовался:

– Попугай мой где, солнышко? Принес его Кирьяк?

– Принес, – ответила Нежана, хлопотавшая у печки. – В огороде промышляет. Хозяин!

Попугая Нежана очень одобряла. Он не только умные беседы вел да ягоды клевал, вишню там или смородину, но и гонялся за всякой пришлой птицей, обороняя Нежанины посадки. Даже вороны-разбойники его боялись – клюв у попугая был острый, как у орла, а нрав – круче некуда.

Нежана обернулась, разглядела синяк у Хайла под глазом, всплеснула руками, но он отмахнулся – пустое, мол. Снял пояс и сапоги, сел на лавку и сказал:

– С варягами малость пошкубался, мать их Исиду! А после князь позвал. Велено, лапушка, к хазарам ехать. Едва в Египет не послали. Чуть отговорился!

– К хазарам! – повторила Нежана, округлив свои карие очи. – К хазарам, ворогам! А пошто?

– Завтра скажут. Еще княжью грамоту дадут и денег на проезд. – Хайло поднял глаза к потолку, наморщил лоб и глубокомысленно добавил: – Думаю, государь войну кагану объявляет, и в грамоте той три слова: иду на вы! Так Вещий Олег делал, и князь Игорь, и Святослав… И то сказать, время для войны приспело: лето на дворе, запасы подъели, народ отощал и злобится, разбойнички всюду шалят, а особенно на Волге… Пора с хазарами счеты свести да поживиться чем-нибудь от них.

Нежана всполошилась. Прожив с человеком военным годы и годы, она так и не привыкла к ратным трудам Хайла и перед каждым походом очень переживала. Все мнилось ей, что привезут ее соколика порубанным хазарской саблей или с пулей в груди, подарком от поляков. В Азовском походе едва так не случилось! Вспомнив о той несчастливой войне, присела она к Хайлу на лавку, обняла его и молвила тревожно:

– Что ж тебя-то посылают с этакой грамотой? Ты ведь не боярин, не боярский сын, а простой десятник.

– Уже сотник, – похвастал Хайло. – По египетским чинам, так в офицеры вышел. В знаменосцы!

– А не порежут ли тебя хазары, коль ты грамоту такую привезешь? Не забьют ли в колодки? Не посадят ли в яму?

На сей счет были у Хайла сомнения, но делиться ими с Нежаной он не хотел. Погладил ее волосы, чмокнул ямочку на щеке и ответил:

– Не порежут и не забьют. Не бойся, лапушка моя кареглазая. Хазары, чай, народ цивилизованный. Не трогают у них послов.

Нежана вздохнула, поднялась и стала накрывать к ужину. И больше у них печальных разговоров не было.

* * *

Зато князь Владимир в тот день сильно печалился. К вечеру у него разболелась спина, и хотя князь был бравым воином и боль привык терпеть, но лишь от ран. А спина намекала, что ему уже изрядно лет, что волос на голове поубавилось, да и те тронуты инеем, а значит, боевые подвиги остались в прошлом, как и другие схватки, в постели, в походном шатре или просто в поле под кустом. В молодые годы, да и в зрелые тоже, князь был любвеобилен и пригожих девиц не пропускал, к какому бы сословию они ни относились. За те шалости Мокошь, женская богиня, хранительница очага, его и покарала, не послав законного сына-наследника. Наследник, конечно, имелся, но из младшей ветви рода и не очень приглядный. Княгиня же Василиса родила двух дочерей и преставилась, да и дочки были так себе, еле с рук их сбыли за варяжского ярла и половецкого хана из мелких. Жениться снова князю Владимиру было недосуг и, пожалуй, не нужно – ходил он в походы, а там что ни битва, что ни осада, полонянки табунами. Теперь вот вспомнил Василису с сожалением и чувством вины – суров был с нею и неласков.

От спины помогало растирание из тибетских трав, а от воспоминаний – чарка. Князь призвал лекаря и виночерпия, выпил стрелецкой горькой, велел поясницу лечить, а чтобы лечение шло побыстрее, выпил еще настойки на брусничных ягодах. Потом кликнул шутов, но их ужимки и кривляния не веселили. Прогнал дураков, сел в кресло и задумался.

Думы были скучные. Вроде бы земля богата и налоги идут, вроде бы пошлины платят, вроде бы есть монополия на табак, на финикийскую краску из пурпура и другие редкости, вроде бы Кудря старается, а в казне все одно ветер свищет! Латынянам задолжали, и полякам, и фрязинам… Холопы бунтуют, не сеют, не жнут, в шайки сбиваются, а утихомирить силы нет… К тому же ратникам год не плачено, а без них какая сила?… Без денег, без войска, без пулеметов и боевых цеппелинов?…

Пора наследника оженить и приданое взять, подумал князь. Верно Чуб говорит, принцесска нужна, и побогаче! Как вера переменится, так и надо девку выбрать из иноземных стран! Ежели к Риму прислониться, то латынянку, а лучше дочку курфуста баварского, прусского или саксонского. В Египте нынче нет принцесс, скинули в Египте фараона, зато там золота немерено, пирамиды, по слухам, кроют, дороги мостят! Можно из Египта взять девицу, из фараонова семейства, если бунтовщики не всех перестреляли. Вот с иудеями сложнее будет – примешь их веру, а на ком женить наследника?… Народ богатый, слова нет, однако все купцы да банкиры, банкиры да купцы, а прежних их царей под корень извели… Хотя банкирская девка плюс сундуки с монетой тоже вариант… Было бы сундуков поболе!

От этих державных размышлений князь утомился, выпил медовухи и решил, что выбрать веру, а значит, и жену наследнику – дело бояр. Пусть советуют! Целая Дума их, бездельников! И бояре в ней на всякий вкус: есть столичные вроде Чуба, Кудри и Лаврухи, есть тверские, суздальские, костромские, и новеградские тоже есть, с главным своим заводилой Микулой свет Жердяичем! Пусть потягаются и скажут, какая вера для Руси пригодна и что с той веры можно получить!

После стрелецкой горькой, брусничного зелья и медовухи князь захмелел, но хмель покоя не принес – спину все еще ломило, а в голову полезли вдруг совсем уж ненужные мысли об Азовском походе на хазар и проигранной войне. Князь насупился, встал, потирая поясницу, подошел к раскрытому окну и бросил взгляд на свой столичный город.

С крутого днепровского бережка, где возвышался Зимний, видно было далеко, от Дворцовой площади до Пьяного конца и Мусорного посада, и дальше, до застав, откуда бежали пути-дорожки на четыре стороны света. Одна вела на юг, к хазарам, Черному морю и Кавказским горам, другая – на север, к Новеграду, к Балтике и Беломорью, к суровым скалам варяжской земли. На восток уходил бесконечный путь, пролегавший сквозь леса к Уралу, а затем по сибирским чащобам, степям и пустыням, в непонятную страну Китай и к великому океану. Места вдоль той дороги были дикие, но богатые: в тайге полно пушного зверя, в водах красная рыба лосось, руд всевозможных с избытком, а на островах, что звались Курилами, есть золото и редкий камень изумруд. На эти острова зарился мелкий японский народец, слал в Киев грамоты, но их сжигали, не читая. Да и как прочтешь, если писано хитрой буквой иероглифом!

На запад вел широкий тракт, распадавшийся на два: в Венгрию и Польшу. Там, по утверждению Близняты Чуба, была цивилизация, особенно у латынян, фрязинов и германцев – банки, академии, печатни, паровые дороги, билдинги в сто этажей, кабаки, где бабы пляшут голышом, и всякие иные чудеса. Не так далеко от Руси, много понятнее, чем Китай, и очень, очень соблазнительно… Туда и оконце рубить, подумал государь Владимир, вздыхая и оглядывая город.

Площадь и Княжий спуск, что шел от площади к торговым рядам, казались безлюдными и тихими – в этот поздний час их охраняла варяжская гвардия, и киевляне сюда благоразумно не совались. Над Торжищем плыл дымок из труб харчевен и трактиров, слышался многоголосый гул, ржание коней, грохот колес о мостовую, а временами – пьяные выкрики. Там всю ночь мерцали огни и суетился торговый народец: кто покупал, кто продавал, кто жульничал, кто пил и в драку лез, чтобы пробудиться на заре обобранным дочиста у тиунов в холодной. Гончарный конец, Кожевенный, Мельничный, Ткацкий уже спали, но в Литейном полыхал огонь, суетились дюжие работники, черные от угольной пыли, неугасимое пламя ярилось в домнах, ручейки металла текли в изложницы. В Купчинской слободе гуляли, то ли свадьба там справлялась, то ли поминки, то ли какой миллионщик из новорусских катал гулящих девок на тройке с бубенцами, с шиком поливая улицы фряжским шипучим вином. Гуляли широко и шумно, не заботясь о благочинии и не боясь надзиравших за ним тиунов – в той слободе тиуны были прикормлены, кланялись за любой объедок с господского стола. На окраинных заставах стояли в карауле часовые и молодцы из таможенной службы, проверяли груз и купцов, глядели, не везут ли что недозволенное. Зорко глядели, изымая запретный товарец в свои бездонные карманы.

В темном киевском переулке раздевали прохожего. Он кричал: «Рятуйте, люди добрые!» – да никто не отзывался. Кричал он долго, пока не сунули меж ребер нож.

Князь того крика не слышал. Город велик, концы долгие…

* * *

Утром, как было велено, явился сотник Хайло в Сыскную Избу за инструкциями. Наставляли его Близнята Чуб с боярином Лаврухой, и оказалось, что не войну с каганом замыслил князь, а дело духовное, богоугодное. Осталось только выбрать нужных богов, а старых порубить да в Днепр сбросить. Для Хайла что старые боги, что новые были как подштанники козлу. Конечно, народ в Египте чтил богов, Осириса и Амона, Исиду, Сохмет и прочих Анубисов с Горами, но наемники полагались лишь на удачу и своих командиров. Что до чезу Хенеб-ка, он, как помнилось Хайлу, богам не молился, а рассказывал истории о египетском князе по имени Синухет. Тот князь, живший в глубокой древности, был искусным воином и великим героем, и чезу его очень уважал.

Государеву грамоту в сафьяновом футляре Близнята лично передал, а в канцелярии Избы отсыпали Хайлу триста кун на пропитание и отдельно двадцать на сбрую и седло. Еще вручили нашивки сотника и приказ воеводы казацкому старшине Ермолаю насчет эскорта. Сунув в торбу письма и деньги, Хайло разыскал Свенельда и Чурилу, воина из своего десятка, и велел им готовиться в путь. Затем отправился на Торжище.

Шел он Княжим спуском, пролегавшим от Дворцовой площади к торговым рядам. Сыскная Изба стояла в самом его начале, неподалеку от Святого Капища, над которым, как обычно, клубился дымок – волхвы резали коз да овец, жгли мясо и мазали идолов кровью. Очень подходящее соседство для Избы! Избой ее называли по старинке и в отличие от приказов, а по виду то была приземистая каменная башня в три этажа с обширным подвалом. Там находилась пыточная, и временами, при строгом допросе супостатов и смутьянов, неслись из подвала такие вопли, что в народе башня прозывалась Веселухой. Зато кровью не пахло – смрад от костров, что горели на капище, перешибал любые запахи.

Ниже Сыскной Избы торчало здание Большой Государственной Думы, а рядом – Приказ почт и телеграфа с лепным изображением крылатого Змея Горыныча. Дальше, по обе стороны спуска, тянулись другие присутственные места: приказы, банки, городская управа, Оружейный и Конюшенный дворы и воинские казармы. Средь этих строений, похожих на большие кирпичи, щедро обставленные колоннами, встречались дома позатейливее, особняки бояр, иноземных послов, важных чиновников и родичей князя. Купечество сюда не допускалось, даже с немереными капиталами – купцы и промышленники селились на юге, в Купчинской слободе.

По другую сторону Днепра, за мостом, виднелось взлетное поле с причальными мачтами, туши воздушных кораблей и плывущий в небе цеппелин – крохотный, золотистый, точно брошенный солнцем луч. А на этом берегу лежал за Торжищем город: паутина улиц и переулков, тысячи домов, домишек и лачуг, постоялые дворы, стекольные, гончарные и ткацкие мастерские, кузни и железоплавильные печи, пороховые мельницы, угольные склады, амбары с сеном и зерном, кабаки и иные заведения, где киевский люд мог закусить и выпить. Правда, в последние годы больше пили, чем закусывали – на закуску у киевлян не хватало. Обнищал народец на Руси – конечно, не считая новых русских.

Спустившись к Торжищу, Хайло обогнул здание Новеградского банка, прошел мимо пивных и рюмочных, мимо лавок с чистым товаром, книжками да газетами, табаком да перцем, мимо рыбных, мясных и молочных рядов, мимо торговцев медом и солью, квасом и сбитнем, мимо прилавков с пирогами, бубликами и блинами. За ними тянулись другие ряды, с посудой и мебелью, полотном, целебными травами и бальзамами, бусами, перстнями и другими безделками, любезными женам и девицам. Потом начинался кузнечный ряд, а дальше стояли гостиные дворы, где торговля шла по-крупному – лесом, льном, пенькой, зерном, пушниной и изделиями из металла. Между лавок, в толпе покупающих и продающих, важно вышагивали тиуны, шныряли воришки, голосили, взывая к милосердию, нищие, шатались подозрительные типы в нахлобученных по брови колпаках – кое-кто даже с рваными ноздрями. Много было чужаков, выходцев с Кавказа, варягов и фрязинов, а еще хазар и прочих степняков. Много, но все-таки меньше обычного, да и местные чаще приглядывались, чем покупали – оскудело Торжище в последние годы.

Оставив за спиной пеструю толпу, сотник свернул в почти пустые шорные ряды и вскоре очутился в лавке мастера Збыха. В эту часть Торжища без нужды не ходили – здесь висел густой запах свежевыделанных кож и тянуло жутким смрадом от дубильных чанов. Кроме того, шорники и кожемяки были известны своим неприветливым нравом, вспыльчивостью и тяжелыми кулаками.

– Чего явился, десятник? – проворчал вместо приветствия мастер Збых, мужик гренадерского роста.

– Сотник, – поправил Хайло, показав нашивки. – В дорогу собираюсь. Седло и сбрую мне! Лучшие, с медными бляхами!

– Деньги покажь, – мрачно ответствовал Збых. – Знаю я вас, княжих людишек! Норовите все получше, но задаром!

Хайло высыпал в его загребущую лапу пятнадцать кун, добавил еще две после торговли, выбрал сбрую с седлом и торопливо удалился, стараясь дышать пореже. Три куны, что остались от княжеских щедрот, он потратил на гостинец лапушке – купил перстенек с чародейным камнем яхонтом.

* * *

Когда широкая спина сотника затерялась в толпе, Збых, оставив лавку на зорких приказчиков, скрылся за дверью, что вела на склад с товаром. Здесь по стенам были развешаны ремни, стремена и уздечки, на полках громоздились седла, лежали рулоны кож для обивки кресел и диванов, плети, бичи, стремена и другие изделия. Запах стоял мерзкий, но двое гостей мастера, сидевших на лавке, даже не морщились – видимо, привыкли.

– Кого там принесло, батенька мой? – спросил щуплый юркий человечек, еще не старый, но с изрядной лысиной и выпуклым лбом.

– Княжий воин приходил, – откликнулся Збых. – Не тревожься, Вовк Ильич, пустое дело! Сбруя ему нужна.

– Не Хайло ли? Голос вроде знакомый, – произнес второй гость, латынянин Марк Троцкус.

– Хайло, – кивнул мастер.

– Приятель мой. Не дале как вчера закусывали в «Золотом усе» да гостям варяжским морды чистили. И крепко!

Збых в удивлении уставился на Троцкуса.

– Вот не думал, братан Марк, что у тебя такие знакомцы! Он ведь из княжеских приспешников!

Лысоватый Вовк Ильич глянул на мастера с усмешкой и постучал пальцем по лбу.

– Плохо думаешь, батенька мой, плохо, а ведь знакомство-то не бесполезное! Этот Хайло из дворцовой стражи. Станет нашим человеком, так до князя-кровососа рукой подать! Сам его и порешит! К тому же братан Марк клянется, что он не из боярских сынов, а из трудового народа. Бедняк, пролетарий! И роста крупного, нам подходит.

– Прости, братан Ильич! Сплоховал!

– Впредь лучше мозгой шевели, – сказал лысоватый и хлопнул по коленке. – Ну, к делу! Верная ли это новость, Збых? Что князь и ближние его бояре хотят богов поменять?

– Верная, – кивнул мастер. – От слуги-чашника, что князю хмельное подносит. Еще решили они трех гонцов отправить, в Рим, Саркел и Мемфис, священства звать на диспут.

– На диспут! – повторил Марк Троцкус. – Пожалуй, не с религией это связано. Нет, не с религией, видит Юпитер! Ищут политические выгоды.

– Точно! Чуб, главный сыскарь, так и сказал: с новой верой прорубим окно в Европы!

– Религия – опиум для народа, – веско молвил Вовк Ильич. – А что до окна в Европы, так это правильная мысль. Надо, надо его прорубить, но не с помощью религии. Мы пойдем другим путем.

Три персоны, что собрались на кожевенном складе, были атаманами партии социалистов-большаков. Атаманами – это по-простому, чтобы народ понимал, а правильно они назывались партийным комитетом. Хоть Вовк Ильич был щупловат, да и Троцкус не отличался крепким сложением, вербовали они в соратники дюжих рослых мужиков, справедливо полагая, что революцию не свершишь без кулака, а кулак тот должен быть увесистым. Так что состояли в партии большаков рослые кузнецы и кожемяки, лесорубы, плотогоны и прочий народец, искусный в обращении с топором и молотом.

Партия, конечно, являлась тайной и стремилась к свержению самодержавия и боярской Думы. Планы были обширные: князя с семейством расстрелять, добро экспроприировать и установить республику на афинский манер, но без богачей-мироедов, а с демократией и с первым архонтом во главе. Эти затеи родились не на Руси, а в Греции и Риме, где, по причине теплого климата, демос – то есть народ – склонен к революциям и бунтам. Правда, римские власти мятежей не поощряли, так что Марку Троцкусу с его подрывными идеями пришлось отъехать из родимых палестин. Что до Вовка Ильича, то он приобщился к революционной мысли сначала студиозусом в Болонье, а после – в эмиграции, скитаясь по Европе, где масса умников мечтала дорваться до власти и осчастливить народ. Вовк Ильич и Троцкус ходили в главных атаманах партии, а Збых и остальные комитетчики были у них на подхвате, занимаясь кто агитацией, кто добычей финансов, кто газетой «Народная воля». Збых, к примеру, отвечал за разведку и связь с сочувствующими в княжеском дворце.

– Примутся веру менять, большая смута будет, братаны, – произнес он, поглядывая на вождей. – Людишки и так сильно злобятся на князя и бояр. Войну проиграли, налоги растут, тиуны лютуют, а купцы жиреют…

– Смута – это хорошо, – сказал Марк Троцкус. – Это как в Риме при последних консулах: верхи не могут, низы не хотят, и положение народа хуже обычного. Все кончается смутой, и тогда приходит Сулла. Мы!

– Сулла был один, а нас, братан, двое, – резонно заметил Вовк Ильич.

– С этим мы разберемся. Главное, вовремя ударить!

– Лозунг подходящий нужен, – молвил Вовк Ильич. – Такой, чтобы кровь закипела! Лозунг – дело архиважное! Пропечатаем его в листовках, чтобы поднять энтузиазм масс.

– Лозунг? – Марк на секунду задумался. – Лозунг еще в Афинах изобрели: землю крестьянам, заводы рабочим, а власть – первому архонту.

Но лысоватый покачал головой.

– То Афины, братан Марк, а то – Русь дремучая! Не подойдет для наших поселян и кожемяк. Проще надо, доходчивей! Скажем, так: грабь награбленное!

– Не слишком ли прямолинейно? – засомневался латынянин.

– В самый раз, батенька мой! – припечатал Вовк Ильич, стукнув по коленке. – А чтобы экспроприация шла успешнее, силы надо собрать вот так! – Он стиснул оба тощих кулака. – И тут нам очень пригодятся мстители народные, борцы за правое дело. Допрежь всего Васька Буслай и Стенька Разин с Волги. Надо их в Киев звать и в другие города.

– Помилуй, Ильич! – бледнея, воскликнул мастер Збых. – Они же воры и душегубцы! Что у того, что у другого руки по локоть в крови! За век не отмыть!

– Сперва сделаем революцию, а отмываться будем после, – строго произнес лысоватый. – Вот так, братаны!

– На первом этапе от воров большая польза, – добавил Марк Троцкус. – Мировой опыт доказывает, что пролетарии могут растеряться, а воры и разбойники точно знают, чего хотят. Кто еще у нас гуляет по большим дорогам?

– Алешка сын поповский да Пугач Емелька, – с неохотой молвил мастер Збых. – Еще Ермак Тимофеич и батька Махно… А недавно новый объявился, и кличут его то ли Мазепой, то ли Бандерой, то ли еще как…

– Вот! – с гордостью произнес Вовк Ильич. – Не оскудела русская земля героями! Всех поднимем! Всех созовем!

– Созовем и ударим! – подтвердил Марк Троцкус.

– Только под чьим главенством? – прошелестел Вовк Ильич. – Сулла, как сказано, один был, а нас…

Их взгляды на миг скрестились, а в глазах сверкнуло нечто хищное. Еще была в тех взглядах едкая насмешка, будто говорил один другому: не с твоим свиным рылом лезть в калашный ряд. Потом глаза лысоватого потухли, и он пробормотал:

– Рано портфели делить, батенька мой. Будет утро, будет пища!

С этими словами Вовк Ильич поднялся, кивнув соратникам, прошел в лавку, а после на улицу. Перед ним кипело и кружилось Торжище: одни покупали и продавали, другие собирали мзду с торгующих, третьи тянули что плохо лежит. Лес и мед, зерно и лен, меха и серебро, соль и кожа… При виде этого изобилия Вовк Ильич жадно втянул ноздрями воздух и произнес:

– Земля богата, народ трудолюбив, а порядка так и нету… Но ничего, ничего! Наведем!

ДОНСКОЙ ШЛЯХ

Выехали поутру втроем. Хайло и Чурила – на боевых жеребцах, пегом и кауром, а варяг Свенельд, не любивший быстрой езды по причине объемистого брюха, – на сивом мерине. У каждого на боку сабля, при седле винтарь, за поясом пистолеты, а у Свенельда еще и секира в локоть шириной. Оба спутника Хайла были мужиками тертыми, в воинских делах искусными. Свенельд служил прежде у датского конунга, ходил на бриттов и фрязинов и отличался дивным умением резать глотки с одного замаха. Был он человеком мрачным, грубым, скуповатым, щедрым лишь на зуботычины, и потому Хайло доверил ему артельный кошель. Чурила, наоборот, считался весельчаком и балагуром, нрав имел легкий, любил песни играть, но стрелял при этом отменно. Годами он был много моложе Хайла и Свенельда, родился у самого тихого Дона и сохранил лихие казачьи повадки: мог палить из-под конского брюха, пикой колоть и проехаться стоя в седле. Хазар он знал лучше некуда – бабка его была хазаркой-полонянкой.

Выехав из Киева, в первый день добрались гонцы до града Свиристель и заночевали в корчме при дороге. Хозяйка, молодка дебелая и статная, сообразила, кто из гостей важнее, и принялась строить сотнику глазки. Он не поддался, хоть была корчмарка женщиной видной, из тех, что коня на скаку остановят и в горящую избу войдут. Но память о поцелуях Нежаны была еще такой отчетливой и яркой! Хайло лишь насупился, выпил пива и велел будить их с первыми петухами.

За воротами Свиристеля торчала дубовая колода с грубо вырубленным ликом – то ли Перун-громовержец, то ли скотий бог Велес хмуро взирал на путников, требуя жертвы. На этот случай в животе у идола была дыра, куда бросали мелкую монету, чтобы выдался путь нетяжелый и безопасный. Хайло проехал мимо с полным равнодушием и собирался уже пришпорить скакуна, но тут выросла перед ним тощая фигура. Волхв! Он был облачен в длинную, до пят, рубаху, его седая борода спускалась ниже пояса, всклокоченные сальные волосы падали на плечи. Стоял он, воздев руки к небесам и глядя на путников с такой же мрачностью, как деревянный идол у дороги.

– Стойте, дети мои, стойте! – молвил служитель богов низким утробным басом. – Чую, плохое вы замыслили! Не будет вам удачи и божьего благословения!

– Чтоб осел помочился на мумии твоих предков! – выругался Хайло по-египетски. А на русском сказал: – Отойди, старый пень, дай проехать. Мы государеву службу исполняем.

– Истинно вещаю вам: не к добру та служба! Назад вертайтесь, не то прокляну! Прокляну, видят боги! Гром вас спалит, змея ужалит, пуля настигнет, и не примут ни огонь, ни земля вашу плоть! В пасти звериной упокоитесь, в волчьем брюхе, в крысиной утробе!

– Старшой, можно я ему в морда дам? – спросил грубиян Свенельд. Но Хайло распорядился иначе: объехал тощего и вытянул нагайкой поперек спины. На прощание сказал:

– Что на нас лаешься? Вот привезут крокодильего бога из Нила, попробуй с ним потягаться. Пасть-то у него поболе волчьей!

Сотник пришпорил коня, а следом понеслось:

– Проклинаю! Проклинаю тебя! Самое дорогое потеряешь!

Хайло лишь усмехнулся. Он не был суеверен.

Поехали дальше, через Оскол, Дубравы и Старый Кипень, и на четвертый день миновали порубежный острог Зашибеник. Тут стояла конная дружина, охранявшая границу, и дорога раздваивалась: к мелкому морю Азову вел Крымский шлях, а к Дону-реке – Донской. По Крымскому шляху везли с Руси пушнину, мед и серебро, а обратно возвращались с солью и соленой рыбой. Донской шлях нынче был не таким оживленным, ибо купцы, торговавшие с хазарами, предпочитали возить зерно и лес баржами по Волге и Днепру – так хоть и медленнее, но дешевле. К тому же и безопаснее – по рекам плыли большие караваны со стражей для защиты от лиходеев. Если кто и ехал по Донскому шляху, так мелкий купец-одиночка, и вез он не меды и меха, а порох, ружья и иное снаряжение для казаков.

Пролегал Донской шлях по степи, и было то место странным: вроде бы кончалась Русь за крепостцой Зашибеник, а если выбраться к Дону, там снова Русь – и говор тот же, и одежды, и обычай. Хотя, конечно, разница имелась: жизнь у казаков была посвободнее, а налоги меньше. Но не даром, не даром – обязались они служить князю-батюшке в любой войне, любом набеге, какие государь затеет.

Степь лежала от Зашибеника и других порубежных острогов до самого тихого Дона и дальше, до Кавказских гор. В эту пору была она вся в серебристых ковылях и золотых одуванчиках, цвела щедро и буйно, будто не топтали ее никогда хазарские кони, не ранили колеса телег, не косили травы клинки да осколки снарядов. Прекрасно было ее цветение! Но стоило копнуть лопатой землю, как являлись на поверхность кости, череп или ржавое железо.

Выехали гонцы в степь, заплясали жеребцы на радостях, и даже сивый Свенельдов мерин приободрился и пару раз махнул хвостом. А Чурила свистнул по-разбойничьи и песню завел:

Степь да степь кругом,

Путь далек лежит…

В той степи глухой

Умирал ямщик…

– Давай повеселее, – приказал Хайло. Песня будила тягостные воспоминания об Азовском походе, когда в степи тоже погибали, только не от холода и голода, а под хазарскими саблями и пулями. Сотник прогнал мрачные мысли и молвил с усмешкой: – Эту запевку исполнишь, если хазары нас в яму посадят.

– Или на кол, – добавил Свенельд. – Я висеть с айн сторона, сотник – с цвай сторона, а ты, Чурка, посередине. Висеть и песни нам играть! Прям-таки скальд-герой! Лепо, братие!

– Не пугай, хрен брюхастый, – отозвался Чурила, но песню завел другую, не о смерти, а о добыче:

Казак лихой, орел степной,

Куда ты едешь, сокол мой?

Пограбить злато и товар

У недругов моих хазар.

Вернусь с хазарской головой

И полной золота мошной…

Потом, разохотившись, запел про любовь, протяжно и с чувством:

Па-ацелуй меня, ты мне нравишься,

Па-ацелуй меня, не отравишься,

Па-ацелуй меня, потом я тебя,

Потом вместе мы ра-асцелуемся!

Когда солнце пошло на закат, они съехали с Донского шляха и заночевали в овражке, у журчавшего в травах ручейка. Расседлали коней, сварили кулеш, живо очистили котелок, запили бражкой из фляги. Небо было темным, глубоким, в ослепительных звездах. Тихо пофыркивали лошади, шелестел под ветром ковыль, трещали, догорая, сучья в костре. Лунный свет падал на степь, и была она спокойна и тиха – дремала под охраной каменных идолов, что торчали на курганах. От народа, воздвигшего их, других следов не осталось, но говорили старики, что звалось то племя киммерийцами. Будто в незапамятные времена вел этих киммерийцев на запад великий вождь Конан и что добрались они до последнего моря, осев на жительство в сказочной стране Португалии. Идолов же ставили, чтобы отметить путь с Таймыра, древней своей родины, куда так и не вернулись – в Португалии было лучше.

– Вот ты, старшой, в Ехипте служил и в еудейских землях дрался, – молвил Чурила. – А у латынян был? В Риме ихнем?

– Нет, не довелось, – отозвался Хайло. – Крепость римскую, что у моря стоит на африканском берегу и Цезарией прозывается, я видел. Башни высокие, стены крепкие и все в золотых орлах! Нанялись мы там в легионы, на корабль взошли и поплыли было в Рим, да весть пришла, что Мемфис в осаде. И командир наш чезу Хенеб-ка метнул в море мешок с римской деньгой денарием и велел поворачивать к египетской столице. К Мемфису этому на выручку… Там и сгинул.

– Мешок-то быть большой? – полюбопытствовал Свенельд.

– Да уж не маленький! Пудов восемь серебра.

– Это сколько ж на куны получаться? Или на талер? – Свенельд задумался, сосчитал и крякнул. – Фак майн муттер! Такой мани, и в воду! Ай, нехорошо! Не гуд!

– Хорошо ли, плохо, а чезу так сделал, – произнес Хайло. – И ни один боец слова поперек не вякнул. Крепко Хенеб-ка воинство наше уважало.

– Иначе надо бы. Надо мешок с денарий оставлять, а потом…

– Что ты, дядька Свенельд, все о деньге да о деньге! – перебил Чурила. – Дай про латынян спросить!

– А почто ты о них любопытствуешь? – молвил Хайло.

– Как же! Мы вот к хазарам посланы за волхвом еудейским, а другие в Рим и Ехипет едут. Ну, про ехипетску веру ты нам не раз сказывал, а про хазар я от бабки знаю… А о латынянах – ничего! Не дело это. Вдруг государь повелит их веру принять? И чего тогда будет? Как молиться, какие класть поклоны и что тащить их богу: козу, овцу или, положим, гуся?

Сотник почесал в затылке. Вопросы были непростые, но резонные, и всяк киевлянин, суздалец или новеградец мог спросить о том же. А кого спрашивать? Конечно, людей бывалых, поживших в чужих краях, к которым Хайло и себя причислял. Рука его вновь потянулась к затылку, но тут он вспомнил Марка Троцкуса с его любимой клятвой и уверенно произнес:

– Главный бог у них Юпитер. Такой хмырь бородатый, любит молнии метать и по бабам шастать.

На этом сведения Хайло почти кончались, так как Марк, ярый безбожник, о латынской вере говорил вскользь, а больше толковал о пролетариях и братстве народов.

– Бородатый и молнии мечет… – повторил Чурила. – А в чем же отличка от нашего Перуна?

– Из мрамору он, а наш – дубина деревянная, – пояснил сотник. – И кровью его не мажут, а курят перед ним травки благовонные. И еще… – Хайло сморщился, припоминая храмы, виденные в Цезарии, и добавил: – Скотину и гусей с курями к нему не тащат, жертвы он чистоганом берет, монетой то есть.

– А кому те жертвы идут? – не отставал Чурила.

– Кому! Жрецам, понятно дело. Говорили мне, что жрецы в Риме первые богатеи. В золотых одежках ходят.

– Это что ж получается! – Чурила даже в костер плюнул. – Мало нам своих захребетников, так еще и латынских будем кормить! Нет, я лучше к еудеям прислонюсь. Бабка сказывала, что та вера сурьезная, священство лишь книгу мудрую читает, а денег не просит.

Свенельд хлопнул себя по брюху и захохотал.

– Дурка ты, молодой, совсем глупый! Кто волховать, тот и деньги получать! Других найн!

– Бабка сказывала, что в той книге… – начал Чурила, но варяг только отмахнулся.

– Слушай бабка, ха! А на деле так: кто книгу читать, тоже хочет жрать. А того больше те, кто книги писать. Без кун и талер книги никак не писаться.

Они помолчали. Сотник уже клевал носом, но тут Чурила опять залюбопытничал:

– А какие еще есть латынские боги? Вот, скажем, решил я с девкой слюбиться, так кому поклоны класть?

– Венус, – буркнул Хайло, не открывая глаз, – Венус и ее сынку Иротику. Только та Венус дюже развратная баба… Шалава! Всем дает, кто ни попросит…

– Вот это по мне! – оживился Свенельд. – Цигель, цигель, ай люлю! Это я уважать! И чтоб даром! Давай, сотник, говори-рассказывай. Как дает, в какой позишн? На карачках или там…

Но Хайло скабрезностей не любил, а потому, приоткрыв один глаз, распорядился:

– Будешь первым сторожить, вот тебе и вся позишн. Чурила за тобой, а я перед рассветом. Глаз не смыкать, винтарь держать под рукой! Не дерьмо везем, а княжью грамоту!

Он заснул, но сон его в ту ночь был беспокойным. Привиделся ему давешний волхв, которого он угостил нагайкой, – будто стоит тощий хмырь посередь шляха с раскинутыми руками, закрывает дорогу, трясет лохмами и вопит: «Проклинаю! Проклинаю тебя! Самое дорогое потеряешь!» Плеть в том сне была тяжелой, и Хайло никак не мог ее поднять, только прошептал на египетском: «Ах ты, сука патлатая! Чтоб Сет плюнул тебе в пиво ядовитой слюной!»

* * *

Донской шлях был на удивление пустым. Степные волки, зайцы да сайгаки – этого сколь угодно, а вот люди попадались нечасто. Дважды встретили подводы, груженные вином, изюмом, урюком и прочей сладкой южной снедью, а еще обогнали караван новорусского купчины – он вез винтари и порох для казаков, а в Хазарию – дорогих куниц и соболей. Обоз был большим и с крепкой охраной, а подводы мелких торговцев – только с хозяевами и возчиками. Эти полагались на удачу, на то, что степь широка, шлях долог, а потому лихие люди их не выследят. А людишек таких, что шалили в степи, стало втрое против прежних лет – кто с голодухи шел в разбойники, кто по природной свирепости, кто бежал с уральских рудников и сибирской каторги. Ходили слухи, что жизнь там не малина – держат в бараках за прочным забором, кормят впроголодь, заставляют лес валить и плетей не жалеют. Та же каменоломня в Нубийской пустыне, размышлял Хайло, озирая степные просторы, та же каменоломня, только с поправкой на климат и местные традиции.

Шлях тянулся бесконечно, мимо высоких ковылей и холмов с каменными истуканами, мимо балок и редких речушек, заросших кустарником да ивами, мимо дубовых и кленовых рощиц и лугов, где паслись чуткие сайгаки. Кони шли мерной рысью, летела пыль из-под копыт, стучала сабля, ударяясь о стремя, пел протяжные песни Чурила. Под эти звуки приходили к сотнику воспоминания – не о Египте, не о чезу Хенеб-ка и прочих боевых товарищах, а о других временах, не столь отдаленных. И то сказать: перевалило Хайлу Одихмантьевичу на пятый десяток, хорошо перевалило, а значит, мог он вспомнить всякое: и юность свою в Новеграде, и службу в Киеве, и сладкие губы Нежаны. Но сейчас вспоминался Азовский поход.

На хазар шли, воевать крепости у моря, жечь корабли, разорять города, громить хазарскую силу. Причин для войны имелось множество, и все серьезные: собирались биться за выход к морям, за торговые пути на восток и запад, за плодородные земли, где росла виноградная ягода, и, конечно, за отмщение набегов. Сейчас, став поумнее заботами Марка Троцкуса, Хайло понимал, что правды в тех резонах ни на грош. Новеград с успехом торговал на Балтике, малина да смородина были не хуже южных ягод, и не так уж часто набегали хазары на Русь, а вот казаки грабили их всякое лето, да и зимами тоже. Правда состояла в том, что коль народу на Руси плохо живется, непременно надо отыскать виновного – конечно, не князя с боярами, не чиновников-мздоимцев, не тиунов с дубинками, а настоящего вражину, и лучше всего инородца. Так что если б не было хазар и всякой шантрапы в Европах, пришлось бы малевать кикимор из китайцев или тех людишек, что жили в заокеанских Америках. Но, к счастью, хазары были рядом – иди и бери.

И пошли по государевой воле. Двигались степью четырьмя колоннами, везли снаряды и орудия, статую Перуна и котлы для каши, лестницы для штурма крепостей, горючее масло для поджогов и веревки для пленных. Хайло тогда не в княжьей охране служил, а числился ратником пятой сотни в конном полку имени Вещего Олега. Полк был ударным; бросили его на линию азовских укреплений, где половина и легла под пулеметами. Другую половину, вместе со всей разбитой армией, хазары гнали по степи, забрасывали с цеппелинов бомбами, давили танками, и не будь под Хайлом добрый конь, не увидел бы он ни Киева, ни милой своей Нежаны. Добрались до Зашибеника, где были отрыты окопы, сели в них и приготовились отдать концы: воевода – не Муромец, другой, потом разжалованный князем, – велел стоять насмерть. Но хазары на штурм не пошли, а расставили по холмам артиллерию и предложили замириться – но на тех условиях, какие угодны кагану. Князь Владимир их принял; ясно было, что в ином случае перебьют рать из пушек, а дней через семь каган и до Киева доберется. Так что Хайло вернулся к Нежане без славы, зато живой.

Покачиваясь в седле, сотник тяжело вздохнул, отгоняя воспоминания, и велел Чуриле завести бодрую песнь, такую, чтоб развеяла грусть-тоску. Но только тот начал: «Ты ждешь, Лизавета, от друга привета…» – как за маячившим впереди холмом раздались выстрелы и крики. Хайло встрепенулся, гикнул и пустил пегого галопом, Чурила не отставал, ловко перебросив винтарь с плеча на руку. Свенельд, погоняя своего мерина, матерился по-варяжски где-то сзади, глотал пыль, поднятую быстрыми жеребцами. Впрочем, не было сомнений, что если завяжется драка, он поспеет вовремя; к драке он никогда не опаздывал.

Дорога огибала холм, довольно высокий и заросший лозняком, а дальше шла прямо насколько видел глаз. Там, в сотне саженей, Хайлу удалось заметить какое-то шевеление: вроде бы два возка и всадники вокруг, а еще пешие у повозок, а в них навалены мешки да ящики. Пыль стояла столбом, мешая ясно разглядеть, что творится на дороге, но, пожалуй, нужды в том не было: видно плохо, да слышно хорошо. В панике ржали лошади, вопили люди, звякало железо, и все перекрывал лихой разбойничий посвист.

– Охренеть! Похоже, купчину раздевают! – выдохнул Чурила на скаку. – Что велишь, старшой?

– Поможем человеку, – отозвался сотник. – Бей по конным! Они, видно, и есть разбойники!

Всадники, числом десятка два, кружили около возков, стараясь достать оборонявшихся кто пикой, кто саблей, а те отбивались, прячась за ящиками. Стреляли изредка, раза три или четыре; наверняка винтарей у тех и других было не густо. Сколько людей при телегах, Хайло не видел, но вряд ли больше четырех-пяти; ясно, что такой силой с ворами не справиться.

Был бы под рукой «саргон»[5], всех бы разом положил, подумалось ему. Но вместо «саргона» имелся лишь пятизарядный винтарь системы есаула Мосина, оружие хоть и надежное, но старое – мастерили его в Туле уже два десятка лет. Правда, были еще пистолеты.

– Стреляй, Чурила! – крикнул сотник и выпалил из винтаря.

Грохнули выстрелы, потом еще и еще. Дико заржала раненая лошадь, шестеро попадали с коней, воры заулюлюкали, засвистели, завопили, но бежать, похоже, не собрались – добрый десяток повернул скакунов навстречу сотнику. В следующее мгновение Хайло – сабля в правой руке, пистолет в левой – врезался в эту толпу, отбил удар клинка, рубанул вражину по шее и выстрелил, свалив наземь дюжего разбойника. Жеребец у сотника был отменный, сильный и злой, так что Хайло прорезал нападавших, как нож масло. Быстро развернулся, подняв коня на дыбы, выпалил в спину одному злодею, ткнул саблей другого, а лошадь третьего пегий опрокинул, ударив грудью. Сквозь завесу пыли явилась на миг Чурилина рожа: рот раззявлен, глаза сверкают, в подъятой руке острый клинок. Прям-таки сказочный витязь, мелькнула мысль у сотника. Он приподнялся в стременах и увидел, что на подмогу скачет второй богатырь, Свенельд на сивом мерине.

Стрелять варяг не стал, чтобы в своих не попасть ненароком, а крутанул над головой секиру и выкрикнул:

– Хенде хох, моча собачья! Башка снесу, кишки выну!

Этой атаки воры не выдержали, развернулись и утекли в степь. Лошади, оставшиеся без седоков, поскакали следом, сбившись в плотный табунок, и лишь одна, раненая, пыталась подняться с земли и жалобно стонала. Чурила прикончил ее милосердным выстрелом.

– Скольких мы устаканили? – спросил сотник, утирая пот. – Сочти, Чурила.

– Никак не меньше дюжины, старшой.

– Всех до смерти? Проверь со Свенельдом, а я на купца погляжу.

Подъехав к телегам, Хайло сошел с седла и оглядел несчастных путников. Один был мертв, валялся под колесами, не выпустив сабли из рук; глаза его закатились, грудь была залита кровью. Охранник, понял Хайло, разглядев лежавший рядом винтарь. Четверо живых взирали на него с надеждой и страхом, не зная, то ли пришел избавитель, то ли злодей покруче прежних. На одном – вероятно, торговце – одежка была побогаче, второй, при сабле и кинжале, служил, как и убитый, охранником, а два мужика в поддевках, вооруженные оглоблями, были возчики. Купец, малый лет тридцати, держался за наган обеими руками и водил стволом туда-сюда; губы у него тряслись, лицо побледнело, по лбу сбегала алая струйка.

– Опусти оружие, – сказал Хайло. – Я сотник, из государевых людей, еду по служебной надобности. А ты кто будешь?

– Д-добрыня, – пробормотал купец, вытирая кровь с лица. – Добрыня я, т-торговый человек из Р-рязани… вертаюсь д-домой с гор Кавказских… При мне двое на возах и двое оружных, да вот один лежит убитый…

– Он принял честную смерть, – произнес Хайло. За его спиной грохнули выстрелы – Свенельд с Чурилой добивали злодеев.

– Если б не ты, милостивец, всех бы нас кончили, – молвил Добрыня и повалился Хайлу в ноги, а за ним – страж и возчики. – Век буду за тебя богов молить и то же деткам и внукам накажу! Избавил нас от напасти, отец родной! Изрубил злодеев паскудных, как их только земля носит! Спас тела и души наши! И за то, как доберемся до града Киева, дам я Перуну овцу, а прочим богам – курей без счета! И просить их буду о твоем здравии и полном благоденствии!

– Хватит завывать, – оборвал купца Хайло и потянул носом воздух. От груза на телегах пахло чуть заметно, но запашок был ему знаком, нюхал такие ароматы в египетских краях и южных землях. Он уже собрался спросить у купца, что за товар нагружен в телегах, но тут подошли Свенельд с Чурилой.

– Десять мертвяков и один живой, – доложил Чурила, вытолкнув вперед рыжего костлявого парня. – Раненых мы кончили, а на этом ни царапины, только головкой слегка ушиблен. Малец совсем, жалко его резать… Может, старшой, допросишь его?

– Верно, порасспрашивать стоит, – согласился Хайло, оглядывая рыжего. Кажется, лошадь этого парня сбил жеребец, и всадник грохнулся оземь… Зато живой, хоть и не надолго, подумал сотник и спросил:

– Имя?

– Облом, – пробормотал рыжий, держась за голову обеими руками.

– Откуда родом, душегуб?

– Дык с Савинщины, что под градом Тверью…

– Под Тверью! Далеко же тебя занесло! Звания какого?

– Из черных мы, из хлеборобов… овес сеем…

– Сей овес в грязь, будешь князь, – произнес Хайло старинное присловье. – А ты, значит, не в князья подался, а в разбойники?

– Дык с голодухи… – заскулил рыжий, – с голодухи, твое боярство! На прошлом годе тиуны наехали, все подмели… брательник малый отощал совсем и помер… у мамки да сестренки кости кожу рвут, волосья выпадают… Как их прокормить, ежели едут и едут, грабют и грабют?… Токмо самому в грабители иттить!

– И к кому пошел?

– Вестимо, к батьке Махно. Пацанва на селе толковала, что батька за бедноту стоит и все с мироедов взятое делит честь по чести.

– С мироедов! – взвыл купец Добрыня. – Это я-то мироед! А ты, рыжая харя, поползал бы в горах Кавказских, поторговал бы с тамошними абреками! Поменял бы шило на мыло! Да еще меняешь и не знаешь, то ли прибыль будет, то ли в яму угодишь!

– Все сказал? – произнес Хайло, посматривая то на Добрыню, то на Свенельда, который ошивался у возков и вроде бы принюхивался к ящикам. – Ну, теперь молчи и слушай, что я прикажу. Этого Облома доставишь к сотнику в Зашибенике, пусть в поруб его посадит до княжьего суда. Ущерба в дороге ему не чини, голодом не мори, но держи крепко связанным. А ежели он умыслит бежать…

Тут приблизился Свенельд и зашептал Хайлу в ухо:

– Чтоб Тор меня стукнуть молотом! У этот купец товар не простой! Пахнуть! А где пахнуть таким, там деньга звенеть. Ха-арошая!

– Точно, пахнет, – согласился Хайло и махнул Чуриле – мол, придержи пока пленного. Потом уставился на Добрыню, прищурив глаз: – А скажи-ка, честной купец, что везешь с Кавказских гор? Чего наменял у абреков? Должно быть, изюмы с миндалями? Уж больно ароматы сладкие!

Добрыня переменился в лице, а его возчики и страж хмуро потупились.

– Сладкое и везу, милостивец мой! Нестоящий товарец… орехи в сиропе от виноградной ягоды, чурчхелом прозываются… козинак еще, те же орехи, но в меду… пахлава сушеная, цинандали вяленый… Попробовать хочешь?

– Хочу, – сказал Хайло. – Ну-ка, Свенельд, расшиби пару ящиков! Страсть как люблю вяленый цинандали!

Варяг взмахнул секирой, доски треснули, и из ящика посыпалось нечто бурое, похожее на измельченные листья. Запах сделался сильнее; если б не ветер, гулявший над степью, от него бы закружилась голова.

– Мамка родная! – вылупил глаза Чурила. – Да ведь это…

– Хеттский табачок, – договорил Хайло. – Крепкое зелье! Ну, купец, чего еще везешь? Вавилонские кружева, пурпур финикийский или самоцветы из Персии? А может, индийскую травку и сирийские картинки с голыми девками?

Табак, как и предметы роскоши вроде кружев, шелка и дорогих камней, были в государевой монополии, и выходило, что купец Добрыня из Рязани – преступник и контрабандист. Что до травки и развратных картинок, то ввозить их запрещалось под страхом четвертования. У народа без них было чем развлечься – брагу на Руси разве что из еловых шишек не варили.

Добрыня отер с лица холодный пот и встал перед Хайлом на колени.

– Не губи, отец родной… ты меня спас, так не губи… Жизнью деток клянусь: один табак в возках да сладости для отвода глаз, а боле ничего. Ни кружев, ни самоцветов, ни картин поганых. И не шибко я богатею с табачного зелья… так, с хлеба на квас перебиваюсь.

– Тиуны в Зашибенике смотрят, что за товар у купцов, – сказал Хайло. – Как через заставу провезешь?

– Есть способы… – пробормотал Добрыня. – Всяк хочет жить получше… хочет, чтоб ладонь позолотили…

– А ты хитрый швайн, – вмешался Свенельд. – Тиун золотишь, а мы, спасатель твой, бесплатно? Не есть гуд!

– Да я… я с превеликой радостью, только мигни! – Купец полез за пазуху. – Вот… не пожалею для защитников отечества… от самого чистого сердца…

Хайло глядел на Добрыню и думал, что отправлять с ним пленного разбойника нельзя. Теперь никак нельзя! Все слышал Облом из Савинщины, все видел – и табак в ящиках, и смущение купца, и кошель с деньгами, припасенный для порубежных тиунов. Терять рыжему нечего, так что крикнет он в Зашибенике «слово и дело»[6] и заложит купчину со всем товаром. Добрыня это понимает, не дурак! И потому не доедет Облом до крепости, не дождется княжьего суда, а ляжет мертвым в ковыли. Вон страж-то Добрынин как зыркает да ласкает сабельку! Этот не пожалеет! Тем более что его напарника убили!

И еще подумал сотник, что досматривать товар не его обязанность, что послан он за другим и куда как важным делом, и торчать тут больше нет причин. Подумав так, он кивнул Свенельду – мол, бери кошель, пока дают. А Добрыне сказал:

– Отправляйся, рязанец. Я в твои счеты с тиунами не вхожу.

– А с этим что? – купец покосился на Облома.

– С этим сам разберусь. Езжай!

Когда повозки скрылись за холмом, Свенельд высыпал серебро в ладонь, пересчитал и расплылся в ухмылке.

– Фифти кун, старшой! Пятьдесят!

– Хорошо прибарахлились, – заметил Чурила. – А волхв давешний болтал, что удачи не будет… Врут эти вещуны!

– Врут, – подтвердил Свенельд, ссыпая в кошель монеты.

У пленного разбойника глаза померкли, как у побитой собаки, – понял, что сейчас им займутся, и занятие то будет скорым и безжалостным.

Хайло в задумчивости огладил сабельную рукоять, бросил взгляд на рыжего и хмыкнул. С одной стороны, жалко парня – молод, голоден и глуп, а с другой – злодейство есть злодейство. Не тащить же его на Дон, а после снова в Зашибеник! Положено ему наказание, и должно оно свершиться здесь и сейчас.

Вытянув саблю из ножен, сотник произнес:

– Ну, Облом, решай, что тебе лучше: острое железо или княжий суд.

– А суд-то чего? – прохрипел разбойник, мертвея от ужаса. – Суд-то каковский будет?

– Скорый и справедливый, – с сочувствием сказал Чурила, а Свенельд, ухмыльнувшись, добавил:

– Такой смутьян кол положен. Тонкий, чтоб мучиться дольше.

На лбу рыжего выступила испарина. Он скосил глаза на клинок в руке сотника, потом перевел взгляд на небо и прошептал:

– Ежели тонкий, так лучше сразу… Секи, твое боярство!

Хайло, однако, не торопился. Что-то потяжелела сабелька в его руках, никак не поднималась для молодецкого замаха… Играли солнечные сполохи на стальном клинке, и Хайло Одихмантьевич глядел на них, на тонкую шею Облома, на дорожную пыль, что вот-вот потемнеет под хлынувшей кровью. Глядел и думал о чезу Хенеб-ка, своем погибшем командире. И – странное дело! – казалось ему в этот миг, что хоть он не родич славному воину, и языки у них разные, и земли, и обычай, но все он, киевский сотник, продолжение Хенеб-ка и должен судить, как судил бы чезу, по совести и справедливости.

Загрузка...