Охрана власти в уголовном праве России (de lege lata и de lege ferenda) - читать онлайн

§ 1. Социальная обусловленность уголовно-правовой охраны власти

Как было показано в предыдущих работах (см. Введение), посвященных историческим аспектам исследуемой проблемы, уголовно-правовыми средствами власть охранялась всегда, и она всегда выступала объектом особой уголовно-правовой защиты как важнейшая социальная ценность, без которой была немыслима жизнь в прошлом и невозможна в настоящем. Власть – необходимый атрибут любого общества[1]. Будучи присущей любой социальной организации, любому социальному обществу, она обладает свойствами всеобщности и инклюзивности, т. е. способности проникать во все виды деятельности, связывать людей, общественные группы и противопоставлять их[2]. Публичная власть распространяется по территориальному принципу, ей подчиняются все, кто находится на определенной «подвластной» территории[3]. Уже античные мыслители считали, что государственная власть должна основываться на праве, а право, по Аристотелю, есть олицетворение политической справедливости. Только право может дать меру власти и меру подчинения ей[4].

Понятие «государственная власть» раскрывается в первую очередь через понятие «власть». Последнее же в литературе, как дореволюционной, советской, так и современной, трактуется по-разному. С социологических позиций она рассматривается как проявление воли, как сущностная составляющая носителей волевых начал[5]. С точки зрения ее характеристики как силы, власть обусловлена «осознанием гражданами их зависимости от государства, порождает в общественной жизни своеобразные явления и притом двоякого рода. Во-первых, она побуждает граждан совершать то, что они считают необходимым для государства, от которого сознают себя зависимыми… Во-вторых, … граждане подчиняются велениям отдельных лиц, признаваемых органами государственной власти»[6]. В качестве принуждения власть рассматривается как «соответственные специальные, то есть ограниченные определенной областью поведения, обязанности одних – права других»[7]. Иногда власть сводится к органам государства[8]; «общество создает себе орган для защиты своих общих интересов от внутренних и внешних нападений. Этот орган есть государственная власть. Едва возникнув, он приобретает самостоятельность по отношению к обществу…»[9]. Власть приравнивается к полномочиям, выполняемым органами государства: «Верховная власть государства в принципе так же едина, как и само государство. Она не представляет собою совокупности отдельных полномочий, между которыми существуют пробелы, но есть связное: единство»[10].

В советской литературе власть признавалась, например, в качестве функции, она «есть необходимая функция любого коллектива по руководству своими членами для налаживания совместной деятельности»[11]. Аналогичный подход встречается и в современной литературе. «Любая власть, в том числе государственная, – пишет Г. Н. Манов, – это особая функция по руководству, управлению и координации волевых действий людей. Проявляясь в них, государственная власть не сводится только к этому. Она есть нечто большее. Государственная власть ведет к установлению таких отношений, в которых она выступает как высший авторитет, добровольно или вынужденно признаваемый всеми членами социального общества… Власть, подчеркнем еще раз, – это сила, которая способна подчинять»[12]. Некоторые авторы во власти видят волевое отношение. «Государственная власть – это возникающее на основе социальной асимметрии в обществе и обусловленное потребностями управления им социальное волевое отношение, в котором одной из сторон является особый политический субъект – государство, его орган, должностное лицо»[13]. Власть характеризуется как «публично-политическое отношение господства и подчинения между субъектами, опирающееся на государственное принуждение»[14].

А. Ф. Малый отмечает, что имеющиеся в литературе дефиниции государственной власти «носят скорее политологический, чем институциональный характер. Однако воплощение теории разделения властей в конституционной практике современной России высвечивает проблему понимания государственной власти не только как политологической категории, но и как конституционно-правового института. Термины “власть”, “государственная власть”, “исполнительная власть”, “судебная власть” стали конституционными, а значит, они формализованы и требуют четких дефиниций, раскрывающих их правовое содержание»[15]. Автор полагает, что государственная власть как конституционно-правовая категория имеет два значения, она понимается, во-первых, как совокупность властных государственных полномочий; во-вторых, как совокупность (система) государственных органов. При этом в преобладающем большинстве случаев в Конституции РФ отражено ее первое значение[16].

На наш взгляд, перечисленные и другие подходы к определению сущности государственной власти не противопоставляются друг другу, а раскрывают разные стороны этого сложного социально-политического и правового феномена, позволяют выявить ее социальное назначение и роль в упорядочивании общественных отношений. Недаром в литературе отмечается, что власть слишком многолика, чтобы ее можно было описать с помощью какого-либо одного универсального определения[17].

Власть, как указывалось, выступает объектом усиленной уголовно-правовой охраны, однако она и сама является источником повышенной опасности[18]. В последнее время криминология концентрирует внимание на двух аспектах, имеющих существенное значение: необходимости защиты власти и способности власти снижать или усиливать криминогенность общества[19]. В связи с этим возрастают требования к социальному и правовому основаниям уголовно-правовых норм, гарантирующих безопасность власти, которые обеспечивают, с одной стороны, социальную обусловленность закона, с другой – законность и справедливость уголовно-правового воздействия в отношении лиц, нарушивших уголовно-правовой запрет[20].

В теории проблема криминализации общественно опасного деяния разрабатывается достаточно активно, проводятся исследования как общих проблем, так и проблем социальной обусловленности конкретных уголовно-правовых норм[21]. В целом наметились подходы к разрешению основных вопросов. Однако надо иметь в виду, что криминализация деяний против власти характеризуется некоторыми особенностями, во многом обусловленными спецификой объекта уголовно-правовой охраны.

В первую очередь это относится к тому, что лежит в основе криминализации: множественность обстоятельств (факторов, предпосылок, причин) или одно обстоятельство. Так, В. Н. Кудрявцев и В. В. Лунеев отмечают, что причины создания уголовно-правовой нормы достаточно разнообразны[22]. Г. А. Злобин, например, называл более десяти таких причин[23]. О множественности оснований пишут А. Д. Антонов и др.[24] А. И. Коробеев выделяет три группы оснований: юридико-криминологические, социально-экономические и социально-психологические[25].

Некоторые криминалисты стремятся дать максимально возможное, на их взгляд, количество факторов, признаваемых основанием криминализации[26]. В связи с этим В. Д. Филимонов обоснованно пишет: «… перечисление большого числа явлений, в той или иной степени обусловливающих установление уголовно-правовой нормы, без вычленения их роли в осуществлении этого процесса… мало помогает в выявлении социальных оснований конкретных уголовно-правовых норм. …Остается неясной та роль, которую каждый из указанных факторов играет в решении поставленной задачи. У одних она является… более важной, у других – менее важной, третьи имеют техническое значение и т. д.»[27]. Сам же автор считает, что социальные основания не исчерпывают всей совокупности детерминирующих уголовно-правовые нормы факторов. Они могут быть различными, но надо иметь в виду, что, во-первых, основание возникает в процессе детерминации явления другими явлениями и представляет собой единство некоторых их свойств; во-вторых, основание выступает как определяющее свойство явления, объясняющее, почему данное явление существует; в-третьих, основание явления переходит в его существование[28].

Другие ученые говорят о едином основании криминализации, называя таковым общественную опасность деяния, в которой находят выражение все условия установления уголовно-правового запрета[29]. При констатации множественности оснований уголовного закона, по утверждению Н. А. Лопашенко, «происходит смешение понятий “основание криминализации”, “принципы криминализации”, “условия криминализации”. В самом деле, едва ли возможно рассматривать как основание криминализации, например, выделяемые …“возможности системы уголовной юстиции”, или “отсутствие возможных побочных последствий уголовно-правового запрета”, или “исторические традиции”. Во всех указанных случаях криминализацию будет порождать наличие общественно опасного деяния. Сама же криминализация должна проводиться с учетом названных факторов, которые выступают принципами (основными идеями) или условиями криминализации»[30].

Утверждение о едином основании уголовно-правовой нормы, на наш взгляд, является крайне категоричным. Согласно философии, между основанием явления и самим явлением существует причинная связь. Исходя из этого, можно, например, с полной уверенностью утверждать, что все конвенционные преступления имеют по крайней мере два основания, одним из которых выступает принятая государством на себя обязанность предусмотреть уголовно-правовую охрану соответствующего объекта, а второй – признанная в международном сообществе и отраженная в международном документе необходимость такой защиты[31].

Основания могут иметь многоуровневый характер; философы выделяют уровни и глубину оснований[32]. В теории уголовного права, например, говорится о внешних и внутренних основаниях, которые в свою очередь делятся на основания установления нормы и основания, определяющие ее содержание[33].

Сторонники единого основания уголовно-правовой нормы в качестве такового называют общественную опасность деяния[34]. Это основание присуще всем без исключения уголовно-правовым нормам, предусматривающим ответственность за конкретное посягательство на охраняемые законом общественные отношения. Общественная опасность детерминируется взаимодействием деяния и общественных отношений, характеризующих объект уголовно-правовой охраны. Последний сам по себе опасности не содержит, но, наряду с объективными и субъективными признаками деяния, он ее характеризует[35]. А. Э. Жалинский, говоря о материальной стороне преступления, отмечает: «… понятие опасности деяния является по своему содержанию именно материальным, существующим, онтологическим; оно имеет как социальное, экономическое, психологическое содержание, так и указывает на существующие либо потенциальные угрозы деяния для интересов страны – всеобщего блага»[36].

В литературе идет дискуссия о том, какой по своей сути категорией является общественная опасность: объективной или субъективной (объективно-субъективной). Многие специалисты полагают, что она объективна, и именно поэтому может обеспечить обоснованность криминализации соответствующего деяния. Судя по приведенной цитате, из такого же понимания исходил А. Э. Жалинский. Однако Н. А. Лопашенко считает, что «это далеко не всегда так. Понятие вреда во многом зависит от законодателя, во многом может быть условным. Особенно если этот вред причиняется не жизни и здоровью, свободе человека и другим неоспоримым ценностям»[37]. На наш взгляд, в этом случае произошла подмена тезиса. Общественная опасность деяния и ее отражение в уголовном законе – две большие разницы. Последнее относится не к основанию нормы, а к ее выбору или законодательной технике. В указанной Н. А. Лопашенко ситуации может иметь место либо ошибка в определении основания нормы, либо ее искажение (в целом не исключается и осознанное) при формулировании уголовно-правового запрета[38]. Приведенные автором примеры как раз и свидетельствуют об этом. Противодействовать этому можно в том числе путем проведения экспертизы законопроектов[39], повышения в законотворческой деятельности роли Общественной палаты Российской Федерации, которая призвана обеспечить согласование общественно значимых интересов граждан России, общественных организаций, иных коммерческих организаций, органов государственной власти и органов местного самоуправления для решения наиболее важных вопросов экономического и социального развития, обеспечения национальной безопасности, защиты прав и свобод граждан РФ, конституционного строя РФ и демократических принципов развития гражданского общества в Российской Федерации в том числе путем проведения общественной экспертизы проектов федеральных законов и проектов законов субъектов РФ, также проектов нормативных правовых актов органов исполнительной власти РФ и проектов правовых актов органов местного самоуправления[40].

Еще одна проблема, возникающая в связи с признанием общественной опасности в качестве основания уголовно-правовой нормы, – ее достаточность для криминализации. О ней говорят многие ученые, но ее роль оценивают по-разному. Одни авторы, не выделяя степень общественной опасности в качестве самостоятельного момента, например, пишут: «Лишь то деяние может быть правомерно криминализировано, общественная опасность которого достаточно (с точки зрения уголовного права) высока»[41].

Н. А. Лопашенко детерминирующую роль общественной опасности дифференцирует: саму общественную опасность она, как указывалось, относит к основанию уголовно-правовой нормы, а ее достаточность – к принципам криминализации[42]. На наш взгляд, вряд ли можно согласиться с этим утверждением. Степень (достаточность) опасности нельзя рассматривать отдельно, в отрыве от самой опасности. Она неотъемлемо присуща основанию криминализации деяния, не может учитываться самостоятельно как принцип криминализации. К тому же, степень как таковая не соответствует значению указанной категории (принципу).

Для уголовно-правового нормотворчества важное значение имеет общественная опасность не каждого, отдельно взятого деяния определенного вида против власти (см. анализ конкретных преступлений против основ конституционного строя, правосудия и порядка управления), а типовая характеристика их общественной опасности (типовая степень общественной опасности). Т. А. Лесниевски-Костарева обосновано указывает: «Типовая степень общественной опасности отличается тем, что она характеризует степень опасности в рамках определенной меры, вследствие чего она может быть типизирована, регламентирована в законе. …В законе невозможно отразить индивидуальные черты содеянного и опасность конкретной личности. …В отличие от типовой степени общественной опасности индивидуальная степень характеризует более мелкие перепады в степени общественной опасности в сравнении с типизированной степенью либо те из значительных перепадов, которые не являются обычными для данной категории дел и вследствие этого не могут быть типизированы в законе»[43].

Вторым основанием рассматриваемых уголовно-правовых норм выступает нормативная правовая предопределенность защиты власти как на уровне Конституции РФ, так и на уровне федеральных законов (об этом подробно говорится при характеристике конкретных составов преступлений, а также при обосновании необходимости дополнения УК РФ нормами об ответственности за посягательства на главу государства – Президента РФ). Таким образом, законодатель реализовал конституционное требование обеспечения неприкосновенности власти, создав соответствующие нормы уголовного права. Отрицать это обстоятельство – значит вступать в противоречие как с бытием уголовного закона, так и общепризнанным законодательным утверждением о том, что Уголовный кодекс РФ основывается на Конституции РФ (ч. 2 ст. 1 УК РФ). Это положение, на наш взгляд, следует воспринимать, во-первых, как необходимость обеспечения соответствия уголовно-правовых норм нормам Конституции РФ, и, во-вторых, как «истоки (политические, идеологические и юридические силы), которые питают нормы уголовного права, положены в основу уголовного законодательства и конкретизируются в нем»[44].

Ряд авторов к числу оснований уголовно-правовой нормы относят распространенность деяния, т. е. полагают необходимым учитывать возможную повторяемость как необходимое свойство деяния, признаваемого законом преступлением. «Распространенность определенного вида деяний не влияет на типовую степень их общественной опасности, так как не входит ни в одну из подсистем, результатом взаимодействия которых становится общественная опасность, – ни в объект охраны, ни в элементы деяния как составляющей источника опасности. Однако распространенность в числе прочего предопределяет возникновение опасности причинения вреда общественным отношениям, являющейся основанием норм уголовного права третьего уровня, поскольку характеризует источник опасности, понимаемый в одном из аспектов как множественности общественно опасных деяний, совершенных в пределах определенной территории за определенный промежуток времени»[45]. Однако многие специалисты не без основания считают, что распространенность деяния при криминализации не играет роли[46], а в некоторых случаях, наоборот, свидетельствует в пользу применения не уголовно-правовых, а иных средств воздействия. Преступления против власти априори не могут быть распространенными (см. характеристику конкретных преступлений). В противном случае имеет место либо нелегитимная власть, либо террор власти против общественных деятелей (другие деяния не относятся к посягательствам против власти).

Наряду с основанием криминализации деяния выделяются поводы к созданию уголовно-правовой нормы. Так, В. Н. Кудрявцев и В. В. Лунеев пишут: «На практике нередко причиной криминализации выступает не научное изучение социальной действительности, а совершенно случайное событие (возможно, вызвавшее общественный резонанс). Здесь мы имеем дело уже не с основанием для криминализации, а скорее только с поводом для нее»[47].

В последнее время исследователи ищут пути оптимизации процесса криминализации общественно опасных деяний, предлагают меры, в том числе и на законодательном уровне, которые, по их мнению, снизят риски принятия уголовно-правовых норм, не отвечающих требованиям социальной обусловленности. Так, Ю. В. Недотко предлагает дополнить УК РФ ст. 11 «Основания криминализации и декриминализации общественно опасных деяний», в которой применительно к рассматриваемой проблеме указать: «Криминализация общественно опасных деяний, то есть включение таковых в Уголовный кодекс в качестве преступных и уголовно наказуемых, осуществляется при наличии достаточной их общественной опасности и распространенности, с учетом целесообразности, а также процессуальной и криминалистической возможности уголовного преследования»[48]. Подобного рода нормы, во-первых, не согласуются с целевым назначением Уголовного кодекса, они адресованы законодателю, а не правоприменителю; во-вторых, произвольно выбранный набор оснований и критериев криминализации, преобладание понятий, требующих своего разъяснения (например, целесообразности уголовного преследования), делают ее практически непригодной. Если уж и говорить о нормативном регулировании выработки правовых норм, то это надо делать, скорее всего, специальным законом, а не уголовным законодательством.

Как уже говорилось, власть заинтересована в своей охране, в этом же, как правило, заинтересовано и общество. Именно последним обстоятельством диктуется необходимость ее уголовно-правовой защиты, а уголовный закон в этом случае получает определенную легитимность.

§ 2. Посягательство на жизнь государственного или общественного деятеля

В ст. 277 УК РФ анализируемое преступление сформулировано как «посягательство на жизнь государственного или общественного деятеля, совершенное в целях прекращения его государственной или иной политической деятельности либо из мести за такую деятельность».

На практике, по указанным ранее причинам, оно встречается нечасто, за 1997–2014 гг. всего зарегистрировано 44 преступления (см. табл. 1).

Таблица 1

Как явствует из приведенных данных, более пяти преступлений в год не регистрировалось. Учитывая резонансный характер подобного рода деяний, говорить об их латентности не приходится. Преступление признается деянием террористического характера[49], следовательно, является составной частью более общего и опасного явления – терроризма[50].

Общественная опасность и видовой объект преступления в литературе раскрываются в целом одинаково. Деяние считается представляющим угрозу основам конституционного строя России и политической стабильности, поскольку создает обстановку, при которой могут обостриться противоречия в политической сфере, претерпеть урон авторитет государства на международной арене[51].

Однако в теории уголовного права высказаны и другие мнения, во многом отличающиеся нюансами. Это особенно заметно по полемике между С. В. Дьяковым и А. В. Наумовым, критикующим друг друга по поводу классификации преступлений, объединенных в гл. 29 УК РФ, в основу которой каждый из авторов кладет непосредственный объект соответствующего деяния. В конечном счете А. В. Наумов вынужден признать, что «классификация таких преступлений есть просто-напросто рабочая классификация, позволяющая понять юридическую природу рассматриваемых преступлений, не претендуя на абсолютную “научную строгость и чистоту”»[52].

А. И. Рарог считает, что рассматриваемое преступление посягает на политическую систему РФ[53], А. В. Наумов – на конституционный принцип политического многообразия и многопартийности[54]. С. В. Бородин исходил из того, что посягательство на жизнь государственного или общественного деятеля нарушает внутреннюю безопасность государства[55]. Аналогичную точку зрения высказывает Е. В. Благов[56]. Однако следует согласиться с утверждением о том, что «группы преступлений, выделяемых в литературе как посягательства только на внешнюю или только на внутреннюю безопасность, явно неоднородны и нуждаются в большей дифференциации…»; «… классификация преступлений против основ конституционного строя и безопасности государства в зависимости от их непосредственного объекта должна быть более дробной»[57].

В. В. Лунеев[58] и Г. М. Миньковский[59] в качестве объекта посягательства на жизнь государственного или общественного деятеля признают основы конституционного строя, тем самым еще более затушевывая специфику данного преступления.

Крайне неудачно определяет объект Ю. Е. Пудовочкин. По его мнению, им являются общественные отношения, складывающиеся во внутриполитической сфере реализации государственного суверенитета[60]. Указание на «сферу» лишь обозначает область, где эти общественные отношения складываются, но ничего не говорит о том, по поводу чего они складываются и каково их содержание.

Одновременно с этим при определении социальной направленности рассматриваемого преступления автор предлагает исходить из идеи дифференцированного анализа его объекта в зависимости от того, осуществляется ли посягательство на жизнь с целью прекращения деятельности потерпевшего или из мести за такую деятельность. Суть этой идеи, высказанной применительно к преступлению, предусмотренному ст. 317 УК РФ[61], имеющему аналогичную конструкцию, заключается в следующем. В ситуации посягательства на жизнь потерпевшего с целью прекращения его профессиональной деятельности лишение жизни является необходимым условием посягательства на отношения, которые реализуются деятельностью потерпевшего, а поэтому концепция составного объекта в данном случае вполне приемлема (в рассматриваемом преступлении такой объект будет состоять из отношений, гарантирующих суверенитет государства[62] и безопасность личности). Если же виновный мстит за уже осуществленную законную деятельность потерпевшего, то он, по логике вещей, уже не в состоянии нарушить отношения по поводу деятельности, имевшей место в прошлом, и тогда, по сути, деяние виновного направлено на один объект – жизнь потерпевшего (в связи с чем, по мнению Ю. Е. Пудовочкина, возникает вопрос о целесообразности квалификации посягательства на жизнь государственного деятеля из мести за его деятельность по нормам о преступлениях против безопасности государства)[63]. На наш взгляд, для подобного подхода к толкованию объекта преступления нет ни социальных, ни правовых оснований.

Все без исключения авторы выделяют дополнительный объект преступления, предусмотренного ст. 277 УК РФ, – жизнь государственного или общественного деятеля. Такое сочетание объектов, как правило, в литературе объясняется следующим образом: «Основной объект… более полно отражает сущностную характеристику совершаемого деяния, его социальную направленность. В защите именно этого объекта от посягательства и состоит цель законодателя при принятии уголовного закона. Второй объект является необходимым элементом… Наличие дополнительного объекта существенно повышает степень общественной опасности… преступлений по сравнению с деяниями, посягающими на один объект…»[64]

Однако, по мнению А. А. Тер-Акопова, признание приоритета человека над иными социальными ценностями требует нового понимания объекта уголовно-правовой охраны. Он всегда должен признаваться самостоятельным объектом преступного посягательства; по сути, это всегда основной объект уголовно-правовой охраны[65]. Данное утверждение заслуживает пристального внимания, полностью согласуется со ст. 2 УК РФ.

На наш взгляд, в качестве объекта преступления следует признавать неприкосновенность личности государственного или общественного деятеля. При таком подходе интересы политической системы РФ не утрачивают своего уголовно-правового значения; они характеризуют особый статус указанных потерпевших и проявляются в осуществляемых ими функциях как представителей государственной власти или общественных объединений, реализующих отдельные направления внутренней или внешней политики государства.

Как утверждал О. Е. Кутафин, «анализ статей Конституции РФ, посвященных неприкосновенности, позволяет сделать вывод о том, что неприкосновенность включает невмешательство и защищенность»[66].

Невмешательство предполагает обязанность государства обеспечить состояние его определенной автономии от государства, общества и других людей посредством установления необходимых запретов, а также закрепления определенного правового статуса или определенного режима социальной деятельности человека[67]. Защищенность охватывает охрану и защиту человека. Н. В. Витрук писал: «Под охраной понимаются меры, осуществляемые государственными органами и общественными организациями, направленные на предупреждение нарушения прав и обязанностей…

Под защитой же понимается принудительный (в отношении обязанного лица) способ осуществления права, применяемый в установленном порядке компетентными органами либо самим управомоченным лицом в целях восстановления нарушенного права»[68].

Необходимо различать неприкосновенность личности вообще и неприкосновенность власти. Сравнивая неприкосновенность личности с депутатской неприкосновенностью, Ф. М. Рудинский видел следующее различие между ними: «… Термин “неприкосновенность” относится здесь к различным субъектам общественных отношений. В одном случае речь идет о неприкосновенности индивидуума, в другом – члена народного представительства. Правом неприкосновенности личности обеспечивается личная безопасность отдельных лиц. Право депутатской неприкосновенности предназначено для иных целей»[69]. М. А. Амеллер подчеркивал, что назначение указанной неприкосновенности состоит в том, «чтобы гарантировать бесперебойную работу и полную независимость парламента. Иммунитет установлен в интересах парламента, а не в интересах его членов»[70].

Таким образом, неприкосновенность личности государственного или общественного деятеля в первую очередь преследует цель нормального функционирования политической системы государства, основные направления деятельности которой отражены в правовом статусе соответствующего лица. О. Е. Кутафин пишет: «Применительно к власти неприкосновенность – одна из важнейших гарантий статуса официальных лиц, выполнения ими своих обязанностей…»[71]

Неприкосновенность государственного или общественного деятеля в смысле ст. 277 УК РФ распространяется на его жизнь и здоровье[72].

Характеристика потерпевшего в законе не конкретизирована, в указанной статье УК РФ использованы родовые понятия: государственный или общественный деятель. Их определения в действующем законодательстве РФ не встречаются. В литературе чаще всего приводится перечень руководителей страны и должностных лиц высших органов законодательной, исполнительной и судебной власти, а также прокуратуры РФ и ее субъектов. К их числу, как правило, относят: Президента РФ, Председателя и членов Правительства РФ, депутатов Государственной Думы и членов Совета Федерации Федерального Собрания РФ, председателей Конституционного Суда РФ, Верховного Суда РФ, Высшего Арбитражного Суда РФ, Генерального прокурора РФ, руководителей субъектов РФ, руководителей федеральных органов исполнительной власти и лиц, занимающих аналогичные должности субъектов Российской Федерации и др.

Так, приговором Верховного Суда Республики Дагестан М. осужден по ст. 277 УК РФ за посягательство на жизнь председателя территориальной избирательной комиссии. Судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда РФ признала приговор законным и обоснованным[73]; М. приговором Московского городского суда осужден за посягательство на жизнь депутата Государственной Думы К.[74]

Общественными деятелями признаются лица, состоящие в руководстве или активно участвующие в работе политических партий, общественных движений и объединений, фондов, профессиональных и иных союзов на федеральном или региональном уровнях[75].

А. Н. Игнатов в круг указанных лиц включал и глав органов местного самоуправления[76], тогда как А. В. Наумов специально оговаривает: «Государственным деятелем может быть признано лицо, занимающее достаточно высокий пост в государстве»[77]. Это мнение кажется более предпочтительным.

Е. А. Иванченко[78] при определении потерпевшего предлагает исходить из Федерального закона РФ от 27 мая 2003 г. № 58-ФЗ «О системе государственной службы Российской Федерации»[79] и Федерального закона от 27 июля 2004 г. № 79-ФЗ «О государственной гражданской службе Российской Федерации»[80]. Эта рекомендация не решит проблему установления круга лиц, признаваемых потерпевшими по ст. 277 УК РФ; ее использование лишь даст возможность определить виды соответствующих служб в Российской Федерации и не более того.

Многие авторы без каких-либо оговорок относят к потерпевшим судей (некоторые, правда, говорят только о федеральных судьях, тем самым, надо полагать, исключают из их числа мировых судей; другие называют только «чинов высшей судебной власти»[81]). На наш взгляд, при признании судьи потерпевшим в преступлении, предусмотренном ст. 277 УК РФ, во-первых, надо иметь в виду, что Уголовный кодекс содержит специальную норму об ответственность за посягательство на его жизнь (ст. 295 УК РФ). Во-вторых, согласно п. 3 ст. 3 Закона РФ от 25 июня 1992 г. № 3132–1 «О статусе судей в Российской Федерации» судья не вправе «принадлежать к политическим партиям, материально поддерживать указанные партии и принимать участие в их политических акциях и иной политической деятельности»[82]. Уголовный закон охраняет лишь деятельность, не противоречащую закону. Следовательно, судьи как таковые не могут признаваться потерпевшими в рассматриваемом преступлении, посягательство на их жизнь в зависимости от целей и мотивов деяния охватывается ст. 105 или 295 УК РФ. Государственной деятельностью занимаются лишь руководители высших судебных органов страны и судов субъектов Российской Федерации, в частности, определяя судебную политику, например, в сфере гражданского (арбитражного) или уголовного судопроизводства. Посягательство на их жизнь в связи с данной деятельностью подпадает под признаки преступления, предусмотренного ст. 277 УК РФ.

Противоречивые суждения высказаны в литературе относительно признания потерпевшим государственного или общественного деятеля зарубежных стран. Так, одни авторы утверждают, что «объектом рассматриваемого преступления может быть и жизнь иностранного государственного или общественного деятеля в связи с его государственной или общественной деятельностью, направленной на укрепление дружеских связей и отношений России с ее субъектами»[83]. Другие, наоборот, полагают «… целесообразным включить в УК РФ специальную статью об ответственности за посягательство на жизнь государственного деятеля иностранного государства»[84], тем самым считая, что указанная категория лиц не охраняется нормой, предусмотренной ст. 277 УК РФ.

По нашему же мнению, обе позиции необоснованны. Посягательство на жизнь иностранного государственного или общественного деятеля не затрагивает основы конституционного строя и безопасности Российской Федерации, а направлено на мир и безопасность человечества. Именно поэтому законодатель, во-первых, уже предусмотрел уголовную ответственность за нападение на представителя иностранного государства или сотрудника международной организации, пользующегося международной защитой (ст. 360 УК РФ), во-вторых, включил соответствующую норму в гл. 34 разд. XII «Преступления против мира и безопасности человечества» УК РФ. Авторами, предлагающими дополнить УК РФ соответствующей нормой, эти обстоятельства, к сожалению, не учитываются. Так, формулируя проект ст. 277² УК РФ, А. В. Седых указывает: «Убийство представителя иностранного государства, совершенное в целях прекращения его деятельности или осложнения международных отношений…»[85]

Объективная сторона преступления характеризуется посягательством на жизнь государственного или общественного деятеля. Термин «посягательство» вместо веками устоявшегося понятия убийства впервые использовано в Указе Президиума Верховного Совета СССР от 15 февраля 1962 г.[86], в соответствии с которым Уголовный кодекс РСФСР дополнен ст. 191², предусматривающей ответственность за посягательство на жизнь работника милиции или народного дружинника в связи с их служебной или общественной деятельностью по охране общественного порядка[87]. Такой шаг законодателя в теории уголовного права вызвал целую дискуссию, суть которой сводится к двум основным моментам: во-первых, что понимать под посягательством на жизнь; во-вторых, обоснованность применения самого термина. По этому поводу Я. М. Брайнин даже заметил: «Неопределенность термина “посягательство”… породила целую литературу… вопроса»[88].

Одна группа ученых исходит из буквального значения слова «посягательство», означающего попытку (незаконную или осуждаемую) сделать что-нибудь, распорядиться чем-нибудь, получить что-нибудь[89], делая на этом основании вывод о том, что закон под посягательством имеет в виду только покушение на убийство[90]. Например, Э. Ф. Побегайло высказал мнение, что «по своей юридической природе “посягательство на жизнь”… является покушением на убийство, выделенным законодателем в особый состав в целях общего предупреждения»[91]. Аналогичную позицию занимал С. В. Бородин[92]. А. А. Герцензон, наоборот, полагал, что рассматриваемое понятие в уголовном законе тождественно оконченному преступлению, а не покушению на преступление[93]. Несколько неопределенно трактовал понятие посягательства О. Ф. Шишов. Он писал: «“Преступное посягательство” в ряде случаев может включать в себя и действие, и последствие преступного деяния, в ряде случаев – только действие… и, наконец, покушение на совершение того или иного преступления»[94].

Другая группа ученых, пытаясь обосновать отказ от привычного термина «убийство» и замены его термином «посягательство», считают, что законодатель имел в виду нечто большее, чем просто убийство или покушение на него. Например, П. Ф. Гришаев и М. П. Журавлев[95], П. С. Елизаров[96], помимо указанного, включали в него причинение тяжких телесных повреждений, опасных для жизни; С. И. Дементьев[97] – причинение тяжкого телесного повреждения, повлекшего смерть потерпевшего. Г. Ф. Поленов писал: «Объективную сторону посягательства на жизнь… образуют как действия, которые привели к наступлению смерти… так и действия, которые обусловили возможность наступления смерти»[98]. Е. А. Сухарев даже высказал мнение, что посягательством на жизнь следует признавать насильственные действия, направленные на причинение любого вреда личности работника милиции или народного дружинника, если этим заведомо для виновного создается реальная возможность наступления смерти[99]. Широкий разброс мнений о содержании термина «посягательство на жизнь», как отмечал П. П. Осипов, в немалой степени обусловлен тем, что авторы пытались определить его объем только исходя из характеристики объективной стороны преступления, без учета субъективных признаков[100].

Определенную ясность в трактовку термина «посягательство на жизнь» внес Пленум Верховного Суда СССР, который в постановлении от 3 июля 1963 г. «О судебной практике по применению законодательства об ответственности за посягательство на жизнь, здоровье и достоинство работников милиции и народных дружинников» разъяснил, что «под посягательством на жизнь надлежит рассматривать убийство или покушение на убийство работника милиции или народного дружинника в связи с их деятельностью по охране общественного порядка» (п. 4)[101]. Свою позицию по этому вопросу Пленум Верховного Суда СССР подтвердил в постановлении от 22 сентября 1989 г. «О применении судами законодательства об ответственности за посягательства на жизнь, здоровье и достоинство работников милиции, народных дружинников, а также военнослужащих в связи с выполнением ими обязанностей по охране общественного порядка», разъяснив, что «под посягательством на жизнь надлежит рассматривать убийство или покушение на убийство работника милиции или народного дружинника в связи с их деятельностью по охране общественного порядка. Такие действия, независимо от наступления преступного результата, следует квалифицировать как оконченное преступление…»[102]. Аналогичным образом рассматриваемое понятие разъяснялось в постановлении Пленума Верховного Суда РСФСР от 24 сентября 1991 г. «О судебной практике по делам о посягательстве на жизнь, здоровье и достоинство работников милиции, народных дружинников и военнослужащих в связи с выполнением ими обязанностей по охране общественного порядка»[103]. Такая трактовка посягательства на жизнь в целом была воспринята в теории уголовного права и практике применения судами ст. 277, 295 и 317 УК РФ[104].

Однако некоторые криминалисты и в настоящее время высказывают мнения, существовавшие до указанных разъяснений. Так, В. Мальцев полагает, что «под посягательством на жизнь и здоровье подразумевается главным образом угроза убийством, насилием, уничтожением или повреждением имущества»[105], т. е. угроза убийством отождествляется автором с посягательством на жизнь.

Двойственную позицию в трактовке анализируемого понятия занимает Е. И. Климкина. Она считает, что его содержание надо устанавливать исходя из сущности преступления: в ст. 295 УК РФ его следует определять только как убийство или покушение на убийство, а в ст. 277 УК РФ – как «убийство, покушение на убийство, а равно иные умышленные насильственные действия, заведомо создающие для виновного реальную возможность наступления смертельного результата»[106]. Такое различное толкование одного и того же уголовно-правового признака недопустимо, оно не способствует единообразию судебной практики.

В связи с тем, что понимание термина «посягательство на жизнь» как убийства или покушения на убийство является ныне господствующим в теории уголовного права, практическое значение приобретает вопрос об уголовно-правовой оценке приготовления к убийству государственного или общественного деятеля. Преступление, предусмотренное ст. 277 УК РФ, относится к категории особо тяжких, поэтому приготовление к нему является уголовно наказуемым. И коль скоро оно не охватывается понятием посягательства на жизнь, то естественной представляется его квалификация как приготовление к убийству лиц, названных в ст. 277 УК РФ. Однако возникает вопрос о том, надлежит ли такое деяние квалифицировать как приготовление к убийству, предусмотренному п. «б» ч. 2 ст. 105 УК РФ, или к преступлению, предусмотренному ст. 277 УК РФ. При решении вопроса необходимо дать надлежащую оценку субъективной окраске приготовительных действий. Если виновный осознает указанный в законе статус потерпевшего и при этом преследует цель прекратить государственную или иную политическую деятельность потерпевшего или руководствуется мотивом мести за такую деятельность, то его подготовительные действия охватываются ч. 1 ст. 30 и ст. 277 УК РФ. В частности, такую оценку получили действия Г., организовавшего приготовление посягательства на жизнь депутата Государственной Думы М.[107]

Анализируя объективную сторону рассматриваемого преступления, нельзя оставить без внимания вопрос о форме деяния; он имеет принципиальное значение не только для теории уголовного права, но и для судебной практики. В науке уголовного права нет единой точки зрения по этому поводу. Одни авторы считают возможным совершение посягательства только путем действия, другие, хотя и с оговорками, допускают и бездействие[108].

Деяние выступает родовым понятием по отношению к действию и бездействию. Однако понятие «посягательство» по объему не совпадает с понятием деяния, оно у´же последнего и предполагает агрессивное поведение, направленное на причинение смерти потерпевшему[109]. На активный характер посягательства указывали еще дореволюционные юристы. Например, Н. С. Таганцев признавал его нападением[110].

С известной долей условности можно сказать, что посягательство синонимично нападению, поэтому с объективной стороны преступление, предусмотренное ст. 277 УК РФ, может быть совершено только посредством насильственных действий, но не путем бездействия или психического воздействия на потерпевшего[111]. Правда, само понятие насилия не следует толковать чрезмерно узко и ограничивать его лишь действиями, влекущими смерть в результате механических повреждений организма потерпевшего. В этом плане важным представляется разъяснение Пленума Верховного Суда РФ, данное в постановлении от 27 декабря 2002 г. № 29 «О судебной практике по делам о краже, грабеже и разбое»: «В случаях, когда в целях хищения чужого имущества в организм потерпевшего против его воли или путем обмана введено опасное для жизни или здоровья сильнодействующее, ядовитое или одурманивающее вещество с целью приведения потерпевшего в беспомощное состояние, содеянное должно квалифицироваться как разбой»[112]. Точно так же следует расценивать как посягательство на жизнь насильственное или путем обмана введение в организм потерпевшего смертельно опасного количества наркотических средств, психотропных, сильнодействующих или ядовитых веществ с целью причинить смерть.

Сказанное обусловливает необходимость хотя бы коротко остановиться на проблеме способа совершения преступления[113]. По нашему мнению, под ним можно понимать признак объективной стороны преступления, характеризующий прием или комплекс приемов, обеспечивающих исполнение основного общественно опасного деяния[114]. Способ характеризует механизм причинения вреда объекту преступления, качественное своеобразие преступного действия, операциональные особенности[115]. Его содержание связано со всеми другими признаками состава преступления.

Характер деяния в первую очередь определяется объектом преступления. «… Подверженность тем или иным внешним воздействиям обусловлена внутренней природой того, на что оказывается воздействие, а также предметом преступления…»[116] Исходя из объекта рассматриваемого преступления и потерпевшего[117], можно говорить только об одном способе воздействия на последнего – физическом. Признание посягательства нападением исключает из его содержания психическое воздействие вообще, в том числе и при лишении жизни государственного или общественного деятеля.

В теории уголовного права физическое воздействие понимается по-разному. Одни ученые воспринимают его как процесс, другие – как результат этого процесса[118]. Кроме того, воздействие наделяется различным содержанием. Например, В. И. Симонов, с одной стороны, утверждал, что «с внешней стороны физическое насилие – это применение мускульной силы к телу (корпусу) другого человека»[119], с другой стороны, допускал возможность воздействия на организм не только путем физического насилия, но и путем обмана (последнее он иллюстрировал примером об угощении потерпевшего ядовитыми грибами)[120]. Н. И. Панов также полагает, что рассматриваемый способ совершения насильственного преступления выражается в физическом воздействии на телесную сферу (биологическую подструктуру) человека, причиняющем физическую боль, вред здоровью либо даже жизни[121]. Как уже указывалось, неправомерно таким образом ограничивать содержание насилия. Т. И. Нагаева пишет, что «насильственный характер является хотя и существенным, но недостаточным признаком для отграничения нападения от других насильственных преступлений. В арсенале способов описания объективных признаков насильственных деяний у законодателя имеется множество приемов. Он использует следующие термины и словосочетания: “причинение смерти” (ст. 105–109 УК); “причинение вреда здоровью” (ст. 111, 112, 115 УК); “посягательство на жизнь” (ст. 317 УК); “насильственные действия” (ст. 132 УК); “ применение насилия” (ст. 318, 321 УК) и др.»[122].

С операциональной точки зрения, посягательство как нападение представляет собой сложный поведенческий акт[123]. В п. 6 постановления Пленума Верховного Суда РФ от 17 января 1997 г. № 1 «О практике применения судами законодательства об ответственности за бандитизм» нападение трактуется именно как действия, направленные на достижение преступного результата[124].

Как правило, при анализе насилия в литературе указывается, что оно совершается против воли потерпевшего. Однако оно налицо и в том случае, когда воздействие осуществляется помимо воли государственного или общественного деятеля. Другими словами, посягательство может быть как открытым, так и тайным.

М. М. Курбанов делает обоснованный вывод: «Использование термина “посягательство” в описании преступления… с одной стороны, позволило расширить стадиальную характеристику преступления, с другой же стороны, наоборот, сузить содержание деяния, ограничить способы его совершения… В таком законодательном решении достоинств практически нет. На данное обстоятельство обращали внимание многие специалисты, однако… Уголовный кодекс породил еще одну проблему, связанную как с квалификацией некоторых преступных случаев, так и назначением наказания»[125].

Посягательство на жизнь государственного или общественного деятеля следует признавать оконченным преступлением с момента совершения действий, направленных на лишение жизни и объективно создавших непосредственную угрозу наступления смерти потерпевшего.

Обстоятельства времени и места совершения преступления, предусмотренного ст. 277 УК РФ, на квалификацию не влияют. Посягательство на жизнь может быть совершено во время исполнения потерпевшим функций государственного или общественного деятеля, до или после этого. В двух последних случаях промежуток времени между осуществлением потерпевшим указанных функций и посягательством на его жизнь уголовно-правового значения не имеет.

Субъективная сторона посягательства на жизнь государственного или общественного деятеля характеризуется прямым умыслом, специальным мотивом или специальной целью. Содержанием интеллектуального элемента умысла охватываются, во-первых, свойства совершаемого действия, т. е. его способность причинить смерть, во-вторых, направленность действия на лишение жизни именно указанного в законе потерпевшего, а волевого элемента – желание причинить смерть именно этому лицу.

Ошибочным представляется мнение А. Н. Игнатова о том, что рассматриваемое преступление «может быть совершено как с прямым, так и с косвенным умыслом, покушение на убийство совершается только с прямым умыслом»[126]. Во-первых, как уже указывалось, специфика описания в законе объективной стороны преступления, предусмотренного ст. 277 УК РФ, не позволяет выделить покушение на жизнь государственного или общественного деятеля; во-вторых, наличие специальной цели исключает косвенный умысел. В-третьих, «в формальных составах волевое содержание умысла исчерпывается волевым отношением к самим общественно опасным действиям (бездействию)… Следовательно, при совершении преступлений с формальным составом волевой элемент умысла всегда заключается в желании совершить общественно опасные действия, запрещенные уголовным законом, он может быть только прямым»[127].

Согласно закону посягательство на жизнь государственного или общественного деятеля преследует цель прекращения его государственной или общественной деятельности, мотивом выступает месть за такую деятельность. Таким образом, данные признаки субъективной стороны являются альтернативно обязательными. Другими словами, для квалификации преступления по ст. 277 УК РФ не требуется одновременного наличия и цели, и мотива, а достаточно любого из двух указанных признаков. Убийство государственного или общественного деятеля с другой целью или по другим мотивам не подпадает под признаки рассматриваемого деяния, подлежит оценке как преступление против личности.

Согласно п. 12 постановления Пленума Верховного Суда РФ от 9 февраля 2012 г. № 1 «О некоторых вопросах судебной практики по уголовным делам о преступлениях террористической направленности», «если лицо совершает посягательство на жизнь государственного или общественного деятеля… путем совершения взрыва, поджога или иных действий подобного характера в целях воздействия на принятие решения органами власти или международными организациями, содеянное надлежит квалифицировать по статье 205 УК РФ.

Когда посягательство на жизнь государственного или общественного деятеля хотя и совершается указанными способами, но в целях прекращения его государственной или политической деятельности либо из мести за такую деятельность, содеянное квалифицируется по статье 277 УК РФ»[128].

В связи с анализом содержания и направленности умысла виновного возникает практически важный вопрос об уголовно-правовой оценке посягательства на жизнь при наличии субъективной ошибки в личности потерпевшего, когда, например, вместо государственного или общественного деятеля лишается жизни человек, который таковым не является. Согласно господствующей в науке уголовного права точке зрения, в этом случае имеет место покушение на совершение того преступления, которое отражалось сознанием виновного, следовательно, его действия надлежит квалифицировать по ч. 3 ст. 30 и той статьей Особенной части УК РФ, которая устанавливает ответственность за оконченное преступление в соответствии с направленностью умысла. Но это не согласуется с разъяснениями приведенных выше постановлений Пленума Верховного Суда СССР и Пленума Верховного Суда РСФСР относительно квалификации неудавшейся попытки убийства потерпевшего как оконченного преступления. В связи с этим среди ученых в данном вопросе нет единого мнения.

Применительно к посягательству на жизнь работника милиции или народного дружинника О. Ф. Шишов высказал следующее мнение: «Когда субъект, полагая, что посягает на жизнь работника милиции или народного дружинника, на самом деле причиняет вред жизни или здоровью других граждан, действия виновного следует квалифицировать по правилам об ошибке в объекте, когда объекты посягательства имеют различное юридическое значение. В этих случаях содеянное надлежит квалифицировать как покушение на жизнь работника милиции и народного дружинника (ст. 15 и ст. 191² УК РСФСР), а также как соответствующее оконченное преступление против личности»[129]. Приведенное мнение интересно признанием возможности покушения на преступление с так называемым усеченным составом. Однако оно неприемлемо в другой части – в части квалификации такого деяния по совокупности преступлений, когда при одном потерпевшем юридически фиксируется наличие двух убийств, одно из которых или оба признаются неоконченными. Неприемлемость такого решения очевидна применительно к УК РФ, в соответствии с которым наказания, назначенные за каждое из посягательств на жизнь, должны обязательно складываться.

Более целесообразным с практической точки зрения является предложение квалифицировать лишение жизни лица, ошибочно принятого виновным за конкретного работника милиции или народного дружинника, как покушение на убийство указанного в законе потерпевшего. Правда, эта рекомендация ведет к появлению такой юридической конструкции, как «покушение на покушение», которая не известна российскому законодательству и отрицается подавляющим большинством ученых, исходящих из того, что покушение на преступление с усеченным составом в принципе невозможно. Между тем отдельными специалистами приводятся весьма веские аргументы в пользу возможности покушение на преступление, имеющего такой состав, при воображаемом наличии квалифицирующего признака либо при неудавшейся попытке причинить последствия, имеющие квалифицирующее значение (например, разбой, соединенный с неудачной попыткой причинить тяжкий вред здоровью)[130]. Возможность покушения на преступление, которое в законе определено как «посягательство на жизнь», обосновывается, например, А. И. Рарогом. Признание таких преступлений оконченными с момента совершения действий, непосредственно направленных на лишение жизни, и невозможность стадии покушения на эти преступления А. И. Рарог считает верным «во всех случаях, когда сознание виновного правильно отражает объективные свойства совершаемого деяния. Но ситуация меняется, если посягающий допускает ошибку в личности потерпевшего: желая лишить жизни, например, государственного деятеля в целях прекращения его государственной деятельности, он по ошибке принимает за него другого человека, стреляет в него и промахивается. Налицо неудавшаяся попытка посягнуть на жизнь государственного деятеля, но не реальное посягательство. Квалифицировать деяние по ст. 277 УК РФ невозможно, поскольку жизнь государственного деятеля не находилась в реальной опасности и основам конституционного строя Российской Федерации ничто не угрожало. Но с учетом субъективной направленности деяния на этот объект преступление следует квалифицировать как покушение на преступление, предусмотренное ст. 277 УК РФ, хотя с точки зрения формальной логики такая квалификация представляется не совсем обычной – покушение на покушение»[131].

Рассматривая несколько иное деяние, когда виновный, намереваясь убить государственного деятеля, по ошибке убил другого человека, А. И. Рарог делает вывод, что «и в этом случае нет оснований квалифицировать его как оконченное преступление, поскольку основам конституционного строя Российской Федерации также ничто реально не угрожало. Для приведения направленности умысла в соответствие с фактическим содержанием преступления опять-таки следует применить юридическую фикцию – деяние, доведенное до логического завершения, квалифицировать как покушение на преступление, предусмотренное ст. 277 УК»[132].

Приведенные суждения и аргументы представляются достаточно убедительными и вполне приемлемыми для обоснования квалификации посягательства на жизнь государственного или общественного деятеля, когда виновный ошибочно принимает за такое лицо другого человека. Квалификация подобного рода посягательств в случае наступления смерти потерпевшего по ч. 3 ст. 30 и ст. 277 УК РФ особых сомнений не вызывает, поскольку это соответствует общепризнанным положениям теории уголовного права об ошибке в объекте преступления. Но и в случаях, когда действия, направленные на причинение смерти, не привели к такому исходу, посягательство на жизнь государственного или общественного деятеля при ошибке в личности потерпевшего следует квалифицировать как «покушение на покушение», т. е. по ч. 3 ст. 30 и ст. 277 УК РФ.

В теории уголовного права высказывались предложения по совершенствованию законодательного регулирования ответственности за посягательство на жизнь государственного или общественного деятеля[133]. По нашему мнению, все они носят паллиативный характер. Например, А. В. Седых предлагает ст. 277 УК РФ сформулировать следующим образом: «Убийство государственного или общественного деятеля, совершенное в целях прекращения его государственной или иной политической деятельности либо из мести за такую деятельность…»[134] Нетрудно заметить, что в этом случае ухудшается уголовно-правовая охрана неприкосновенности личности указанного в законе деятеля, в частности, за ее пределами остается причинение вреда здоровью потерпевшего, не охватываемого покушением на жизнь государственного или общественного деятеля.

Автор предлагает убийство Президента Российской Федерации, совершенное в целях прекращения его государственной деятельности либо из мести за такую деятельность, криминализировать самостоятельно, сформулировав соответствующую норму в ст. 277 УК РФ (действующую статью указать под номером 277¹ УК РФ)[135]. Сама по себе идея заслуживает поддержки, однако она должна быть реализована в рамках более общего подхода к уголовно-правовой охране Президента РФ, который имеет место в зарубежном законодательстве[136], т. е. самостоятельной главы УК РФ.

На наш взгляд, ст. 277 УК РФ целесообразно представить в таком виде:

«Статья 277. Причинение вреда здоровью или убийство государственного или общественного деятеля

1. Умышленное причинение вреда здоровью государственного или общественного деятеля, совершенное в целях прекращения его государственной или иной политической деятельности либо из мести за такую деятельность, —

наказывается…

2. Убийство государственного или общественного деятеля, совершенное в тех целях или по тому же мотиву, —

наказывается…»

Часть 1 проекта статьи предполагает, что виновный желал причинить именно вред здоровью потерпевшего, не допуская при этом его смерти. Как известно, умысел в данном случае носит неконкретизированный характер, охватывает наступление вреда здоровью любой тяжести, а не какого-либо его конкретного вида. Кроме того, уголовный закон, как было установлено, в данном случае охраняет не здоровье потерпевшего (что несомненно потребовало бы соответствующей дифференциации), а власть. Именно ей таким образом причиняется вред, нарушается ее нормальное функционирование. Поэтому в проекте предусматривается равная наказуемость любой степени тяжести причинения вреда государственному или общественному деятелю. Фактическое же причинение вреда различной тяжести вполне может быть учтено в рамках судебной пенализации.

§ 3. Посягательство на жизнь лица, осуществляющего правосудие или предварительное расследование

В ст. 295 УК РФ данное преступление характеризуется как «посягательство на жизнь судьи, присяжного заседателя или иного лица, участвующего в отправлении правосудия, прокурора, следователя, лица, производящего дознание, защитника, эксперта, специалиста, судебного пристава, судебного исполнителя, а равно их близких в связи с рассмотрением дел или материалов в суде, производством предварительного расследования либо исполнением приговора, решения суда или иного судебного акта, совершенное в целях воспрепятствования законной деятельности указанных лиц либо из мести за такую деятельность».

В период с 1997 по 2014 г. поставлено на учет 173 рассматриваемых преступления, причем наибольшее число таких деяний совершено в 2014 г., меньше всего – в 2002 и 2007 гг. (см. табл. 2).

Таблица 2

Видовой объект преступлений против правосудия в теории уголовного права трактуется по-разному. Справедливости ради следует заметить, что этому есть объективные основания. Если исходить из определения правосудия как деятельности суда по осуществлению судебной власти и из названия гл. 31 УК РФ, то логичен вывод: объектом выступает нормальное функционирование исключительно судебных органов. Однако подобный вывод не соответствует содержанию указанной главы, в которой установлена ответственность за посягательства на нормальную деятельность не только суда, но также следователя, лица, производящего дознание, прокурора, лиц, исполняющих судебные решения, защитника, эксперта, специалиста и даже близких всех перечисленных лиц. Значит, общественные отношения в сфере нормального функционирования судебных органов по отправлению правосудия полностью не исчерпывают всего содержания объекта преступлений, интегрированных в гл. 31 УК РФ. Исходя из этого несоответствия некоторые криминалисты даже предлагали исключить из данной главы нормы обо всех преступлениях, посягающих не на деятельность суда, а на деятельность иных органов государства и применительно к УК РСФСР 1960 г.[137], и в связи с опубликованием проекта УК РФ[138]. Данное предложение не было воспринято юридической общественностью.

Многие представители науки уголовного права нашли другой способ выйти из противоречия между общепринятым пониманием правосудия и трактовкой объекта преступлений, включенных в гл. 31 УК РФ. Так, И. М. Черных предложила концепцию двух значений правосудия – процессуального и уголовно-правового. В последнем значении правосудие наделялось более широким содержанием, чем в первом, в него включалась деятельность не только суда, но и органов, способствующих суду в отправлении правосудия. Поэтому «в уголовном законодательстве и относят к преступлениям против правосудия посягательства на правильное проведение предварительного следствия и на деятельность судов всех инстанций, а также деяния, направленные против надлежащего исполнения приговоров или решений, так как все перечисленные посягательства могут причинить ущерб правильному осуществлению… правосудия»[139].

Концепция двух значений понятия «правосудие» в дальнейшем была развита в монографии И. С. Власова и И. М. Тяжковой. В ней утверждалось, что уголовный закон вкладывает в указанное понятие более широкое содержание, чем процессуальный закон: «Под деятельностью, направленной на осуществление задач правосудия, как объектом преступлений против правосудия, надо понимать не только деятельность судов, но и предварительное расследование, исполнение приговоров и решений, то есть систему действий, составляющих уголовный или гражданский процесс»[140]. Формулируя свое мнение, авторы оговорились, что объектом преступлений против правосудия может быть не любая деятельность органов, обеспечивающих надлежащее расследование уголовных дел или исполнение судебных решений, а только процессуально упорядоченная деятельность, направленная на осуществление задач правосудия[141]. Вслед за И. С. Власовым и И. М. Тяжковой практически все авторы последующих определений правосудия правильно подчеркивают, что оно представляет собой процессуально урегулированную правоприменительную деятельность суда по реализации судебной власти в установленных законом формах. Важно иметь в виду, что некоторые виды деятельности суда, будучи проявлением судебной власти, не имеют детальной процессуальной регламентации и не входят в понятие правосудия.

Концепция двух значений понятия правосудия нашла немало последователей. Так, Ш. С. Рашковская писала, что «правосудие как объект уголовно-правовой охраны – понятие более широкое, чем правосудие как специфический вид государственной деятельности»[142]. По мнению Е. Р. Абдрахмановой, «в уголовном праве правосудие понимается не только как специфическая деятельность суда, но и деятельность органов, способствующих ему в этом, – органов прокуратуры, предварительного расследования, органов, исполняющих вступившие в законную силу приговоры и решения. Такая позиция законодателя обусловлена тем, что без деятельности указанных органов осуществление правосудия судом было бы практически невозможно»[143].

Если некоторые ученые считают возможным видеть два значения в понятии правосудия, то отдельные сторонники этой концепции, как нам кажется, пошли дальше: они прибегли к расширительному толкованию еще одного понятия – «органы правосудия». Так, определив объект рассматриваемой группы преступлений как общественные отношения, обеспечивающие нормальное функционирование органов правосудия, М. Н. Голоднюк высказала мнение, что «под органами правосудия здесь понимаются не только суд, но и те органы, которые способствуют суду реализовать задачи и цели правосудия (органы следствия, дознания, прокуратуры, органы, исполняющие вступившие в законную силу приговоры, решения и постановления суда)»[144]. Сходную позицию занял С. Ф. Милюков, характеризуя объект одного из преступлений против правосудия как нормальный ход правосудия на судебных и на досудебных его стадиях, т. е. автор в этом случае, по сути, отождествляет правосудие и судопроизводство[145].

Нужно признать, что концепция двух значений понятия правосудия в одно время практически стала чуть ли не единственной в учении о рассматриваемых преступлениях[146]. Например, Л. В. Иногамова-Хегай пишет: «Правосудие понимается в узком и широком значении слова.

Правосудие как специфический вид государственной деятельности состоит в рассмотрении и разрешении судами дел. Это понятие правосудия в узком смысле слова в соответствии с… конституционным принципом (ст. 118).

При осуществлении правосудия помощь и содействие судам оказывают другие государственные органы: прокуратура, органы дознания и предварительного следствия, учреждения, исполняющие вступившие в законную силу приговоры, решения и иные судебные акты. Нормами главы о преступлениях против правосудия охраняется деятельность не только судов, но и перечисленных органов, без деятельности которых выполнение судом функции правосудия было бы затруднительно или даже невозможно. В этом случае речь идет о понятии правосудия в широком смысле слова»[147].

С. А. Денисов, утверждая, что правосудие нужно понимать только в широком смысле слова, пошел еще дальше основоположников рассматриваемой концепции. По его мнению, «бытовавшая и бытующая еще правовая норма и теоретическое положение о том, что правосудие осуществляется только судом, не соответствует сущности этого понятия и явления…»[148]. При этом автор замечает: «Да, суд занимает особое и решающее место в единой иерархии субъектов правосудия. Только суд вправе и обязан признать лицо виновным или невиновным в совершении преступления и вынести соответствующий приговор или иной судебный акт. Но такой акт – лишь один из системы решений и правовых актов, форм и элементов правосудия. Приговор (решение) суда – одна из гарантий правосудия»[149]. В обоснование своей позиции С. А. Денисов пишет: «Конституционный принцип осуществления правосудия только судом не означает буквального формально-юридического смысла соответствующей конституционной нормы. Во-первых, любой принцип есть лишь наиболее общее требование к познанию и практической деятельности. Во-вторых, эта норма Конституции не устанавливает и не ограничивает существенную характеристику этого принципа – круг субъектов судебной власти и правосудия. В-третьих, она лишь выделяет место и функциональную роль как органа власти и как субъекта правосудия…»[150] В итоге автор приходит к выводу: «Правосудие… не ограничивает своих субъектов судом. Суд, безусловно, – основополагающий субъект правосудия в силу своего правового статуса, особой компетенции и особых полномочий. Но функции суда не ограничивают правосудие как сложного системного института. Помимо суда субъектами правосудия являются государственные органы, в той или иной мере реализующие функции правосудия, а именно: органы расследования (дознания и предварительного следствия); органы прокурорского надзора и контроля за осуществлением правосудия; органы, реализующие исполнение решений и приговоров судов»[151].

Подобного рода утверждения ничего общего не имеют ни с конституционным определением места и роли суда в системе государственной власти, ни с его функциями, ни с теоретическими воззрениями о правосудии как деятельности исключительно суда и не какого-либо другого органа[152].

Примечательно, что некоторые авторы, понимающие под правосудием деятельность только судов, тем не менее не могут отойти от концепции узкой и широкой трактовки понятия правосудия[153].

Законодатель, выделив в УК РСФСР 1960 г. преступления против правосудия в самостоятельную главу, признал, что к этой группе относятся преступления, прямо или косвенно препятствующие осуществлению правосудия, все они нарушают один и тот же объект. В теории уголовного права также утвердилось мнение, согласно которому «все преступления против правосудия по признаку родового объекта были объединены в одну главу»[154].

Глава о преступлениях против правосудия включена в раздел X «Преступления против государственной власти» УК РФ. Судебная власть наряду с законодательной и исполнительной властью является одной из ветвей государственной власти. Следовательно, родовым объектом всех преступлений этого раздела, по всеобщему признанию, являются общественные отношения, характеризующие нормальное функционирование государственной власти, ее отдельных институтов и органов. Однако в определении видового объекта преступлений против правосудия в теории уголовного права существует широкий разброс мнений. Одними криминалистами он характеризуется как деятельность только суда по отправлению правосудия[155], другими – как нормальная деятельность органов суда, дознания, следствия, прокуратуры, а также органов, исполняющих наказание[156], третьими – как общественные отношения по осуществлению правосудия[157].

Наиболее приемлемым является определение видового объекта преступлений против правосудия как «общественных отношений, обеспечивающих нормальное, процессуально регламентированное функционирование суда, органов следствия и дознания, прокуратуры, а также органов, исполняющих судебные акты, по реализации целей и задач правосудия. Но и в этом случае нет ответа на вопрос, можно ли относить к правосудию деятельность органов прокуратуры, следствия, дознания и органов, исполняющих судебные решения, или деятельность названных органов входит в видовой объект преступлений против правосудия наряду с правосудием.

Между тем в последних фундаментальных исследованиях преступлений против правосудия высказывается аргументированное мнение о том, что «концепция двух значений понятия “правосудие”, воспринятая в теории уголовного права, является методологически ошибочной. Деятельность правоохранительных органов по содействию суду в осуществлении правосудия не является правосудием, она носит служебный характер: создает предпосылки для отправления судом правосудия как в части надлежащей подготовки дел и материалов для судебного разбирательства, так и в части исполнения судебных решений»[158].

Не задерживаясь на аргументации положения о необоснованности выделения двух значений термина «правосудие», можно утверждать, что видовой объект преступлений, включенных в гл. 31 УК РФ, охватывает деятельность не только судов по реализации судебной власти в предусмотренной законодательством форме судопроизводства, но и общественные отношения, непосредственно связанные с отношениями по отправлению правосудия. Представляет интерес определение объекта анализируемых преступлений, сформулированное Л. В. Лобановой: «Правосудие в качестве объекта уголовно-правовой охраны следует рассматривать как систему общественных отношений, призванных обеспечить предпосылки, нормальное осуществление, а также претворение в жизнь результатов… деятельности суда и содействующих ему органов и лиц»[159]. Автор рассматривает данный объект как сложную систему общественных отношений: во-первых, в сфере деятельности суда по реализации судебной власти; во-вторых, в сфере деятельности органов, содействующих суду в отправлении правосудия. Для объединения этих двух групп общественных отношений в единый объект преступлений связующим звеном может служить категория «интересы правосудия»[160].

В юридической литературе правильно отмечается, что деятельность суда по осуществлению правосудия во многих случаях невозможна без вспомогательной деятельности других государственных органов: дознания, следствия, прокуратуры, органов и должностных лиц, исполняющих судебные решения, т. е. деятельности, в конечном счете обеспечивающей интересы правосудия. Еще в начале второй половины прошлого века И. М. Черных заметила, что деяния, препятствующие объективному и всестороннему предварительному расследованию, препятствуют тем самым и правильному осуществлению правосудия[161]. Другими словами, они не прямо посягают на правосудие как на деятельность суда, а косвенно, именно препятствуя созданию необходимых условий для осуществления правосудия судом.

Надлежащее обеспечение интересов правосудия во многом зависит от качественной работы органов прокуратуры, дознания, предварительного следствия и органов, исполняющих судебные решения. Как отметил Конституционный Суд РФ в постановлении от 4 марта 2003 г. по делу о проверке конституционности положений п. 2 ч. 1 и ч. 3 ст. 232 УПК РСФСР в связи с жалобами граждан Л. И. Батищева, Ю. А. Евграфова, О. В. Фролова и А. В. Шмелева, «существенное процессуальное нарушение является препятствием для рассмотрения дела, которое суд не может устранить самостоятельно и которое, как повлекшее лишение или стеснение гарантируемых законом прав участников уголовного судопроизводства, исключает возможность постановления законного и обоснованного приговора и фактически не позволяет суду реализовать возложенную на него Конституцией Российской Федерации функцию осуществления правосудия»[162]. Таким образом, Конституционный Суд РФ исходит из того, что осуществление судом функции правосудия в немалой степени зависит от качества работы органов дознания и предварительного следствия, деятельность которых создает необходимые предпосылки для вынесения судом законного и обоснованного решения. Это же обстоятельство подчеркивал В. Н. Кудрявцев: «Деятельность этих органов в конечном счете направлена на обеспечение вынесения законного, обоснованного и справедливого решения (приговора)»[163].

И. С. Власов также считает обоснованным включение норм об ответственности за воспрепятствование нормальной работе органов прокуратуры, следствия и дознания в главу о преступлениях против правосудия, обосновывая это тем, что при выделении группы рассматриваемых преступлений органы, непосредственно осуществляющие правосудие (суды), и органы, способствующие осуществлению правосудия, интересуют законодателя не как самостоятельные звенья государственного аппарата, а как единый механизм, обеспечивающий реализацию задач правосудия[164]. С указанным утверждением трудно не согласиться, поскольку оно, не умаляя значения правоохранительных органов (дознания, следствия, прокуратуры и др.), исходит из их вспомогательной по отношению к суду роли при осуществлении правосудия. «Без деятельности правоохранительных органов (прокуратуры, предварительного расследования, системы исполнения наказаний, судебных приставов-исполнителей) невозможно обеспечить осуществление правосудия в стране», – пишет А. И. Друзин, указывая на наличие тесной связи деятельности правоохранительных органов с правосудием как исключительно судебной деятельностью[165].

Правоохранительные органы осуществляют разнообразную деятельность, многие ее виды не имеют к правосудию прямого отношения. Вместе с тем на названные органы возложены специфические функции, реализации которых создают необходимые предпосылки для отправления правосудия судом, а значит, направлены на реализацию целей и задач правосудия, неразрывно связаны с ним. Без своевременного выявления, раскрытия преступлений, собирания и процессуального закрепления доказательств, например по уголовному делу, невозможно вынесение законного, обоснованного и справедливого приговора. Следовательно, общественные отношения в сфере осуществления правоохранительными органами (дознания, следствия, прокуратуры и т. п.) деятельности по оказанию суду помощи в отправлении правосудия составляют вторую группу отношений, которые в своей совокупности обеспечивают правосудие в Российской Федерации. Иначе говоря, они входят в объект в качестве его составной части.

Это обстоятельство подчеркивает в характеристике видового объекта А. В. Федоров: «Видовым объектом рассматриваемых преступлений необходимо признавать общественные отношения по осуществлению деятельности суда, регламентированной Конституцией РФ и федеральными законами, а в предусмотренных законом случаях – и нормативными правовыми актами субъектов Федерации, по реализации судебной власти, состоящей в рассмотрении и разрешении по существу подведомственных суду дел посредством конституционного, гражданского, арбитражного, административного и уголовного судопроизводства, а также общественные отношения по осуществлению деятельности правоохранительных органов, направленной на реализацию целей и задач правосудия путем создания необходимых условий для реализации судом его полномочий по отправлению правосудия и обеспечения исполнения судебных решений»[166]. Однако в этом определении не указывается, что объединяет эти две группы отношений.

По нашему мнению, видовой объект преступлений против правосудия можно определить как интересы правосудия, которые охватывают две группы отношений – отношения по отправлению правосудия судом и отношения по осуществлению правоохранительными органами деятельности, направленной на реализацию целей и задач правосудия путем создания необходимых условий для осуществления судом его полномочий по отправлению правосудия. В связи со сказанным трудно согласиться с К. Л. Чайкой, утверждающим, что коль скоро правосудие осуществляется в процессуальной, правовой форме, то и правосудие как объект преступления представляет собой исключительно правовые отношения, складывающиеся из содержания правоотношения, субъектов прав (участников правоотношения) и объектов правоотношений. Критикуя позицию авторов, признающих в качестве объекта общественные отношения, составляющие содержание нормальной деятельности суда и правоохранительных органов, он пишет: «Деятельность (поведение) субъектов включена наряду с самими субъектами в содержание отношения (пусть и урегулированного нормами права), а не наоборот – отношение (пусть и урегулированное нормами права) включено в содержание деятельности»[167].

На наш взгляд, искажает сущность общественных отношений, охраняемых нормами гл. 31 УК РФ, утверждение о том, что ими признаются конституционные задачи по борьбе с правонарушениями и порождающими их причинами[168]. Нет оснований включать в видовой объект рассматриваемых преступлений в качестве самостоятельной составляющей общественные отношения по физической и нравственной защищенности участников конституционного, гражданского, арбитражного, административного или уголовного судопроизводства, а также их близких[169], либо «отношения, охраняющие неотъемлемые личностные блага субъектов данной деятельности и их близких: жизнь, здоровье, честь, достоинство, личную безопасность»[170].

Последняя точка зрения близко примыкает к существующему в теории уголовного права мнению о том, что многие преступления против правосудия посягают одновременно на два непосредственных объекта – будучи в первую очередь направленными на деятельность суда по осуществлению правосудия либо на нормальную деятельность правоохранительных органов, оказывающих помощь в отправлении правосудия, они попутно затрагивают те или иные интересы личности. Однако подобная трактовка непосредственного объекта поддерживается не всеми учеными. Так, И. С. Власов считал, что личность не может быть непосредственным объектом рассматриваемой группы преступлений, поскольку охрана интересов личности составляет основную задачу правосудия[171]. Это утверждение в литературе было подвергнуто критике. Несогласие с автором Ш. С. Рашковская мотивировала тем, что отнесение личности к объектам, которые не имеют самостоятельного значения в рамках составов преступлений против правосудия, является ошибочным, поскольку «личности при совершении некоторых преступлений против правосудия может быть причинен тяжкий вред, непосредственно охватываемый умыслом виновного, а в ряде случаев являющийся целью преступного деяния (например, при ложном доносе)… Исключить личность из числа непосредственных объектов преступления – значит односторонне трактовать задачи… законности в области осуществления правосудия»[172]. По ее мнению, данный вред нельзя рассматривать, как это делает И. С. Власов, в качестве способа совершения преступления или в качестве обстоятельства, увеличивающего общественную опасность деяния[173]. Сходное мнение высказал и В. К. Глистин, который упрекнул И. С. Власова в том, что он некритически воспринял определение структуры общественного отношения, данного Б. С. Никифоровым[174], в итоге ошибочно включил личные блага потерпевшего в число элементов общественного отношения, охраняемого нормами о преступлениях против правосудия[175].

Критика позиции И. С. Власова представляется недостаточно убедительной. Правосудие по своей сущности – правозащитная деятельность (деятельность по защите права), имеющая цель охраны установленных законом либо восстановление нарушенных прав любого человека или любой организации. Поэтому всякое деяние, в той или иной форме препятствующее осуществлению правосудия в соответствии с его целями и задачами, так или иначе посягает на права или законные интересы личности, юридического лица, общества или государства. Если исходить из этого факта, то все преступления против правосудия (да и многие другие) следовало бы признавать двухобъектными. Но такой подход к характеристике непосредственного объекта преступлений против правосудия представляется неправильным. Ущемление прав и законных интересов личности, организаций, общества и государства происходит лишь попутно и не всегда при нарушении деятельности суда и правоохранительных органов по осуществлению или обеспечению правосудия. В некоторых случаях посягательство на блага личности выступают в качестве способа совершения рассматриваемых преступлений (например, при проявлении неуважения к суду посредством оскорбления участников судебного разбирательства). В других случаях оно является квалифицирующим обстоятельством (например, при даче заведомо ложных показаний свидетелем). Ни те, ни другие нельзя рассматривать как преступления, причиняющие вред двум объектам, поскольку они укладываются в рамки преступного посягательства на деятельность суда и содействующих ему государственных органов по защите прав и законных интересов личности, организаций, общества и государства.

Изложенные соображения вовсе не означают, что ни одно из преступлений против правосудия не посягает на два объекта. Если деяние, направленное против правосудия, одновременно затрагивает общественное отношение, которое не охватывается понятием «интересы правосудия» или обладает большей социальной ценностью, чем указанные интересы, то это общественное отношение, которому вред причиняется хотя и попутно, но во всех случаях совершения данного деяния, составляет дополнительный объект преступления против правосудия.

Дискуссионность содержания видового объекта преступлений против правосудия не могла не отразиться на трактовке непосредственных объектов конкретных преступлений, отнесенных к этой группе деяний. Так, в специальной литературе нет единства в понимании объекта посягательства на жизнь лица, осуществляющего правосудие или предварительное расследование. Такого преступления в УК РСФСР не было, поэтому вопрос о его непосредственном объекте начал разрабатываться только после принятия УК РФ.

Все авторы, исходя из понимания видового объекта преступления против правосудия, выделяют несколько их непосредственных объектов. Например, по мнению М. Н. Голоднюк, «непосредственным объектом преступлений против правосудия являются общественные отношения, обеспечивающие нормальное функционирование отдельных звеньев органов, составляющих в целом систему правосудия (суд, прокуратура, органы следствия и дознания, исправительные учреждения и др.), т. е. органов, деятельность которых урегулирована процессуальным законодательством, которые от имени государства могут выступать в рамках уголовного или гражданского судопроизводства в правовые отношения с гражданами или юридическими лицами, осуществляя задачи и цели правосудия»[176]. Сходную позицию занимает А. В. Галахова, которая считает рассматриваемое преступление двухобъектным и утверждает, что «основным непосредственным объектом являются общественные отношения, обеспечивающие нормальную деятельность всех органов по осуществлению правосудия»[177]. В литературе также указывается, что «непосредственный объект данной группы преступлений образуют общественные отношения, обеспечивающие реализацию конституционных принципов отправления правосудия или нормальную деятельность отдельных звеньев органов, составляющих в целом систему правосудия (суд, прокуратура, органы следствия, дознания, исправительно-трудовые учреждения и т. п.)»[178]. В трактовке В. П. Малкова, «основным непосредственным объектом преступных посягательств этой группы являются интересы правосудия»[179].

А. В. Федоров непосредственными объектами рассматриваемых преступлений признает: «… общественные отношения: а) по отправлению судом правосудия; б) по осуществлению деятельности правоохранительных органов, направленной на создание необходимых условий для реализации судом его полномочий по отправлению правосудия; в) по осуществлению деятельности по исполнению приговора, решения или иного судебного акта»[180].

Во-первых, авторы неосновательно относят к правосудию деятельность прокуратуры, органов следствия и дознания, исправительно-трудовых учреждений, которая не является правосудием, а, как уже говорилось, носит лишь вспомогательный по отношению к нему характер. Во-вторых, при такой трактовке непосредственного объекта его практически невозможно отграничить от видового объекта, поскольку они, по сути, совпадают по объему. В-третьих, весьма сомнительна попытка некоторых авторов определить некий единый непосредственный объект всех преступлений против правосудия. Думается, такого объекта попросту не существует, а есть несколько непосредственных объектов, которые и берутся за основу выделения соответствующих групп рассматриваемых деяний. В-четвертых, все определения, за исключением определений, предложенных одним из авторов этой работы и Л. В. Иногамовой-Хегай, представляются неполными: они не охватывают такой социальной ценности, как конституционные принципы осуществления правосудия.

Итак, можно утверждать, что преступления против правосудия имеют несколько непосредственных объектов, позволяющих классифицировать их именно по этому признаку. Непосредственным объектом посягательства на жизнь лица, осуществляющего правосудие, является конституционный принцип неприкосновенности судей.

В соответствии со ст. 122 Конституции РФ, ст. 16 Федерального конституционного закона от 31 декабря 1996 г. № 1-ФКЗ «О судебной системе Российской Федерации»[181], ст. 15 Федерального конституционного закона от 21 июля 1994 г. № 1-ФКЗ «О Конституционном Суде Российской Федерации»[182], п. 1 ст. 16 Закона РФ от 26 июня 1992 г. № 3132–1 «О статусе судей в Российской Федерации»[183], а также с нормами АПК РФ, ГПК РФ, УПК РФ судья является неприкосновенным. Неприкосновенность судьи включает в себя неприкосновенность личности, неприкосновенность занимаемых им жилых и служебных помещений, используемых им личных или служебных транспортных средств, принадлежащих ему документов, багажа и иного имущества, тайну переписки и иной корреспонденции (телефонных переговоров, почтовых, телеграфных, других электрических и иных принимаемых и отправляемых судьей сообщений)[184]. Среди перечисленных объектов судейской неприкосновенности наибольшей ценностью обладают личные блага судьи: жизнь, здоровье, свобода, честь и достоинство.

Характеризуя рассматриваемый принцип, В. М. Лебедев подчеркивает: «Судейская неприкосновенность является не личной привилегией гражданина, занимающего должность судьи, а средством защиты публичных интересов, и прежде всего интересов правосудия. Следует также учитывать особый режим судейской работы, повышенный профессиональный риск, наличие различных процессуальных и организационных средств контроля за законностью действий и решений судьи»[185].

По мнению Е. Б. Абросимовой, помимо функции обеспечения состояния независимости судебной власти, принцип неприкосновенности имеет также самостоятельное значение. «Очевидно, – пишет автор, – судья, в силу специфики своей профессиональной деятельности не обладающий судейским иммунитетом – освобождением или установлением особого порядка привлечения к уголовной, административной или дисциплинарной ответственности, весьма уязвим»[186].

Принцип неприкосновенности судей в полной мере отвечает международным стандартам организации и деятельности судебной власти. Наиболее полно он был сформулирован в Основных принципах, касающихся независимости судебных органов, разработанных и принятых VII Конгрессом ООН по предупреждению преступности и обращению с правонарушителями, одобренных в 1985 г. Генеральной Ассамблеей ООН (Принципы 16, 17–20)[187], и эффективных процедур осуществления Основных принципов, касающихся независимости судебных органов, принятых ЭКОСОС в 1990 г. (Процедура 5)[188].

Исходя из смысла ст. 295 УК РФ рассматриваемый принцип неприкосновенности охватывает жизнь и здоровье потерпевшего.

С точки зрения единства объекта уголовно-правовой охраны норма, закрепленная в ст. 295 УК РФ, сконструирована весьма неудачно: ее название по объему не соответствует содержанию. Помимо лиц, осуществляющих правосудие, в числе потерпевших названы и другие лица с самым различным правовым статусом.