С кем-то мы спим ради ощущения власти. Одну ночь. Других оставляем рядом, чтобы со стороны мы казались нормальными, способными хранить верность и раздувать тлеющие угли костра. Вторые задерживаются дольше. По слухам – на три года. Но бывают люди, с кем мы чувствуем саму жизнь. Редкие птицы, они залетают и спешат, разбивая крылья о наши стены, а потом улетают на юг, оставив оправдываться всю жизнь за то, что мы не смогли их удержать.
Летчика не любили в городе. Если он не летал, то вечно пропадал где-то с друзьями. Все нормальные мужики уже давно женились и завели детей, а он любил забраться на крышу с бутылкой вина и какими-нибудь шальными глупостями вроде клубники или дорогой иностранной ветчины. Иногда он гулял с Мэри, но не дальше городских парков, стараясь быть с ней в компаниях чаще, чем наедине. Летчик никогда не звал Мэри на крышу, как она его – к себе домой, и точка соприкосновения их орбит находилась где-то между горизонтальной поэзией (но в будущем, когда-нибудь) и вертикалью её крепкого характера.
Мэри работала официанткой в небольшом баре рядом с домом летчика. Мэри изначально была Машей, но, завоевав звание первой красавицы, лично повысила себя у зеркала. К «Мэри» добавились помада и ресницы, красное платье в горошек и всегда хорошее настроение. Она верно знала, чего желать, как это получить и что делать дальше. К сожалению, летчик находился в середине списка желаний Мэри, и она приближалась к нему стремительнее, чем тот – к небесам.
– Знаете, какая зарплата у летчиков?, – круглила глаза Мэри и разливала эспрессо из дутого кофейника с липкой ручкой. В кафе не было посетителей – кофе достался сотрудницам с тяжелой судьбой и двумя докторскими на короткий обеденный перерыв.
– Одна, два, ать!, – последней официантке Мэри делала фигу на носу и смеялась. Подружки смеялись в ответ. Идиллия.
– А когда вы поженитесь?, – мечтательно тянула буквы "О" Катя с северным акцентом.
– Фи, поморка, кто такие вопросы задает, – дергала носиком Мэри. Она была чудо как хороша.
– Сама ты поморка!, – Катя поправляла очки и доставала очередную книгу о том, как завоевать богатого мужчину, – На вот. Быть красоткой уже не модно.
– А такие книги читать – модно?, – перебила Катю повариха Алена, блестя веснушками и уставшим от работы лбом, – Я бы взяла томик Бродского на свидание.
– Как это по-петербуржски!, – восхищалась третья, Дарья. Она приехала из Москвы, потому что однажды купила билет в Петербург и встретила того самого волшебника на Парке Победы, про которого рассказывают все приезжие, но никогда – петербуржцы. Дарья знала все о том, как жить, дышать, есть и спать "антуражненько", а также слова "бадлон", "поребрик" и "парадную". Дарья была подготовлена и невыносимо целеустремленна.
– Книги он не читает, – вздохнула Мэри, – И мне они не помогут. Вот почему Раскольников смог убить старушку, а я просто подвинуть, вот на столечко подвинуть его мамашу – нет?
Мать летчика и вправду цепко вросла в жизнь. Не была она примером для остальных матерей, чтобы летчик вздыхал о ней и борщах. Не была она женщиной эпохи Блока, овеянной шелками и туманами, которой все без салфеток целовали руки и делали натужные реверансы, посещая её салун. Не была она и женщиной эпохи Мандельштама, разрезающей гланды протяжными лозунгами, курящей навзрыд и бросающей едкие цитатки из запрещенного самиздата, еле терпящей сына и остальных детей. Да что там, и современной она тоже не была. Мать летчика часто повторяла "Софочка, сделай кофочку" каждый раз, когда мешала в турке растворимый кофе из пакетика и шоколад "Золотой ярлык", обильно посыпая пойло перцем, корицей и гвоздикой. Потом она жевала гвоздику, пока кофе не остынет, выпивала и тушила в фарфор самокрутки, кряхтя, будто матушка в Цветочном квартале.
Мать летчика ругалась на него за безрассудство, преклонный возраст (целых 26 лет) и развод в прошлом. Бывшая жена летчика более чем устраивала мать и двух сестер, была работящей, прилежной, чистенькой лицом. Никому рот не затыкала, улыбалась, сплетничала, но в меру, слушала, но в меру, говорила – и тоже в меру. В общем, своя была. Но сбежала с каким-то столяром, втихую, оставила вещи и любимый лак для ногтей. Бежевенький, как мать ей и советовала. Слухи ходили, будто просила бывшая жена уехать с ним, но летчик тянул и тянул со сбором вещей, пока совсем не устал от полоумных женщин и не прожил неделю на чужом чердаке в грязи и запитии, предоставив матери и жене сидеть по разным комнатам в напряженном молчании. Жены тогда и след простыл. Ну, было и было.
Мать летчика хотела внуков, но к браку сильно не склоняла. С Мэри точно. Ведь тогда зарплата летчика делилась бы не на три, а на четыре носа. Какой спрос с официантки? За Мэри ухлёстывало полгорода, найдет себе и получше, и побогаче. Не для того летчик в детстве вокалом занимался, в морскую академию поступал, в Москву уезжал, в Петербург возвращался и выпиливал лобзиком из фанеры замечательные потешки для ярмарки. Не для того.
Тетя Софочка мечтала о богатой невестке. Чтобы с квартирой, да с мозгами. Умом и летчика не обидели, да только ум был тот ненужный, странный был ум. Летчик мог, к примеру, долго рассуждать о небе. Сядет, чай нальет и рассказывает, какая у неба синева, да как не видно за небом ничего, и что кроме небо ничего и никого не нужно, если хоть раз это небо увидел. В общем, умно, да бесполезно. Тетя София, иначе матушка, иначе кормилица (хоть на себя эту роль давно взял летчик, а до смерти отца, царствие ему небесное, матушка все равно была на содержании), надеялась найти крепкую барышню, лучше не городскую, лучше деревенскую, чтобы с руками – за домом ходить Софочка уже устала, годы не те. Да и сестрицу просить зазорно – та белоручкой выросла, вся в мать. Пусть в доме будет молодая – на нее можно и голос сорвать, и котлеты повесить.
Мэри про чаяния тети Софочки знала, ответно мать летчика недолюбливала, но помалкивала. Летчик был выгодной партией для её возраста. Выйдя замуж, Мэри хотела повысить ставки, как на работе. Сначала молодая приличная женщина должна была устроиться на любую зарплату, чтобы хватало на чулки и брошки, и купленным с любой зарплаты девичьим богатством манить работу получше, чтобы денег больше и статус. Летчик подходил идеально, был глуповат и управляем. А также молод и хорош собой. Да, пусть у тети Софочки был опыт в делах любовных, но у Мэри не было ничего за душой, и порой отчаянная бедность намного сильнее родительской чистой и искренней расчетливости.
Вот уже целый год Мэри два раза в неделю звала летчика довести её от пешечной до соседнего квартала, а иногда по выходным – проводить до парадной. Рядом с парадной стояла скамейка. Мэри садилась на нее и проводила рукой по шероховатой доске.
– Присаживайся, милый друг.
Летчик садился, Мэри склоняла голову на его плечо и говорила:
– Хорошо.
Через несколько минут летчик извинялся, вставал и уходил. В душе она его кляла "ангелом", "милым другом" и "крылатым чудом", что свидетельствовало о её высокой любви и его непробиваемом сердце.
Однажды летчик очень устал. Он пришел в кафе и попросил клюквенной настойки по 50 рублей в запотевшем стакане. Мэри склонила белокурую голову, пока наливала сладкое пойло и несла к столику, за которым уже ждал коллега Сергей.
– Столько лет летаю, но все не могу привыкнуть к земле, – вздохнул летчик и опрокинул стакан. Мэри покорно пошла за кувшином, качая бедрами. Летчик вдруг с ненавистью взглянул на её смягченные лимоном локти и бросил: "Хищницы собрались у водопоя".
– Повезло тебе, – завистливо присвистнул коллега, – Отхватил самую красивую девчонку района – а бегаешь от нее, как от чумы.
– Что бы ты понимал в этом, – летчик выпил за коллегу его стакан, – Она же… Она… Мы другие, мы там, вдалеке, и она этого никогда не поймет.
– Тогда зачем тебе официантка? Держишься за неё, как собака на сене. А ведь на Мэри женились бы многие.
– Никого я не держу, Серега. Это она в меня вцепилась мертвой хваткой, будто в Петербурге нет других мужчин.
– Ты еще молод, а уже такой брюзга. Этот город любви – пой, пока молодой. И хватайся за каждую юбку. А на Мэри все же женись – нехорошо так вилять, вы уже давно вместе.
– Она со мной из-за прописки.
– Пусть так. Но кто с тобой будет по любви, помешанный? Ни одна девушка не выйдет за тебя просто так.
– Ну и пусть не выйдет. Луна – моя невеста, ей могу рассказать все тайны. Вот помяни мое слово – как только найду ту, что понимает небо – сразу женюсь, в тот же миг.
Летчик с коллегой какое-то время посидели молча, выпивая стакан за стаканом.
– Если бы все было, как в песне – легко и страстно, – летчик мечтательно затянулся, – Но жизнь не оставляет возможностей для мечты – жизнь сурова. Я не хочу обычной жизни, не для того я родился на свет, чтобы так же помереть, воплотив себе подобного. Я хочу летать.
– Смешной же ты, летчик. Это все молодость в тебе играет. Я тоже хотел летать, только было это очень давно.
– Ты не понимаешь. Не так летать, – летчик раскинул руки в стороны, изображая самолет. За разговором уже наблюдали парочки с соседних столиков. Тогда летчик вскочил на стол и начал махать руками.
– Я хочу крылья!
– Прекрасно понимаю тебя, – кивнул Сергей, задумчиво почесав бороду, – Ты только сядь.
– Нет, не понимаешь. Два белых, сильных, крепких крыла!
– Тех, которые с перьями?
– Да! Но не совсем. Я хочу быть, как птицы, своим там…
– Что ж ты не хочешь быть своим здесь? Одумайся, летчик. Жизнь идет мимо тебя, а ты не принимаешь эту жизнь. Потом будет поздно.
Летчик смахнул ногой стаканы и издал громогласное "кукареку". Пришла Мэри с тряпкой и начала сбивать летчика с насиженного места. Тот крякал и издавал птичьи звуки. В зале смеялись. Даже Алена с Катей вышли в зал, чтобы посмотреть на зрелище.
Даст он ей денег. Всем богатеям жених, – ворчала Алена, сморщив нос.
"Ваши пальцы пахнут опиумом", – томно затянула романс дама за роялем. Закатив глаза, Катя ударила по старому проигрывателю, из которого лились звуки рокабилли и ароматы плесени вперемешку с мокрым сигаретным пеплом. Потеплело.
– Так их, этих худош интеллектуальных, – кивнула Алена и ушла разогревать бефстроганов. Рабочие раздвинули столы и изображали твист с барными куртизанками. Опиумная дама, подстегиваемая мартини россо и кризисом среднего возраста, вышла на сцену кричать стихи в выключенный микрофон:
Я знала, что мне бесконечно противен весь род,
И я бесконечно пинала в крылатых сандалиях звезды.
Когда захотелось стать птицей, то наоборот
Ломала я гнезда, ломала бессмысленно гнезда.
Летчик хлопал стихам из другого конца зала. Его не было слышно, но дама, чуткая до шлепков, заметила. Она благодарно поклонилась и послала летчику воздушный поцелуй, благословляя того на полет. Дальше все было, как в тумане – мрачные лица, бледные руки, веснушки, танцы, плач, хохот, позор, задранные юбки, сбитые набойки, застывший циферблат, клюквенная по пятьдесят рублей в потном стакане, мужские цыпки, красный фонарь, рев обиженной цыганки, Элвис, поцелуи с брекетами, размятый фалафель, кафельные стены и запах засаленных воротничков. В общем, обычный поэтический вечер в Петербурге.
Пьяный в Бродского летчик вывалился из кафе, чтобы вскурнуть. Его нагнала Мэри – пришлось обнять её курткой.
– Уже пятая, – заметила Мэри и жестом попросила прикурить.
– А ты все считаешь, – улыбнулся летчик.
– Я сильна в арифметике, – Мэри кокетливо приподняла губу и уставилась на летчика влажными мятными глазами, будто требовала проверки и опровержений.
– Сколько мы уже вместе?, – перестал улыбаться летчик.
– Год и тринадцать дней.
– Зачем?
– Глупенький, все знают, зачем.
– И правда, – сигарета впилась в стену и погасла. Летчик достал новую.
– Уже шестая.
– Уже четырнадцатый.
– И второй брак.
– Еще нет.
– Но как было бы здорово. Я надену белое платье, ты – костюм. Посидим в баре, отметим.
– Нет, Мэри. Еще нет.
Он не успел докурить, но выкинул сигарету и пошел в зал.
– Проводи меня!, – крикнула Мэри. Летчик остановился, но не обернулся.
– Зачем?
– Тогда я тебя провожу. Стой на месте.
Она вернулась за вещами, попрощалась с Аленой и Катей, накрасила губы и вышла на свежий воздух. Он взял её руку и повел к себе домой. У парадной летчик крепко сжал Мэри и прошелся по ней острыми от сигарет губами.
– Ангел, – выдохнула Мэри.
– Дьявол, – выругался летчик и отстранил её, – Я пьян.
Он скользнул в подъезд, похожий на зайца, бежавшего в нору. Мэри сверкнула зубами вдогонку.
Летчик поднимался по лестнице. Первый этаж. Здесь он мальчишкой играл в мяч. Второй этаж. Здесь дядя Саша учил его курить. Третий этаж. Здесь они с сестрой нашли бездомных котят. Четвертый этаж. Здесь Влад когда-то играл на гитаре, рассказывал про Горшка и Чёрта. Пятый этаж. Вот он и дома.
Марина встретила летчика со скалкой. Она любила кричать.
– ЦЕЛОВАЛ!, – кричала Марина. Она очень любила кричать.
– Ты мне не мать, – бросил в неё ботинком летчик, пока раздевался.
– Сестра!!!, – кричала Марина брошенной в стекло автомобиля чайкой.
– И ЧТО?, – автомобиль его голоса врезался в истошную птицу на полной скорости.
– Ах ты еще и пьян, – Марина засучила рукава и пошла по длинному коридору бывшей коммуналки, как графиня, решившая наконец проведать крестьян, – Мама будет очень недовольна.
– Мне плевать на неё, на тебя и на весь ваш женский полк. Если я захочу, я не буду появляться дома.
– А жрать будешь воздух, – Марина хитро улыбалась в дверях кухни, – А носки твои ветер постирает.
– Повариха обойдется мне дешевле, чем вы.
– Да только она тебя обманет, змея воздушного. Леска оторвется – ать! И крылья твои, как пепел. По земле пепел рассыпется – цветы взойдут. Мы их тебе на могилу принесем.
– Несите, – поклонился летчик, – Все цветы мне несите, и тюльпаны, и розы, и гладиолусы. Лучше умереть, чем, как число Пи, умирать каждый день бесконечно, понемногу. Глупая сестра!
Летчик подбежал к Марине и начал танцевать твист. Она сопротивлялась, но потом сдалась и завертела ножкой.
– Глупая моя, беспечная сестра. Знаешь ли ты, что такое любовь?
– Глупый брат, все, кроме тебя, знают, что такое любовь.
Марина отпустила брата и ушла к плите.
– Эгэй, я слышу звук подбитых каблуков!, – вскрикнул летчик и подбежал к двери. Он упал на колени и склонил чело в грязному, ворсистому придверному коврику. Буйная голова его лежала меж ботинок, как гнилой кочан капусты. Тетя Софочка вошла в квартиру, придерживая зонтик с головой попугая.
– Maman!, – не унимался летчик.
– Что за мерзость тут творится?, – мать летчика сморщила нос, – К чему поклоны?
– Маман, я женюсь. Я верно женюсь!
– Он пьян, – качала головой Марина, – И целовался с Мэри.
Тетя Софочка всплеснула руками, упав на софу. Её маленькие ножки в капроновых носках хорошо подходили к капроновой сеточке на старомодной кичке.
– Марина, неси сигарет!, – рявкнула мать.
– Марина, юн сигарет, силь ву пле!, – навзрыд орал летчик.
– Дурак. Вот форменный дурак, зачем тебе дурочка эта из бара? Ну почему нельзя было выбрать институтку, что я тебе нашла?
– Проститутку!, – летчик взял из старинного буфета хрустальный бокал и разбил об лоб. На паркет упало три капли крови. Летчик взял другой бокал и поднес ко лбу. С полученной каплей он смешал бурбон из бара и выпил залпом.
– Дурак!
– Сама дура. Марина, где mon une сигарет?
Вечером семья играла в карты. Мама подыгрывала летчику, чтобы тот был добрее, но он проигрывал, как пьяница ежедневно проигрывает бутылке – его мысли были заняты авантюрой.
– Твой ход, – усмехнулась Марина. Она потушила сигарету и той же рукой потянулась встряхнуть котлеты на сковородке.
Летчик не отвечал. Мама тоже молчала. Напряжение, густое, танинное, висело в воздухе облаком весом в семьсот тонн. Его влажные пары ложились на лицо, становилось трудно дышать и хотелось прилечь на диван снова.
Старинные часы, доставшиеся в наследство от деда, правда, неизвестно, чьего, отбили восемь часов. Начиналась ночь – так влияла петербуржская темнота на интеллигенцию. Ночь продолжалась с пяти вечера или после первого бокала вина. Куриные котлеты истошно шкворчали, имитируя шум дождя. Взгрустнулось.
– ТВОЙ ХОД, – кричала весьма побитая чайка.
Летчик швырнул карты на стол.
– Зачем?
– Мы играем, – Марина вздернула бровь.
– Зачем ты хочешь меня окольцевать?, – обращался летчик к матери, – Птицы летают на юг туда-сюда, туда-сюда, зачем им чертовы кольца на лапках? Вот женюсь я – что дальше?
– Деток заведешь, – устало ответила мать, прижимая ко лбу тряпку.
– Чтобы они прожили такую же жизнь, что и я?
– Дети не проживают такую же жизнь. Иначе ты был бы очень несчастлив, дорогой, – Софочка встала, чтобы сварить в турке любимый кофе. Она выбрала из ряда чашек с пегасиками сколотую, а остальные убрала в шкаф.
– Я и так очень несчастлив. Вот смотри.
Летчик взял прямо со сковородки жирную куриную котлету и бросил на стол. Котлета проделала масляный след и остановилась, врезавшись в сахарницу.
– Это я.
– Я же старалась…, – расстроилась сестра. Летчик взял еще две котлеты и бросил на стол.
– А это – вы. В чем между нами разница?
– Ни в чем, – усмехнулась Софочка и закурила.
– Вот именно. А я хочу – вот так.
Летчик взял котлету и выкинул в окно.
– Дурак ты. Её ж теперь никто не съест.
– А вы заметили, как красиво она летела?
– Ой дурак, – качала головой Марина и с грустью смотрела на котлеты. Летчик вскочил и вышел с кухни в коридор. Он натянул ботинки и захлопнул дверь. Марина схватила со стола котлету и надкусила.
– Мам, – позвала Марина Софочку. Та стояла, задумчиво втянув скулы и живот.
– Да?, – эхом отозвалась Софочка.
– Он ведь врет нам. Знаю, что врет. Боится он Мэри, как огня. Она такая же, как мы – женщина из плоти и крови, котлета она, эта Мэри. Куриная.
Мэри подошла к окну и захлопнула ставни. В небе светила полная луна.
– А на котлетах не женится. Точнее, женятся, но не выбирают их всей душой и полностью, не носят на руках, не восторгаются, не рассказывают, какая была в их жизни котлета. Вот заставим мы его выбрать Мэри, да даже ту институтку твою – толку? Он будет к ней относиться, как к ужину второсортному, даже в столовке будет более с аппетитом есть. Видела, как он легко котлету выкинул? А я полдня вертела…
Тетя Софочка затянулась и выдохнула дым в чашку.
– Доченька, мужчины всегда будут к нам относиться, как к котлетам. Ну и что?
– Ну пусть он… Поголодает.
Где-то над потолком рвануло, будто началась война. Марина испугалась, но рука Софочки не дрогнула – она наливала крепкий кофе в чашку.
– На чердак пошел. На крышу свою любимую. Небом любоваться, – цедила мать сквозь зубы.
– А не случится чего?, – взволновалась Марина.
– Случится, – вертела Софочка кофейную гущу в турке, – Вижу стаю птиц, вижу пальмы и кровь. Но ничего, переждем. Блокаду пережили, девяностые прошли. И это нам не страшно.
– Мам, но ведь ты родилась после блокады.
Как истинная петербурженка, Софочка даже бровью не повела и залпом выпила чашку.
– И у меня будут крылья! Слышишь, мать? Не жените! Не дамся! Отращу крылья и каааак улечу! Будете знать!
Крыша кололась стыками листов и отдавала тепло, собранное за день. Летчик отряхивался после голубиного помета и запаха крыс, но нельзя было прочувствовать петербуржскую романтику, не пройдя мимо пары птичьих трупов и двух сотен паутин.
Он вдохнул полной грудью. Вдалеке, над Исакиевским собором, блестел закат. Мимо летели птицы. Одна из них отделилась от стаи и метнулась камнем вниз.
– Летите, я догоню!, – крикнула она, когда села на ограду крыши.
Летчик тряхнул кудрявой головой.
– Верно, сон, – подумал он и ущипнул себя за локоть. Заболело.
– Простите, я потревожила вас, – Она улыбнулась. Она смотрела прямо ему в глаза.
У неё была необычная для птицы фигура. Летчик думал, что птицы все круглые, как яблочки, а у девушки-птицы прослеживалась талия и очень красивые плечи. Она порхала ресницами, как крыльями, и блестела ярко-синими глазами. Девушка-птица вытянула одно крыло и раскрыла перья веером.
– Вам нравится?
– Да, – выдохнул летчик и пересел чуть ближе.
– Кто вы?, – Девушка-птица кокетливо повертела головой.
– Человек.
Охра вскрикнула и отпорхнула назад.
– Подожди! Стой! Я не совсем человек, точнее.. Это не надолго. Я скоро получу крылья и буду летать, как птица.
– Как птица? Но зачем? Люди созданы людьми, а птицы – птицами. Кто хочет, чтобы было иначе?
– Я хочу. Слышала про Икара?
– Человек, который взлетел слишком высоко и разбился?
– Да, но он летел. Летел! Это стоит всей жизни.
Она спрыгнула на крышу и села рядом с летчиком. Так близко, что он мог почувствовать ароматы ладана и морского ветра.
– Я не понимаю, – грустно сказала она и положила голову на плечо летчику. Он напряг мышцы.
– Конечно, тебе ведь это дано от рождения.
– Ты говоришь красиво. Какой ты человек?
– Мои знакомые сказали бы, что я плохой человек.
– Почему?
– Я много мечтаю. Можно сказать, я последний романтик.
Она вскочила и встала перед ним, едва коснувшись его носом.
– Ты – лучший человек из всех, которых я знаю!
– И многих ли ты знаешь?
– Только тебя.
– Тогда как ты можешь судить?
– Ты сказал, что получишь крылья скоро. Наверное, не просто так.
Летчик посмотрел вниз. С крыши виднелись столики кафе. Там горел свет и, вероятно, сновала меж столиков уставшая, пропахшая перегаром, потом и сигаретами, Мэри. Она казалась летчику приземленной, отвратительной хищницей.
– Ха, – спустя время ответил летчик, – Забавно. Научишь меня летать?
Незнакомка грустно опустила голову.
– Я не знаю, как учить. Возможно, ворон знает.
– Ворон?
– Да. Он старее самого города. Хочешь, я отведу тебя к нему?
– Хочу. Ты будешь со мной?
– Он совсем не страшный.
– Я не про это. Давай вместе улетим на юг? Я умею летать и ты умеешь. У нас много общего.
– Я не знаю, можно ли мне быть с человеком.
– Решайся! Все будет здорово.
Он подхватил птицу на руки и начал кружить. Она была такой легкой, такой воздушной! От неё пахло лугами и горами, пряным вечером, знойным рассветом, югом, звездами и бесконечной, самой прекрасной вселенной из всех существующих – нашей. Летчик кружил девушку-птицу и кружил.
– Как тебя зовут?
– Охра. А тебя?
– Летчик.
– Это твое имя?, – удивилась птица.
– Нет, это моя профессия.
– Я буду звать тебя Гришей.
Летчик внимательно посмотрел на Охру. Он поставил её на крышу и опустился на одно колено.
– О прекраснейшая!
Охра сделала реверанс.
– Ты первая, кто назвал меня человеческим именем. И я всегда буду предан тебе!
Охра взяла его руку, притянула летчика к себе и поцеловала. Но тут же отшатнулась и начала тереть язык, будто съела что-то дурное и нечистое.
– Что такое?, – опешил он.
– Ты… ел птицу?, – она в ужасе смотрела на него, как на зверя, изверга, тирана и дьявола.
– Нет… Это мама. Я вас познакомлю. Она иногда… Она ест. Но я не такой!, – воскликнул он и подпрыгнул к ней, расцеловывая крылья по перышку, – Прости меня.
Она скривилась, но простила.
– Когда ты возьмешь меня с собой?
– Мне нужно спросить ворона. Но я вернусь, я вернусь завтра же, клянусь! Мой дорогой человек.
Охра поцеловала Гришу в щеку и оглянулась на закат.
– Мне пора. Не теряй!
Не услышав ответа, она улетела. Летчик, ослепленный новой мечтой, сел на крышу и глубоко вздохнул.
– Ох-ра! Как восторг и прекрасная богиня солнца. Охра! Ты мое спасение. Охра.