Жена Ивана, Надежда, ни на йоту не оправдывала смысла, заложенного в её имени. И после его пьянки с друзьями на двадцать третьего февраля была решительно настроена на разрыв.
Обида в ней клокотала безмерная, можно даже сказать – катастрофическая.
Это же надо! Она весь день прохлопотав возле плиты, приготовила праздничный ужин, купила, чего никогда с ней не случалось, к ужину бутылочку водочки. Прождала его окаянного, часов до девяти вечера, не прикасаясь к ужину, терзаясь в ожидании, переживая, как бы с ним чего плохого не случилось. А он негодяй, соизволил ввалиться в квартиру только после полуночи, и, как говорится, на бровях.
Всю ночь не давал спать, приставал, лез под одеяло, в пытках исполнить свой супружеский долг. В конце концов, она не выдержав, прихватив подушку с одеялом, ушла в комнату к детям, куда он уже не решил за нею последовать, а, угомонившись, минут через пятнадцать свернулся калачиком и спокойно проспал всю ночь на осиротевшем, супружеском ложе.
Проснувшись, он предпринял несколько попыток извиниться, но, они ни к чему хорошему не приводили, а даже совсем наоборот – добавляли только женщине уверенности в правоте своих действий. Надежда была непоколебима, как скала, и не принимала от него ни каких объяснений и извинении. А все отсылки на случайную встречу с друзьями и спонтанное отмечание праздника её ни сколечко не удовлетворяли, а даже совсем наоборот – приводили в бешенство.
– Подлец! – кричала она, размахивая перед мужем руками. – Предал семью! Если тебе дороже друзья, иди и живи с ними!
Делать нечего, Иван, знавший стервозный характер своей жены, решил далее не усугублять положение, а отступив, выждать, когда её гнев перегорит и обратится в милость, быстренько почистив зубы и побрившись, выскочил на улицу перекурить. В голове у него ещё сильно шумело от вчерашнего алкоголя и от утреннего гомона, устроенного разгневанной супругой.
На скамейке, в сквере, где по обыкновению собираются заядлые курильщики из соседних домов, было пусто. И излить свои душевные переживания, чтобы получить хотя бы маломальскую поддержку, определённо было не у кого.
Достав сигарету и нервно щёлкнув пьеза элементом дорогой зажигалки несколько раз, он прикурил. Глубоко затягиваясь и шумно выпуская густые клубы дыма, в несколько затяжек покончил с первой сигаретой. Прикурив вторую, он курил её уже по обыкновению, не торопясь, спокойно. Но, не успев ещё докурить её и до половины, он заимел себе желанного собеседника.
Им оказалась Тонька, бывшая одноклассница Ивана, сейчас уже женщина лет тридцати пяти, живущая в квартире на третьем этаже соседнего дома, окна квартиры которой прямиком выходили во двор, как раз на тот самый сквер, где и собирались курильщики табака.
Одета она была явно не по погоде: в наспех накинутом на длиннополый домашний халат коротеньком пуховике, из-под длинных пол халата сверкали совершенно голые ножки, обутые в какие-то нелепые, неимоверно большого размера домашние тапочки со смешными бубенчиками на носках.
– Привет, сосед, с праздником! – вытягивая из пачки тонкую сигаретку, бодро начала она и плюхнулась на скамейку рядом с Иваном при этом, слегка толканув его плечом по плечу. – Что такой смурной, Ванюша? – выпустив тонкую струйку дыма, спросила она.
– Привет… Да-а… ничего, после вчерашнего только что-то плоховато.
– Что? Мутит? – осведомилась Тоня.
– Есть немножко…
– Блин, ну вы мужики олухи, как дорвётесь до водки, так и хлещете её проклятущую как будто последний день на земле живёте… – Тонька, стряхивая пепел тоненьким пальчиком с кончика сигареты, наклонившись, приблизилась почти вплотную к Ивану, да приблизилась так близко, что тот, кроме сладких духов, ощутил и тепло её здорового женского тела. – А что Надюха – то, не опохмеляет? Ничего что ли на утро от головной боли не припасла? – со легка заметной издёвкой в голосе, осведомилась Тонька.
– Ага, дождёшься от неё… – Отворачивая в сторону от Тоньки глаза, с тоской в голосе, пробурчал Иван. – Чемодан поди уже собирает…