Открытый офицерский «Мерседес» остановился недалеко от деревьев. Немецкие солдаты бросили сигареты и молча собрались возле бронетранспортера. Молодой обер-лейтенант подбежал к легковому автомобилю и выбросил руку в нацистском приветствии.
– Штандартенфюрер! – поспешно стал докладывать офицер. – Это мотоциклы поисковой группы подразделения местных сил самообороны протектората. Угнан только один мотоцикл. Убит словацкий лейтенант и двое солдат. Остальных членов этой группы я задержал. Они находятся под охраной на опушке.
– Один мотоцикл? – переспросил офицер СД. – Хорошо. Покажите тела убитых. Как они погибли?
– Убиты ножом. Один из солдат был убит на опушке двумя ударами спереди, лейтенант ножом в спину в паре метров от мотоцикла, а водитель, как я полагаю, сидевший в момент нападения в седле мотоцикла, убит там. Ему перерезали горло, как я понимаю, тоже напав сзади.
Штандартенфюрер Арвед Юнге остановился и посмотрел на обер-лейтенанта. Невысокий, с тонкими чертами лица и внимательными глазами, Юнге умел смотреть так, что собеседник невольно начинал чувствовать себя виноватым. Не важно в чем, хоть во всех или только некоторых смертных грехах. Но главное, что в сложившейся ситуации он тоже виноват и это всем вокруг очевидно. Юнге снял фуражку и платком вытер высокий лоб с залысинами.
– Вы тела не трогали? – спросил он.
– Не трогали, штандартенфюрер. К телам подходил я, чтобы убедиться, что все мертвы. И еще подходили словацкий ефрейтор и один из солдат, которые обнаружили трупы. Но они не топтались на этом месте, а с испугу заняли круговую оборону за деревьями.
– Значит, все же натоптали, – кивнул штандартенфюрер и, надев фуражку, двинулся дальше.
Тела, очевидно, переворачивали. Они лежали не в таком положении, в котором их застала смерть. Солдат, прибывших на место происшествия, можно понять, ведь они хотели убедиться, что кто-то еще мог быть живым. Но если представить, как тела лежали изначально, как были нанесены удары, то можно понять, что действовал человек умелый, хорошо подготовленный. И двигался он вот оттуда, из-за крайних деревьев, где убил первого словацкого солдата. Сделал он это очень быстро, так быстро, что офицер, стоявший к нему спиной или двигавшийся к мотоциклу, чтобы уехать, не услышал его или не успел отреагировать, обернуться. Третий солдат, видимо, водитель мотоцикла, сидел за рулем, и мотор был включен. Из-за шума мотора он ничего не услышал, а убийца этим воспользовался. Да, кровь на груди и на коленях говорит о том, что ему перерезали горло как раз, когда он сидел на мотоцикле.
– Идите со мной, – позвал Юнге обер-лейтенанта.
Офицеры подошли к старой березе, и штандартенфюрер присел на корточки. Обер-лейтенант, не понимая, что они тут ищут, тоже на всякий случай присел рядом с представителем СД.
– Вы думаете, что он здесь стоял и ждал чего-то?
– Недолго ждал, – кивнул Юнге. – Ему просто повезло. Он пришел на звук мотоциклетного мотора. А тут всего трое. Ему нужен был мотоцикл, он хотел поскорее покинуть этот район, что в конце концов и сделал. Он спешил. Видите, вон там пониже, на склоне, следы? Он поспешно поднимался, чуть ли не на четвереньках.
– Кажется, мы его видели по дороге сюда, – хмуро сказал молодой офицер. – Впереди мелькнул мотоцикл, но я не придал значения, потому что не знал об этом происшествии.
– Сколько прошло времени? – усмехнулся Юнге, поднимаясь и отряхивая ладони.
– Не больше сорока минут. Если сейчас отправить посыльного, то…
– То вы все равно не получите никакого результата, кроме поднятого шума на весь этот район до самого города. Этот человек умен и опытен. Вы найдете мотоцикл на окраине города или не найдете его совсем.
– И никаких примет, – согласился обер-лейтенант. – Я не успел даже понять, во что он одет. Кажется, на голове у него был черный рабочий берет.
– Все правильно, и он был одет как рабочий. Например, дорожный рабочий. Видите вот этот след? Это след добротного подбитого медными гвоздиками рабочего ботинка. А значит, его могли видеть на дороге, возможно, он был там не один. Кто-то мог видеть, мог запомнить внешность, какие-то особенные приметы. Так что не будем суетиться. Спокойно начнем распутывать этот узел.
– Не понимаю вас, штандартенфюрер…
– Это с возрастом пройдет, – усмехнулся Юнге. – Этот человек, тот, кого я жду. Он уже здесь, он видел самолет. И он не уйдет. Или они не уйдут. Потому что они прибыли сюда специально за этим самолетом. Прибыли очень быстро, а значит, почти без подготовки. Зачем искать тех, кто сам придет в мои руки?
Рядиться в немецкую форму Сосновскому не советовал никто. Во-первых, слишком заметно для протектората, где нет немецких частей и подразделений. Представляться словацким офицером было тоже весьма глупо. Для этого нужно хорошо владеть языком, чтобы не вызывать подозрений. Но другого выхода, кроме как представиться немцем, у Сосновского не было. Немец, который прибыл сюда для выполнения задания командования? О прибытии таких эмиссаров всегда предупреждают, их ждут на месте и знают имя, фамилию и звание. А также принадлежность к определенной службе. Более того, рекомендуется таких посланников немецких штабов встречать и окружать заботой в рамках той миссии, с которой человек прибыл. Выдать себя за немецкого представителя можно, но лишь на очень короткий срок, пока кто-то не додумается связаться с Берлином и запросить сведения о прибывшем.
На то, чтобы найти мундир и подходящие документы, у Сосновского ушло всего два дня. С майором Вальдемаром Зигелем он познакомился на улице возле ресторана, где того совершенно случайно окатила из лужи проезжавшая машина. Армейские бриджи и сапоги выглядели ужасно. Не мог немецкий офицер войти в ресторан с такими мокрыми пятнами и грязных сапогах. Сосновскому повезло оказаться рядом в этот неприятный для немца момент, и разведчик сразу понял, что это удача и ее стоит использовать. Тем более что в лице майора было что-то общее с чертами самого Сосновского. Сухощавый, правильные черты, включая форму носа и разрез глаз, светлые волосы. И Сосновский пошел, что называется, ва-банк.
– Господин майор, в этой варварской стране стоит опасаться всего, даже проезжающей машины! – улыбнулся Сосновский.
– Проклятые славяне! – взорвался майор. – Я готов пристрелить этого водителя!
– Вам его теперь не догнать. Но если вы так настроены, я могу навести справки и по номеру машины узнать, в каком ведомстве она числится. Ах, да, – Сосновский развел руками и чуть склонил голову. – Прошу прощения! Как вы правильно заметили, в этой варварской стране можно подпортить не только внешний вид, но и потерять хорошие манеры. Позвольте представиться – Клаус фон Вельц. Представитель 4-го управления МИДа по делам протекторатов. Увы, сейчас меня никто представить вам не сможет, да и идти с вами в приличное место я бы не стал предлагать. Так что я сделал это сам.
– Вы правы, черт меня подери! Майор вермахта Вальдемар Зигель. Вечер пропал. Теперь надо найти машину и вернуться на квартиру, где я остановился, чтобы вычистить мундир и сапоги.
– Предлагаю другое решение, дорогой майор, – улыбнулся Сосновский. – Квартира, которую снимаю я, находится вот в этом доме, всего в двух шагах. Если вы позволите мне проявить чисто немецкое гостеприимство, я готов вам помочь привести себя в порядок. А потом мы с вами непременно как следует выпьем и обратимся к воспоминаниям. Я ведь не всегда служил по хозяйственным вопросам. Проклятое ранение на восточном фронте в прошлом году заставило меня перейти на службу, увы, гражданскую. Увы!
– Вы воевали? Где? – поинтересовался майор.
Чувствовалось, что немецкий офицер говорил с уважением. И не столько из-за того, что перед ним был человек, воевавший наверняка в чине офицера. Ведь приставка «фон» к фамилии означала дворянский род. А значит, этот человек был не меньше, чем старшим офицером на фронте. Ну а прекрасный немецкий язык незнакомца, чистый берлинский акцент не вызывали в том никаких сомнений.
Эту квартиру Сосновский снял у глухой бабки, позарившейся на приличную сумму денег на месяц вперед. Таких денег хозяйка не видела до этого никогда и поэтому никаких условий жильцу не выдвигала. Ну а когда Сосновский сказал, что и убирать, и стирать постельное белье намерен сам, женщина расцвела, как майская роза. В следующий раз она придет за деньгами через месяц, и вряд ли старая женщина сможет описать своего квартиранта. А появляться в этой квартире Сосновский больше не собирался.
Пока они шли с майором к дому, да и в квартире, где Сосновский предложил гостю чистый банный халат, щетку и горячий утюг, разговор шел о многом. По большей части майор рассказывал о том, что после госпиталя он прибыл в этот городок, потому что пытался найти одну женщину-немку, военного медика, которая работала там в госпитале. Она могла оказаться и в этом городе, и в других к востоку и юго-востоку от Праги. Те сведения, что имел о ней майор, были ненадежны и противоречивы. И пока майор чистил свой мундир, выложив на стол содержимое карманов френча, Сосновский успел заглянуть в его документы. Они устраивали его как нельзя лучше. Продержаться с ними пару недель можно было вполне. У майора был отпуск сроком на тридцать дней после излечения в госпитале. А то, что хозяйка или соседи обнаружат в квартире труп, – это не страшно. Этот майор был похож на Сосновского. Хозяйка вполне сослепу может заявить, что этот человек снимал у нее квартиру.
На следующее утро Сосновский с документами майора Вальдемара Зигеля в почищенной и старательно отглаженной форме начал поиск своей невесты Ханны Мельстах, которая была медиком и могла работать в одном из госпиталей. Именно госпитале, ведь Ханна была немкой и не могла работать в словацкой больнице. Только в немецком военном госпитале. А их в этом городке было три. Один в помещении старой клиники на улице Острованы, второй в старом парке на Терьяковце. Был и третий на окраине города, но в нем лечили только солдат. Там не было офицеров, и Сосновский рассудил, что инженера-испытателя авиационного концерна не станут лечить в солдатском госпитале.
Некоторое время Сосновский присматривался к госпиталю на улице Острованы со стороны. Какое здание, как выглядит больничный двор, какие порядки, как принимают раненых, насколько свободно гуляют выздоравливающие и насколько свободно можно войти в здание госпиталя. Охраны он не заметил, хотя несколько немецких солдат в форме все же на территории были. Оружия они не носили и занимались чисто хозяйственными делами. Несколько солдат появлялись в белых халатах поверх формы. Наверное, санитары. А потом Сосновскому бросилось в глаза, что санитарами в госпитале работали не только мужчины, но и женщины. Как правило, это были степенные фрау в возрасте около пятидесяти лет, которые ухаживали за больными старшими офицерами.
Михаил шел неторопливо, рассматривая здание госпиталя. Остановился у ворот, пропуская санитарный автобус, потом не спеша пересек двор. Двое солдат-санитаров вывели раненого с загипсованной ногой и усадили на лавку. Через минуту они, возвращаясь в здание, пройдут мимо Сосновского. Он остановился, достал сигарету и принялся лениво искать по карманам спички. Как и ожидалось, один из солдат остановился, щелкнув каблуками сапог:
– Могу я предложить вам, герр майор, спички?
– Благодарю за любезность, – кивнул Сосновский.
Прикурив, он выпустил струйку дыма вверх и протянул пачку сигарет солдату. После такого дружеского жеста солдат не сможет сразу уйти. Элементарная вежливость требует, чтобы он закурил с майором и постоял с ним поддержать беседу или ответить на вопросы, которые соизволит задать герр майор. Ведь он явно не лежал в этом госпитале. Значит, его что-то привело сюда. На лице солдата была написана готовность оказать новую услугу офицеру.
– Давно ты здесь? – кивнул на здание Сосновский. – Служба не тяготит?
Вопрос прозвучал двояко, и, значит, солдат будет сейчас оправдываться, почему он не на фронте, а околачивается здесь в тылу, таская больничные утки. Разведчик не ошибся. Солдат весь подобрался, явно погрустнел и доверительно заговорил, рассказывая свою историю. Ранен он был в прошлом году на восточном фронте. После тяжелейшей контузии ему противопоказаны любые физические нагрузки. Возвращаться в Германию, где у него никого нет, он не желал. На завод его не возьмут с таким диагнозом, а быть дворником не хотелось. Господин главный врач как-то рассказывал, что после победы всем немцам, кто воевал на восточном фронте, выделят земельные наделы здесь, на востоке. Есть чего ждать, а пока тот же главный врач устроил его в другой госпиталь санитаром. Хоть не демобилизовали из армии, оставили в нестроевых частях.
Сосновский смотрел на собеседника покровительственно, но в душе недоумевал. О каких наделах земли мелет этот человек, когда Советский Союз почти всю территорию страны освободил и гонит вермахт на запад. Наверное, этот солдат получает информацию от врачей, а раненые офицеры не хотят попасть на допрос в гестапо после того, как стали бы рассказывать всю правду о положении на востоке. Эх, ты, землевладелец-латифундист! И солдат, кажется, уловил что-то в отношении к себе этого майора и забеспокоился. Сосновский понял, что немцу хочется побыстрее закончить разговор, отделаться от этого офицера и уйти по своим делам. А может, у него и правда было много дел, которые он обязан сейчас закончить.
«А какого черта я буду беспокоиться за него, – с усмешкой подумал Сосновский. – Я спесивый боевой офицер, я недавно с передовой, и мне «море по колено» и «трава не расти». Как хочу, так и веду себя с людьми. Это вообще протекторат, а не рейх!» И он принялся со скучающим видом, покуривая, расспрашивать о том, какие раненые в последнее время поступают, есть ли летчики, а чтобы солдат не запомнил первые вопросы, он закончил разговор расспросами про молодую женщину-врача Ханну Мельстах. И стал ее описывать так, насколько запомнил ее описание со слов майора Зигеля. Солдат задумался, потом стал пожимать плечами – он явно не знал такой женщины.
«А про летчиков он мне так и не ответил, – отпустив наконец солдата, подумал Сосновский и окинул взглядом здание госпиталя. – Значит, надо войти туда и самому посмотреть. Не станут берлинского инженера класть в общую палату. Скорее всего, в одноместную или двухместную». Никто Сосновского не остановил в дверях. Да и шел он уверенно, хотя и не спешил. Старался показать себя хозяином положения. Он увидел, как сбоку появилась женщина в белом халате, она посмотрела на гостя, но не подошла и не стала задавать вопросов. Сосновский не спеша поднялся на второй этаж по широкой лестнице, решив, что на первом этаже, скорее всего, приемный покой, хозяйственные службы, а палаты для раненых на втором и третьем этажах.
И все же его остановили. Мужчина в пенсне, за которым прятались серьезные глаза, настоятельно потребовал ответа, что здесь делает господин майор. Пришлось снова излагать свою легенду в надежде, что солдат не подвел и в этом госпитале и правда нет никакой Ханны Мельстах. Врач отругал Сосновского за то, что тот ведет себя как контуженый. Достаточно обратиться в комендатуру города, и он получит сведения обо всех немцах, которые находятся временно или постоянно в этом городе. Там же, где господин майор, видимо, и сам вставал на учет, прибыв в Прешов. Продолжать разговор было уже опасно, потому что доктор был прав насчет комендатуры. Но на самом деле соваться туда было опасно. Там, скорее всего, уже знали майора Зигеля. А в любую минуту могут узнать и о том, что майор Зигель убит или пропал. Расшаркиваясь и благодаря за совет, Сосновский поспешил ретироваться. Но просто так уходить он не собирался и, расставшись со строгим доктором, все же подхватил под локоток одну фрау, судя по одежде, санитарку. Осыпав женщину комплиментами, он спросил, в какой палате может лежать немецкий инженер, который недавно пострадал при падении самолета. Сославшись на то, что он приехал из Берлина, как только узнал о несчастье, Сосновский умоляюще смотрел на женщину. Но фрау сделала удивленное лицо, а потом похлопала майора по руке, сказав, что у немцев проявление дружбы и братства в крови и она понимает молодого человека. Но у них в госпитале никакого инженера нет. Только господа офицеры.
Дружба, братство! Сосновский усмехнулся, пряча ненависть за улыбкой сострадания. Что ты, враг, знаешь о братстве, об истинной дружбе, о человеколюбии. Ты, пришедший подло и коварно на нашу землю, убивающий мирных жителей городов и деревень, топчущий плодородные поля, сжигающей сады? И советский народ показал тебе истинное значение этих понятий, сплотившись, встав плечом к плечу с оружием в руках. И не только мужчины, но и женщины, и дети! И гонят тебя, гонят со своей земли, гонят уже по Европе и загонят в конце концов в твое логово, где ты и подохнешь, ненавистный враг. И будут помнить твои потомки о том, что нельзя воевать с русскими!
Сосновский в форме немецкого офицера медленно шагал по коридорам госпиталя. Его строгая фигура, уверенность и холодный блеск в глазах не вызывали подозрений у раненых немецких солдат, офицеров и медицинского персонала. Он шел от палаты к палате, зачастую видел носилки и койки с ранеными, стоявшие прямо в коридорах. Он слышал стоны больных и крики отчаяния. Он проходил мимо молодых солдат с перевязанными конечностями, мрачных офицеров с обезображенными лицами и едва дышащих людей, чья жизнь уходила, словно вода сквозь пальцы.
Он видел медицинских сестер, ухаживающих за ранеными так, как если бы каждый из них был им дорогим человеком. Но великие страдания и злосчастия, переживаемые этими людьми, не вызывали у него даже малой толики сострадания. Под холодной маской немецкого офицера его сердце пылало ненавистью. Он думал о советских воинах, о своих товарищах, страдающих и сражающихся на передовой, о женщинах, детях и стариках, ставших жертвами этого жестокого врага. Воспоминания о сожженных деревнях и разрушенных городах, о мучениях, пронесенных через нашу землю, придавали ему сил для того, чтобы завуалировать, скрывать это кипящее в груди чувство. Каждое его движение, каждый взгляд были тщательно рассчитаны, отработаны годами работы в разведке. Он заставлял себя проявлять показное сострадание, спрашивая у врачей о состоянии пациентов, иногда останавливаясь, чтобы сказать несколько утешительных слов. Его речь была холодной, но в ней звучали ноты милосердия, необходимые для того, чтобы выглядеть для окружающих своим, вызвать доверие к его образу.
Итак, авиационного инженера-испытателя в этом госпитале не было. Это можно было считать установленным. Значит, оставался второй госпиталь для офицеров в парке на Терьяковце. Через час Сосновский был на месте. Он очень торопился, потому что понимал – его внимание, внимание постороннего человека к госпиталям и месту падения самолета многое объяснит немецкой службе безопасности. В СД и гестапо дураков не держат. Там прекрасно понимают, что советская разведка не оставит без внимания этот самолет и приложит все усилия, чтобы получить сведения о новых технологиях во вражеской авиационной промышленности. Советских разведчиков здесь будут ждать, а может быть, уже и ждут. И попасть в руки врага можно легко. Нельзя терять осторожность ни на секунду. Риск велик, но и задача, стоящая перед группой, важна как никогда.
Сосновский остановился на тротуаре, разглядывая здание, прятавшееся в тени старого парка. Видимо, до войны здесь было какое-то административное или учреждение культуры, может быть, даже небольшой театр. Красивый парк сохранил свой стиль и красоту. Ведь боев в городе не было. Вот она, внешняя оболочка видимого благополучия. Просто надо сдаться врагу, и ты уже чувствуешь себя человеком. Видимость свободы, видимость безопасности, видимость государства. И только свастики на стенах. Протекторат был формально автономной территорией, которую немецкое правительство считало частью великогерманского рейха. Автономия могла реализовать свои права только в соответствии с политическими, военными и экономическими потребностями Германии. Автономия осталась лишь на бумаге, Германия ее ограничивала, а в некоторых областях полностью устраняла.
Разведчик повернул голову. А вот это уже плохо, это уже совсем никуда не годится. Вот и первое осложнение в виде военного патруля. Патруль словацкий из состава сил самообороны протектората. Но кто знает, какие у него инструкции. Раболепие по отношению к германскому офицеру может и исчезнуть, если у них есть приказ искать советских разведчиков. Теперь нужно вести себя так, чтобы патруль не заподозрил неладное. Сосновский демонстративно достал сигареты, прикурил и, заложив руки за спину, задрал голову, любуясь роскошными кронами старых каштанов и платанов. Старинный кованый забор создавал впечатление вековой древности парка. Особенно сейчас, при тихой солнечной погоде начала осени.
Патруль приближался. Сосновский спокойно курил. Он же несколько минут назад продемонстрировал, что видел патруль, но ему как немецкому офицеру до этого патруля нет никакого дела. И вот шаги слышны уже совсем рядом. Шаги затихли. То, что патруль остановился рядом, не должно волновать немецкого офицера, это сквозило в позе, в выражении лица Сосновского. Что патруль предпримет? Или просто пройдет мимо? Нет, патруль все же остановился рядом.
– Господин майор любуется нашей природой? – раздался голос, произносивший немецкие слова с чудовищным акцентом.
Сосновский неторопливо повернулся и недоуменно посмотрел на офицера. Солдат, стоящих в паре метров, он даже не удостоил взглядом. «Интересно, хватит у них наглости проверить мои документы или тут что-то другое?» – подумал разведчик. Медленно поднеся руку к лицу, Сосновский двумя пальцами взял сигарету, сделал затяжку и вытащил ее изо рта, с небрежным изяществом выпустив струю дыма. Он посмотрел на лейтенантский погон офицера, потом его взгляд, ставший недоуменным, перешел на лицо.
– Лейтенант? – произнес с холодом одними губами, без всякой посторонней мимики Сосновский.
Офицер мгновенно вытянулся, щелкнул каблуками. Глаза стали напряженно-подобострастными. Он виновато наклонил голову и произнес снова, терзая слух Сосновского чудовищным акцентом.
– Я хотел предложить господину майору помощь, если вы ищете какой-то конкретный адрес и не знакомы с этим городом. Это мой долг офицера и союзника.
«Ах, вот оно что, – с иронией подумал Сосновский. – Союзника! Это ты, дружок, зря затеял. Почувствовал, что жареным запахло, думаешь, если союзник, то немцы тебя с собой заберут, кров дадут и безопасность обеспечат? Жизнь хочешь выторговать у них? Не выйдет! Тебя первым пошлют прикрывать отход частей вермахта, на убой пошлют союзников, чтобы немцы выбрались из горнила войны. Могут еще и артиллерией накрыть район вашей обороны, чтобы с вашей смертью досталось и русским. Ты еще этого не знаешь, лейтенант, а я уже знаю».
– Я соскучился на фронте по хорошей еде и красивой сервировке стола, – медленно произнес Сосновский. Я скоро уезжаю на фронт и хотел бы пообедать в приличном ресторане. Есть такие в этом городе?
И лейтенант с готовностью начал рассказывать, как пройти к ресторану «Карпаты» и какая там замечательная кухня. В конце рассказа он даже набрался смелости и предложил проводить господина майора до ресторана.
– Боже упаси, – поморщился Сосновский и небрежным движением кисти сделал знак, что он отпускает офицера. За ненадобностью.
Пришлось пройти всю улицу до конца, пока из поля зрения не исчез местный патруль. И только тогда Сосновский вошел в парк через одну из многочисленных арок. Он шел по дорожке среди деревьев, которых еще не коснулось дыхание осени.
Небольшой магазинчик в полуподвальном помещении навел Сосновского на хорошую мысль. Он вошел туда, осмотрелся, прикидывая, насколько бедный ассортимент сможет ему помочь в его деле. Из-за прилавка к посетителю вышел немолодой мужчина в фартуке и рубашке с засученными рукавами. Сильные волосатые руки, привычные к грубой тяжелой работе, вызывали доверие к продавцу, а может быть, хозяину магазинчика. Ассортимент скудный, но рядом с госпиталем, может быть, именно такой и нужен. Мужчина о чем-то спросил по-словацки, видимо, пытался выяснить, чего хочет господин офицер. Сосновский смотрел на полки с хлебом, булочками, фруктами, сладостями, сигаретами и местным вином. Были здесь в небольшом количестве и консервы. А под прилавком виднелись мешки и ящики с овощами. Отобрав несколько крупных душистых яблок и груш, Сосновский указал пальцем на пачки дорогих сигарет. Вполне сойдет для гостинца уважаемому человеку в госпиталь, решил он. Главное – внимание!
Прижимая к себе получившийся объемным бумажный кулек, Сосновский смело снова ступил на аллею парка. Вот и вход в госпиталь. Здесь все было несколько иначе, чем в предыдущем госпитале. Приемный покой был где-то с другой стороны здания, туда приходили санитарные машины с ранеными, а здесь, с этого фасада, все было чинно и прилично. И даже раненые, кому разрешалось вставать и гулять, проводили время на других аллеях, но не на этой у главного входа. Исключительно парадная часть парка для репортеров и визитов начальства, решил Сосновский. И поэтому тут было удивительно тихо. Как будто не было войны, как будто вражеский сапог не поверг армию этой страны, не захватил ее, насаждая свое, нацистское, человеконенавистническое. Сосновский замедлил шаг, поддавшись на минуту настроению. Слишком был велик контраст между почти мирным парком в этом городке, который послушно замер под пятой оккупанта, и тем парком, по которому Сосновский шел осенью 41-го года. Того страшного года, когда черные тучи нахлынули и затмили солнце, затопили все светлое и праздничное, что было в душе у каждого советского человека. Единственное, что тогда осталось в душах людей и в тылу, и на фронте – надежда на победу, горячее желание победить. Потому что каждый понимал: победа – это жизнь, поражение – смерть страны, смерть всех советских людей, которые не нужны были германскому нацизму, он хотел уничтожить всех и освободить место для своей нации.
Шелест листьев под ногами был единственным звуком в том осеннем парке 41-го года. Сосновский шел вдоль аллеи, погруженный в свои мысли о войне и мире. Вредная, бессмысленная война, которая унесла сотни тысяч жизней и унесет еще миллионы, разрушит семьи и до основания уничтожит города. Вся страна стонала под ударами врага, но кто-то должен был идти в это адское пекло, чтобы приблизить долгожданную победу. Михаил видел лица людей, с которыми приходилось работать. И не всегда это были лица мужественные, честные, не всегда это были лица людей, готовых отдать последнее и даже свою жизнь ради победы. Были среди этих людей и трусы, и предатели, и лицемеры. Но это не пугало Сосновского, он понимал, что победа будет и она будет именно за другими людьми – освещенными надеждой, жаждой свободы и справедливости. В их взглядах он находил ту энергию, которая поднимала, давала силы действовать, идти вперед, даже когда все казалось безнадежным.
Деревья, сбрасывающие листву, напоминали о быстротечности жизни. Один миг, и ты – этот золотой лист, бессильно падающий на землю. Но, как и в природе, падение – часть цикла. Мы снова поднимемся, будем сильными, и снова принесем свет истины в этот омраченный войной мир. Несмотря на то что зарождение германского нацизма происходило буквально на глазах Сосновского, работавшего перед войной в Германии, его вера в мир была незыблемой. Мир – это не просто отсутствие войны. Мир – это справедливость, доброта, взаимопонимание. Даже находясь в тылу врага, он знал, что борьба не напрасна. Ради мира, ради того, чтобы будущие поколения могли наслаждаться тишиной осеннего парка, а не шорохом снарядов. Ради этого он продолжал свою работу, настраиваясь на каждый новый день, как на бой за светлое, свободное будущее.
Тогда было пасмурно. Тучи сгущались на горизонте, но каждый сильный человек знает, что за ними всегда находится ясное небо. Надежда и вера всегда будут спутниками сильного волевого человека, спутниками, за которых он держится так же крепко, как за жизнь. И казалось, что каждый шаг по этому парку ведет дальше и ближе одновременно: ближе к цели и дальше от хаоса войны. Осенний парк расстилался перед ним поздним вечером мрачным ковром из желтых и красных листьев. Тихий шелест под ногами и холодный ветер, приносящий запах сырой земли, обволакивали душу, напоминая о доме и тех безмятежных вечерах, когда мир был славен и понятен. Здесь же, в тылу врага, каждый шаг был таким, словно делал его на краю пропасти и где каждую минуту его мог настигнуть враг.
Военные годы, работа в группе Шелестова закалили разум, научили быть внимательным и хладнокровным. Но даже здесь, в этом осеннем рае, мысли о войне не отпускали. Тонкая грань между жизнью и смертью, которая ощущается в каждом шорохе, в каждом движении ветра, заставляет задумываться о смысле всего происходящего. Враги вокруг меня – они тоже люди, такие же как и мы, и, может быть, у них тоже есть семьи, которые ждут их возвращения. Эта бесконечная цепь насилия и ненависти, кажется, никогда не оборвется. В голове звучали слова, которые когда-то он вычитал, изучая военную историю. Кажется, кто-то из древних мудро сформулировал: «Если хочешь мира – готовься к войне»[1]. Но неужели это единственный выход? Неужели нельзя найти способ жить в мире, не используя силу? И чем больше Сосновский погружался в эти мысли, тем яснее понимал, что не может быть мира без справедливости. Война выжигает все человеческое, оставляя после себя лишь пустоту и разочарование.
В это суровое время особенно важен внутренний стержень, осознание, ради чего мы сражаемся. Мы не просто защищаем нашу землю, мы защищаем сам огромный идеал мира и свободы, ради которых стоит жить и бороться. Именно поэтому верится, что наши усилия не напрасны, что мир возможен и он обязательно придет. Лишь надо выдержать, пройти через все испытания, не забывая свои корни и идеалы, истинные ценности своего народа.
Не время, совсем не время сейчас думать о таких вещах. Сосновский отогнал воспоминания, внутренне собрался и снова превратился в холодного заносчивого немецкого офицера. Он вошел в прохладный вестибюль госпиталя и почти сразу столкнулся с миловидной грустной женщиной лет сорока в белом халате, которая за столиком у окна перебирала какие-то документы или карточки. В холле никого, а значит, можно попробовать пообщаться с этой медсестрой.
– Добрый день, фрау. – Сосновский улыбнулся обворожительной улыбкой мужчины, который привык добиваться своего. – Вы прекрасно выглядите. И это царство скорби и боли нисколько вас не портит, а даже создает ореол нимфы, вознесшейся над горестной обыденностью!
– О, господин офицер, вы так красиво говорите, – смутилась женщина. – Право, я не достойна таких возвышенных слов. Я просто медицинская сестра и делаю свое скромное и незаметное дело.
– Как вас зовут, милая? – осведомился Сосновский, поедая нежным взглядом женщину.
– Марта, господин офицер.
– Фрау Марта, вы несправедливы к себе! Вы делаете важное дело, очень нужное. Его никто, кроме вас, сделать не сможет с вашей добротой, с вашим состраданием, умением утешить и принять в себя чужую боль. Ведь сколько людей здесь ждут вашего внимания, вашего доброго слова, вашего взгляда. Скажите, в вашем госпитале лежит мой друг, инженер, который попал сюда, выпрыгнув на парашюте из самолета?
– О да, господин майор, герр Штернберг лежит у нас с переломом руки и многочисленными ушибами. Но к нему запрещено пускать посетителей. Таково указание главного врача госпиталя.
– Милейшая Марта, – голос Сосновского стал похож на мурлыкание мартовского кота, – неужели вы не сделаете исключения для лучшего друга господина инженера. Я просто передам ему фрукты, сигареты и привет из дома.
– Как, но ведь господин инженер не курит и не переносит табачного дыма!
– Конечно, мне ли этого не знать! – Сосновский как будто обрадовался тому, что Марта знает о таких мелочах. – Это не для него сигареты, а для других офицеров, что лежат рядом, чтобы согреть их дружеским словом и сигаретой. Это только подарок.
– Господин Штернберг лежит в отдельной палате, господин майор, с ним никого не разрешили селить в одном помещении.
Сосновский приложил палец к губам, призывая медсестру говорить потише. В коридоре появился высокий немец в белом халате. Он шел стремительной походкой. Врач окинул строгим взглядом холл, медсестру и незнакомого офицера рядом с ней.
– В чем дело, фрау Марта? – осведомился врач. – Вы же знаете, что посещение раненых строго запрещено.
– О, герр доктор! – Сосновский вздернул подбородок, боднув головой воздух в лучшем стиле военной элиты Германии. – Вы, безусловно, правы и не вините медсестру. Она пыталась меня удержать и убедить вполне настойчиво. Но здесь лежит мой друг, господин Штернберг, и я принес ему то, что может утешить его в тяжкие минуты. Тут только фрукты!
– И сигареты? – удивился доктор, но Сосновский был уже готов к этому.
– О, мой друг не курит! Это для поддержания хороших отношений с другими ранеными, это подарок для тех, кому мой друг сочтет возможным сделать приятное.
– И все же вам придется обратиться лично к главному врачу для разрешения посещения. Я провожу вас, если вы настаиваете!
– Не беспокойтесь, доктор! Увы, мой долг требует покинуть этот гостеприимный город. Меня ждут машина и фронт. Я солдат, дорогой доктор, и мое место там! Прощайте!
Козырнув, Сосновский повернулся и уверенным шагом двинулся к выходу, напряженно ожидая, окликнут его или нет. И насколько настойчиво его могут попросить задержаться. Но сейчас лучше уходить, потому что он и так уже основательно «засветился». Не стоит еще и «светить» документы майора Зигеля, которые так удачно ему попали в руки. На сегодня он узнал достаточно, а сейчас лучше уйти и подумать, что делать дальше и как добыть дополнительные сведения. Главное сделано, он узнал, что инженер Штернберг находится в этом госпитале. Следующий этап операции – похищение инженера и переправка его за линию фронта. У двери Сосновский успел бросить назад беглый взгляд и заметил, как доктор прижал к себе фрау Марту и его ладонь легла на ее округлую попочку.
«Поверил в мою «легенду»? – Сосновский в этом сомневался, быстро спускаясь по лестнице во двор и направляясь к воротам парка. – Стоит мне повторить визит и попробовать встретиться с инженером? По этой легенде не стоит. Но мне нужно увидеть его палату, узнать, куда выходят окна и какие еще помещения находятся рядом. Придется планировать похищение».
На лавке парка сидела девушка, которая держала в руках большое зеркальце и рассматривала в нем свои брови. И когда Сосновский поравнялся с ней, девушка выронила зеркальце, испуганно всплеснув руками. Разведчик тут же пришел на помощь, поднял зеркальце, но успел направить его так, чтобы увидеть окна госпиталя за своей спиной. Так и есть. Он не ошибся. Тот самый доктор стоял у окна и наблюдал за майором, который только что пытался пройти в палату к инженеру Штернбергу.
– Прошу вас, фройляйн. – Сосновский подал зеркальце его владелице, вскинул пальцы к фуражке и поспешил дальше к выходу.
«Значит, новый визит отпадает, – подумал он. – По крайней мере, в этом образе. Надо и теперь думать. Хм, Марта… А ведь это местная шлюшка. Скорее даже женщина, которая пытается как-то устроиться в этой жизни с помощью мужчин, не отказывая им. Знакомая психология. А сколько советских женщин растит сейчас детей без мужей, погибших на фронтах. А зачастую и не только своих. А сколько их работает на фабриках и заводах, стоит у станков сутками, помогая фронту? Не видели вы настоящего горя, не знаете, что такое настоящая беда, фрау Марта! Вы одна из тех, кто рукоплескал Гитлеру, кто восхищался факельными шествиями нарождающегося фашизма, кострам из сжигаемых книг мировой литературы. И про концлагеря вы не знаете, фрау Марта? А про Ленинград вы слышали?» Сосновского передернуло от брезгливой ненависти, но он был разведчиком, и эта работа требовала от него использования всех доступных средств и способов достижения цели.
Вечером, переодевшись в гражданский костюм, Сосновский занял позицию, с которой ему были видны два входа в парк. Марта появилась в половине девятого, когда разведчик уже отчаялся дождаться ее. Строгое платье, аккуратные ботиночки на ногах, берет, сумочка в руках. Марта подняла руку, чтобы поправить волосы. Изящные перчатки из черной кружевной сеточки мелькнули перед ее лицом. «А это хорошо, что она одна, – подумал Сосновский, отрываясь от угла дома. – Еще лучше будет, если она сейчас не пойдет к кому-то на свидание. Многие мужики сейчас падки на женское тело. Тем более такое доступное». Сосновский шел за женщиной минут пятнадцать, убедившись, что она никуда не спешит и ее никто не ждет. И тогда он перешел на другую сторону улицы, обогнал ее и на перекрестке возник перед удивленной фрау Мартой.
– Добрый вечер, – улыбнулся Михаил. – Мне почему-то показалось, что этот прекрасный теплый вечер преподнесет мне приятный сюрприз, и вот мне встретились вы!
– О, господин майор! – смутилась женщина. – Это так неожиданно! Я думала, что вы убыли на фронт, но вижу вас здесь.
– Мне приказано задержаться здесь по служебным делам, обворожительная фрау Марта! – уверенно проговорил Сосновский. – И потом поступит другой приказ. Возможно, я должен буду вернуться в Берлин.
– Я рада за вас, господин майор. – Женщина внимательно посмотрела в глаза собеседнику. – Видимо, ваша жена будет несказанно рада вашему возвращению.
– Увы, милая Марта, – Сосновский развел руками, – мой дом пуст и холоден. В нем нет женщины. Но не будем сейчас о грустном! Я встретил вас и хочу отблагодарить судьбу и вас лично за это счастье. Не согласитесь ли вы поужинать со мной? Я приглашаю вас в ресторан.
Сосновский не ошибся в своих расчетах. Взгляд женщины потеплел. И когда он галантно подставил ей свой локоть, Марта взяла его под руку, чуть сжав руку пальчиками. Он почувствовал этот намек через ткань пиджака. А потом был роскошный вечер, прекрасный ужин и хорошее вино. Марта смотрела во все глаза на красавца с таким восхитительным берлинским акцентом. Неженатого, которому она так симпатична. И этот человек так интересно рассказывал о Берлине, о своем коттедже в Бабельсберге. А как билось ее сердечко, когда майор в порыве симпатии клал свою сильную мужскую ладонь на ее руку, чуть сжимая женские пальчики. А потом прозвучала та самая фраза, за которую женщина отдала бы многое.
– Скажите, фрау Марта, – проникновенно глядя в глаза женщине, вдруг спросил Сосновский. – А если бы я позвал вас… вы бы поехали со мной? В Берлин?
Вечер заканчивался. Сосновский вышел вместе с Мартой на улицу под осенние звезды, которые были видны на небе из-за слабой освещенности города. Женщина смущенно опустила глаза, пауза явно затянулась. Сосновский полез в карман за сигаретами, но потом сунул их обратно и, протянув руку, слегка провел пальцами по щеке женщины.
– Вы позволите вас проводить, фрау Марта?
– Буду польщена, господин майор, – тихо ответила женщина.
– Называйте меня просто Вальдемар, – предложил Сосновский.
Он взял Марту под руку, и они пошли по улице. Редкие прохожие, освещенные окна. Изредка проезжали автомашины. Ничто не мешало молчать вместе. Молчать многозначительно. Сосновский прекрасно понимал, о чем думает его спутница. Он приложил к этому немало усилий. Разведчику нужно было, чтобы эта женщина добровольно передавала ему нужную информацию, стала своим человеком в госпитале. Он затевал опасную игру, ведь очевидным было уже то, что раненого инженера отгораживают от посетителей, от посторонних. Наверняка его охраняют и надолго он в этом госпитале не задержится. И было совершенно очевидным, что советских разведчиков здесь уже ждут. И сегодняшний визит неизвестного человека в военной форме и с погонами майора вермахта не ускользнет от внимания гестапо или СД, в зависимости от того, кто будет заниматься этим делом. И значит, вычислить контакты разведчика в госпитале смогут быстро. И тогда его возьмут! Значит, надо сделать так, чтобы о нем не знали, чтобы о нем не рассказали. А промолчать может только влюбленная женщина. Даже больше того, женщина, которая рассчитывает изменить свою жизнь, обезопасить свое будущее с мужчиной, в которого она верит, с которым она хочет связать свою нестабильную и беспутную жизнь. Пока она будет молчать, но недолго. И надо многое успеть сделать, пока Марта не начала давать показания против него.
Они остановились у неприметного дома, и тут женщина испуганно вздрогнула, когда под лестницей вдруг зашевелилась кошка. Шепнув Марте, чтобы она ничего не боялась, Сосновский снова взял ее под руку и повел вверх по лестнице. Женщина остановилась возле двери на втором этаже и долго не могла попасть ключом в дверной замок. Сосновский взял из ее рук ключи и открыл дверь. Было все понятно, не требовалось никаких вопросов и объяснений. Они вошли в квартиру.
Марта протянула руку к выключателю на стене, но Сосновский поймал ее за руку и прижал женщину к стене, он начал целовать ее лицо, шею, держа за руки. А Марта и не сопротивлялась, она возбужденно дышала, чуть откинув голову назад, подставляя свою шею под горячие властные мужские поцелуи. Сосновский отпустил ее руки, Марта почувствовала, как его пальцы сжали ее талию, потом рука поднялась выше и легла на грудь. Сосновский накрыл ее губы своими губами и стал целовать Марту долгим жадным поцелуем, сжимая ее грудь, поглаживая ее. Женщина чувствовала, как сильное мужское тело прижимается к ее покладистому телу, как руки мужчины уже скользят по ее бедрам, задирают подол платья, ласкают ее бедра. Она тихо застонала, когда пальцы Сосновского коснулись ее кожи между чулками и трусиками. Он резко прижал ее к себе, и Марта почувствовала его возбуждение.