В первые недели войны группа немецких армий «Юг», вламываясь на территорию СССР с запада, заняла Львов, а после и Тернополь с Житомиром. Пала Винница. Под Луцком – Ровно – Бродами были разбиты механизированные корпуса нашей армии. Юго-Западный фронт дал трещину, срастить которую было уже нечем.
Разбитые мехкорпуса из состава Юго-Западного фронта – а их было шесть – атаковали силы надвигающейся махины, но были смяты. Несмотря на превосходство в численности техники и живой силы, атаки не принесли и крупицы той пользы, на которую рассчитывало командование. К двадцать девятому июня сражение было завершено и фронт сдвинулся на восток.
Десятого июля командование частями Красной армии на юго-западном направлении, где я находился в составе 9-го отдельного санитарного батальона, было передано Буденному. Об этом было заявлено повсеместно и торжественно, видимо, для поднятия боевого духа. Но продемонстрировать свое умение военачальника знаменитому командарму не удалось. Едва он приступил к управлению войсками общей численностью в полтора миллиона человек, сосредоточенных под Уманью и Киевом, как Первая танковая группа под командованием Клейста вклинилась между группировками и заняла Бердичев и Казатин.
Вокруг Умани медленно образовывалось кольцо. Нежданно-негаданно – и для Буденного, наверное, – немецкие войска оказались на севере от Умани. Беспомощность Буденного как командующего привела к тому, что почти в то же самое время, не встречая никаких препятствий, Семнадцатая армия вермахта под командованием генерала Штюльпнагеля зашла под Умань с юга. Через несколько дней пришла информация, что помимо Семнадцатой армии на восток двигается и Одиннадцатая армия генерала Шоберта.
Я не знаю, о чем думал Буденный. Не мое это дело – фронтом командовать. Медсанбат, где я не успевал ампутировать руки и ноги переполнявших лазарет бойцов, трещал по швам. Раненых складывали просто на земле дожидаться своей очереди. Очень часто, когда сестра докладывала мне о ранении и санитары укладывали больного на стол, он был уже мертв.
Второго августа группа Клейста соединилась с Семнадцатой армией Штюльпнагеля и замкнула окружение. На следующие сутки это кольцо было усилено вторым – Шестнадцатая танковая дивизия и Венгерский корпус закрыли все щели, через которые можно было выскользнуть хотя бы одному бойцу.
Восьмого августа части Красной армии прекратили сопротивление.
Двадцать дивизий Шестой и Двенадцатой армий из состава Южного фронта и их командармы Музыченко и Понеделин оказались в плену. В плен попали комкоры Огурцов, Кириллов, Снегов, Соколов…
Тысячи советских бойцов и командиров были пленены и загнаны, как скот, в приготовленный на территории карьера лагерь.
«Уманская яма» – имя ему.
Но тридцать первого июля, за два дня до полного окружения, меня сняли с передовой и вывезли в Умань, еще находившуюся на территории, занятой Красной армией…
В наглухо задраенной палатке, словно это было условием полной дезинфекции, я резал пилой кость у находящегося под наркозом бойца, когда среди воплей раненых и грохота орудий за спиной послышалось:
– Касардин!.. Товарищ военврач Касардин!
– Что? – отозвался я, сбрасывая со стола отчлененную ногу.
– Вас срочно вызывает начальник санбата!
Я обернулся. В палатке стоял боец. Еще живой. Как пришел, так и вошел – с винтовкой.
– Пошел вон отсюда!..
– Товарищ Касардин, ранение в брюшную полость, осколочное… – кричала сестра. – Летальный исход через несколько минут…
– Следующего!
– Пулевое ранение в голову, касательное, поражение глазного яблока, раздробление надбровной дуги!
– На стол!..
Я перевязывал орущего как под ножом, находящегося в панике танкиста. Угораздило же его высунуть голову в этот момент… Хотя угораздило бы в следующий – снесло голову.
– Из какой части, военный? – шутливо-свирепо поинтересовался я, чтобы хоть как-то прервать его непрерывный крик. Иногда больной демонстрирует чудеса спирометрии – он способен кричать минуту на одном дыхании.
Разрыв снаряда.
На палатку посыпались комья земли.
– Они рядом!.. – заорал кто-то слева от меня, на полу. – Увезите нас отсюда, пожалуйста, увезите!..
– Из Четвертого мехкорпуса! – прокричал, хрипя, танкист. – Они смяли нас, понимаете, доктор, смяли!..
Разрыв. Осколок свистнул, и я машинально поднял голову. Верх палатки словно был вспорот бритвой. Через мгновение в этот идеальный по меркам хирурга разрез посыпался песок.
– Заделайте порез, быстрее! – зарычал я, видя, как мои инструменты покрываются пылью. Кто-то метнулся с заранее приготовленной иглой. В наскоро заметанных швах была вся палатка. Еще сутки назад ее просто потряхивало так, что скальпели слетали с дерматиновой скатерти. Еще пара часов – и швы расползутся и останется один остов.
– Они смяли нас, раздавили, как гражданскую колонну!..
– Товарищ Касардин!..
Взрыв.
Через мгновение к столу санитары подтащили того, кто звал, – молоденького бойца. Уже без винтовки. Но с вывалившимися сизыми внутренностями. Мальчишка смотрел на них с изумлением, словно спрашивая: «Это чье?»
– На стол!..
Едва успели стащить танкиста.
Крики терзают слух. Моя голова уже давно не работает. Работают руки и кто-то, во мне сидящий и отвечающий за опыт хирурга.
– Товарищ Касардин…
– Лежи спокойно, жив будешь, не помрешь! – приказал я, понимая, что через двадцать минут этого мальчишки не станет.
– Товарищ военврач второго ранга… к бригвоенврачу…
На улице кто-то командовал артиллерийским расчетом. Очень удачно – гаубица рядом с палаткой. Никогда не знаешь, когда тебя оглушит.
Выстрел. Я стиснул зубы и схватился за уши.
– Пусть укатят пушку! – взревел я. Вперив взгляд в одного из санитаров, проорал что было мочи: – Скажи командиру батареи, чтобы укатили отсюда пушку, идиоты!.. Они что, совсем свихнулись?! У меня операции!..
Санитар исчез.
– Товарищ Касардин!..
– Что?
– Вас товарищ бригвоенврач вызывает!
Грохот. Комья дерна падают на палатку. Откуда дерн? Все ведь уже перепахали, хоть засеивай…
– Срочно вызывает! – намекнув на то, что я должен двигаться побыстрее, прокричал сквозь невообразимый шум очередной посыльный.
– А ты спроси его, кто встанет за стол!.. На стол!..
Я опустил взгляд, услышав звук уложенного тела. Женское лицо, залитое потом и искаженное гримасой страдания. Увидеть его здесь было столь же нелепо, как если бы я вдруг увидел входящего в палатку всесоюзного старосту Калинина.
– Что за… твою мать? – пробормотал я, не понимая, что происходит.
– Ага, мать! – подтвердила оглушенная грохнувшим вслед за моим вопросом взрывом медсестра. – Семь месяцев!..
– Откуда она здесь взялась?!
– Это жена командира роты Васильева!
Чтоб я сдох!
Родить сама девчонка не могла. Нервное истощение и постоянные крики вымотали ее и высосали все силы.
Кесарево. Боже правый… Комочек… Как вовремя ты появился на свет…
Взяв его за ноги, я опустил ребенка вниз головой. Через мгновение лепестки легких разлепились, и палатку оглушил бы еще один неестественный крик, будь у нас не семь месяцев, а девять… А сейчас я решительно не понимаю, как он выживет в таких условиях. Главное – сохранить мать.
– Унесите девочку отсюда скорее, – велел я одной из медсестер. – Будет обильное кровотечение – следить в оба!
– Товарищ Касардин!.. – уже истерично, почти обидчиво.
– Какого хера?!
– Вас бригвоен…
– Да, Канин зовет, я помню! Пошли его на хер! И сам за ним!..
– Не могу, товарищ Касардин!..
Взрыв…
– …он меня под трибунал!..
Взрыв.
Дождавшись, когда на стол ляжет боец с легким ранением, я позвал медсестру и велел заниматься. Сам, как был – в окровавленном халате, давно переставшем быть белым, капая с прорезиненного передника кровью, вышел из палатки и направился за бойцом. Солдатик, смешно переставляя ноги, кричал мне в ухо – иначе было не услыхать, – что могли его сейчас и расстрелять запросто, потому что обещано, и я бы пострадал… В общем, нес ахинею, связанную с шоковым состоянием. Мальчишке было лет девятнадцать, и он очень хотел жить. И пугала его не угроза бригвоенврача, а ад вокруг. Ржали кони, свистели осколки, сыпалась земля и, разрывая барабанные перепонки, ухали взрывы. Один за другим. Мне говорили раненые полковники, что пришел Буденный – это хана, что скоро под Уманью будет ад, что мы не готовы воевать. Но я относил это за счет того же шока. Не нужно было относить.
В палатку начальника я ворвался, как шмель, жужжа о собственной значимости. Без меня-де в операционной, как здесь при Буденном, – хана.
– Познакомьтесь, товарищ Касардин, – невозмутимо предложил бригадный врач, а попросту – главврач медсанбата Канин – профессор, в круглых очочках. Я знал его по Питеру – первоклассный хирург. Тогда он носил пенсне – врач старой закалки, он разбирал на запасные части тела еще в Первую мировую. – Это сотрудник энкаведе (он так и сказал – «веде») Мазурин. Вам следует переодеться и немедленно следовать с ним в штаб.
– Ранен кто-то в штабе? – ничуть не удивляясь постановке вопроса, понимая, что раненый генерал куда важнее раненого бойца – война! – спросил я.
– Вы задаете слишком много вопросов, – заметил «веде» Мазурин.
– Я задал всего один.
– Это уже много. Переоденьтесь и следуйте за мной.
Я скинул передник, халат и попросил бойца принести из той палатки портупею и фуражку.
Настроение Канина мне не нравилось. Он уводил взгляд и делал все возможное, чтобы Веде не стал свидетелем наших товарищеских отношений. Однако стоило Мазурину выглянуть из палатки на улицу, оценивая обстановку, он тут же бросил на меня сияющий из-под очков взгляд, поджал губы и плечи. И сразу же снова стал чужим – Веде возвращался в палатку, принимая из рук бойца скрученную, как спящий удав, мою портупею. На моих глазах он выдернул мой «ТТ» из моей кобуры и, задрав полу гимнастерки, сунул себе в карман галифе.
– Может, и ремни мои заодно донесете?
– За мной.
Мы вышли из палатки, и Веде быстрым шагом направился к стоящей у кромки леса полуторке.
– Забирайтесь в кузов! – крикнул он, сам же, вскочив на подножку, крикнул шоферу: «В штаб!»
Я едва успел перевалиться через борт.
В кузове сидел и безумными глазами смотрел на мир солдатик. Боец Красной армии, он готов был сейчас на все, кроме защиты Родины. Я мог поставить десять к одному, что он в состоянии делирия.
– Штыком не заколи, вояка! – рявкнул я и улыбнулся.
Боец подхватил трехлинейку…
Машина мчалась по рокаде, поднимая столб пыли. Когда шофер тормозил, столб догонял кузов, и мы с бойцом оказывались в сером тумане. На зубах у меня скрипел песок, в глазах появилась резь. Я склонен к конъюнктивиту, но, боже мой, об этом ли сейчас говорить…
В Умань мы заехали через пятнадцать минут. Выпрыгнув из кабины точно мячик, Веде доскакал до кузова. Я спустился, и еще через минуту мы оба подходили к знакомому мне дому на окраине города. Здесь, в бывшей школе с расколотой вывеской, был образован временный штаб. Первый этаж.
У входа – суровый, тяжело дышащий майор. Держа перед собой наган, он втискивал в его барабан патроны. Каждый новый он доставал из кармана. Я пригляделся: на щеке револьвера красовалась сияющая начищенной медью плашка с гравировкой.
– Налево!
Налево. По коридору. Здесь тихо, но стекла уже дребезжат от взрывов. Все двери распахнуты настежь.
«А я говорю, у нас ни сил, ни средств!..» – Я повернул голову на этот крик, но заметил лишь форму цвета хаки.
«От мехкорпусов остались лишь несколько машин, а вы говорите!..»
– Нам сюда.
Наверх – по лестнице.
– Хотите чаю?
Это было первое, что я услышал из уст ожидавшего меня человека.
Я всмотрелся в его лицо.
Этого не может быть…
– Мы проиграли вступление. Или, как говорят писатели, мы неправильно выстроили композицию произведения, – сказав это, он сполз в кресле еще ниже. Теперь я стоял, а он почти лежал. – Нас будут бить и гнать до Москвы. Когда Ставка выйдет из комы – а чем раньше это произойдет, тем лучше, – у нас появится возможность защищаться.
Так же лежа он дотянулся до стоящего перед ним чайника, взял в правую руку. Левой смахнул со стола кружку и посмотрел в нее одним глазом. Второй был зажмурен.
– Чистая, – и налил.
И – придвинул ко мне.
– Да вы сядьте, Касардин, не маячьте… – Сложив на груди руки, он задумчиво посмотрел в окно. Только прибыв с передовой и не успев перестроиться, я испытывал неловкость. Этот человек вел себя так, словно «Травиата» в Большом начиналась только через два часа и он не знал, как их убить. – Как странно устроен мир, доктор… Насколько огромна страна. Как далека Умань от Ленинграда. И вот проходит семь лет, и именно здесь, под Уманью, в котле, который скоро превратится в сущий ад, встречаются двое знакомых людей.
Я глотнул чай. Я такой не пил уже недели три. Терпкий, душистый. Жаль, без сахара. Я не пью без сахара. Посмотрел на часы. Без четверти два.
А он пьет.
– Цепочка случайностей, связавших наши судьбы, – продолжал он. Гимнастерка была расстегнута на его груди, виднелось безупречной белизны белье. На войне безупречное белье носят три категории людей: кто приготовился к смерти и снобы. Оставшаяся категория – люди, не могущие ходить в белье грязном. Для них проще умереть. Этот человек относился, как мне кажется, именно к последней группе. – Первого декабря тридцать четвертого вы приезжаете в Ленинград, чтобы принять наследство умершей бабушки. И вследствие непреодолимых обстоятельств оказываетесь в Смольном. Я тоже появился там случайно. У нашего сотрудника заболел ребенок. Я подменил его и прибыл в Смольный в составе группы, контролирующей порядок. И именно в этот день, когда мы не по своей воле, а в силу непредвиденных обстоятельств сходимся в одном месте, стреляют в Кирова. Как знать, свиделись бы мы сейчас, если бы не мне, а другому сотруднику был отдан приказ догнать доктора, заносившего Кирова в кабинет? И встретились бы мы, если бы я вас не догнал? Что скажете?
И он наконец-то посмотрел на меня внимательно, сквозь прищур поверх кружки, из которой стал пить остывший чай. С удовольствием – крепкий, тяжелый, горький без сахара чай, да еще и холодный. Это нужно быть истинным любителем.
– Вы ждете моего ответа? – спросил я спустя некоторое время. Поначалу мне показалось, что вопрос риторичен и следует ждать продолжения.
Он поставил кружку на стол, отряхнул руки, тщательно их разглядывая, и только потом раскинул их в стороны и воскликнул:
– Конечно!
Очень похоже на игру актера провинциального любительского театра.
– Вам не понравится мой ответ.
Пахло хвоей. Я не знаю, почему именно ей. Елки в кабинете не было, Умань борами не славится. Но в кабинете между тем висел устойчивый запах хвои.
– Если бы я хотел услышать от вас приятный ответ, я бы попросил вас вспомнить, как вам купили велосипед. Так что вы скажете о моих мыслях об удивительных превратностях судьбы?
Я поставил кружку на стол.
– Скажу, что слышу размышления ученика школы, не желающего учить философию. Ему проще выводить свою. – Заметив, как чекист напрягся, я подумал, не проще ли послать все подальше и спросить прямо в лоб, какого черта им нужно. Но мой язык уже был развязан. Пройдет еще немало времени, прежде чем в нем появится кость. – Вся жизнь наша – цепь случайностей. Закономерных или необъяснимых. Если бы не вы меня тогда догнали, догнал бы другой. Он любил бы морковный сок и угощал меня сейчас именно им. И как странно – казалось бы ему – все случилось. Кирова убили первого декабря, и он мог бы пропустить тот день и не оказаться в Смольном, ведь у него заболел ребенок, и был даже тот, кто согласился его подменить, но он, ведомый долгом, все равно пошел на службу. И в это же самое время в Смольном оказался не тот врач, у которого умерла бабка, а другой, который приехал просить у знакомого члена партии протекции для преподавания в Ленинградском университете. И встретились бы они. И не под Уманью, а подо Львовом. Не так, так эдак. Но ведь вас удивляет не сам факт случайности, а что встретились именно мы, верно? – Я посмотрел на собеседника. – Вы склонны к преувеличению значения событий, которые связаны именно с вами. А сам факт случайностей вас не интересует.
Чекист улыбнулся. Я сжал челюсти.
– И пока мы сейчас беседуем с вами о случайностях и предаемся философским утехам, в палатке, из которой я был взят, проповедует смерть. Наверняка профессор Канин занял мое место, но он стар для бесконечной работы. Кроме того, последние десять лет он не практиковал. Как вы думаете – теперь спрашиваю я вас, – сколько людей умрет, пока мы с вами вспоминаем первое декабря того года?
– Еще много кто умрет, – неожиданно резко произнес он.
Я с нескрываемым интересом посмотрел на его губы. Сытые, влажные, розовые безупречные губы. Такими бы баб взасос целовать.
– И пусть умрут тысячи, – сказал он. – Главное – цель. Смысл существования единиц значительнее смерти миллионов. И одно большое дело стоит, чтобы умерли многие. Касардин, я хочу задать вам несколько вопросов.
Хвоя, определенно – хвоя. Я понял. Лучшие гробы – сосновые. Здесь пахло могилой, в которую только что опустили домовину.
– Расскажите мне правду о том дне.
– Я вас не понимаю.
Чекист вышел из-за стола, обошел его и опустился на край, оказавшись передо мной.
– Хорош ваньку валять, доктор… – прошептал он. – Ты оказался не в том месте в ненужное время. Та самая случайность. Случайности цепляются одна за другую, но за некоторые из них нужно отвечать. Скажи мне, что ты видел первого декабря тридцать четвертого в Смольном. Где ты был в тот момент, когда стреляли в Кирова, – расскажи.
– У вас есть документ…
Я качнулся. Его рука крепко держала мое горло.
– Я могу удавить тебя прямо сейчас. И я давно бы это сделал, поскольку мне неважно, что ты видел. Но я обязан знать, кто был с тобой в тот момент. Выстрел в Кирова. Кто видел, как он был сделан?! Кто, кроме тебя?
Я молчал. Он толкнул меня вперед и убрал руку. Вынул белоснежный платок – я оказался прав насчет аккуратности – и вытер руку.
– В Кирова стрелял Николаев, – кашлянув и чуть охрипнув, произнес какой-то другой хирург, не я. – Я вышел с секретарем Ленинградского горкома Угаровым из приемной…
– Лжешь!.. – На этот раз хватать меня чекист раздумал. Ему хватило и одного прикосновения к моей потной, грязной шее. Наклонившись ко мне – я почувствовал мимолетный запах одеколона, – он едва слышно прошептал: – Угаров сказал, что ты появился потом… Ты выходил из приемной… доктор… а потом зашел… и грянул выстрел…
Покачав головой, я обреченно выдавил:
– Я не понимаю, о чем вы…
Чекист резко повернул голову и замер. Подняв взгляд, я увидел, что он, покусывая губу, смотрит в окно. Кажется, он думает, как со мной поступить.
– Ты был в том кабинете. Ты все видел. – Он говорил, не отрывая от окна взгляда. – Мне нужно знать, кто тот второй, что вошел в кабинет Кирова с тобой…
– Послушайте, я не знаю вашего имени…
– Владимир Шумов.
– Товарищ Шумов, сейчас идет война. Я врач. Я оперирую на передовой людей. Вы снимаете меня с рабочего места и задаете вопросы, от которых у меня на голове шевелятся волосы. – Я облизал сухие губы. Черт возьми, меня лихорадило… – Вы произносите речи, которые повергают меня в шок. Что вам от меня нужно?
Он медленно повернулся ко мне:
– Когда в кабинете Кострикова раздался выстрел, там были… Помимо Николаева там были вы и еще четыре человека. Имена всех вы знаете. Не был известен вам только Николаев. Вам повезло, что суд обошелся без вашего участия. Но сейчас ситуация немного изменилась. – Шумов покачал головой. – Александр Евгенич, Александр Евгенич… Что вы с собой делаете…
– Я? Что с собой делаю – я?
Шумов вынул платок и вытер лоб.
– Просто скажите, кто первого декабря тридцать четвертого вошел в кабинет Кирова с вами под руку. И можете отправляться отрезать конечности.
Я покачал головой.
– Вы можете делать со мной что хотите, но правда вся – в документах, мной подписанных.
– Мазурин!..
Холод пробежал по моему телу.
Веде словно ждал, что его вызовут. Не успел крик Шумова прокатиться по кабинету, как дверь распахнулась.
– Товарищ Мазурин. – Чекист бросил взгляд на наручные часы. – У нас осталось не больше двух часов. – И – мне: – Очень жаль.
Ответить я не успел. Удар сзади по шее вытряхнул из меня сознание, как мельник вытряхивает из пустого мешка мучную пыль…
Очнувшись, я понял, что по-прежнему сижу. Только теперь руки и ноги мои были привязаны к стулу, а сам стул придвинут к стене. Из носа противной струйкой сочится кровь. «Надо же так мастерски сзади ударить, чтобы нос разбить», – корявой походкой прошлась по закоулкам моего соображения мысль. Но вскоре, ощутив боль, в самурайских возможностях Мазурина я разочаровался. Мой нос был разбит не ударом сзади, а расквашен о столешницу, на которой сидел Шумов.
А вот и сам Мазурин. Странным делом он занимается. Скрутил патрон с проводки, свисающей с потолка, и теперь широкими движениями локтей что-то прикручивает на его место. Опустив, точнее, уронив голову – я все еще ее не контролировал, – я заметил длинный двухжильный провод. Метров пять-шесть, наверное.
Странно все, что со мной сегодня происходит. Но еще страннее люди, которые рядом со мной в этот день.
Мазурин между тем закончил свои дела и вышел в коридор. Сквозь далекий шум разрывов я слышал его звонкие шаги по пустому коридору. Где-то внизу кипела жизнь. Кричали в трубки телефонисты, полковники просили помощи, звучали цифры, названия населенных пунктов, но здесь, на втором этаже школы, было тихо. Так и должно быть, наверное. Учиться математике на втором этаже было бы невозможно, когда бы на первом на уроке пения дети пели «По долинам и по взгорьям».
По долинам и по взгорьям… Кажется, я догадываюсь, что сейчас будет происходить. Такие же чувства я, врач, испытываю в кабинете стоматолога. Непреодолимое чувство страха, которое не может подавить даже медицинское образование. Причиной моей догадки стал грохот и последовавший вслед за ним щелчок в коридоре. Человеческий мозг реагирует на известные звуки безошибочно. Раздалась за окнами трель – не просыпаясь, легко догадаться, что пошел первый трамвай по Садовому. Послышался натянутый хлопок через стенку – соседи откупорили шампанское. Значит, праздник у них. А загремел щиток в подъезде – кто-то снова вкрутил пробки. Значит, будет электричество. Значит, будет свет.
Хотя нет. Света здесь не ожидается. Хотя электричество уже здесь. Пришло и ждет, куда его направят. Оно привыкло терпеливо ждать и начинать свой бег молниеносно. Не разбираясь, для чего этот бег предназначен. Электричество привыкло быть полезным людям.
Захватив со стола графин с водой, Шумов направился ко мне.
– Это очень неприятно, Александр Евгенич. Как врач, вы должны знать это. Я вас спрошу еще один раз. Но только для очистки совести, которую в отношении вас использую просто расточительно: кто был с вами в тот момент, когда раздался выстрел в Кирова?
– Вы с ума сошли, – прохрипел я. Сердце мое выпрыгивало из груди.
Он покачал головой, потом вдруг перевернул над моей головой графин и стал лить воду.
Отфыркиваясь и уводя голову в сторону, я лишь облегчал Шумову работу. Через несколько секунд я промок до нитки.
– Мазурин…
Аккуратно, чтобы, не дай бог, не взяться за оголенный конец, чекист ухватил провод и сразу стал похож на змеелова. Из руки его торчала голова гадюки, а из пасти ее – раздвоенный язык…
Раздался легкий хруст. Я посмотрел на пол. Мазурин ступал по срезанной им оболочке провода. Старательности его можно было позавидовать – оба конца были оголены на пять сантиметров, разведены в стороны и разогнуты буквой П. Острия этой буквы и вонзились мне в правый бок.
Огонь пронзил мой мозг, я дернулся, но кричать не мог. Кратковременный паралич внутренних органов…
Когда провод отошел от моего тела, меня заколотила дрожь. Благодаря воде удар пришелся не в бок, а по всей площади моего тела.
– Касардин, вы умный человек. Назовите имя того человека, и я тотчас отправлю вас на передовую. Даю слово чекиста.
Именно последнее уверило меня в том, что лучше немного помолчать. Поэтому просьба Шумова мной хотя и была услышана, но удовольствия от этого он не получил.
Как-то сразу успокоилось сердце… Просто наступил период плоховизны. Было плохо по всем статьям.
– Мазурин…
И за секунду до того, как жало снова вонзилось в мое тело, мой старый знакомый закричал:
– Кто был в кабинете Кирова в момент убийства вместе с вами?! За минуту до того, как его выволокли в коридор, – кто был вместе с вами?!
И жало укусило меня. Мне показалось, что змея распахнула свою пасть и, прежде чем заглотить, облила ядовитой слюной…
Киров… Звук первого трамвая… Первое мая и – Молотов на трибуне… Оголенные, раздвинутые женские ноги… я вижу даже треугольник волос и взволнованное влагалище… «Товарищи… революция… не будет пощады врагам…» Я, гимназист, стою неподалеку от Зимнего и вижу, как матросы тащат, на ходу срывая с них шинели, плачущих баб из женского батальона… Кто-то кричит, мат… «Убью, сука!.. Раздвинь ноги!..» Киров… запах пороха…
Удар в лицо. Жадно схватив ртом воздух, я откинулся на спину. Сердце билось с перебоями, оно переворачивалось, как голубь в воздушном потоке…
Это запах не пороха. Кажется, Мазурин переборщил с контактом. Мой правый бок разрывается от боли, и я чувствую запах себя, поджаренного…
Шумов хватает меня за волосы и откидывает голову назад. Я смотрю мимо него в потолок.
– Ты сдохнешь, тварь! Ты сдохнешь, и никто не узнает как! А женщине по имени Юлия очень бы хотелось увидеть тебя живым!
Юля… Откуда ему знать о ее существовании? Боже… быть может, он прав, и мир на самом деле тесен до отвращения? Быть может, что-то есть в этой примитивной логике убийцы? – как удивительно все совпадает… А может быть, цепь совпадений на этот раз благоволительно отнеслась и ко мне, уложив в воображаемую папку в голове Шумова сведения о другой Юле, не этой?..
– Какая Ю-ля?.. – превозмогая последствия поражения электричеством, выдавил я.
Заинтересованный – я бы тоже заинтересовался – Шумов подошел и с размаху чиркнул спичкой о коробок. Вижу ясно на коробке этикетку: «Прячьте спички от детей!» Потянуло табачным дымом. Вместе с вонью пережаренного мяса на выходе получается не очень приятный букет, но я не прочь был бы сейчас затянуться…
И тут же меня вырвало.
Прямо ему под ноги.
– Юлия Николаевна Птицына, одна тысяча девятьсот девятого года рождения, уроженка города Москвы. Проживает по адресу: Моховая, пять. – Чекист с шумом выпустил дым сквозь влажные, сытые губы. – Да та Юля, та, Александр Евгенич! Что прикажете с ней делать? Она в Лефортове, в ожидании чуда! Сказать ей, что вы спасли случайного знакомого, пожертвовав ею?
Я опустил голову. С носа капает кровь, с волос – вода. Меня трясет.
– Вы находите свое положение смешным? – удивился Мазурин. – Что это вас так развеселило?
Подняв лицо, я беззвучный смех превратил в хохот.
– Это не та Юля!..
Меня развозило от хохота, как от спирта, все больше.
Приняв мое веселье за психопатический криз, Шумов старательно отлупил меня по лицу. Таблетка не подействовала. Других лекарств он не знал. Зато Мазурин по части медицины был более образован. Он просто ткнул меня своей вилкой в плечо. И я сразу успокоился. Все-таки есть у них в комиссариате светлые головы.
Скусив с мундштука папиросы треть, Шумов сплюнул в угол.
За окном гремело с прежней периодичностью. Звенели стекла, когда рвался снаряд гаубицы. За окном шел тридцать первый день июля года сорок первого. А я сидел на стуле в первом декабря тридцать четвертого года.
– Вы невыносимо тяжелый человек, Касардин. Вы глупее, чем я рассчитывал.
– А насколько глупым вы представляли меня изначально?
Не найдя что на это ответить, Шумов ногой допинал стоящий у дверей комнаты табурет до меня и сел.
– Вы обстоятельный человек, Александр Евгеньевич, верно? – заметил он между двумя затяжками. – Поэтому с вами нужно обстоятельно. Давайте же попробуем. Куда нам торопиться и чем рисковать, правда? Куда мы отсюда, на хер, денемся? Здесь только кольцо окружения, посреди которого – вы, свидетель убийства Кирова, и я, начальник особого отдела НКВД. – Присмотревшись ко мне, ища реакцию, он не нашел и вынужден был продолжить: – Какие почести для одного хирурга, верно? Сколько экспрессии и значимости для одного-единственного допроса! Один из руководителей НКВД приезжает на фронт, умышленно оказываясь в кольце окружения, чтобы поговорить по душам с каким-то там врачом… – Шумов рассмеялся. Я видел его острые зубы, они были очень ровные и белые. – Вы требуете обстоятельности, брезгуя разговаривать с человеком, которого вы запомнили по серой шинели и сбитым сапогам.
Он придвинул табурет ближе. Я вообще заметил, что он испытывает ко мне какое-то странное притяжение.
– Освежим в памяти события семилетней давности.
– Я слишком слаб, чтобы ностальгировать.
– Ничего похожего, – отрезал он. – Вы врете. Вы сильный человек. И оттого желание мое разговорить вас утраивается.
Я представил такую картину. Шумова вдруг куда-то вызывает ушедший пару минут назад за водой Мазурин. Тот легкомысленно покидает помещение. За это время я развязываю узлы на веревках, встаю и подхожу к окну. Открываю его, перелезаю и прыгаю вниз. Через час я в лесу. Там, где не слышны разрывы снарядов и не пахнет хвоей… нахожу родник, напиваюсь… и уже здесь, вдали от страха, принимаю верное решение…
– Только попробуй мне потерять сознание!.. – Удар по лицу привел меня в чувство.
Нет, все-таки человек – тварь безнадежно оптимистичная. Я верю в жизнь даже сейчас.
Он встал, еще раз посмотрел на дверь и сунул руки в карманы галифе. Потом перевел взгляд на меня.
– Кажется, вы недооцениваете серьезность ситуации. Зачем бы мне, если дело плевое, тащиться сюда, зная, что могу отсюда не выйти? Я приехал, потому что не сегодня завтра вы окажетесь в плену и будете убиты. Но я не знаю имени и местонахождения человека, который вошел с вами в кабинет в Смольном, когда Киров получил пулю в голову… На суде прозвучало: «Зиновьев сказал, что «троцкисты», по предложению Троцкого, приступили к организации убийства Сталина и что мы, «зиновьевцы», должны взять инициативу дела убийства Сталина в свои руки. После этого заявления десятки тысяч человек исчезли с лица Земли. И я бы так не нервничал, когда бы не сидел передо мной сейчас человек, который может сделать заявление, опровергающее справедливость такого возмездия.
Шумов наклонился и схватил меня за шею.
– И не один он… Их двое! Одного я знаю. Второго – нет. И я сдохну, но выбью из тебя это имя.
Уйдя к столу, Шумов несколько минут покачивался с пятки на носок, разглядывая портрет вождя мирового пролетариата, висящий над столом. А потом развернулся и бросился ко мне.
– И я узнаю это имя, ты понял?!
Я качнул головой. Я понял, что имя второго он не узнает.
– А к чему такая спешка, Шумов?
После этого вопроса он смотрел на меня до тех пор, пока не пришел Мазурин.
– Снять с него форму подполковника Красной армии, выдать форму бойца. Поместить в подвал. Выставить охрану. Через полчаса «эмка» должна быть заправлена.
Помявшись, Мазурин тихо спросил, словно нехотя:
– Зачем ему форма красноармейца?
– Это не Ленинград!.. – По лицу Шумова я догадался, какое слово не прозвучало.
Усмехнувшись, я ему помог, объяснил Мазурину:
– Здесь командиры на вес золота, электрик Мазурин. Командовать скоро некому будет. Увидят вас, чекистов, уводящих в тыл командира, и голову снимут. Здесь сейчас плохо разбирают – НКВД или не НКВД…
Грязно выругавшись, Мазурин ушел, и только тогда Шумов выдохнул: «Идиот…» Но не успел он собрать вещи – закидать в вещмешок кружку и полотенце с кровати, как спутник его пришел. Под ноги мне упали ношеная гимнастерка и красноармейские портки с обмотками. Второй рукой Мазурин метнул мне под ноги тяжелые ботинки.
Пока я переодевался, Шумов бегло просматривал мои документы. Меж листов записной книжки он нашел фотокарточку Юлии. Смотрел с удивлением в ее улыбающееся лицо, потом рассмеялся – нервно, отрывисто, и быстрым шагом подошел ко мне.
– Не та, говоришь?! Ай, Александр Евгенич, Александр Евгенич…
Кажется, ему доставляло удовольствие повторять мое имя по два раза.
И спустя десять минут я сидел на прохладном, но сухом полу школьного подвала. Стены толщиной в полметра, оконце размером с голову ребенка. Перемена мест не потрясала. Только что я оперировал, а вот сейчас с разбитым лицом (Мазурин напоследок, за то, что его послали принести мне вещи, кулаком сунул) сижу в подвале.
Только сейчас почувствовал, насколько голоден. И как сильно вымотался – усталость недугом навалилась сразу. Сначала я повалился с завязанными за спиной руками на бок. А потом уснул.
…Мы выходим с Яковом из Смольного, спускаемся с крыльца и быстро идем до двух арочных ворот, открывающих выход на Смольный проезд. Там он берет мою руку, крепко сжимает и почти тащит за собой.
Мы бежим.
Странно видеть – это почти побег.
– Запомни, Саша… – взволнованно хрипит он. – Запомни, дорогой… То, что ты видел сейчас в этом здании «Воспитательного общества благородных девиц», – забудь!.. – Он нервничает, ищет папиросы. – Забудь навсегда! Ты только что подписал себе смертный приговор. Я был с тобой, меня видели, двое или трое цеплялись за меня взглядом, когда я волок Кирова за ногу. Ерунда, что волокли к выходу пятеро. Главное, что из пятерых один – ты, имя которого теперь известно, а второй – я, у которого в суматохе его забыли спросить!
Мы переходим на более спокойный шаг, выравнивается и речь Якова.
– Саша… – еврей, он имя мое произносит с необыкновенным придыханием – словно утопая на «а». – Саша, ты должен забыть, что я был с тобой. Ты никогда не должен помнить имя мое, возраст и приметы… Меня там не было, понял?
– Да что с тобой происходит? – удивляюсь я.
– Ты как ребенок, я поражаюсь на тебя! – возмущается он. – Ты на самом деле хочешь сообщить мне, что большой ребенок? Тогда можешь не тратить силы. Я в этом только что убедился своими глазами!
Поскольку я молчу, а вопрос до конца не решен, Яков снова берет меня за руку. Эта привычка с юношеских лет хватать меня за руку меня нервирует. Сначала я защищал его во дворе от шпаны, потом водил к женщине. И каждый раз, волнуясь, он брал меня за руку, потому что за руку его едва ли не до пятнадцати лет водила мама, уважаемая мною Рошель Самуиловна. Вот и сейчас, несмотря на то что руку я вырываю, он ее ищет.
– Когда завтра придут в мой дом и зарежут Сарочку, Саша, когда арестуют маму, вспомни слова, что я только что тебе говорил. Киров – не зверь и не герой, но не нужно быть ни тем ни другим, чтобы изменить чью-то судьбу. Наитие подсказывает мне, что после этой смерти… видел бы мой папа то, что видел я, быть может, я получился бы чуть мужественнее… так вот, после этой смерти будет много смертей. И я не хочу, чтобы твое или мое имя было в списке.
– Ты хочешь, чтобы прибили меня одного, я правильно понял? – Наконец-то наступил момент, когда мне можно по-человечески понятно психануть.
Но встревоженный еврей всегда мудрее нервного русского.
– Саша, не доводи меня до исступления своей глупостью. Нас было двое – все это видели. Рано или поздно об этом вспомнят. Скажут – а кто тот еврей, что вместе с Касардиным волок вождя ленинградских чекистов к двери мимо Николаева? И тогда будут искать тебя, Саша… – Яков закурил, наклонившись к моей спичке, и благодарно кивнул. – Потому что хирурга из больницы НКВД в Москве знают все, а еврея с улицы Чугунной никто не знает, кроме его мамы, дай бог ей здоровья. Но второй нужен будет непременно…
– Да кому он будет нужен, второй?
– Нет, я разговариваю с недалеким человеком, – огорчился Яша. – Второй нужен будет, чтобы пришить. Но его не пришьют, пока первый не назовет его имя.
– Мило.
– Умно, – поправил он. – Потому что пока первый не назовет имя, он будет жить.
– Ты окошмариваешь ситуацию.
– Я окошмариваю? – испугался Яков. – Дай бог, чтобы я оказался самым ужасным кошмаром в твоей жизни.
За убийство Кирова ответили тридцать пять тысяч человек в течение двух последующих после событий в Смольном лет. Из них тысяч тридцать ни разу не видели Кирова.
Странно, что разговор этот я вспомнил только сейчас. С разбитым лицом и связанными руками, лежа на полу школьного подвала где-то на Украине, во сне…
Оторвав от пола голову, я почувствовал, что происходит что-то неладное. Я находился в полной тьме. Привстав и невольно застонав от пронзившей руки боли, я прислонился к стене. Духота в подвале, что еще десять минут назад душила меня, куда-то выветрилась. На смену ей пришел холод.
Но поразило меня не это.
Вокруг меня звенела гробовая, страшная тишина.
Мое сердце мгновенно удвоило пульс. А может, я и есть… в гробу?
Вставая и падая, цепляясь руками за шершавую шубу стены, я поднялся на ноги. Из-за того, что вращался на полу, пытаясь ослабить путы, я теперь не мог понять, где находится окошко. Мне казалось, что именно оно должно меня успокоить. Найди я его – и вздохну с облегчением. Но если потеряю – задохнусь или сойду с ума.
Крепко встав на ноги, я сделал несколько шагов.
Такое впечатление, что совершил эти движения в полной пустоте мира. Нет ничего, кроме темноты, пустоты и меня.
И в это мгновение щека почувствовала холодок. Я сделал шаг назад и наконец-то поймал поток воздуха. Повернув голову, увидел едва заметный, темно-фиолетовый прямоугольник на черном фоне. Малевича бы сюда…
Осторожно, чтобы не разбить голову или колени, я приблизился к оконцу. Прижался спиной к стене и вздрогнул, когда где-то вдалеке, пошатнув тишину, тявкнула собака.
Собака? Здесь? Жива?! Последнее показалось мне настолько удивительным, что губы мои растянулись в улыбке. Столько грохота и после – такое веселое «тявк!».
Прохлада струилась сверху мне на шею. И когда я подумал, что как же хорошо, что пропитанный потом воротник гимнастерки под этим дуновением сохнет, я тут же вспомнил, что это воротник – чужой солдатской гимнастерки…
Через полчаса «эмка» должна быть заправлена.
Я словно услышал голос Шумова.
Через полчаса.
Последний раз я смотрел на часы в помещении, где мы с чекистом пили чай. Стрелки показывали тринадцать сорок пять.
Ошеломленный, я отстранился от стены. Все это время я спал. Я не слышал, когда закончилась стрельба. Уснул я под канонаду и разрывы снарядов, а сейчас за стенами школы царила совершенно необъяснимая тишина. Шумов сказал – «через полчаса». Это значит, что в четырнадцать пятнадцать они должны были поднять меня из подвала, усадить в машину и вывезти из Умани. Но сейчас…
Забыв, что связан, я машинально дернул левой рукой. Впрочем, если бы я и не был связан, установить время у меня бы не получилось. Мои часы вместе с документами остались у Шумова.
Что происходит?
Я вспомнил, что, когда меня вталкивали в подвал и было еще светло, в углу я заметил какой-то предмет. Потом глаза привыкли к темноте, и я отчетливо различал поставленную на попа школьную парту. Пора избавляться от веревок.
Сделав несколько шагов, я бедром уткнулся в ученический стол. Встал к нему спиной и нашел руками откидывающуюся крышку. Повернул ее и нащупал металлический навес. Присев и прижав руки, я стал с силой тереть веревку о металл…
Через пять минут я взмок. Но лучше взмокнуть, чем потерять руки. Они уже почти не слушались меня. Уже почти лежа спиной и изнемогая от неудобств, я почувствовал, как одна из жил лопнула. Но рукам легче не стало.
Идиот Мазурин! Надеясь на то, что за полчаса со мной ничего не случится, он связал меня, как чемодан для перевозки до Минвод!
Через пятнадцать или двадцать минут, а быть может, и через десять – трудно ориентироваться во времени, превозмогая резь во всем теле, – я упал на парту. Мои руки, как неконтролируемые конечности марионетки, упали по швам.
– Маразм какой-то, – не выдержал я.
Эти два скота решили везти меня не днем, а ночью, видимо. Наверное, немцы сжали кольцо окружения и теперь вынырнуть из него можно было только при лунном свете.
Разминая руки и уже привыкнув к темноте, я стал ходить по подвалу. Дверь уже проверил. Пройти через нее было так же невозможно, как через задраенный люк танка. Не знаю, зачем в подвалах украинских школ вставляют двери, обшитые листами железа и с коваными петлями. Ключ от замка мне представлялся полуметровым, загнутым на одном конце и имеющим петлю на другом ломом. Сначала я отбил об эту створку все руки, потом ноги.
Вопрос «что делать» меня не посещал. Когда знаешь, что арестован, такие вопросы голову не посещают. Это не твое дело. Ответ знают те, кто за тобой придет.
С тех пор Якова я видел только один раз. Перед самой войной он с сестрой – Рошель Самуиловна к тому моменту уже умерла, своей смертью, к счастью, – уезжал из Ленинграда в Казань. Не знаю, что собирался делать еврей среди татар, но ему виднее. Яков говорил на вокзале, что там у него дядя, но первый признак Яшиной лжи – это устремленный мимо меня взгляд. И в тот день, перед самым отправлением поезда, он говорил и смотрел мимо меня:
– Я очень хочу забыть тот день, но не могу. Прошло шесть лет, а я все помню – ты – за правую ногу, я – за левую… А за руки и плечи – трое коммунистов… – Всех в Ленинграде, кто носил галифе и сапоги, он называл коммунистами. А поскольку в середине тридцатых так одевались все, Яков называл коммунистами всех. Было в этом какое-то сознательное противостояние – вокруг коммунисты, и посреди этого сонма чудовищ – он, жид. – Но что бы ни случилось дальше, Са-аша-а, не упоминай моего имени.
– Напишешь мне? – спросил я, точно зная, что не напишет.
– Конечно, Саша, как только устроюсь, сразу дам знать, – ответил он, хорошо понимая, что не даст.
Первого декабря тридцать четвертого мы встретились с ним в Смольном случайно. Я приходил по вопросу бабкиной квартиры, он хлопотал о выплате пособия. Семья Яшина жила очень плохо, отец погиб в восемнадцатом, мать постоянно болела, и они перебрались в Ленинград, где жили их родственники. В марте тридцать четвертого я провожал их на вокзале так же, как в сороковом провожал в Казань. В Смольный Яшку допустили после разрешения, его вопрос улаживался. И я случайно увидел его в коридоре третьего этажа. Мы сели рядом и разговорились.
Я видел краем глаза Кирова. Он входил в свой кабинет с папкой под мышкой. Кивнул кому-то Сергей Миронович, улыбнулся, отпер дверь ключом и вошел…
– Плохо живем, Саша, – жаловался Яшка. – Жрать бывает совсем нечего…
– Что же ты, хороняка, на работу не устроишься? – возмутился я. – У тебя семья – сестра, дылда уже здоровая. Запросто на рабфаке учиться может и на заводе рубли получать, и ты, лось!.. У тебя только мать больна, но неужто вы вдвоем ее не прокормите?
Через минуту я увидел, как к кабинету Кирова подходит невысокого роста, бледный, почти тщедушный мужчина. Правую руку он держал в кармане, вторая висела вдоль тела, и кулак – я почему-то заметил это отчетливо – то сжимался, то разжимался…
Я впервые видел этого хлюпика. Не знаю почему, но я сразу проникся к нему неприязнью. Мужчины, которые не стремятся стать чуть больше в условиях, когда природа обидела их ростом, кажутся мне неполноценными. Черт возьми, нужно же что-то делать, чтобы при таком росте не быть таким худым! Например, кидать гирю и за грудой мышц скрывать маленький рост!
Было очевидно для меня, что парень этот – коммунист. Если ориентироваться на Яшкино гардеробное представление о человеке, так оно и было. Шинель, галифе, сапоги, гимнастерка – все новенькое, ухоженное…
– Ты забыл, что у меня язва? – обиделся Яша.
– Ах да, конечно, – вспомнил я, убирая ноги с прохода, чтобы не мешали служащим, – когда мы познакомились, а дело было в девятьсот девятом, она у тебя уже была. Но на память мне, как доктору, не приходит ни единого случая, когда бы ты страдал от приступа.
– И потом, ты знаешь мое положение… По субботам…
– Прости, запамятовал. Я снова невнимателен к твоим проблемам. Мы же по субботам не работаем. Тем более по воскресеньям. А тут субботники, пятилетки в четыре года. Какой дурак придумал эти темпы? Он что, не знал, что по субботам нормальные люди к труду не обращаются?
– В голосе твоем, Саша, звучат отвратительные нотки юдофобии. Не удивлюсь, если ты однажды – я так думаю, в тот момент, когда пятилетки решено будет считать как два года, – упрекнешь меня за то, что я не считаю Христа мессией. И предъявишь-таки претензии на тот счет, что мой народ участвовал в его распятии.
Мужчина у кабинета Кирова взялся за ручку двери.
– Если ты не заткнешь свой рот, нас накроют и водворят в психушку, – проговорил я. – Говорить такие речи у кабинета человека, разрушившего сорок семь церквей за десять лет, не обязательно.
Мужчина открыл дверь…
– Послушай! – Меня окрылил тот факт, что Сергей Миронович, судя по его улыбке, находится в добром расположении духа, а именно в такие мгновения человек предрасположен к актам милосердия. И дважды вдохновил – что в кабинет самого великого из питерцев, оказывается, можно попасть вот так запросто – повернув ручку двери. – Мы идем к Кирову!
– Оставь эти шутки для другого еврея!
– Для другого еврея у меня другие шутки!
Схватив Яшку за рукав, я оторвал его от лавки и поволок к кабинету.
– Мы сейчас зайдем, и ты скажешь: «Сергей Миронович, доброго вам здравия! Моя семья умирает с голоду!» А я представлюсь и добавлю, что в заявлении этом нет ни капли лжи.
– Нет, на такое безумие я никогда не пойду, – бубнил Яшка, однако же шел. – Моя семья уже не мажет икру на хлеб, но еще не пухнет…
– Сделай виноватую морду, – приказал я, берясь за ручку. – Когда она такая, даже мне хочется дать тебе денег.
Повернув ее до щелчка, я распахнул дверь, и мы вошли…
Когда я сделал первый шаг внутрь, члены мои сковало ужасом. Впрочем, был это, наверное, даже не ужас. Еще не ужас. Оцепенение. Коматоз.
Я слышал, как забилось Яшкино сердце.
Раздался выстрел…
«Тявк!» – снова прозвучало на улице, но уже ближе.
Есть, что удивительно, не хотелось.
Но выпил бы воды я сейчас ведро, наверное…
– Никогда!.. Никогда, ты слышишь, не упоминай мое имя в этой связи! – просил он, шагая по улице. – И никогда! – запомни! – не рассказывай правды! Даже если спустя две минуты я попрошу тебя напомнить эту историю, ты… Что ты должен мне рассказать?
Его нужно успокоить. Иначе он или с ума сойдет, или меня сведет.
– Мы сидели…
– Не «мы»!!
– Прости, я совершенно выбился с тобой из сил. – Я положил на его вздрагивающее плечо руку. – Я! я пришел в Смольный, чтобы просить за квартиру своей покойной бабушки. Сидел у кабинета уполномоченного по жилищным вопросам. Увидел, как по коридору идет Сергей Миронович Киров. Вождь ленинградских коммунистов. Сзади к нему неожиданно подскочил, как было установлено позже органами, Николаев, выхватил револьвер и выстрелил. Сергей Миронович, уже почти войдя в кабинет, упал замертво на пороге. Сразу после этого Николаев закричал: «Мой выстрел пронесется сквозь века!» – и попытался выстрелить себе в висок. Но подоспевшая охрана помешала злодею осуществить свой коварный замысел по уходу от ответственности. И враг был задержан…. – Проговорив все это в точном соответствии с документом, который подписал час назад, я облегченно вздохнул.
– Все правильно, – подтвердил Яшка. – И в дальнейшем, кто бы тебя ни спрашивал, в бреду ли, нетрезвый ли, под пытками, ты повторяй только эту историю. – Он растер пальцами нос – еще одна вредная привычка этого человека. – Только эту! И вот еще что… Не хочу предрекать, но что-то подсказывает мне, что жив ты будешь до тех пор, пока не назовешь мое имя.
Это было уже слишком. Нельзя же столько раз просить об одном и том же. Особенно когда видимых причин для того нет никаких.
– Яша, еще немного, и я попрошу тебя забыть обо мне. Система выживания, которой ты придерживаешься, кажется мне немного… безнравственной, что ли, и – чересчур предусмотрительной. И то и другое мне не нравится.
Мы расстались на Невском.
– Нравится не нравится, – повторил он, и я понял, что слова мои совесть его все-таки царапнули, – но ты вспомнишь меня, когда появится вдруг человек, который спросит тебя: «Кто тот второй?»
– Прощай навсегда, скотина.
– До завтра.
Завтра мы действительно встретились. Он провожал меня в Москву. На следующий день он отправил свое и мое заявление по почте, и через два месяца нам почти одновременно пришли ответы из Смольного. Мне было дано разрешение на вселение в ленинградскую квартиру. Думаю, похлопотал один из моих пациентов в московской больнице НКВД. Яшке было написано: «В удовлетворении вашей просьбы о получении пособия отказано».
– Конечно, – сказал мне в сороковом, на вокзале, вспоминая этот случай, Яков, – я же еврей. Ты помнишь наш разговор?
Я помнил.
А тридцать первого июля следующего года, спустя полтора года после расставания и почти семь лет после выстрелов в Смольном, я услышал вопрос, отвечать на который Яшка мне не рекомендовал.
Сказал бы мне кто-нибудь, зачем сейчас, когда немцы входят в СССР, как нож в масло, когда вот-вот они появятся у стен Москвы, в украинской глуши, в окружении, рискуя головой, вдруг появляются двое чекистов с Лубянки, расспрашивая меня о свидетеле убийства Кирова. Даже сейчас, в странной тишине и зловещем мраке, мне казалось это каким-то ирреальным событием. Мало того, они хотят вывезти меня из окружения – вырвать из лап смерти, чтобы замучить (а для чего же еще? – после проводов-то…) в Москве. Бред…
Кому в эти минуты понадобилась фамилия второго свидетеля?
И вдруг в голову мне совершенно неожиданно, не по моей воле, свалилась мысль: «А почему я до сих пор жив, собственно?..»
Потому что Шумов не может меня убить, пока я не назову Яшкину фамилию.
Сукин сын Яшка оказался, как всегда, прав…
А почему они не вырвали клещами имя здесь, в школе? Порадовали электричеством – и все, как дети… Неужто методов не знают?
Знают… А дело в том, что пытать командира, хотя бы и врача, сейчас, здесь, когда фашисты убивают рядовых Красной армии, оставшихся без командиров, это… Их бы самих тут оставили. И они решили все сделать по-человечески. То есть вывезти меня для пыток из окружения.
Есть не хочу.
Умираю от жажды. И от какой-то странной усталости. Видимо, это результат разговора с Шумовым…
Я сел на пол, потом беспомощно завалился на бок. И почувствовал, что снова засыпаю…
На этот раз очнулся я не от собственных рассуждений, а в принудительном порядке. Кто-то молотил в дверь. Моргая и смахивая с лица сонную вязь, я уселся на полу, ожидая в такой позе и встретить Шумова.
И только сейчас сообразил, что Шумову незачем стучаться в эту дверь. Мазурин запер меня и ушел. Я посмотрел в оконце. Там было светло как днем. Наверное, день и был. Луч света, пронзая комнату, лежал на пыльном полу квадратом. Теперь от его черноты Малевича не осталось и следа. Скорее это был квадрат Ван Гога – по сочности цвета красок равных Винсенту не было.
Дверь сотрясалась от ударов, но я-то уже знал, чем это заканчивается. Отбитыми конечностями. До меня доносились даже не обрывки речи, а просто звуки, издаваемые человеческой глоткой. Разобрать нельзя было ни слова. Наверное, раньше это была не школа вовсе, а штаб-квартира Мазепы. И здесь, где теперь сижу я, сидели его пленники. Мысль о том, что сюда могли запирать нерадивых советских учеников, в мою голову пришла, но последней. Сразу после того, как стук и болтовня снаружи, в подвале, прекратились.
И снова – тишина, хоть ножом ее пластай.
– Да что же это такое? – уже нервно прокричал я.
Словно в ответ на это о дверь с той стороны что-то стукнулось и упало на пол.
– Кретины, – пробормотал я, отвернувшись к оконцу…
Это и спасло мои глаза.
Последовавший через несколько секунд после этого взрыв повалил меня на пол. В ушах словно разорвались запалы. Пытаясь сообразить, целы ли барабанные перепонки, я схватился руками за голову и понял, что лежу в углу помещения…
Одурев от неожиданности, хватая ртом воздух, я встал на колени, опершись локтями в пол.
Передо мной топтались сапоги, что-то звучало, я слышал, но не мог сообразить – что.
Странные сапоги. Шумов носил другие. Да и вообще. Необычные сапоги, непривычные…
Додумать мысль до конца я не успел.
Сильнейший удар в грудь опрокинул меня на спину. Показалось, что меня даже оторвало от земли. Но с моим весом в восемьдесят кило…
Мои руки и ноги двигались сами. Перебирая ими, я отполз в глубь подвала…
Передо мной мельтешили в клубах неоседающей пыли тени, но я различал и идентифицировал их смутно, они словно играли вторую роль, причем роль неприятную – мешали разглядывать разломанную взрывом ручной гранаты дубовую дверь. Она лежала плашмя, и из нее местами, словно мальчишеские вихры, торчали светловолосые щепки…
Я закрыл лицо руками, это все, что я мог сделать. От меня не зависело уже ничего. Поднял взгляд, оторвав его от двери, и увидел то, что неминуемо должен был увидеть, наконец-то разобрав среди звенящего шума в ушах немецкую речь, – немецких солдат.