Глава 2



Квартира Альберта Михайловича оказалась просторной, с высоченными потолками, узорным паркетом и мебелью красного дерева.

«Будет что рассказать Людмилочке!» – удивленно оглядываясь, подумала Тина.

Она и не подозревала, что могут еще существовать такие жилища. Комнаты напоминали музей. Здесь смешались все времена и стили – индийские божки, фарфоровые пастушки, портреты дам в напудренных париках. В хрустальных горках расставлены дивные сервизы. Повсюду – какие-то кувшинчики, табакерки, ларчики, подсвечники...

В гостиной пахло то ли духами, то ли нафталином, то ли ароматическими палочками, одна из которых все еще курилась в подставке в виде дракона.

Целую стену занимали книжные шкафы со стеклянными дверцами, набитые книгами с тиснеными переплетами, и Тине захотелось немедленно достать хотя бы одну.

Словно угадав ее желание, хозяин взял с полки книгу, полез во внутренний карман пиджака и вынул... самое настоящее пенсне в тонкой золоченой оправе. Водрузив его на нос, нашел нужную страницу и прочитал: «Мы всего лишь строки, слова и буквы магической книги, и эта вечно пишущаяся книга – единственное, что есть в мире, вернее, она и есть мир».

Он долго смотрел куда-то в сторону, потом, спохватившись, вспомнил о своей гостье:

– Сейчас будем пить чай из настоящего самовара. Вы пока посмотрите безделушки, женщины это любят.

Он ушел на кухню и стал там греметь посудой, а Тина увлеклась разными диковинными вещицами. На бюро стояла давняя фотография: молодая женщина с причесанными на прямой пробор волосами и уложенной сверху косой пристально смотрела вдаль. Чуть прикрытые тяжелые веки придавали взгляду загадочную томность. Прямой красивый нос, полные чувственные губы, мягкий подбородок...

«Страсть и противоречие, – подумала Тина. – Милые черты и внутренний огонь».

– А вот и чай. Милости прошу! – Альберт Михайлович втащил в комнату пузатый начищенный самовар. – Вас, вижу, привлекла «святая грешница» Евлалия?

– Кто она?

– Всенепременно расскажу. Да вы пейте, пейте чай, у меня заварка особая. – Альберт Михайлович с откровенным удовольствием смотрел на Тину. – Вы любите оперу? Евлалия Кадмина была блистательной оперной примой. Ангел и дьявол в одном лице! У нас в семье был своеобразный культ этой пылкой ветреницы. Современники поклонялись ей. Чайковский даже написал романс «Страшная минута», и слова сам сочинил: «Иль нож ты мне в сердце вонзишь, иль рай откроешь...» Кадмина приняла романс и не раз его пела.

Каждый, кто сталкивался с этой женщиной, и при жизни, и после ее таинственной смерти испытывал непреодолимое, буквально магическое притяжение ее личности.

Альберт Михайлович встал, достал из бюро потертую тетрадку в гобеленовом переплете, полистал ее:

– Вот послушайте! «Сотни людей, бывало, ожидали актрису возле служебного входа Мариинки и других оперных театров. Мерзнешь полчаса, час, – и вдруг точно электрический удар пробежит по всему телу – это показалась Кадмина. Ее огненный, гипнотизирующий взор случайно, на мгновение, столкнулся с вашими глазами – и вы уже счастливы и готовы сделать бездну глупостей, лишь бы заслужить еще такой же взгляд или мимолетную улыбку» – это моя мать записала в своем дневнике. О тайне жизни и смерти Кадминой писали Лесков, Куприн, Чехов, да мало ли еще кто...

Тина читала много и обо всем, но эту историю слышала впервые и смотрела на фото «сумасшедшей Евлалии» с возрастающим интересом.

– Обманчивая безмятежность, – заметил старик. – Будучи уже известной оперной дивой, которой рукоплескали многие театры мира, Кадмина могла зимой в санях уехать домой в костюме дочери египетского фараона, не дождавшись окончания спектакля. Она заставляла антрепренеров «валяться в ногах» и колотила зонтиком режиссеров. На гастролях в Италии она заболела – известный итальянский врач Форкони лечил ее, а затем, на свою беду, женился на ней. Прекрасная Евлалия быстро разочаровалась в своем первом и единственном супруге. Они разъехались. Певица влюблялась часто и безоглядно. Мужчины ей нравились порывистые, страстные, – итальянский тенор Станио, например, или какой-нибудь бравый гвардейский офицер.

«Вся жизнь для нее была игра в любовь», – подумала Тина.

– Эта великолепная женщина сама дописала концовку своего романа. – Старик пожевал губами, обдумывая сказанное. – Выпила из театрального кубка яд прямо на сцене! Возможно, хотела, чтобы ее гибель была последним актом трагедии, которую бы наблюдали партер, галерка и ложи. Но получилось по-другому: занавес закрыли, Кадмину увезли домой. Она умерла в страшных мучениях. Грустно...

Альберт Михайлович помолчал немного. Молчала и гостья.

– Ее похоронили на Харьковском городском кладбище. А потом на ее могиле стали появляться иконы с ликом покойницы. Зловещая и странная история. Их убирали, – ведь самоубийство считается страшным грехом, а тут икона с лицом самоубийцы...

Тина почувствовала себя неуютно, словно что-то недосказанное встало между ней и стариком, сидящим напротив.

Альберт Михайлович заметил смену ее настроения – он подошел к коллекции индийских фигурок, выбрал одну и показал Тине. Божество из потемневшего металла сидело и смотрело на раскрытый лотос. В серединке цветка мерцал синий камень.

Тина взяла фигурку в руки – на основании она увидела изображение глаза.

– Глаз Дракона – произнес негромко старик. – Вход в неизвестное.

Между коленями божка и лотосом была надпись. Буквы почти сливались с узором из листьев и бутонов и казались частью орнамента.

– А что... – она хотела спросить, что означает надпись, но старик продолжал, как будто не слыша:

– Через Глаз Дракона можно перейти в иную реальность. Так считали древние. Глаз Гора[1] – видели когда-нибудь?

Тина кивнула. Отец часто водил ее по музеям и выставкам – «расширял кругозор». В залах, экспонирующих оружие, она завороженно рассматривала алебарды, мечи, дротики, луки, колчаны для стрел и прочие подобные вещи, приводя родителя сначала в недоумение, а затем в раздражение таким нетипичным для девочки пристрастием.

Еще ей нравились египетские залы. Она с удовольствием рассматривала украшения, ритуальные статуэтки, талисманы, амулеты. Глаз Гора – конечно же, именно там она его и видела. Искусно и тонко сделанный из лазурита и эмали, – даже реснички видны, – глаз смотрел из глубины веков, взирая на этот мир, проникая в самые потаенные его глубины, мерцал золотом, надменный в своей Истине.

– ...и ведомо теперь мне, что уже тысячи раз пережил я и старость, и смерть. И был я женщиной, и мужчиной, простолюдином и верховным жрецом, жил среди бессмертных... Стократ исчезал я с гибелью и растворением миров и появлялся с новым творением, но снова и снова я падал жертвой обманного существования... – донеслись до Тины слова Альберта Михайловича.

Она очнулась. Сколько он говорил? И о чем? Она ужаснулась своей невоспитанности и попыталась сгладить неловкость. Индийский божок улыбался, сидя у своего лотоса.

– Что же все-таки тут написано?

Старый антиквар посмотрел на Тину долгим взглядом, вздохнул, взял у нее из рук фигурку и прочитал: «Я могу ответить. Но ты не в состоянии понять ответ»...