– Ну привет, дорогая. Извини. Немного заблудилась. Давно ждёшь?
– Здравствуй, Аллочка. В сравнении с прошлым разом всего ничего, какой-то час. Ты делаешь успехи в вождении. Похоже, дороги начинают вести туда, куда тебе хочется. Я заказала кофе и вареники с вишней. Ты не против?
– Отлично. Как настроение?
– Ты знаешь, я сегодня проснулась, подошла к зеркалу и всё поняла.
– И что же ты поняла?
– Надеяться не на что. Надежда умерла. И как полагается, последней.
– Если ты об этом говоришь, значит, надежду ещё можно воскресить, а там сама собой вернётся вера… в себя, а вслед за ней, глядишь, и любовь нечаянно нагрянет. И потом, дорогая моя, я у тебя кто? Я у тебя – косметолог. Посмотри, что я принесла. Это крем ночной питательный, это – дневной увлажняющий. А этот под глазки, наноси утром и вечером. Не забывай.
– Постараюсь.
– Алё, подруга, ты где? О чём ты всё думаешь?
– Извини. Да, я слушаю тебя внимательно.
– Вот это правильно. Слушай меня внимательно, и всё будет хорошо. Смотри, это питательная маска…
– С надеждой и верой всё более или менее понятно, а вот любовь… Жуткая путаница с этой самой любовью. Всяк понимает как хочет. У поэта Давида Самойлова я недавно вычитала: «И всех, кого любил, я разлюбить не в силах».
– Ты хочешь сказать, что и этого негодяя, муженька своего бывшего, разлюбить не в силах?
– Смотря что понимать под любовью.
– Да он же мерзавец.
– Можно ли винить человека в том, что он полюбил другую женщину?
– Любовь любовью. Действительно, никто толком не знает, что это такое. Но есть же в конце концов нравственные обязательства перед женщиной, законной, заметь, женой, которая лучшие годы тебе посвятила. Ни черта в своей жизни не видела, кроме ожидания, переездов, стирки и готовки. Специальность потеряла, ребёночка даже не родила. Всё потом, может быть… когда любимый позволит. И вот наступило это потом. И что мы видим? А мы видим эту скотину в генеральских погонах на экране телевизора круглосуточно. Любуйтесь: высоконравственная личность на страже законности. Мог хотя бы квартиру приличную оставить. Жлоб. Почему ты не подала на раздел имущества?
– Ему нужнее, у него молодая жена и дети.
– Ага, а ты одна на стар… то есть, ну ничего. Прости, что затеяла этот разговор. А его бог накажет, увидишь.
– А знаешь ли ты, что, осуждая человека, мы тем самым берём его грех на себя?
– Да ну?
– В общем, избавляем его от необходимости искупления. Так что бог его вряд ли накажет.
Два голоса, оба медовые, один тёмный, гречишный, другой ближе к цветочному, неспешные, густые, тягучие, сначала незаметно втянули в дрёму, наполненную жужжанием пчёл детского дачного полудня, потом невнятным смыслом последних фраз, вызвавшим смутную тревогу, выдернули в реальность.
Медленно, опасаясь всколыхнуть начавшуюся было утихать боль в висках, Иван приоткрыл глаза. Как сквозь слюду, едва различил за соседним столиком кафе два полупрофильных силуэта. Женщины.
Очередная волна муторной тоски изготовилась обрушиться с новой силой. Надо было защищаться. Сознание вяло предложило малоубедительный аргумент: мол, так получилось, ну выпил лишнего, столько лет не виделись, к тому же друг старался, рискуя семейным покоем, пригласил к себе в дом женщину, кажется, свою сослуживицу со странным именем Изумруд. Или Зумруд?
Она возникла во второй похмельный полдень вместе с головной болью, заполнив всё пространство квартиры резким визгливым голосом и терпкой похотью.
Потом в Андрюхином кабинете прямо на скользком кожаном диване, на шатком письменном столе, на голом холодном паркете и ещё он и не помнит на чём с несвойственной восточным женщинам порочностью творила с ним нечто невообразимое. Наконец, уже окончательно протрезвевший, по-джентельменски переждав серию её притворных оргазмов, он решительно высвободился из тяжёлых влажных объятий и сбежал.
Долго бродил среди слепых, похожих на огромные корабли домов Васильевского острова. После полуночи вернулся с бутылкой виски. И с цветами. Всё-таки дама.
Но чуткий к настроению друга Андрей, к великому облегчению Ивана, уже выпроводил потускневший изумруд, сославшись на скорое возвращение жены. Что неожиданно оказалось правдой: видимо, почуяв чужую самку на своей территории, ни свет ни заря примчалась с дачи Татьяна – Андреев ангел-хранитель и жена в одном очень симпатичном лице.
Цветы пришлись как нельзя кстати. Татьяна приняла их с царственной снисходительностью, не выразив ни грамма недовольства по поводу обилия пустых бутылок из-под спиртного и следов помады на фужерах.
Иван попытался ретироваться к себе на Петроградскую, где в потемневших от пыли углах родительской квартиры серебром переливались паучьи кружева, где его уже много-много лет никто не ждал и куда ему ой как не хотелось ехать.
Татьяна предложила остаться на обед. И он благодарно погрузился в непривычный домашний уют с царящей в нём Женщиной.
С её появлением квартира мгновенно изменила цвет, запах и звучание. Через широко распахнутые окна добровольно уплыли тучи сигаретного дыма, запахло пирогами, котлетами, жареной картошкой и огурцами, а колокольчатый её голос хоть и поругивал мужчин, но очень хотелось, чтобы он не умолкал: «Мальчики, ну что же вы себя не жалеете? Вы только задумайтесь, вас и так из группы осталась треть, вон и Колька на прошлой неделе умер, цирроз печени, заметьте. И тебе, Ванечка, может, хватит уже по свету мотаться, всех африканцев не вылечишь. С таким талантом и опытом тебя любая питерская клиника с руками и с ногами оторвёт. А хочешь, давай к нам в академию. И женись. Сколько можно бобылём мыкаться. А хочешь, мы тебя с хорошей женщиной познакомим? А, Ванечка?..»
Повезло Андрюхе с женой, что и говорить. А какие жеребцы перед ней, молодой красивой лаборанткой, землю копытом рыли, не чета рыжему субтильному курсанту-второкурснику Андрюхе. Вот и пойми этих женщин.
Иван с трудом приподнял тяжёлые веки и огляделся, ему показалось, что последнюю фразу он произнёс вслух. Судя по отсутствию реакции окружающих, действительно показалось.
Он потянулся в сторону чашки с недопитым кофе. Но она исчезла, а на освободившемся месте, прижавшись друг к другу пластмассовыми боками, в нижней части целомудренно укрытые уголком белой салфетки, лежали нож и вилка. Как муж с женою на брачном ложе под белой простынёй. Ничего себе ассоциации. Надо же, как разобрало.
– Ой, не знаю. Это всё слишком мудрёно.
Иван внимательней посмотрел в сторону женщин. Цветочный голос принадлежал блондинке. Так и должно быть. Стало быть, гречишный, грудной, горячий – той с гречишного цвета коротко стриженным под мальчика затылком. Вот и славно. Сошлось. Возникло ощущение начала восстановления мирового порядка.
Чётко очерченные припухлые губы блондинки снова энергично задвигались, и головная боль самым чудесным образом вновь начала стихать.
– Завтра приедешь в салон, я тебе маску кислородную сделаю. К Новому году будешь молодая-красивая.
– А зачем?
– Как зачем? Кстати, как твой адвокат?
Иван прислушался, отметив с удивлением, что просто слышать медовые голоса, оказывается, уже недостаточно. Ему вдруг стало любопытно, кто такой адвокат и какое отношение он имеет к подруге Аллочки.
Он подался вперёд, делая вид, что высматривает официанта. И напряг слух. Брюнетка, чуть склонив голову, слегка отвернулась к окну. На фоне серого городского пейзажа со снующими чёрными фигурами Иван увидел плавный овал смуглого лица. Его цвет идеально сочетался с цветом волос и тембром голоса. Мир ещё на шаг приблизился к совершенству. Иван напрягся, боясь не расслышать ответ.
Но пауза затягивалась. Он почувствовал лёгкое беспокойство и едва сдержался, чтобы самому не повторить вопрос. Наконец ровно заструился гречишный мёд:
– Предлагает переехать к нему. И невозможно много произносит слов. А слова полые.
Его жена тоже не скупилась на слова. И он верил каждому её слову. Он не умел не верить. Так его воспитали. Дома, в школе, в академии. Он и в коммунизм верил. Тогда он ещё не знал, что слова бывают как пустая ореховая скорлупа. И часто существуют отдельно от смысла.
Она называла его «солнышко», «радость моя», «любимый», «единственный». И он верил, что он солнышко, радость, любимый. Особенно в то, что он единственный.
Она считала себя красавицей. Он и в это поверил, хотя прежде ему нравились девушки совершенно противоположного типа. Её внешность почти соответствовала нордическому имени Алла. У неё были тонкие губы, тонкий прямой нос, резко очерченные квадратные скулы. Ему долго не удавалось поймать взгляд её наполовину прикрытых веками бегающих глаз. На свадьбе при выкупе невесты на вопрос свидетельницы, какого цвета глаза у невесты, он беспомощно, ища подсказки, обвёл взглядом гостей, и выяснилось, что никто не знает, что они у неё цвета бочкового кофе с молоком. Он узнал это гораздо позже в ярко освещённой театральной гримёрной. Сама она утверждала, что глаза у неё карие.
Иван почувствовал испарину и зашарил по карманам в поисках носового платка. Пот тяжёлыми каплями стекал по щеке, застревая в трёхдневной щетине. Иван попробовал взглянуть на себя со стороны, глазами, например, молоденькой официантки. И увидел седого небритого старика с помятым одутловатым лицом, да ещё и мокрым от пота.
Не найдя этот чёртов платок, он в раздражении потянулся к нарядному вееру бумажных салфеток и резко дёрнул одну из них.
Салфетка оборвалась, и массивная вазочка с грохотом ударилась о стол. Все немногочисленные посетители кафе обернулись на звук. Иван вскочил и, склонившись в полупоклоне, прогудел сиплым басом, обращаясь почему-то к сидящим за соседним столиком женщинам:
– Прошу прощения.
Несколько крупных капель пота упали на стол. Иван смотрел, как на белой бумажной скатерти расплываются пятна. И зачем-то стал их считать. Сосчитав, поднял голову и виновато обвёл глазами зал. Но на него никто уже не обращал внимания.
Женщины спокойно продолжали беседу.
– Ещё бы ему не звать тебя замуж. Умная, добрая, даже слишком. А тебе оно надо – опять себя в бесплатные горничные определять? Ой, ты знаешь, я со своим вчера поругалась. Достал. Видите ли, не то мы с дочкой по телевизору смотрим. Вот мы должны смотреть его дурацкий футбол. Расстроилась, ночь не спала. Утром, правда, помирились, ну, ты понимаешь… Но ведь ночь не спала. А одна моя клиентка, нашего, кстати, возраста, сама мужа выгнала. Надоел. Обхаживай их, готовь, стирай. А они ещё с дивана тявкают. Говорит, как выгнала его, так не нарадуется. Живёт в своё удовольствие.
– Так уж в удовольствие? Я думаю, лукавит. Хотя, наверное, бывает, что и лучше одной.
Женщины надолго примолкли. Наконец гречишный голос продолжил почти неслышно. С первой фразы Иван узнал стих из Екклесиаста:
«Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их. Ибо, если упадёт один, другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадёт, а другого нет, который поднял бы его. Также, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться?»
Молоденькая официантка наконец принесла его заказ. Есть не хотелось. Шевелиться тоже. Хотелось слушать медовые голоса. Головная боль совсем утихла, но казалось, если исчезнут голоса или, что ещё страшнее, их обладательницы, боль вернётся и оккупирует его бедную седую, а местами заметно лысеющую голову навсегда.
Но гречишный голос, чуть прибавив громкости, продолжил:
– В сущности, все действия человека мотивируются одним из двух чувств – любовью или страхом. Всё дело в том, что на глубинном уровне моей мотивацией в последнее время является страх.
– И чего же ты боишься?
– Одинокой старости. «Одному как согреться?» Но страх – это энергия разрушения. Созидательна только любовь.
– А почему бы тебе этого адвоката не полюбить? Вроде такой респектабельный. Сама говоришь, квартира шикарная, машина дорогая. Вдовец. Вполне даже симпатичный мужичок для своих шестидесяти. Или адвокат в постели никакой?
– Не в этом дело. Помнишь, у Осипа Мандельштама: «И море, и Гомер – всё движется любовью». Истинная любовь, я думаю, такое самодвижущееся чувство, корни которого надо искать в иных мирах. Например, Ибн-Хазм, это андалузский поэт, так вот, он понимал любовь как союз душ, заключённых до создания мира, душ, сотканных из той же первозданности, которая воплощается в реальных индивидуумов. И, воплотившись, эти индивидуумы ищут друг друга, жаждут встречи, потому что их связывает магнетическая тяга. С адвокатом я встречи не жажду.
– Ничего, может, ещё встретишь своего индивидуума.
– Ой, да о чём ты? В мои-то годы кого я могу встретить? Посмотри вокруг, одни алкоголики.
Блондинка послушно огляделась. Споткнувшись взглядом об Ивана, согласно кивнула.
– Ну и живи одна в своё удовольствие. Ты женщина самостоятельная. Зарабатываешь неплохо. Скоро пенсия, хоть небольшая будет, но всё же. Никто тебе и не нужен.
Иван насторожился. О чём это блондинка говорит? Судя по фигурам, им максимум лет по сорок пять.
Брюнетка снова повернула голову к окну и чуть слышно, обращаясь в серое ноябрьское небо, почти прошептала:
– Нужен.
– Да где наш заказ? Тебе не кажется, что пока мы здесь сидим, можно было не только налепить вареников, но и слетать за вишней в жаркие страны? Но мы дождёмся, да? А с завтрашнего дня сядем на диету. Впрочем, тебе не обязательно.
– Фигурой бог не обидел. Да вот лицо меняется не в лучшую сторону, Аллочка.
Брюнетка по-прежнему была обращена к Ивану аккуратным стриженым затылком, но, мысленно нанеся, как талантливый график, на полотно её голоса несколько отрывочных коротких штрихов: линию шеи, мягкий овал щеки, округлый кончик носа, траекторию взмаха тонкой кисти руки, движение изящного торса чуть вперёд и вправо к сидящей с торца стола собеседнице, он почти безошибочно, как выяснилось позже, представил себе её лицо. И нашёл его очаровательным.
Интересно, как зовут брюнетку? Блондинку, понятно, Алла. Красивое имя, два «а» и два «л». Распевное. Мистическое.
– А спорим, Алла тебе не даст.
– Да нужна она мне больно.
И закончить бы на этом разговор. Так нет, как же, ему, самому видному, самому умному, самому-самому – да не даст. Еще и Адрюха привязался, как банный лист к заднице, спорим да спорим. Поспорили. Дала. Через месяц заявила, что беременна. Пришлось жениться, не вылетать же из академии.
Журчание медовых голосов вернуло его к действительности.
– Аллочка, ну почему слова «старость» и «некрасивость» воспринимаются нашим сознанием как синонимы? Весна, конечно, прекрасна, никто не спорит, но «осенняя пора – очей очарованье». Хотя нет, не совсем удачный пример. Если уж проводить аналогию с возрастом, то ранней осени соответствует возраст от сорока до сорока пяти. А мы с тобой где-то в конце чёрно-серого ноября.
– Ой, да ладно тебе самоуничижением заниматься. Яркая эффектная женщина. Ну-ка глянь на меня. Губку слева надо приподнять. Сделаем.
– Не надо, ничего не надо делать. Нет, ну скажи, почему такая, какой меня сотворила природа, в мои годы я уже считаюсь некрасивой? Почему нужно непременно обманывать возрастом? Подрезать, подкалывать… Почему? Я думаю, что среди множества навязанных человеку от рождения оценочных представлений самое спорное – это представление о красоте. У Уолеа Уитмена есть такая мысль: «Женщины бывают молодые и старые. Молодые красивы, а старые ещё красивее».
Иван одобряюще крякнул. Он не знал, кто такой Уолт Уитмен. Но мужик, видать, толковый.
Иван вспомнил свою маму. Ей было пятьдесят пять, когда внезапно скончался отец. Эта страшная весть отыскала Ивана лишь на вторые сутки в Ливии. Добирался он пятью бортами. Успел к поминкам.
Мать внесла в комнату папины любимые пирожки с рисом, медленно подошла к столу, белая, осунувшаяся, но такая необыкновенно красивая, осторожно поставила поднос на стол, опустилась на краешек стула, ласково-печально посмотрела на сына и тихо прошелестела, едва разжав губы: «А ты живи, сынок, долго». Осела и умерла.
– Но если все будут думать, как твой Уитмен, косметологи останутся без работы. А я старости не боюсь.
– Это оттого, что ты живёшь в пространстве любви. Так бывает, когда входишь в возраст, бережно неся из юности дарованную богом любовь. Это далеко не каждому удаётся по разным причинам.
– Я бы не сказала, что мы так уж бережно несли нашу любовь. Всю жизнь балансируем на грани развода. Если бы не дети…
– Да, дети.
Иван явственно ощутил привкус горечи в гречишном мёде. Ему захотелось провести ладонью по стриженому затылку и прижать его к груди. Он сам удивился собственной сентиментальности. Стареем, брат. Нестерпимо захотелось курить. Осторожно, чтобы не привлечь внимание женщин, он выбрался из-за стола. Стараясь не попасть в их поле зрения, заказал у барной стойки кофе и направился к выходу.
Да, дети… Алка делала аборты. Он не возражал. А первая «беременность» оказалась банальной ловушкой. И брак то ли был, то ли не был. Правда, пять лет она прожила с ним на Курилах. Потом его стали отсылать в горячие точки. Он охотно принимал назначения. Понятно, что жену с собой не брал, опасно. Но и других женщин не знал, ждал отпуск, рвался к жене.
Однажды, забыв позвонить, примчался в театр, где она работала костюмершей, и со всей накопившейся за год воздержания дури рванул со счастливой улыбкой дверь гримёрной, сорвал хлипкий крючок. И застыл, налетев на мутные от страсти глаза цвета бочкового кофе с молоком над волосатым плечом амбала, стоявшего к нему спиной со спущенными, звенящими металлическим ремнём штанами. Его огромный голый зад сжимали с двух сторон стройные ножки с маленькими ступнями. Ножки его жены. Зад энергично двигался, всё глубже вдавливаясь в пространство между приспущенных шёлковых чулочек, которые он, Ваня, привёз ей из Харбина. А она, не отрывая от глаз мужа своего отсутствующего взгляда, продолжала громко взвизгивать и стонать, пока не откинулась, едва не ударившись головой о зеркало. И Иван увидел отражённое лицо неизвестного ему мужика с разинутым чёрным ртом, из которого вырывался звериный рык.
Отношений они не выясняли. Что там было выяснять? Но с тех пор к возникающим в его жизни особям противоположного пола он ничего, кроме презрения, не испытывал.
А сегодня происходит что-то странное. Эти излечившие его от головной боли женщины, чью болтовню он уже битый час слушает, и слышит, и вникает в смысл, и не раздражается… Эта хрупкая брюнетка с неизвестным именем, которую он и в лицо-то не видел, вызвавшая в его задубевшей под африканским солнцем душе приступ нежности…
Иван бросил недокуренную сигарету в урну, поднялся по лестнице и в проёме двери в зал столкнулся с ней лицом к лицу. Пример мгновенного исполнения желания. Он недавно вычитал, что быстрота осуществления желания зависит от его силы. Это какой же силы оказалось его желание! Мысли, такие лишние в данный конкретный момент жизни, мелькали где-то на задворках его сознания. На переднем плане царил вакуум. Только учащённо, как после забега на длинную дистанцию, билось сердце. Она смотрела ему прямо в глаза спокойным ласково-печальным маминым взглядом.
– Вы позволите? – сказала она и улыбнулась.
– Да, конечно, простите, – ответил он и не сдвинулся с места. Она продолжала терпеливо ждать, не отводя взгляда.
Наконец он опомнился и отступил. На углу коридора, ведущего к туалетным комнатам, она обернулась, но Иван не видел этого, потому что торопливо спускался по лестнице, прикуривая на ходу.
Когда он вернулся, за соседним столиком сидели совсем другие люди.
Женщины с медовыми голосами исчезли.
Иван угрюмо попросил счёт. Запел мобильный телефон. Звонила Татьяна, извинялась, что забыла отдать ему пакет с пирожками, звала на обед в следующие выходные.
– Спасибо, Танюха. Приеду. И не один. С любимой женщиной. Да-да, с женщиной. Молодая? Конечно. Да, красивая, очень красивая, – весело гудел он в трубку, не отрывая глаз от голубой салфетки с длинным рядом ярко-красных цифр, выглядывающей из-под чашечки с дымящимся кофе. – Как зовут? Как зовут, пока не знаю.