Говорят, что бывают на свете люди, которые ходят на вечернюю рыбалку только для того, чтобы полюбоваться на закат и послушать, как шумит лес, плещет вода, да чирикают и квакают всякие пичужки с лягушками. Сидят себе эти люди на бережку, любуются природой и думают о всяких прекрасных разностях. Много людей на свете, есть, наверное, и такие, но Сёмка Болотников, расположившийся с удочкой на берегу озера Петров Ключ, сроду был другим. Птичек Сёмка не слушал, лягушками брезговал (хотя, когда был совсем мелким, любил надувать их через соломинку), на закат не смотрел, а смотрел исключительно на поплавок, и думал о том, что ватник под задницей промок уже почти насквозь, и надо бы уходить, пока совсем не стемнело, но западло бросать такой клев, потому что осень скоро, и в другой раз не дождешься. За Сёмкиной спиной стояло красивое белое ведро из-под импортной краски, в котором лениво шевелили плавниками три хариуса, два окуня и десяток плотвиц. Все рыбы имели необычный для карельских озер темный, почти черный цвет, из-за которого полосы у окуней были почти не заметны. Сёмка подсек очередную плотвицу, выпустил в ведро, оглянулся через плечо на чернеющий лес, и нервно усмехнулся, некстати вспомнив деревенские байки.
Небольшое озеро Петров Ключ пряталось в лесу недалеко от поселка, который и сам издавна носил то же, никому не понятное имя. Какой Петр? От чего Ключ? Неведомо никому, да никому и неинтересно, потому что краеведов в поселке Петров Ключ не водилось. Рыбаков было много, но все они рыбачили на Вуоксе, где и лодки имелись, и простор, и прочие рыбацкие услады. Про озеро же Петров Ключ ходила по поселку нехорошая слава. С каким-то даже сказочным, можно сказать, душком. Вслух-то, если прямиком спросить, каждый скажет: дурь все! – однако, кроме Сёмки, бомжа Парамона, да совсем маленьких ребятишек, никто из поселка на Ключе не ловит и купаться даже в самую жару не идет. Хотя рыба-то в Ключе есть. И вся черная. «Дьявольская!» – так бабка говорила. Ну, так в ухе-то, или там на сковороднике не разберешь – дьявольская она или еще какая… Вкусная – и все!
А озеро – самое обычное, только вода темная какая-то. К Тарасихе прошлым летом племянник-студент с невестой приезжал, так они на этом озере круглый день пропадали. Сёмка из-за кустов подсматривал, как они с невестой меж собой. Интере-есно! Однажды племянник Сёмку поймал, но бить почему-то не стал, смеялся только. Он и про рыб черных объяснил, что, мол, они к черной воде приспособились естественным отбором, чтоб их в воде не видно было.
А еще говорят, будто у этого озера дна нет. Вранье все! Глубокое оно, это точно, и вода холоднющая, у Сёмки, когда нырял, два раза ногу сводило, едва выплыл, но дно-то – есть! Правда, илистое оно и ногу не поставишь, засосет сразу… Еще вот кувшинки почему-то на Петровом Ключе не растут. На всех озерах окрест и в заводях на Вуоксе – каждый год хоть косой коси, на летней макушке прямо не вода, а ковер в желтую и зеленую горошку, а в Петровом Ключе – ни одной, как запретил кто. Так, может, им в воде что не подходит…
Сёмка выцепил взглядом лукавое покачивание поплавка и, мигом забыв обо всем, напрягся в ожидании добычи. Вдруг словно какое-то бесшумное крыло махнуло над водой, и плотвичка, взблеснув в глубине, исчезла. Веером рассыпалась стайка мальков, и истошно закричала какая-то птица в подлеске. Сёмка вздрогнул, едва не выронив удочку, выругался, повертел шеей из стороны в сторону, ерзая по замасленной горловине старого ватника, и только после догадался взглянуть наверх…
В оранжево-розовом, лиловеющем по краям вечернем небе прямо над Сёмкиной головой образовалось огромное серое пятно. Словно какой-то гигантский ребенок вырезал ножницами круглую дырку в листе цветного картона. В дырке же… Смотреть в дырку было нестерпимо страшно, но Сёмка пересилил себя, покрепче обхватил руками колени, и глянул еще раз. И понял: в первый раз все увидел неверно. Не было никакой дырки в небе, а был огромный пепельный шар, который уже висел не прямо над озером, а словно в стороне, дальше от поселка. А сейчас еще дальше… Шар как будто бы передвигался прыжками, возникая на новом месте и пропадая во время каждого следующего прыжка. Все это происходило совершенно бесшумно, если не считать того, что в подлеске заходились в истошном крике уже несколько разных птиц, а в небольшой заводи раздался совершенно невозможный по осеннюю пору лягушачий «квак». Сёмка почувствовал, что сейчас у него в голове что-то лопнет.
– Ой-ё-о-о! – завыл Сёмка. – Вот………………… такой, чтоб им……………….!!!
К сожалению, все Сёмкины слова нельзя напечатать в книге, потому что разговаривать нормальным русским языком Сёмка почти не умел. То есть, обычные русские слова Сёмка, конечно, знал, но использовал их мало и так густо разбавлял свои высказывания словами неприличными, что понять его непривычному к такой речи человеку было непросто. Никакой особой Сёмкиной вины в этом не было, потому что точно так же, как он, говорили почти все мужики в поселке и все Сёмкины приятели. На нормальном русском языке говорить приходилось только в школе, но там Сёмка в отличниках сроду не числился, и потому все больше молчал.
Крик вернул в Сёмкин организм какие-то силы, непонятное оцепенение прошло, и мальчик снова обрел способность двигаться. Вскочил, уронив удочку и опрокинув ведро, рывками, втягивая голову в плечи, огляделся, решая, куда бежать.
Тем временем серый шар вернулся и снова завис над озером. Через несколько секунд Сёмка понял, что расстояние между шаром и поверхностью воды медленно сокращается, то есть шар опускается. Захлопнув отвалившуюся челюсть и больно прикусив язык, Сёмка начал осторожно отступать к лесу, нащупывая ногой тропу и опасаясь повернуться к озеру спиной. Зайдя за куст краснотала, развернулся и понесся, что есть мочи в сторону поселка. Разом сбил дыхание, но остановиться не мог, не смел, бежал, судорожно разевая рот и до боли распяливая ребра, придерживая рукой колющий бок. Только в виду поселка, уже спустившись с некрутого пригорка, встал, согнувшись, и перевел дыхание, с нежностью почти слушая привычный брех собак и грай ворон, устраивающихся на ночевку. Видели ли в поселке шар?
Тропинка огибала огороды и с северной стороны выводила прямо на главную деревенскую улицу, но Сёмка боялся так сильно, что идти вдоль поселка не стал и метнулся домой прямо через жерди и огород бабки Насти. Полкан, здоровенный бабкинастин кобель, рванулся было разодрать Сёмке штаны, но вечер был ранний и цепь с пса еще не сняли. Полкан продышался от врезавшегося в горло ошейника, обиженно гавкнул, тряхнул мохнатыми ушами и ушел в будку с отчетливым выражением на чемоданистой морде: «разве можно работать в таких условиях?!»
А Сёмка влетел в родные сени, распахнул дверь, вдохнул знакомый затхлый домашний запах и обессилено прислонился к дверному косяку. Мать у стола шинковала капусту, брат с сестрой возились с какими-то обломками игрушек на продавленном диване.
– Ну чего, рыбки-то принес? – спросила мать, не поднимая головы. Сёмка молчал, и женщина опустила нож и взглянула на старшего сына. Сёмкино лицо было не бледным даже, а каким-то желтым, как будто бы вся кровь из него куда-то разом подевалась. Губы отчетливо голубели, глаза были как тряпочные пуговицы, а полы распахнутого ватника взлетали с каждым шумным вздохом.
– Сыну!.. Что?! – растерялась мать.
Она знала сына. Знала, что Сёмка может за себя постоять, неприятностей своих в дом не несет, обижать его в поселке вроде бы некому… И что же теперь?!
– Ничо, мам, ничо… – негромко сказал Сёмка и сполз спиной по притолоке, присел на корточки. Малыши на диване прекратили вырывать друг у друга обломки, притихли. Из спальни выглянула Люша, сестра матери. В руках у нее был носок, который она штопала.
– Василий! Василий!!! – заполошно крикнула мать, бросаясь в боковую каморку, где на топчане лежал отец семейства, как всегда, вдребезину пьяный.
Сёмкины посиневшие губы перекосила невольная усмешка – тоже мне, нашла мать поддержку. Легче с чурбаком во дворе поговорить…
– Ничо, мам, ничо, Люша, нормально, – повторил Сёмка, с трудом поднимаясь на ватных ногах. Встал и как-то разом понял, что никому и ничего про серый шар на Петровом Ключе не расскажет. Никому и ничего.