Брат Кадфаэль возился в садике близ рыбных прудов аббатства, когда к нему привели этого паренька. Стоял жаркий августовский полдень, и будь у Кадфаэля надлежащее число помощников, они в этот час наверняка бы похрапывали в тени, вместо того чтобы проливать пот под палящим солнцем. Однако вышло так, что один из его постоянных подручных решил, что монашество не его призвание, и, не дождавшись окончания срока послушничества, предпочел присоединиться к своему старшему брату, который в гражданской войне за корону Англии принял сторону короля Стефана. Другой, семейство которого принадлежало к числу сторонников императрицы Матильды, прослышав о приближении королевской армии, смекнул, что если дело дойдет до осады Шрусбери, родовой замок в Чешире укроет его надежнее, чем стены обители. В результате все заботы о саде легли на плечи Кадфаэля, но ему доводилось работать в куда более жарких краях, и он твердо держался того мнения, что, если даже весь мир впадет в хаос, в его владениях сохранится должный порядок.
К началу лета 1138 года братоубийственная война продолжалась уже два года, но до сих пор протекала в основном в виде беспорядочных стычек и схваток и никогда еще не подступала так близко к стенам Шрусбери. Теперь же смертельная угроза, словно тень, нависла над городом и замком. Но все же брат Кадфаэль и сейчас думал лишь о жизни и плодородии, а вовсе не о разрушении и смерти. И уж само собой, он был далек от мысли, что спокойное течение избранной им жизни вскоре будет нарушено, что ему придется столкнуться с убийством – умышленным убийством, совершенным исподтишка, которое и в это буйное время считалось преступлением.
При обычных обстоятельствах в августе в саду было не так уж много работы, но одному человеку, для того чтобы обихаживать все как следует, приходилось трудиться не покладая рук. Единственным помощником, которого смогли предложить Кадфаэлю, оказался брат Афанасий, да только тот был глух, по старости лет почти выжил из ума, и трудно было надеяться, что он сумеет отличить полезную траву от сорняка. Кадфаэль решительно отклонил это предложение, рассудив, что лучше уж управляться самому.
Ему нужно было подготовить грядку для поздних сортов капусты, подобрать и высеять семена, которые перенесут зиму и дадут всходы по весне, собрать горох да еще и убрать сухие стебли, оставшиеся от прошлого урожая, пригодные на подстилку и корм скоту. И был здесь, в огороде, деревянный сарайчик, на полках которого выстроились стеклянные сосуды с настойками на травах – предмет особой гордости брата Кадфаэля. Поспело самое время для сбора трав, и заготовка целебных снадобий на зиму тоже требовала немалой заботы.
Однако Кадфаэль был не из тех, кто допустил бы разор хотя бы в малой части своих владений, чем и отличался от венценосных персон – Стефана и Матильды, в борьбе за английский престол опустошавших страну за стенами обители. Стоило монаху поднять глаза от грядки, которую он удобрял навозом, и он видел клубы дыма, зависшие над городом и замком, и чуял едкий запах пепелища. Дым и смрад пожарищ обволакивали Шрусбери уже почти месяц, и все это время король Стефан рвал и метал в своем лагере под стенами замка Форгейт. Ему до сих пор не удалось овладеть мостами, а замок прикрывал единственный сухопутный подступ к городу. Между тем Вильям Фицаллан упорно отстаивал крепость, хотя и с тревогой поглядывал на тающие припасы, в то время как его дядя, неукротимый Арнульф Гесденский, так и не научившись соизмерять доблесть с осторожностью, демонстративно поносил короля. Горожане сидели тише воды, ниже травы, запирали двери и ставни и при первой возможности норовили унести ноги на запад, в Уэльс. Исконных своих врагов, валлийцев, англичане опасались меньше, чем короля Стефана. Валлийцев же вполне устраивало то, что англичане воюют с англичанами – если, конечно, Матильду или Стефана можно было считать англичанами – и пока оставили Уэльс в покое. Поэтому они готовы были принять сколько угодно беглецов, лишь бы война продолжалась подольше.
Кадфаэль распрямил спину и утер пот с опаленной солнцем тонзуры: по тропинке навстречу ему суетливо спешил брат Освальд, ведавший раздачей милостыни. Полы его рясы развевались от быстрого шага, а за ним шел паренек лет шестнадцати в грубой коричневой тунике и коротких летних штанах, какие носят в деревне. Чулок у парнишки не было, но башмаки он носил кожаные, вполне приличные, да и сам выглядел ухоженным и опрятным, как будто его специально умыли для такого случая. Потупив глаза, паренек с боязливой покорностью шел, куда было велено.
«Вот и еще одна семья хочет избавить свое чадо от необходимости примкнуть к той или иной стороне, – подумал Кадфаэль, – и трудно упрекнуть ее в этом».
– Брат Кадфаэль! – обратился к нему Освальд, – сдается мне, что тебе нужен помощник, а этот малец уверяет, что не боится тяжелой работы. Одна добрая женщина из города привела его к воротам обители и попросила принять на выучку в служки. Она сказала, что он сирота, родом из Генкота, ей доводится племянником, и дала за него годичный вклад. Приор Роберт разрешил его взять: спать он будет с послушниками и в школу пойдет вместе с ними, но обетов принимать не станет, если, конечно, сам того не захочет. Ну, что скажешь на это? Берешь его?
Кадфаэль согласился без колебаний, довольный тем, что ему наконец-то предложили молодого, крепкого подручного, который к тому же не чурается тяжелой работы. Он с интересом пригляделся к парнишке – стройному, живому, с уверенной упругой походкой. Юнец осторожно поднял взгляд из-под кудрявой каштановой челки, и Кадфаэль увидел смышленые, проницательные темно-голубые глаза, опушенные длинными ресницами. Держался новичок кротко и чинно, однако запуганным он не выглядел.
– Я рад тому, что ты будешь помогать мне, – сказал Кадфаэль, – даст Бог, приохотишься к работе на свежем воздухе. А как тебя зовут, паренек?
– Годрик, сэр, – отвечал мальчик тихим, хрипловатым голосом, глядя на Кадфаэля так же оценивающе и серьезно, как и тот смотрел на него.
– Вот и хорошо, Годрик, мы с тобой поладим. А для начала, если ты не против, обойдем вместе все наши сады. Посмотришь, что у нас есть, да и просто пообвыкнешь за этими стенами. Не побоюсь сказать, многое здесь будет тебе в новинку, да только тут куда безопасней, чем в городе. Оттого-то, конечно, твоя добрая тетушка и привела тебя в монастырь.
Ясные голубые глаза на миг сверкнули и снова прикрылись ресницами.
– Смотри, приходи к вечерне с братом Кадфаэлем, – поучал брат Освальд. – Брат Павел, наставник послушников, после ужина покажет, где тебе отвели место, и расскажет о твоих обязанностях. И вникай во все, что говорит тебе брат Кадфаэль, да слушайся его как следует.
– Да, сэр, – ответил юноша со сдержанным достоинством и довольно кротко, хотя Кадфаэлю и показалось, что он подавил в себе зародившийся смешок.
Когда брат Освальд засеменил прочь, голубые глаза Годрика следили за ним, пока он не скрылся из виду, а затем обратились к Кадфаэлю. Его овальное лицо с широким решительным ртом было серьезным и даже хмурым, хотя до этого, похоже, паренек часто смеялся. «Увы, – подумал монах, – в такие неспокойные времена и самым беспечным не до смеха».
– Идем, поглядишь, какая тебе предстоит работенка, – добродушно сказал Кадфаэль, воткнул лопату в землю и повел нового помощника по окруженному забором саду, показывая ему овощные грядки, травы, которые наполняли воздух пьянящими ароматами, рыбные пруды и гороховые поля, спускавшиеся почти к самому ручью. С полей, которые были засеяны первыми, уже убрали урожай, и только высохшие стебли желтели под солнечными лучами. На тех же, что были засеяны позднее, стручки уже налились полновесным горохом.
– Все это нам надо собрать сегодня и завтра, а то при такой жаре стручки могут и за день усохнуть. А с тех полей, где горох уже собран, нужно убрать сухие стебли. Возьмись-ка для начала за это, вместо меня. Ты их не выдергивай, срезай серпом, только поближе к земле. А корни мы запашем – это славное удобрение, – говорил Кадфаэль приветливо и непринужденно, чтобы отроку было легче освоиться в новой, непривычной обстановке. – Сколько лет тебе, Годрик?
– Семнадцать, – отозвался юноша хрипловатым голосом.
«Если и семнадцать, – подумал Кадфаэль, – то, верно, совсем недавно стукнуло. А землица здесь тяжелая, пусть пока займется чем полегче, а там видно будет».
– Усердия мне не занимать, – промолвил Годрик, словно угадав мысли Кадфаэля и слегка обидевшись на него. – Я многого не знаю, но буду делать все, что ты велишь.
– Значит, так тому и быть: начни-ка с гороха. Сухие стебли сваливай в кучу в сторонке – из них выйдет хорошая подстилка для хлева. А корни пусть отправляются обратно в землю.
– Словно люди, – неожиданно сказал Годрик.
– Да, как люди, – отозвался Кадфаэль.
Слишком много народу преждевременно уходило в землю теперь, во время братоубийственной войны. Монах приметил, что отрок почти непроизвольно повернул голову и неотрывно смотрит через сад и крыши аббатства туда, где в облаке дыма высятся выщербленные стены замка.
– У тебя там родня, а, малый? – участливо спросил Кадфаэль.
– Нет, – торопливо ответил юноша, – но я не могу не думать о защитниках замка. В городе поговаривают, что он долго не продержится – падет не сегодня-завтра. А ведь они там, конечно же, стоят за правое дело! Перед смертью король Генри заставил своих баронов признать императрицу Матильду наследницей английского престола, и все они присягнули ей на верность. Она была единственным его ребенком, оставшимся в живых, и она должна стать королевой. И тем не менее, когда граф Стефан, ее кузен, самочинно короновался, многие лорды примирились с этим и забыли о своих клятвах. Разве это справедливо? По-моему, правы те, кто сохранил верность императрице. Как можно оправдать измену? И чем можно оправдать притязания графа Стефана?
– Оправдать, пожалуй, не то слово, – отозвался Кадфаэль. – Да только среди лордов немало таких, кто считает, что лучше, чтобы правил мужчина, а не женщина, и, по правде говоря, их больше, чем тех, кто придерживается противоположного мнения. Ну а коли нужен мужчина, то Стефан не хуже любого другого. Ведь он внук короля Вильгельма, так же как и Матильда.
– Но он не был сыном последнего короля, и если в его жилах и течет кровь Вильгельма, то благодаря его матери, а она была женщиной, так же как и Матильда. В чем же тут разница?
Сначала юноша говорил сдержанно, но потом увлекся, и голос его зазвучал звонко и страстно:
– На самом-то деле вся разница в том, что Стефан устремился сюда и захватил трон, тогда как императрица оставалась далеко, в Нормандии, и не ждала беды. А теперь, когда половина баронов, вспомнив о своих клятвах, решила поддержать законную государыню, время упущено. И чем это обернется, кроме крови и смерти? Скоро это коснется Шрусбери, и на Шрусбери не кончится!
– Дитя, – ласково промолвил Кадфаэль, – неужто ты и впрямь мне так доверяешь?
Паренек, который тем временем подхватил серп и размахивал им, чтобы приноровиться, обернулся и, взглянув на монаха неожиданно широко открытыми, беспечными глазами, ответил:
– Да, я тебе доверяю.
– И ты можешь положиться на меня, но только на людях держи рот на замке. Война затрагивает обитель, так же как и город, но наши-то ворота никогда не закрываются ни перед кем. Здесь всякие люди трутся, и в эти непростые времена наверняка найдутся и такие, что станут распространять всякие россказни, лишь бы заслужить милость победителя, а иные и на жизнь себе зарабатывают, собирая слухи. Так что держи свои мысли в голове – так оно безопаснее будет.
Юноша чуть отступил и понурился. Может быть, он почувствовал укор в словах монаха, а может быть, и нет.
– На твое доверие и я отвечу доверием, – продолжал Кадфаэль. – По мне, так разница между этими монархами невелика, главное же, чтобы человек был верен данному слову. Ну да ладно, давай-ка посмотрим, как у тебя дело пойдет, а я, как закончу капустную грядку, приду к тебе на подмогу.
Он наблюдал за тем, как новичок с большим рвением принялся за работу. Его грубая туника была скроена свободно и, словно мешок, перехваченный в талии, скрывала очертания гибкого тела. Очевидно, она досталась ему от кого-то из родственников, постарше и покрупнее, да и тот оставил пареньку одежонку уже изрядно поношенной. «Да, дружок, – подумал Кадфаэль, – поглядим, надолго ли хватит у тебя прыти при такой-то жаре».
К тому времени, когда, покончив с капустой, Кадфаэль появился среди шуршащих сухих гороховых стеблей, чтобы выручить помощника, паренек уже обливался потом и тяжело дышал, но размахивал серпом, не сбавляя ходу. Кадфаэль сгреб охапку срезанных стеблей к краю поля и добродушно заметил:
– Не стоит превращать работу в подвижничество. Давай-ка оголяйся до пояса – куда как сподручней будет. – И с этими словами он спустил уже подоткнутую до колен рясу с могучих загорелых плеч, так что она складками свисала с пояса.
Но Годрик отреагировал вовсе не так, как ожидал Кадфаэль. На какой-то миг он замер с занесенным серпом, но тут же ответил: «А мне и так хорошо!» – и решительно продолжил свои труды. Однако голос его прозвучал чуточку выше, чем прежде, и Кадфаэль не уловил в нем юношеской хрипотцы, зато заметил, как румянец багряной волной залил шею и щеки парнишки.
Может, это кое-что и значит, хотя кто знает… Может быть, малый приврал насчет своего возраста – голосок-то его, судя по всему, совсем недавно стал ломаться и еще не установился. И вполне возможно, что под туникой у него нет рубашонки, вот паренек и стесняется обнаружить это перед новым знакомым. Ну что ж, проверить это можно и по-другому. И лучше не откладывать, потому что окажись то, что заподозрил Кадфаэль, правдой, тут будет о чем поразмыслить, и поразмыслить серьезно.
– Глянь-ка, – неожиданно воскликнул монах, – вон на ту цаплю: она у нас яйца таскает. – И он указал в сторону Меола, речушки, которую ничего не подозревавшая птица как раз переходила вброд, сложив огромные крылья. – Ты к ней ближе, чем я, малыш, ну-ка запусти в нее камнем.
По правде сказать, никакой вины за птицей не числилось, но, если догадка Кадфаэля была верна, ей ничто и не грозило.
Годрик уставился на цаплю, схватил внушительных размеров камень и швырнул его изо всех сил. При этом он широко и неловко размахнулся рукой, не сумев вложить в бросок даже небольшого усилия, и камень с плеском шлепнулся на мелководье, так что цапля, лишь слегка испугавшись, отлетела на несколько шагов.
– Ну-ну, – пробурчал себе под нос Кадфаэль и погрузился в раздумье.
В своем осадном лагере, раскинувшемся между широкими кольцами излучины Северна, преграждая подступ к замку Форгейт, король Стефан кипел от ярости. Он пировал, чествуя немногих верных жителей Шрусбери – верных, разумеется, его особе, – которые явились в лагерь, чтобы предложить свою помощь, и готовил отмщение тем многим неверным, которые явиться не удосужились.
Король был крупным, шумливым, бесхитростным, отличался привлекательной внешностью и нежным цветом лица. По натуре он был незлобив, однако сейчас его терзала горечь обиды. Поговаривали, что он тяжеловат на подъем, но, когда его дядя, король Генри, умер, не оставив иного наследника, кроме дочери, которая была замужем за графом Анжуйским и жила во Франции, то невзирая на то, что вассалы короля покорно склонились перед его последней волей и признали Матильду королевой, Стефан, единственный раз в жизни, нанес стремительный и точный удар, так удивив этим своих будущих подданных, что они приняли его в качестве государя за его личные достоинства, не успев даже вспомнить о собственных интересах, не говоря уже о данных ими клятвах. Так почему же после столь удачного начала все вдруг пошло вкривь и вкось? Стефан никак не мог взять в толк, с чего это добрая половина его мало-мальски влиятельных вассалов, оправившись от изумления, вызванного его лихим наскоком, затеяла против него мятеж. Что подтолкнуло их к этому? Угрызения совести? Недовольство навязанным им монархом? А может быть, страх перед покойным королем Генри, который, не ровен час, обличит их в измене перед лицом Всевышнего?
Вынужденный серьезно отнестись к своим противникам и взяться за оружие, Стефан остался верен себе: в случае необходимости он действовал решительно и сурово, однако всегда был готов принять и простить кающихся. И каков же был результат? Он их щадил, а они злоупотребляли его добротой и презирали его за это. Продвигаясь на север, во владения мятежников, Стефан довольствовался выражением покорности с их стороны, оставляя виновных без наказания, а в итоге местные бароны принимали его доброту за слабость и вовсе не спешили искупить свою вину верной службой.
Ну что ж, завтра на рассвете штурм, который решит судьбу гарнизона Шрусбери и послужит уроком непокорным раз и навсегда. И если эти упрямцы из Центральной Англии не желают прислушаться к призывам своего короля, сложить оружие и выразить ему покорность, им придется приползти на брюхе, чтобы спасти свои шкуры. Что же касается Арнульфа Гесденского, который изрыгал хулу на короля со стен Шрусбери, то он горько пожалеет о своем бесстыдстве. Но сожаление его не будет долгим, ибо и жизнь его долго не продлится.
Под вечер в своем походном шатре король держал совет с Жильбером Прескотом, доверенным лицом Стефана, который был назначен шерифом Шрусбери, хотя и не имел еще возможности вступить в должность, и Виллемом тен Хейтом, капитаном фламандских наемников. Это было примерно в то самое время, когда брат Кадфаэль и Годрик мыли руки и приводили в порядок одежду, собираясь к вечерне.
Стефан не сумел заручиться военной поддержкой со стороны местного дворянства и посему вынужден был полагаться на своих фламандцев. Население же их ненавидело и как чужеземцев, и как бессердечных наемников, которым все одно – что напиться, что деревню спалить, что сделать и то и другое. Удача сопутствовала тен Хейту, рыжеволосому верзиле с длинными усами, и в свои тридцать лет он прослыл многоопытным воякой. Прескоту уже перевалило за пятьдесят. Спокойный и немногословный, этот рыцарь был умелым и грозным воином и осмотрительным советником. Прескот не принадлежал к сторонникам крайних мер, но сейчас даже он высказывался за самое суровое наказание:
– Вы, ваша милость, уже проявили великодушие, и им бесстыдно воспользовались, вам же во вред. Надобно нагнать на них страху.
– Только сперва, – сухо заметил Стефан, – было бы нехудо захватить замок и город.
– Это ваша милость может считать уже сделанным. То, что мы наметили на утро, откроет нам ворота Шрусбери. И если Фицаллан, Эдни и Гесден останутся в живых после приступа, ваша милость сможет обойтись с ними, как задумано. Что касается простых воинов, то я бы посоветовал, для острастки, не пощадить и их.
Король вполне мог бы удовлетвориться мщением трем главарям мятежа. Вильям Фицаллан был обязан ему должностью шерифа Шрусбери и все же посмел захватить замок и удерживать его от имени Матильды. Фальк Эдни, крупнейший из вассалов Фицаллана, не только потворствовал этой измене, но и всем сердцем поддержал своего вероломного сеньора. А Гесден… Теперь все проклятия, что изрыгали его уста, обратятся против него самого. Остальные просто пешки, марионетки, и если для пользы дела придется пустить их в расход, то так тому и быть.
– Как я слышал, – сказал Прескот, – в городе поговаривают, что Фицаллан успел отослать жену и детей до того, как мы перекрыли дорогу на север. Но у Эдни тоже есть ребенок, дочь, и говорят, что она по-прежнему в городе. Они заблаговременно удалили всех женщин из замка.
Прескот сам был родом из этого графства и всех местных баронов знал, по меньшей мере, по имени.
– Дочь Эдни с детских лет обручена с Хью, сыном Роберта Берингара из Мэзбери, что у Освестри, – продолжал он. – Их земли граничат. Я потому упоминаю об этом, ваша милость, что это тот самый человек, который сейчас дожидается аудиенции. Используйте его, как сочтете нужным, но знайте, что до сего дня он был приспешником Фицаллана, а стало быть, врагом вашей милости. Так что решайте сами. Если он задумал переметнуться на вашу сторону, это очень хорошо, ибо у него под началом немало людей и он может нам пригодиться, но я бы не стал слишком ему доверять.
Офицер стражи вошел в шатер и замер, ожидая, когда ему разрешат говорить. Это был Адам Курсель, правая рука Прескота, виднейший его вассал, в свои тридцать лет уже повидавший немало сражений.
– Двое дожидаются аудиенции у вашей милости, – заговорил Курсель, когда король обернулся, давая понять, что увидел его, – в том числе леди. Не соблаговолите ли вы принять ее первой? Она еще нигде не устроилась на ночь, и ввиду позднего часа… Эта молодая леди говорит, что ее имя Элин Сивард и она недавно похоронила отца, который всегда был вашим сторонником.
– Время нас поджимает, – отозвался король. – Пусть войдут вместе, а леди будет говорить первой.
Курсель за руку ввел в королевский шатер девушку, выказывая ей всяческие знаки внимания и восхищения, которых она, несомненно, заслуживала. Девушка была стройна, и, вероятно, ей было не больше восемнадцати лет. Строгое траурное облачение – белая шапочка и плат, из-под которого выбилось несколько прядей золотистых волос, – лишь подчеркивало очарование юности и придавало ей трогательный вид. Держалась она робко, но с достоинством, даже с какой-то наивной гордостью. При виде короля девушка присела, и ее большие глаза цвета темных ирисов удивленно расширились: она явно не ожидала, что государь так хорош собой.
– Сударыня, – промолвил Стефан, протягивая ей руку, – я только что услышал о вашей потере и от всего сердца скорблю вместе с вами. Если я могу быть чем-нибудь вам полезен, располагайте мной – я в вашем распоряжении.
– Доброта вашей милости безгранична, – произнесла девушка с благоговейным трепетом. – Я сирота – из всего нашего рода осталась только я, чтобы предстать перед вами, подтвердить свою верность и исполнить вассальный долг. Я выполняю желание отца, и если бы не его болезнь и кончина, то он явился бы сам, или же я появилась бы гораздо раньше. До того, как войско вашей милости осадило Шрусбери, мы не имели возможности вручить вам ключи от двух замков, которыми владеем. Я делаю это сейчас.
Служанка девушки, молодая женщина со сдержанными манерами, которая была на добрый десяток лет старше своей госпожи, вошла в шатер вместе с ней и во время беседы молча стояла в стороне. Теперь она выступила вперед и отдала ключи Элин, а та согласно обычаю вложила их в руки короля.
– Мы можем привести в войско вашей милости пятерых рыцарей и более сорока ратников, но в настоящее время я оставила всех своих людей в замках – мне кажется, что они будут полезней вашей милости там.
Она перечислила свои владения и назвала по именам своих кастелянов. Девушка говорила как ребенок, который затвердил свой урок, но с достоинством и серьезностью видавшего виды военачальника.
– И еще, ваша милость, как бы ни было мне горько, я должна признаться в том, что у меня есть брат и именно ему следовало бы быть здесь, чтобы выполнить свой вассальный долг. – Голос Элин слегка дрогнул, но она собралась с духом и продолжила: – Когда вы, ваша милость, возложили на себя корону, мой брат Жиль выступил в поддержку императрицы Матильды. Он порвал с отцом и ушел из дому, чтобы присоединиться к ее сторонникам. Где он сейчас, я не знаю, хотя до меня доходили слухи, что он уехал во Францию. Я не посмела бы оставить вашу милость в неведении относительно этого прискорбного разлада, который печалит меня, как, должно быть, и вас. Но я надеюсь, что, несмотря на это, вы не откажетесь принять мою преданность, а воспользуетесь всем, что есть в моем распоряжении, по своему усмотрению, как желал бы мой отец и как этого желаю я.
Она облегченно вздохнула, словно сбросила с себя нелегкую ношу. Король был очарован. Он взял девушку за руку, привлек ее к себе и поцеловал в щеку. Судя по выражению лица Адама Курселя, он в этот момент отчаянно позавидовал королю.
– Упаси Боже, – промолвил Стефан, – чтобы я позволил себе хотя бы на самую малость усугубить выпавшие на вашу долю горести и печали или не попытаться умерить их, насколько это в моих силах. От всей души благодарю вас за выражение преданности, которое столь же дорого для меня, как клятва верности графа или барона. Вы взяли на себя труд помочь своему королю, и он признателен вам за это. А теперь скажите: чем я могу услужить вам в данный момент, ибо в воинском стане едва ли найдется для вас подходящее прибежище, а я слышал, что вы еще не позаботились об этом. Между тем близится ночь.
– Я думала, – застенчиво ответила девушка, – что смогу остановиться в странноприимном доме аббатства, если бы удалось раздобыть лодку, чтобы переправиться через реку.
– Разумеется, вы получите надежный эскорт, чтобы безопасно переправиться на другой берег. Кроме того, мы обратимся к аббату с просьбой предоставить в ваше распоряжение один из принадлежащих обители домов милосердия, где вы сможете жить совершенно спокойно, пребывая под нашей защитой, пока мы не выделим отряд, чтобы сопроводить вас домой.
Стефан огляделся по сторонам, подыскивая, кого бы назначить сопровождать девушку, и не мог не заметить, что лицо Адама Курселя светилось надеждой. У молодого человека были блестящие каштановые волосы, пылающие карие глаза – и он отменно служил своему королю.
– Адам! Проводи леди Сивард и проследи, чтобы она была благополучно устроена, – приказал король.
– С превеликой радостью, ваша милость, – пылко откликнулся Курсель и с готовностью предложил Элин руку.
Хью Берингар внимательно посмотрел на проходившую мимо девушку. Рука ее послушно лежала в широкой загорелой ладони, глаза были опущены. Теперь, когда она добросовестно исполнила свой долг, на ее милом нежном личике с высоким, благородным челом не отражалось ничего, кроме усталости и печали.
Во время ее беседы с королем Хью находился поблизости от шатра и слышал каждое слово. Сейчас она выглядела так, будто в любой момент готова была разрыдаться, словно маленькая девочка, дитя-невеста, которую, разряженную как куклу, вывели показать сватам, а затем спровадили обратно в детскую. Королевский офицер вышагивал рядом с ней с видом покоренного победителя – и его можно было понять.
– Войдите, король ждет вас, – зычный голос тен Хейта зазвучал у самого уха Хью. Он повернулся и, пригнув голову, шагнул под навес шатра. Внутри было сравнительно темно, отчего красота и стать короля не сразу бросались в глаза.
– Я здесь, мой государь, – сказал Хью и поклонился. – Хью Берингар из Мэзбери готов служить вашей милости всем, что имеет. У меня не так уж много людей – всего шесть рыцарей и с полсотни вооруженных ополченцев, но половина из них лучники, и весьма умелые. Все они в вашем распоряжении.
– Нам известно ваше имя, мастер Берингар, – суховато отозвался король, – так же, как и ваше положение, однако я не могу сказать того же о вашей преданности нам и нашему делу. Меня информировали, что до недавних пор вы числились соратником этих изменников – Фицаллана и Эдни. И если даже вы и решили порвать с ними, то не слишком ли долго размышляли? Я здесь уже четыре недели, но вестей от вас до сих пор что-то не было.
– Ваша милость, – произнес Берингар, и видно было, что он не обескуражен холодным приемом и не спешит оправдываться, – я знаю этих людей с детства. Вы именуете их изменниками, но я привык почитать их пэрами и видеть в них своих друзей – и они отвечали мне тем же. Всем ведома справедливость вашей милости – признайте же, что такому человеку, как я, который еще никому не принес вассальной присяги, требовалось время на раздумье, чтобы в нынешних обстоятельствах выбрать верный путь и принять окончательное решение. То, что претензии дочери короля Генри не лишены оснований, не вызывает сомнений. А посему я не могу назвать человека предателем за то, что он встал на ее сторону, хотя и могу упрекнуть его, что он нарушил данную вам клятву. Я же унаследовал свои земли всего лишь несколько месяцев тому назад и пока еще никому не клялся в верности. Я обдуманно сделал свой выбор, и теперь я здесь. А те, кто примкнул к вам без размышлений, могут с той же легкостью и изменить вам.
– Ну а вы, стало быть, не измените? – скептически спросил король. Внимательно и оценивающе он рассматривал этого уверенного в себе и, пожалуй, чересчур бойкого на язык молодого человека. Стройный, даже худощавый, и не слишком высокий, он отличался уравновешенными уверенными движениями и, по всей видимости, мог взять быстротой и ловкостью там, где ему не хватило бы роста и силы. На вид ему было года двадцать два – двадцать три. Трудно было сразу раскусить, что на уме у этого нового вассала: его благородное лицо с густыми темными бровями и глубоко посаженными глазами было непроницаемо и не выдавало его истинных намерений. Его прямолинейность, возможно, была и искренней, однако нельзя было исключить и того, что за ней скрывался тонкий расчет. Такой человек вполне способен был все взвесить и рассудить, какая мера смелости допустима и не вызовет неудовольствия государя.
– Я не изменю, – твердо ответил Берингар. – Но вашей милости вовсе не обязательно полагаться на мое слово. Меня можно подвергнуть испытанию – я готов к этому.
– Вы привели с собой своих воинов?
– Здесь со мной только трое. Было бы недомыслием и безрассудством оставить хороший замок без охраны или с таким гарнизоном, который все равно не смог бы его защитить. И невелика была бы услуга просить вашу милость кормить еще пятьдесят едоков, когда провизия в лагере ограничена. Но стоит вашей милости приказать – и все будет исполнено.
– Не так быстро, – усмехнулся Стефан, – возможно, кое-кому тоже нужно время, чтобы поразмыслить, прежде чем заключить вас в объятия. Ведь совсем недавно вы были близки с Фицалланом, не так ли?
– Истинно так. И я по-прежнему ничего не имею против него лично. Но он избрал один путь, а я – другой.
– И насколько я слышал, вы обручены с дочерью Фалька Эдни?
– Не знаю даже, как ответить на это: «обручен» или «был обручен». Сейчас время такое, что многое из того, что было задумано прежде, пришлось пересмотреть – и это касается не только меня. Нынче я понятия не имею, где находится эта девушка, и даже не знаю, осталась ли в силе наша помолвка.
– Говорят, что женщин в замке уже нет, – промолвил король, пристально глядя на молодого человека. – Возможно, семья Фицаллана уже далеко отсюда, вполне вероятно, что они покинули Англию. Однако есть основания полагать, что дочь Эдни еще в городе. И нам бы хотелось, – произнес Стефан с легким нажимом, – чтобы столь высоко ценимая леди находилась в безопасном месте – на тот случай, если и нам придется пересмотреть то, что было задумано. Вы были соратником ее отца, и кому, как не вам, знать, где она может укрыться. Когда будет открыт доступ в город, то именно вы прежде всего сумеете ее разыскать.
Молодой человек поднял на короля проницательные глаза, в которых можно было прочесть лишь понимание – и ничего более. Он остался невозмутим и не выказал ни удовлетворения, ни недовольства тем, что на него возложено поручение, от успеха которого зависит королевская благосклонность. Он отвечал Стефану учтиво и выглядел вполне искренним:
– Именно это я и собирался сделать, ваша милость. Я думал об этом, еще когда покидал Мэзбери.
– Хорошо, – король, казалось, был удовлетворен этим ответом, – мы принимаем вашу службу. Можете остаться при войске до падения города, но у вас нет неотложных дел при нашей особе. Где вас можно будет сыскать в случае нужды?
– В странноприимном доме аббатства, – отвечал Берингар. – Надеюсь, что у бенедиктинцев найдется для меня место.
Юноша Годрик отстоял вечерню среди учеников, послушников и прочей мелкой сошки, позади принявших обет братьев и поблизости от мирян, которые жили на этом берегу реки и могли по-прежнему посещать монастырскую церковь. Кадфаэлю, разглядевшему его в толпе, он показался маленьким, несчастным и одиноким. Лицо парнишки, живое и едва ли не дерзкое во время их разговора в саду, здесь, в церкви, было довольно унылым. Близилась ночь – его первая ночь в стенах обители. Впрочем, дела Годрика были не так плохи, как он сам полагал, а испытание, к которому он себя готовил, могло и миновать его, во всяком случае этой ночью – разумеется, не без помощи брата Кадфаэля. Под надзором брата Павла было достаточно юнцов, за которыми нужен глаз да глаз, и наставник послушников был бы только рад сбыть с рук одного из них.
Во время ужина Кадфаэль отметил, что ест Годрик от души. Очевидно, парнишка относился к людям, способным противостоять собственным страхам, и не позволял малодушию овладеть собой. У него достало ума понять: чтобы дух был силен, не худо подкрепить и плоть. И что тоже было добрым знаком – когда Кадфаэль по выходе из трапезной положил руку на плечо юноши, тот поднял на него глаза с радостью и облегчением.
– Пойдем, дитя, до повечерия мы свободны, а в садах сейчас прохладно, не то что здесь. Нет нужды сидеть в духоте, если ты, конечно, сам этого не хочешь.
Годрик, конечно же, этого не хотел. Он обрадовался возможности провести летний вечерок на свежем воздухе. Они не спеша спустились к рыбным прудам и гербариуму – саду, где были высажены травы. Идя рядом с Кадфаэлем, юноша подпрыгивал и беспечно насвистывал, но вдруг остановился и спросил:
– Мне сказали, что наставник послушников захочет видеть меня после ужина, а я ушел с тобой – хорошо ли это?
– Не бойся, дитя мое, я уже поговорил с братом Павлом и получил его благословение. Он не против, ведь ты теперь мой подручный и я отвечаю за тебя.
Отворив калитку, они прошли в огороженный забором садик и погрузились в ароматы, которыми был щедро напоен прогретый солнцем воздух. Они вдыхали сладкое благовоние цветов, целый букет благоуханий: розмарин, чабрец, фенхель, укроп, шалфей, лаванду – удивительный мир нежных запахов. Весь день солнце пронизывало сад своими жаркими лучами, и даже теперь, в вечерней прохладе, волна ароматов кружила голову. Стрижи с громкими криками выписывали круги над садом.
Они подошли к деревянному сарайчику. От его просмоленных бревенчатых стен тянуло теплом. Кадфаэль открыл дверь и сказал:
– Ты будешь спать здесь, Годрик.
В конце помещения стояла низкая, аккуратно застеленная лавка. Паренек уставился на нее и поежился под рукой Кадфаэля.
– У меня здесь готовятся разные снадобья, и некоторые из них нуждаются в постоянном присмотре. Иные надо проверять каждое утро, очень рано, иначе они испортятся. Я покажу, что тебе предстоит делать, – это не так уж трудно. Так что здесь тебе спать будет сподручней. А вот решетка – видишь, ее можно открыть, чтобы поступал свежий воздух.
Дрожь унялась, но паренек неотрывно, оценивающе смотрел на Кадфаэля большими темно-голубыми глазами. Похоже, он готов был улыбнуться, но в то же время от него исходила аура задетого самолюбия. Кадфаэль повернулся к выходу и указал на тяжелый засов, которым можно было запереть дверь изнутри – так, чтобы никто не сумел открыть ее снаружи.
– Ты можешь отгородиться от всего мира, и от меня в том числе, пока сама не захочешь выйти наружу.
Юноша Годрик, который вовсе не был юношей, уставился на монаха полуобиженно, полувосторженно, но явно успокоенно.
– Как ты догадался? – спросила девушка, воинственно задрав подбородок.
– А как ты собиралась устроиться на ночь в общей спальне с послушниками? – вопросом на вопрос ответил Кадфаэль.
– О, я бы с этим справилась. Мальчишки, они не слишком сообразительны, я бы запросто их надула. Под этой дерюгой, – она захватила в горсть полу просторной туники, – все тела выглядят одинаково, к тому же мужчины слепы и глупы. – Тут она рассмеялась, вспомнив, насколько не слеп и не глуп оказался Кадфаэль, и от этого окончательно превратилась в девушку, причем прехорошенькую в своем непринужденном веселье.
– Ну не ты, конечно, не ты. Но как ты сообразил? Я так старалась, думала, что все делаю, как надо. В чем же я ошиблась?
– У тебя здорово получалось, – успокаивающе произнес Кадфаэль, – но, дитя мое, я сорок лет мотался по белу свету, прежде чем надел рясу и бросил якорь в этой мирной, зеленой, ароматной гавани. Ты спрашиваешь, в чем ты ошиблась. Только не обижайся на то, что я тебе скажу, – пойми, что я твой союзник и хочу дать тебе добрый совет. Когда ты начала спорить и увлеклась, голос у тебя стал высоким, но не ломким, как у отроков твоего возраста. Впрочем, научиться подделывать голос можно – я тебе покажу на досуге. И еще, помнишь, я предложил тебе раздеться, чтобы чувствовать себя свободней – да нечего краснеть. Ты как-то отговорилась, но я уже тогда был почти уверен. И наконец, когда я попросил тебя бросить камень в цаплю, ты швырнула его так, как это делают девчонки, из-под руки. Где это ты видела, чтобы мальчишки так кидались камнями? Так что не позволяй, чтобы кто-нибудь хитростью вынудил тебя бросить камень, пока не набьешь как следует руку. Это выдаст тебя сразу.
Он замолчал и посмотрел на девушку, а она шлепнулась на лавку, обхватив голову руками. Сначала она расхохоталась, потом заплакала и наконец стала смеяться и плакать одновременно. Кадфаэль не вмешивался, ибо понимал ее состояние. Ей требовалось понять, что она потеряла и что приобрела, и мужественно пересмотреть свои планы. Теперь он мог поверить в то, что ей действительно семнадцать лет – расцветающая женщина, и к тому же незаурядная.
Наконец она отплакалась, отсмеялась, вытерла слезы тыльной стороной ладони и улыбнулась – словно солнышко выглянуло после дождя.
– Ты правду сказал? Ты ведь сказал, что отвечаешь за меня. А я тебе верю!
– Дочка, милая, – ласково промолвил Кадфаэль, – ну что мне еще остается делать, как не помогать тебе во всем, в чем смогу, да не попытаться вызволить тебя отсюда и переправить в безопасное место.
– Но ты даже не знаешь, кто я, – изумилась девушка. – На сей раз это ты слишком доверчив.
– А что мне в твоем имени, дитя? Если одинокая девушка угодила в самое пекло, то надо непременно подсобить ей вернуться к родным – вот и весь сказ. Ты сама расскажешь мне, что считаешь нужным, а больше мне и знать не к чему.
– Думаю, мне лучше рассказать тебе все, – просто сказала девушка, вскинув на него широко открытые, бездонные глаза. – Мой отец сейчас либо в Шрусберийском замке, где ему угрожает смертельная опасность, либо вместе с Вильямом Фицалланом бежал в Нормандию, во владения императрицы, и за ними будет послана погоня. И скорее всего, люди короля, как только узнают о моем исчезновении, будут искать и меня, чтобы заполучить заложницу. Боюсь, что я стану тяжким бременем для всякого, кто захочет быть моим другом, ибо это опасно – даже для тебя, брат Кадфаэль. Я дочь главного сподвижника и друга Фицаллана. Мое имя Годит Эдни.
Осберн, калека, у которого обе ноги были иссохшими от рождения, умел с удивительной сноровкой передвигаться на маленькой дощатой тележке на колесиках, отталкиваясь руками, на которые были надеты деревянные башмаки. Изо всех, кто отирался возле королевского стана, он был самым смиренным и жалким созданием. Прежде он просил подаяния, пристроившись у ворот замка, но вовремя покинул ставшее небезопасным место и, как верный вассал, перебрался в лагерь короля, вернее, к его границе – настолько близко, насколько подпускала стража. Щедрость короля ко всем, кроме его врагов, была хорошо известна, и сборы у калеки были вовсе недурны. Высшие военачальники, правда, были слишком заняты, чтобы обращать внимание на какого-то нищего, но некоторые из них, смекнув, куда ветер дует, всеми способами искали расположения Стефана и подавали щедро, думая таким образом задобрить Господа Бога и выторговать себе удачу. Простые лучники и даже фламандцы, когда были свободны от службы и навеселе, тоже нередко швыряли Осберну несколько медяков, да к тому же ему перепадали остатки с солдатского стола. Обычно он устраивался на своей тележке под прикрытием купы невысоких деревьев, поблизости от передового поста. Там он мог рассчитывать поживиться корочкой хлеба, а то и разжиться выпивкой, а ночью согреться теплом от сторожевого костра. Хотя стояло лето, после дневной палящей жары ночь могла показаться очень даже холодной – особенно если тебя прикрывают лишь жалкие лохмотья, – и костер в таких обстоятельствах вдвойне приятен. Часовые на ночь обкладывали костер дерном, чтобы уменьшить жар, но света было достаточно, чтобы внимательно присмотреться ко всякому, кто приближался к лагерю в неурочный час.
Близилась полночь, когда что-то потревожило чуткий сон Осберна. Он встрепенулся и, напрягая слух, уловил шорох в кустах – слева, позади себя – в той стороне, где находился замок Форгейт, если идти к нему напрямик, а не по дороге. Кто-то приближался со стороны города, но не от главных ворот, а окольным путем, пробираясь скрытно вдоль берега реки. Осберн знал город как пять своих мозолистых пальцев. Если это лазутчик возвращается, то чего ради он продолжает таиться у самых лагерных ворот? А может быть, кто-то выбрался из города или замка через другие ворота, которые выходят прямо к реке?
Темная фигура, в безлунную ночь казавшаяся бесплотной тенью, выскользнула из кустов и, припадая к земле, стремительно метнулась к караульному посту. Часовой окликнул пришельца, и тот замер на месте в нетерпеливом ожидании. Осберн разглядел очертания гибкого тела, плотно закутанного в черный плащ, и мелькнувшее бледное лицо.
Человек, отозвавшийся на окрик часового, был молод, голос у него был высокий, торопливый и отчаянно взволнованный.
– Выслушайте меня. Я не вооружен. Отведите меня к начальнику стражи: мне надо кое-что рассказать – это послужит на пользу вашему королю.
Караульные подвели его к костру, наскоро обыскали, чтобы удостовериться, что у него действительно нет оружия, и заговорили между собой. Слова их не долетали до Осберна, но в итоге молодой незнакомец добился, чего хотел. Его повели в глубь лагеря, и он пропал из виду.
Задремать снова Осберну не удавалось, ибо ночной холод пробирал его сквозь лохмотья. «Вот если б добрый Боженька послал мне такой чудесный плащ!» – размечтался калека. Однако он заметил, что и обладатель этого великолепного плаща трясся не меньше его самого, и дрожащий голос неизвестного выдавал страх и неуверенность. Любопытное происшествие, да только какой с него прок убогому нищему? Осберн полагал, что никакого, пока та же фигура не появилась вновь из темной глубины лагеря и не остановилась у поста. Теперь незнакомец двигался легким, размашистым шагом, он больше не прятался и не выглядел перепуганным. Очевидно, ему вручили какой-то знак, по предъявлении которого часовые обязаны были беспрепятственно выпустить его из королевского стана.
Осберн расслышал несколько слов: «Мне надобно вернуться… Не должно возникнуть подозрений… Я получил приказ…»
Ага, смекнул калека, верно, дело у него выгорело, глядишь, и расщедрится на подаяние. Он торопливо выкатил тележку навстречу человеку в плаще, протянул руку и взмолился:
– Подайте, ради Всевышнего, добрый господин. Если Господь проявил милосердие к вам, будьте и вы милосердны к обездоленному.
Он рассмотрел бледное лицо незнакомца, поймал его взгляд и услышал вздох, полный облегчения и надежды. В трепещущем свете костра сверкнула искусно сработанная металлическая застежка, скреплявшая плащ у горла. Из многочисленных складок плаща появилась рука, и в протянутую ладонь нищего упала монета.
– Помолись за меня завтра, – едва слышно прошептал молодой человек и бесшумно исчез в тени деревьев, прежде чем Осберн успел призвать на него благословение в благодарность за милостыню.
Перед самым рассветом беспокойный сон Осберна снова был прерван, и на сей раз он поспешил убраться в кусты подальше от ворот, ибо с первыми лучами восходящего солнца весь королевский лагерь пришел в движение. Подготовка к штурму проходила в полном порядке, спокойно и деловито – так что калека скорее почувствовал, чем услышал, как ратники собираются, выстраиваются в колонны, как проводят перекличку и проверяют оружие. Казалось, что тяжелая поступь полков растворяется в утреннем воздухе – так что поначалу из лагеря не доносилось почти ни звука. Но распространяясь волнами в излучине Северна, захлестывая перешеек, представлявший единственный сухопутный подступ к городу, неуклонно нарастал грозный рокот – войско короля Стефана двинулось на последний приступ Шрусберийского замка.