Завьер и Айо стояли в тени дерева-бесстыдницы и глядели, как вереницы людей спешат взад-вперед через ворота городского рынка.
Айо был задумчив.
– Ты готов?
Завьер молча смотрел на открытую торговую галерею. Глупо было начинать обход отсюда, с рынка. Раньше он захаживал сюда каждое утро, интуитивно считая оправданным приходить в знакомые места и прибегать к привычным действиям, но он уже позабыл, как тут многолюдно и какая царит суета – даже в такую рань.
Он дотронулся до лежавшей в кармане кожаной сумочки с мотыльком, пытаясь унять нервную сдавленность в груди. Когда-то он носил такие сумочки на шее, и на глазах у людей ел лежавших там насекомых, не думая, что о нем подумают другие. Такие сумочки до сих пор висели на потолочных балках его спальни или были разбросаны в гостиной. Теперь он их почти не замечал. Все дело было в том, как считать: если он мог заставить себя не трогать сумочку один день, три дня, десять недель, два года, пять лет – значит, он делал что-то стоящее.
Но вот уже десять лет как он не дотрагивался до мотылька. Не чувствовал его кончиками пальцев.
А теперь коснулся кожаной сумочки и испытал новое ощущение: он знал, что внутри.
Сумочка запульсировала.
Он должен был чувствовать себя лучше ради Найи, стоя у входа на этот самый рынок, где они впервые встретились. Он провел по мотыльку кончиками пальцев. Что он собирался делать с этим проклятым насекомым? Если бы Найя его сейчас увидела или Айо застал за этим занятием – о, он бы умер от стыда!
Он выдернул руку из кармана.
– Зав.
Айо тронул его за плечо. Земля затряслась у него под ногами, руки тоже – нет, он не был готов войти на рынок. А что, если он упадет в обморок, согнется пополам или упадет ничком? День уже вступил в свои права, и проходившие мимо люди замечали его, перешептывались, показывали на него пальцем, обмениваясь восторженными взглядами и тыкая друг друга в бок.
– Зав, может, тебе не стоит идти?
У Чсе был такой же высокий лоб, как у отца, та же привычка слегка поворачиваться боком, когда она нервничала. Правда, Айо явно не нервничал. Он усмехался. Завьер хорошо знал этот взгляд. В детстве этот взгляд всякий раз возникал в момент опасности или во время их приключений – например, когда он упал с дерева и сломал оба запястья или когда они бродили по заброшенным водостокам и заблудились. Можно было безбоязненно пойти куда угодно, если ты видел, как улыбается Айо и говорит с тобой своим тихим и спокойным, как журчание ручья, голосом.
– Да пошел куда подальше губернатор со своим обходом, – сказал Айо. – Можно все купить на рынке для обрядовой трапезы, и пусть люди тебя видят. Это самое главное. А потом пойдем домой. Что скажешь?
Он мог рассказать Айо, что Интиасар угрожал его дочери, а потом сбежать: залечь в свой гамак. Спрятаться в «Стихотворном древе» и сказать всем: «Отстаньте, отстаньте от меня!» И пусть его старший брат все сделает за него. Но от Айо можно было ожидать только одного: он побежит в баттизьенское высокогорье, перелезет через забор имения Интиасара – и потом его обвинят в убийстве.
– Я уже закрыл ресторан на два дня, – сказал он.
– Так открой его снова!
– Посетителей не будет.
– Пригласи кого-нибудь, Зав. Или ты боишься, они откажутся?
О, опять это беспокойное выражение на благодушном лице.
– Ты так вышел из себя, что чуть не дал по морде этому красноносому, когда тот пришел. А теперь ты что же, покорно пойдешь в обход?
Ему захотелось понюхать кончики пальцев, которые он вынул из мешочка, но это была дурацкая привычка мерзких едоков мотыльков, и сделай он так, все боги на свете подняли бы его на смех.
– Я передумал, дружище.
– Да я просто так сказал. Может, надо было тебе помочь. Я же тебя дразнил. Я…
– Я это сделаю, Айо! – Твердым, не терпящим возражений голосом.
Айо удивленно поднял брови.
– Ну, разумеется. – Он нагнул голову и раскинул руки в стороны. – О, радетель!
Завьер закатил глаза и поправил полупустую сумку на плече, ощутив, как внутри болтается записная книжка. Со стороны пляжа Карнейдж порывами дул бриз. Они услышали, как оркестр настраивается для исполнения очередной песни. Солисты подзадоривали друг друга, напевая вполголоса, а барабанщик позади них выбивал дробь – ту-дум-ту-дум.
Очень громко.
Айо им разочарован. И тут уж ничего не поделаешь. Опасность, исходящую от человека, способного угрожать ребенку, нельзя недооценивать.
Появилась стайка женщин с сумками и сковородками, прошла мимо. Завьер проследил за ними взглядом: высокие женщины с кудрями и косичками, выкрашенными во все цвета радуги, в бусах и браслетах, с точеными фигурками, похожие на изваяния. Одна водрузила на макушку старую птичью клетку, внутри которой довольно квохтала домашняя перепелка. Все были разной комплекции: кто-то расширялся от талии вниз наподобие бутылей, а кто-то, наоборот, расширялся кверху, и их объемистые груди колыхались над тонкими длинными ногами, как кроны баобабов.
Машинально он поманил Айо и шагнул в стайку женщин, словно завороженный их веселым гомоном и тянущимся следом парфюмерным шлейфом.
Сначала показалось, что его овеяло волной зноя и он захвачен мощным течением, словно попав в водоворот. Женщины мельтешили вокруг, указывая на него пальцами, наперебой тараторя и обволакивая его взглядами, как сиропом. Со всех сторон его окружали коричневые выпяченные животы, испещренные золотистыми растяжками; другие же тела были худые и напоминали хрустящие поджаренные тосты. Он ощутил порыв нежности.
Так вместе с ними он и вошел на рынок.
Они двигались вместе: он – в толпе женщин, мимо торговцев, раскладывавших свой товар, учивших уму-разуму своих помощников и отсчитывавших сдачу покупателям, а женщины стреляли по сторонам темными, как изюм, глазами и привлекали его внимание к выложенной снеди.
– Смотри, радетель!
Они показывали на бананы, длинные, как мужские ноги, на маленькие зеленые дыньки, похожие на жуков. И все вокруг ему улыбались. Он купался в улыбках.
Учащенное от волнения дыхание выровнялось. Завьер зашагал быстрее, в кармане сумочка с мотыльком мягко прижималась к бедру. И он подумал, что постепенно отдаляется от Айо, который уже перестал останавливаться при виде знакомых и приветливо с ними заговаривать и просто молча шел мимо пирамид свежего шпината и куч цветов плюмерии с сахарной каемкой; мальчишка разделывал ножом клубок блестящей красной требухи, вынутой из какого-то неведомого животного, какого, даже Завьер не смог определить. Кое-кого он сразу узнавал по характерным повадкам умелых торговцев: расхваливая свой товар, они тряслись всем телом, стучали кулаком по столу, выкрикивали цены и предлагали всем попробовать «все, что на них смотрит». Он чувствовал себя как танцор, после долгого перерыва вновь обнявший бывшую партнершу: они были как старые друзья, которых объединяли почти забытые приятные воспоминания. Все продавцы были трудяги: фермеры, пекари, мясники. Он много лет потратил на то, чтобы установить с ними доверительные отношения, прежде чем в первый раз взять у них самые свежие продукты.
Завьер тихо ахнул: расстояние между торговыми рядами расширилось, плотная стайка женщин рассыпалась влево и вправо – и он оказался в пустом пространстве и почувствовал себя ребенком, так внезапно выскользнувшим из крепких объятий матери, что от неожиданности его зашатало. Как будто выбросило прибоем на берег. Силуэты женских тел мелькнули перед его глазами и исчезли, как угасшие угольки.
Заголосили радиоприемники, но они не смогли перекрыть оркестр, наигрывавший бодрую мелодию.
Он остановился и стал внимательно осматривать выложенную на прилавках еду.
Пусть люди на него пялятся, пусть убедятся, какой у него решительный вид.
Кто-то, конечно, припомнит, как долго он всех игнорировал. Кто-то скажет: ты был нам нужен, но сюда не приходил!
Он проводил пальцем по рулонам зеленой бумаги, в которую заворачивали орехи, попробовал кусочек огромного маисового пудинга из теста, щедро сдобренного кешью, сливками и корицей. Торговцы с надеждой улыбались ему и удрученно обмякали, когда он молча проходил мимо их крутобоких анон[3] и сушеного мяса ящериц. Он остановился у одного прилавка и похвалил спелый имбирь, перец, чеснок, разнообразные смеси специй, даже терку для овощей, после чего быстро ушел, качая головой, к печальному удивлению торговца приправами. Справа от него беззубый чудак громко заулюлюкал элегантной женщине, которая пристально разглядывала желтые цилиндры сливочного масла, похожие на термитник.
– Ты, похоже, очень умная, – сказал старик женщине, разглядывавшей масло. – Напиши мне любовную записку, а?
Айо растворился в рыночной толпе; Завьер больше его не видел. Ну что, понравился им его брат, который так взбодрил торговлю? Он нахмурился, раздраженный этим всплеском жалости к себе.
Мешочек с мотыльком трепыхался в кармане. Он почесал щетину на подбородке. Кому-то следовало позвонить на радиостанцию и сообщить, что радетель – избранник богов, одетый в какие-то лохмотья, сегодня утром отправился в обход; он что, не мог надеть чего-то поприличнее? Эта новость обидит Интиасара, всегда щеголеватого, всегда опрятного и ухоженного. С его стороны это был маленький бунт, но оно того стоило. «Мы щедро платим, – вот что сказал Салмони после того, как призвал его вернуться к себе в ресторан. – Но не настолько щедро, раз ты можешь расстроить Берти!» По крайней мере, старик обладал чувством юмора. При следующей встрече с Интиасаром он, пожалуй, тоже будет называть того Берти.
– Да, радетель! – раздался за его спиной голос.
Он не обернулся; молодые частенько обращались к нему, очень часто – просто на спор. А он не знал, как себя вести, как реагировать на их выпендреж. Но сейчас это было что-то совсем другое. Несколько голосов подхватили крик:
– Радетель! Да, Завьер!
Хихиканье. Аплодисменты. Он кивнул. На душе стало тепло.
– Ты пришел, радетель! Боги, как же мы рады тебя видеть!
Он приветственно помахал рукой. Пальцы сжались в кулак.
Толпа разразилась восторженными криками. Ему сразу же показалось, что все стали приветливо кивать, улыбаться и в знак уважения поднимать стаканы с выпивкой, или фрукт, или мачете. Его ноздри уловили аромат горячего травяного вина и тонкий апельсиновый запах. У него словно гора упала с плеч, более того, его переполняло торжество. Ну, где же Айо, который мог бы разделить с ним это чувство?
Торговцы уже без стеснения громко его зазывали:
– Эй, радетель, подойди к нам!
– Боги милосердные, ну не пихайтесь же вы так! Дайте ему пройти!
Ему стало совсем весело, его опьянило объявшее его облегчение. Шнурок кожаного мешочка выскочил из кармана и свесился до колена, щекоча кожу. Наверное, в кармане дырка – или мотылек его прожег насквозь? Голова шла кругом. Он испытывал огромную благодарность людям. Какая-то женщина пустилась с ним кокетничать:
– Привет, радетель! Погляди на меня! Ты сегодня такой красавчик, как и всегда!
Слегка запыхавшись, он остановился у знакомой палатки. Ему очень нравился мясник, хозяин этой палатки, невысокий желтокожий человек, учивший своих коз медитировать и бездельничавший четыре месяца в году. Завьер смотрел, как он поднял на лебедке живую козу, связав ей четыре острых копытца, и та повисла у него над головой. Это было чистенькое животное – в белых и черных подпалинах, с раздутым животом. Молча, закрыв глаза, она смиренно покачивалась на тросе.
Мясник коснулся его руки.
– Все хорошо, радетель.
Это был не вопрос, поэтому он ничего не сказал.
– Останься, благослови забой!
Завьер кивнул. Он смотрел на морду и сияющие копытца чистенькой козы. Он мог бы начать праздничную трапезу прямо здесь. Купить эту козу, отнести домой, украсить ее тушу веточками специй, погрузив их глубоко до костей и оставить медленно томиться над кострищем всю ночь, а утром проснуться от дымного аромата, который будет струиться в воздухе до самого океана. Но тут требовались любовь и большой труд. А Интиасар и ему подобные не заслуживали жизни этого животного!
Вокруг начали собираться люди. Мясник приманил своих помощников, словно дирижер, рассаживающий по местам музыкантов. Они столпились вокруг: один – с синим керамическим ведром, другой – с веером сверкающих ножей.
Смуглая женщина быстро прошагала мимо, пробормотав «простите»; ее зелено-желтая шелковая юбка развевалась при ходьбе, и голая шелковистая рука случайно чиркнула по плечу Завьера. Его поразила упругость ее мягкой, но в то же время крепкой, почти звериной, кожи и ее широкая, но гибкая талия. Женщина замерла на ходу, бросив взгляд на висевшую козу; перед собой она держала сетчатую сумку, полную голубых крабов, и медленно, точно веером, обмахивалась полой длинной юбки. Он почти отвык смотреть на женщин и на их юбки: одни завязывали их узлом на талии, чтобы ходить по воде в час прилива, другие обматывали вокруг пальцев; по морщинкам на ткани он мог рассказать, чем та или иная женщина была занята весь день.
Завьер насчитал на плече женщины три небольшие папилломы. А она была целиком поглощена подвешенной на тросе козой.
Его рука осторожно ощупала карман, ладонь вспотела, в пальцах запульсировала кровь.
Женщина взглянула на него. Кончик ее розового языка быстро облизал губы. Он опустил ладонь в карман и сжал пальцами красный мешочек с мотыльком.
Самая романтическая трапеза в мире будет приготовлена самым романтичным кулинаром в мире, так? Но чем он может накормить эту женщину с потрясающей кожей, в юбке, туго обнимавшей бедра при ходьбе? Она была такая сочная, что ее соки, казалось, струились по подбородку и шее. И, отведав приготовленные им блюда, она бы задумалась, на что еще были способны его руки и язык. Он вообразил, как она содрогается, лежа под ним; как меж ее грудей выступает испарина, а из полуоткрытого рта вырываются тихие страстные стоны. И он слушал бы, как меняется тембр ее стонов, раздающихся все громче и громче…
Завьер выпустил из пальцев красный мешочек и, вздрогнув, открыл глаза. Уже много лет его тело не ощущало подобного воспарения, столь жаркого желания. Эту самонадеянность ему внушил мотылек: мол, ты заставил весь мир броситься к твоим ногам, ты мог бы стать кем угодно. Его ногти словно превратились в обжигающие круги.
Женщина в зеленом платье отстранилась от него на несколько шагов, словно почувствовала произошедшую в его теле перемену и это ей не понравилось. На мгновение он смутился. Прошу вас, боги, только бы она не обладала даром читать мысли незнакомцев!
В толпе раздались призывы к тишине:
– Тише! Тише! Коза умирает!
Мясник встал у головы козы, что-то шепча ей на ухо, вероятно, прося прощения за то, что ей предстояло умереть. Коза задумчиво слушала, словно оба участвовали в важном совещании.
Мясник взглянул на Завьера, как бы испрашивая его дозволения.
Тот кивнул.
Женщина в зеленом платье закусила губу.
Мясник одним ловким движением вспорол козе горло, отклонившись в сторону. Тугая струя крови брызнула в голубой воздух и, описав дугу, точно попала в стоявшее наготове керамическое ведро. Козий живот содрогнулся. Всякий раз, когда Завьер наблюдал, как этот человек убивает животное, его поражало обилие вытекавшей крови и филигранная точность движений мясника.
– О-о-о-о! – вздохнула толпа.
Мясник чуть опустил мертвое животное и, деловито взрезав шкуру ножом, стал вынимать печень, почки, сердце, потом мозг; вертясь из стороны в сторону, он потел, обступившие его помощники быстро обмывали козью тушу соленой водой, а мясник попеременно орудовал то острыми лязгающими ножами, то острыми короткими, не длиннее перочинного, ножиками, отделяя определенные части туши: красное мясо разных оттенков, голубые кишки, желтый жир, потом хрящи и светлые кости, черные глаза. Один глаз упал на землю и закатился под шаткий разделочный стол, вывалявшись в песке. Шкуру, снятую целиком с козьей туши, мясник отбросил в сторону, и ее тут же подхватил юный помощник: ничего не должно пропасть! Завьер наблюдал, как помощник попятился со своей ношей, – тот невольно напомнил ему краба. Обернувшись, он посмотрел на стоявшую рядом женщину c шелковистой кожей и широкой талией: проведя пальцем от талии вниз до бедра, она на секунду распахнула полу юбки, и под тканью мелькнула кожа. Удивленный, он заметил сияние ее мягкой ониксовой плоти, а потом и набедренный обруч, когда она специально чуть нагнулась, чтобы улучшить ему обзор. Усыпанная драгоценными камушками эластичная лента напомнила ему росистую траву.
Пола юбки вернулась на положенное место. Она не собиралась показывать ему свой набедренный обруч дважды – это было вызывающе. Все, что ей требовалось сейчас сделать, забыв о смраде пролитой козьей крови, лишь ему улыбнуться, явно благословляя на дальнейшие действия. Ее податливость была словно продолжением радушных приветствий рыночной толпы и веселья женщин, увлекших его на этот рынок, а главное, она казалась искуплением красивой смерти козы.
Только улыбка – после демонстрации набедренного обруча. Он не станет ее преследовать – ему сегодня было чем заняться и о чем думать, но он дожидался окончательного приглашения.
Ее мягкие темные губы приоткрылись.
– Идешь, радетель?
У нее был нежный голос – как он и надеялся.
Он откашлялся.
– Да, сестра.
– Мы очень рады.
Она положила ладонь ему на руку. Мягкие пальцы.
– Радетель, я хочу кое-что узнать.
У него сбилось дыхание.
– Слушаю, сестра.
Она улыбнулась:
– Это правда, что ты вынудил свою жену убить себя?
Его захлестнула волна гнева. Он судорожно огляделся вокруг, точно земля была готова разверзнуться и поглотить их обоих, ища глазами кого-то, кто мог бы подтвердить, что он ослышался. Но заметил только удивленные взгляды обступивших его людей. Он медленно повернулся на пятках, изучая выражение лиц. Те, кто стоял ближе всех, могли услышать ее слова и теперь, похоже, ждали его ответа. Наверное, все они долго думали, кто из них задаст ему этот вопрос. И решили подослать к нему эту соблазнительную женщину. Кто выкажет не моральное осуждение, которого он, возможно, заслуживал, и не требование услышать правду, которого опасался, а просто обычное любопытство.
И ведь никто ему ни разу не говорил, что об этом судачили люди – почему Найя пошла к океану и утонула.
Женская рука подергала его за рукав.
– Радетель, так ты мне скажешь?
Он отмахнулся от нее, сам удивившись силе, с какой отшвырнул ее руку. Она запнулась.
– Заткнись и никогда больше не говори о моей жене, поняла меня?
Она поджалась и уже больше не казалась ему нежной, скорее, испуганной. Рассекая толпу зевак, он шагнул к желтолицему мяснику. Если они хотели именно этого, то пусть получают. Громкий выплеск гнева, отчасти показной, немного в духе Дез’ре? Пусть подавятся! Мясник поднял глаза от разделочного стола и застыл от неожиданности над горой красной требухи.
Завьер заговорил – стараясь, чтобы его голос звучал как можно громче:
– Продай мне эту козу, брат. Я уплачу тебе за нее всю кучу денег, что дал мне губернатор Интиасар.
Толпа взорвалась восторгом. Все трубы оркестра издали торжествующий визг. Мясник бухнулся на колени: слава его любимой козе! Слава свадебной трапезе! Люди пели и пританцовывали в такт оркестру. На-на-на-на! Слава-слава-слава!
Празднество уже началось.
Ему было пятнадцать. Шел сильный дождь, он решил срезать путь через пустой рынок, и деревянные прилавки торчали, как обглоданные кости ростбифа, с которых капала вода. Между прилавками стояли две девчонки в сине-белой школьной форме, они крикнули ему: «Эй, мальчик!» Дождевые струйки бежали по его лицу.
Ему больше понравилась ее подружка: обалденная грудь и широкая улыбка. Он дважды был у нее в гостях, да без толку. После этого он и думать забыл о Найе, но спустя несколько месяцев она сама к нему подошла. «Помнишь меня?» – спросила она. У нее были черные-пречерные волосы с отливом и ровные белые зубы.
И он стал видеться с ней практически каждый знойный день на протяжении нескольких недель, незаметно проскальзывая в их дом, когда родители уходили на работу, и наконец осмелился первый раз до нее дотронуться. Его сразили ее светящиеся глаза и ее страсть. Ее вагина напоминала цветочный бутон. И еще у нее были аккуратные, идеальной формы брови.
Найю это не обидело. Она дрыгала ногами в воздухе и призналась, что ей та-а-ак приятно!
Они не лишили друг друга девственности. Они еще слишком юны, подумал он тогда. Не по мнению других мальчишек, а по его мнению. А он привык все делать по-своему.
В то лето ему нравилось вести себя как другие мальчишки: он увязывался за Айо и его приятелями, если они ему позволяли. Пинать коробки в дорожной грязи – два камушка за точный удар, ставить заплаты на видавшее виды дедушкино каноэ. Выуживать омаров из кастрюль, направлять их торчащие клешни на девчонок и следить, кто из них не испугается. При виде Найи он всегда удивлялся. И что ему делать с этой загадкой – девчонкой, которая разрешала ему смотреть на свое нагое тело? Тут было наверняка какое-то особое правило. Он чувствовал, когда она смотрела на него, навострив уши и чего-то ожидая. А он не знал, как поступить правильно, поэтому в отчаянии ее игнорировал.
А потом наступали еще более жаркие дни.
Лена Делзиль была девушкой иного склада. Высокая, с жесткими, точно щетина, волосами, похожая на длинную мышку. С ребрами, торчащими под одеждой. Лена не любила бороться понарошку или болтать о серьезном. Ей нравилось держаться за руки и целоваться, плотно сжав губы. Она перевязывала волосы широкой лентой. Он ходил к ней в гости, и там его угощали тушеными почками со свиными хвостами, и он терпеливо отвечал на вопросы ее отца о своем отце. Девчонки-школьницы пели им песни. Все это было совсем не похоже на юркие руки Найи, трогавшие его все более настойчиво и умело.
«Не по годам зрелая», – говорили старухи про Найю. А ведь она еще даже не носила набедренный обруч.
Все рухнуло в тот день, когда Найя застигла его на городском рынке, где он угощал Лену лимонным пирогом между невинными поцелуями под насмешки торговцев. Боковым зрением он заметил, что кто-то за ним наблюдает, и когда отвлекся от Лены, мельком увидел озадаченную Найю. Боги не спустились с небес, чтобы язвительно освистать его и забить в барабаны, но Найя с окаменевшим лицом развернулась на каблуках и ушла.
Он встретил ее в следующий раз, когда уже считал себя мужчиной. Девятнадцать лет. Важная персона. Ученик Дез’ре. Уставший после шестнадцатичасовой смены. Уже не девственник, но ставший мужчиной не с Леной, а с симпатичной водительницей автобуса, у которой кровь пылала огнем, и она опалила его не раз и не два. Люди сразу узнавали его, когда он шел через город. Незнакомые, глядя на него, бились об заклад, что именно он-то и станет новым радетелем.
Так что он был вполне уверен в себе, чтобы подойти к Найе, когда увидел, как она ловко спрыгнула с заднего сиденья автобуса на остановке между Плежер-гроу и пляжем Карнейдж. Он надеялся, что она уже простила его детские шалости.
– Привет, Найя!
Она внимательно поглядела на него.
Другое лицо. Невинность пропала. Они смотрели друг на друга и издавали невнятные звуки, и где-то внутри у обоих шевельнулось желание, отвлекая их и заглушая слова, которые они хотели произнести. Они ведь когда-то встречались тайком, по темным углам, и сейчас, стоя в открытую, лицом к лицу, на ярком солнце, смущались и казались себе незнакомцами: он – высоченный, она – низкорослая. Когда же они наконец вошли в пустой дом одного из его приятелей, она уже была целиком поглощена романтичными фантазиями, а он боялся ее напугать. Он налил ей дрянного красного вина в найденную на кухне чашку. Ни слова не говоря, она выпила, хотя терпеть не могла алкоголь, и присела на край кровати, поскольку больше сесть было некуда. В душном доме пахло псиной. Оба вспотели от жары, и внутри ее едва слышно билось желание, и собачья шерсть, покрывавшая все поверхности в доме, прилипла к ее голым рукам и к его лицу; и когда он опустил ее на кровать и поцеловал, ему почудилось, что голова сейчас лопнет. Он целовал все ее тело, не зная, что еще с ней делать, пытаясь вернуть давно угасшие нежность и доверительность, но осколки ее сердца торчали у нее из груди и впивались в его кожу.
Он знал, что она родилась с пятью сердцами: одно билось в груди, еще по одному – в запястьях, одно малюсенькое – за левым ухом, и самое крошечное таилось в третьем пальце на ноге. Но, ощутив ее крепкие объятия и исходивший из нее поток энергии, он изумился и задохнулся.
Когда пришел Айо, Завьер обследовал висевшую на тросе козью тушу, с помощью мясника поворачивая ее то в одну сторону, то в другую, все еще пытаясь успокоиться после стычки с тихой шелковистой женщиной. На спине у брата болталась дюжина курочек, истекавших кровью, на боку висела яркая пузатая бутыль.
– Хочешь, чтобы я отвез козу к Му? – Айо одной рукой снял тушу с крюка и сунул под мышку. Увидев злобное нахмуренное лицо Завьера, замер. – Чем ты недоволен?
– Не важно.
– Тебя кто-то обидел, Зав?
– Я же говорю: не важно.
Они молча уставились друг на друга. Айо покрепче зажал под мышкой козу.
Мясник поморщился:
– Я бы мог послать двух парней, чтобы они ее вам доставили, это не проблема.
Айо хохотнул:
– Да я сам в состоянии донести до ресторана Интиасарову козу.
– Замолчи, Айо!
Тот насупился.
– Да нет, правда, что с тобой такое?
– Одна девчонка тут сказала, что он повинен в смерти жены, – брякнул мясник.
Завьер бросил на него свирепый взгляд. Ну почему люди не могут держать язык за зубами?
– Ты бы только посмотрел на эту мерзкую стерву! – продолжал мясник. – От одного ее вида в кровать тянет!
– Какая еще девчонка? Где?
– В платье цвета зеленого лайма! – заметил наблюдательный мясник.
– Забудь об этом, Айо!
Айо громко всосал воздух через зубы, швырнул козью тушу на окровавленный стол, пропустив мимо ушей приглушенное проклятье желтолицего торговца, и нырнул в палатку мясника, строгим жестом приглашая Завьера за собой.
Завьер со вздохом повиновался. Айо весь этот год был терпелив и добр к нему.
Стоя за брезентовой стенкой в окружении ведер с красной жижей и требухой, Айо внимательно осмотрел его ноги.
– Что? – вполголоса спросил Завьер.
Связка мертвых курочек на спине у Айо затряслась.
– У меня есть женщина, – сообщил старший брат.
– Я рад за тебя! – с удивлением произнес Завьер.
Это и впрямь стало хорошим известием. У Айо был неудачный брак.
Глаза Айо нервно забегали, но потом он уставился прямо на Завьера.
– Да. Эта женщина… – Он чуть улыбнулся. – Я уже староват, чтобы сходить с ума из-за женщин. Сам знаешь. Но эта… – Он помотал головой, выражая этим движением одновременно смущение и удовольствие.
Завьер усмехнулся и хлопнул брата по спине. Весь его гнев улетучился. Они затрясли головами, их лица просияли. Курочки за спиной у Айо тоже затряслись. Давно у него не было так хорошо на душе. Айо всем своим видом показывал, что уверен в своих чувствах.
– И когда ты приведешь ее в дом?
– Не сейчас.
– Пропустим по стаканчику после того, как уляжется вся эта свадебная кутерьма.
Айо схватил его за плечо – больно! Завьер попытался было вырваться, но стальные пальцы брата крепко впились ему в кожу. Айо медленно заговорил, словно изучал каждое произнесенное слово:
– Я знаю эту женщину вот уже несколько месяцев и все думаю: почему я не привожу ее в семью? Сначала я думаю о тебе, потом о Чсе. Но о себе никогда. – Он кивнул своим мыслям и сильнее сжал его плечо. Завьер поморщился. Но Айо, похоже, этого не заметил. – Моя женщина озабочена. Она, знаешь ли, сильная. Но она думает, что, может быть, я не готов к ней, хотя я с ней не согласен. Потому мне и приходится спрашивать у себя самого: что же делать?
Казалось, их разговор слышат все на рынке. Вокруг них сгустился запах мертвых животных.
– От тебя несет, Зав.
Завьер недоуменно нахмурился, обидевшись.
– Я… дурно пахну?
– Нет, нет, не в этом смысле. Я хочу сказать, что от тебя разит печалью, Зав. Я не могу подпустить к тебе людей. Что с тобой такое?
От клокотавшего в его душе гнева белый брезент палатки заходил ходуном у них над головой. Завьер смутился: неужели он дал повод неправильно истолковать его состояние, и кому – Айо!
– Ну а чего ты от меня ждал? В этот день ровно год назад умерла Найя! – Он повысил голос. – А тут еще эта женщина заговорила про самоубийство. Люди считают, что я виноват? Это же был несчастный случай, Айо!
– Да, Зав. И мы скорбим вместе с тобой. Это очень-очень печально. – Айо разжал пальцы. Он снова подобрел. Может, он всегда был добрым, даже в минуты гнева, даже по-женски проявляя нежность. – Но ты сегодня печален точно так же, как и год назад.
Хотя как он мог быть по-настоящему добрым и при этом говорить такие глупости?
– Но почему ты так безутешно скорбишь по женщине, которую никогда не любил?
Завьер открыл рот и сразу закрыл. Он почувствовал себя полным дураком из-за того, что выдал себя.
– В тот день, когда Найя ушла, мы все знали, куда она отправилась. Но ты целых два дня ничего не замечал, Завьер. Ты торчал у себя на кухне. Ты ведь это понимаешь, правда?
– Я был занят.
– Но ведь все, кроме тебя, знали, что у нее есть мужчина. Ладно, никакой мужчина не признается себе в том, что его жена шалит на стороне, даже если он ее не любит, но она вернулась и сама тебе все рассказала. И чем же ты ей после этого обязан?
Он пытался выбрать из роя сумбурных мыслей в голове точные слова. Что он не знал, как все подружки его возненавидели или как ее отец умолял не выходить за него. Она рассказала ему об этом много лет спустя, не просто рассказала, а выкрикнула в лицо…
Айо качал головой.
– И пусть ее призрак является ее мужчине! Зачем тебе такая забота? Ты все еще не успокоился. Ведь так?
Завьер ощутил аромат мотылька в кармане, словно им пропиталось все тело и этот едкий запах перекрывал смрад крови в ведрах. У него слегка болела голова, волна боли началась в левой глазнице. Он присел на табуретку рядом с горкой коровьих и козьих зобных желез.
– Отнеси козу Му, прошу тебя, Айо.
– Ты должен объяснять это мне, брат. Хоть кому-то.
– Я тебя очень прошу.
Он отвернулся, услышал, как вздохнул Айо и вышел из палатки. Тронул записную книжку в сумке.
Он всю жизнь приносил ей одни печали.
Найя пропадала в течение двух недель. Ни взятки полицейским, ни циркулировавшие по острову слухи не давали ни намека на то, куда она делась. Он только дивился: как она ушла, так ни слуху ни духу – а она ведь была женой радетеля. Может быть, сбежала тайком на одном из торговых кораблей. Иногда местные так делали, но он не мог поверить, что она на это решилась.
И в один прекрасный день она вернулась, когда он, стоя в саду, думал о ней. Он смотрел на лягушек в пруду и на серых птиц в небе.
Услышав голос за спиной, он резко качнулся назад.
– Завьер!
Ни у одной живой души не было такого поэтичного голоса.
– Да!
– Это Найя!
– Да. – У него разболелась голова.
– Это же я.
– Знаю.
Молчание. Потом ее голос:
– Ты послал за мной полицию.
– Все хорошо?
Ему хотелось еще что-нибудь сказать, но он не смог.
– Нет.
Он привалился к истекавшему древесным соком стволу и стал глядеть на детишек, что играли на песке внизу под скалой. Он боялся обернуться. У него возникла нелепая мысль, что, если он обернется, она исчезнет. И в повисшей тишине он подумал, что именно так и случится.
– Я не вернусь, Зав.
– Знаю.
И вдруг ему почудилось, что он и впрямь это знал.
Она заплакала.
– Ты даже не посмотришь на меня?
– Что ты хочешь, чтобы я сказал?
Его голос звучал холодно, и Завьеру не понравилось даже его звучание.
– Что-нибудь! – В ее голосе слышалось разочарование, но он не знал, о чем она говорит или что ей нужно, отчего почувствовал себя дураком и ему стало очень грустно. – Что-нибудь! Завьер! Я ухожу от тебя!
Он ждал. Потом раздался крик: «Найя!» Голос прозвучал не громче, чем вздох после смешка, но он отчетливо услышал ее имя и понял, что это значит. Он услыхал ее шепот: ухожу, ухожу, ухожу! – точно порыв ветра, свистящего сквозь пустую ракушку.
– И к кому ты уходишь, Найя?
– Ни к кому, – ответила она. А потом ее словно подхватил порыв свистящего сквозь ракушку ветра. – К тому, кто любит меня, кто заботится обо мне, для кого я в жизни на первом месте. Ты же знаешь, каково мне было все эти годы, ведь я понимала, что ты меня не выбрал?
– Но… – Он уже ничего не понимал. Она была явно не в себе. – Я же выбрал тебя!
Она обхватила его сзади обеими руками. Прижалась к нему жарким телом. Он поразился, насколько это тело показалось ему незнакомым.
– Умоляю тебя, Зав. Скажи мне правду, когда я спрошу. Даже если эта правда тебя обожжет. Умоляю тебя.
Он чувствовал, как она прижалась носом и губами к его позвоночнику.
– Да, да, – ответил он, ощущая сковавший его ужас и ощущая, как неумолимо надвигается нечто, что даст ответы на все вопросы. – Да!
– Я не знаю, что ты называешь любовью. Но что бы ты ни понимал под этим словом, Завьер, все эти годы… Ты когда-нибудь любил меня?
– Найя!
– Ты знаешь, что я имею в виду, Завьер!
Она рыдала. Он знал.
– Нет, – произнес он.
Он женился на ней, потому что ей этого хотелось больше всего на свете. А любил он Анис Латибодар.