В детстве его любили безоглядно. Мама – она, конечно, была иной, менее демонстративной: нежной, тёплой и задумчивой. Приходила обычно поздно – после дневных лекций и вечерней работы; а он, затаив дыхание, подолгу ждал её поцелуя перед сном. Особенно страдал, когда она очень уж задерживалась, гораздо позднее уразумев, что радоваться вообще-то надо было: значит, какая-никакая личная жизнь у неё, как видно, была. А тогда он лежал на своей привычной раскладушке и с бессознательным страхом брошенности рассматривал лепнину на потолке, в которой ему виделись кошмарные чудища и иные потенциально зловещие обидчики. А мама всё не шла.
Иногда он просился к бабушке, ложившейся здесь же, на легендарном пятиспальном диване, в их большущей, в 40 с лишним квадратных метров «гостиной». В прежние, доисторические, по его понятиям, годы это была действительно гостиная, а теперь она служила им и спальней, и столовой, поскольку была единственной из десяти комнат, благосклонно оставленной когда-то семье вошедшими в город красноармейцами. Большое, с пятью взрослыми дочерьми аристократическое семейство прадеда получило сей объедок своей «антинародной» собственности в обмен на то, что прабабушка, человек, как рассказывали, ещё более волевой и решительный, чем бабушка, отдала сразу, «не чинясь», красному командиру Коле – семейные драгоценности и столовое серебро. Коля, вскоре, однако, зачастит в прабабушкин дом. Но совсем не за теми драгоценностями – их больше не оставалось. Он влюбится в одну из пяти дочерей семейства (в его, Лёши, бабушку), женится на ней. Но потом с чего-то затоскует, запьёт. И помрёт от пьянства и туберкулёза. «Вот такие непутёвые мужики к нам и липнут», – любила повторять бабушка, временами вдаваясь в «доисторические» воспоминания.
Если же в те одинокие вечера у бабушки бывало хорошее настроение, то она в ответ на его сдержанные, застенчивые детские мольбы о тепле и ласке гостеприимно откидывала собственноручно простёганое одеяло, и он тихонько вжимался в пышные складки бабушкиной ночной рубашки. И засыпал – в любви и безопасности. Но порой бабушка напускала на себя суровость (и это к нему-то!), говоря, как ему теперь уже думалось, заученную то ли из катехизиса, то ли из кодекса строителя коммунизма фразу: «Большой мальчик должен спать один». И тогда он, неутешный в своей одинокости, продолжал бесконечно пялиться на ненавистный потолок с чудищами. Пока, наконец, над ним, полусонным, но стоически не засыпающим, не склонялось мамино лицо со словами: «Лёшичка, милый, что же ты не спишь? Ну, задержалась я, прости…» – и холодок в сердце таял, а тело наполнялось счастьем.
Наверное, в эти минуты он впервые начал ощущать своё тело. Но чужое, девчоночье, увидит – во всей, что называется, красе – скоро и неожидаемо.