Попал под град.
Покинул стольный град.
Вагон сидячий с головы состава.
И кто-то с грязной головою справа
В стекло уткнулся, извергая храп.
А ночь была светла.
В слюду стекла
Впечатывались молнии, как стрелы.
На мокрой куртке молнию заело,
Вода уже за шиворот текла,
Но поезд, перехваченный теченьем,
Уже добрался к месту назначенья.
Был город тесен, как родимый дом.
Он, в рамки будней втиснувшись с трудом,
Не пикнув, миновал металл-искатель,
Потом придя домой и сняв штаны,
Он лёг в кровать,
И будничные сны
Смотрел без смс и регистраций.
На рынке топчется неловко,
Как мамкой посланный пацан,
Февраль – неряха, грязнокровка,
Раскрыв с товаром чемодан.
Нелепый, рослый, тонкокостный,
С чернильной синею слезой,
Подросток этот високосный —
Он здесь впервые, он чужой.
А я здесь свой, я местный житель.
Пройдусь, взгляну на чемодан…
«Есть лишний день, – кричит, – возьмите!
Совсем недорого отдам!»
я у любви в долгу
места нет пустоте
тараканьё в мозгу
бабочки в животе
небо раздалось вширь
сердце упало ниц
уши полны лапши
руки полны синиц
очередь добрых утр
жизни хромой кульбит
я как страшила мудр
я как дурак набит
много для одного
хватит делить пора
но у тебя полно
и своего добра
в городе провинциальном
в нашем возможно в любом
многоэтажные спальни
в лес утыкаются лбом
памятник старой победы
карканье вечный покой
труп стадиона торпедо
(т) ленин с простертой рукой
окна покрытые пылью
в раме стекло дребезжит
плиты поросшие былью
крыши овраг гаражи
крикнешь усталое эхо
губы боится разжать
может и стоит уехать
только куда уезжать
Вот, мальчику наскучила игра —
И он уходит прочь, оставив мелочь,
И застывает в космосе двора,
Не представляя, что же дальше делать.
Так после лета достаёшь пальто —
И чувствуешь, что плечи узковаты,
Размер не тот и качество не то,
И странно, что носил его когда-то.
Так чешется под кожей у змеи,
Сбегающей из чешуи вчерашней,
Так режутся дома из-под земли,
Которая всегда служила пашней.
Мал потолок, и спят на дне квартир
Запаянные в капсулы надежды,
Когда ты изменяешься, а мир
Вокруг тебя – такой же, как и прежде.
Врастая в грунт кредитов и квартир,
Ложась на дно районов многоспальных,
Мы создаем малометражный мир
Настольных пятен, надписей наскальных.
Насыщенный досуг, насущный хлеб.
В конце тоннеля – свет настольной лампы.
Теряясь в вышине, опоры ЛЭП
Несут равнину неба, как атланты.
Не жалко дни, как серые листки,
Срывать с дешевой календарной кроны.
Не страшно плыть в течении реки
В тоске провинциального перрона.
Но вынырнешь – а ночь так молода!
Висит звезда – холодный света сгусток.
Высоковольтный ветер в проводах.
И пусто, и светло.
Светло и пусто.
Примеришь осень – и для лета умер ты:
Становятся длиннее платья, сумерки,
И списки дел, и ленты новостей.
Каким-то лицам с лицами суконными
Деревья платят золотыми кронами
За летний жар и бурелом страстей.
И солнце улыбается растерянно,
И всё, что летом второпях посеяно,
Взойдёт нескоро из земных тисков.
Деревья платят самодельным золотом,
И голова осенняя прополота
От летних сорняков и пустяков.
Свалился снег – на ползимы вперёд,
Засыпал окна непроглядным светом.
И свежий след владельца выдаёт,
И контуры являют суть предметов.
По оттиску синичьего креста
Узнаешь птицу, щурясь близоруко.
Так нота на безмолвии листа
Даёт не звук, но очертанье звука.
Это свежее чувство
подаренных кем-то цветов,
заключённых в слюду
и прерывистый скрип целлофана,
погружённых в прозрачные стены
пустого стакана,
окружённых заботой и блеском
стеклянных оков.
Неизбежная жалость
достигнутой кем-то мечты,
иллюзорность владения счастьем
теперь и отныне.
Это нежное чувство —
тебе подарили цветы —
заменяется медленной смертью
в стеклянном графине.
Движенье губ рождает строчку букв,
Таких знакомых для произношенья.
Что в имени моем? Оно продукт
Чужих речей, и словно отраженье —
В холодном зазеркалье – теплых рук,
К объекту не имеет отношенья.
Кто я такой? Я склеен из других,
Сказавших обо мне хотя бы фразу.