Обстоятельства речи - читать онлайн

Липнет к гортани солёный язык.

Соль по щекам в пресность рек Вавилона.

Щебет пичуг. Захлебнувшийся крик.

Затхлость теплушки. Стон перегона.

Неугомонный светляк табака

ходит по кругу свободы острога.

Смерть за плечом так щекотно близка,

словно дыханье предсмертное бога.

Алым по белому жизни следы.

Чёрным по алому память и мука.

Так и живём от беды до беды —

морок, морока, разруха, разлука.

Так и сидим над теченьем воды.

Год проплывёт с номерком на запястье.

Красным по чёрному вспышка звезды.

Белым по красному проблески счастья.

2011

Поэзия друзей таких несхожих,

такая разная, а всё-таки одна,

как стон души в каликах перехожих,

как мужество испить своё до дна.

С закушенной губы взлетает голос

туда, где точкой исчезает взгляд

и над мечом дрожит прозрачный волос,

и звёзды нам ещё благоволят.

Две книги, две судьбы, два откровенья,

два мира, две мольбы, молитвы две

сливаются в одном прикосновенье

к седой и невесомой синеве.

Две женщины, две боли, два прощенья,

два испытанья смертных на разрыв,

две памяти, две музы, два свеченья,

две нежности, двух родников разлив,

две тайны, две свечи и два причастья,

две тишины, два хора, два пути.

И это несказуемое счастье

из слов миры поэзии плести.

2012

Напролёт, как навылет, навзлёт,

тьма прошила шуршание света.

Всё проходит и это пройдёт.

Всё пройдёт и останется это.

Ночь заварена крепко, как чай,

настоялась на тянущей боли,

так тяни по глотку и встречай

первый луч на кристаллике соли

этой самой земной, горевой,

не теряющей силы солёной.

Губ касается след плачевой,

тени бродят по стенке белёной,

дышит вечность в слепое окно,

петухи в сновиденьях летают

и чаинка ложится на дно,

а другая чаинка всплывает.

2012

День, месяц, год истаивают тихо,

просохнет след – в ладонях пустота,

и памяти шалавая шутиха

шипит, и остывает суета,

и скоро дневи не достанет злобы,

и станешь намывать в поту её,

как золото, пусть никудышней пробы,

по крошке в оправдание своё,

и со стола в ладонь слова сметая —

не съесть, так покормить певучих птах —

услышишь, как смеётся запятая

над пустотой. Еже писах, писах.

2012

И как ни извлекай из тишины звучанье,

как ни гоняй перо по целине листа,

как ни колдуй, а прорастёт молчанье

и осенит его безмолвно высота.

И дышит тишина, беззвучно с губ слетая,

и призраком строки струится молча свет

туда, где тихо спит улиты запятая,

а строчки нет и нет, и точки нет и нет.

Лишь в ракушках витых хтонические слитки

из вечности ползут, как многоточий нить,

и кажется, пока нас узнают улитки,

ещё дано слова в строку соединить.

2012

Невзрачной рыбки запах огуречный

весною петербургской скоротечной

витает в серебристом кураже

и память задыхается счастли́во

прохладным ветром с Финского залива,

куда приду – конечно, е.б.ж.

Б.ж., б.ж. – какие к чёрту если,

когда года покойные воскресли,

как мать, что появляется во сне —

лишь руку протяни… Не тут-то было —

что было, между пальцами уплыло,

а не было, достанется не мне.

Да и не жаль. Я закурю на Стрелке.

Шипит звезда хабариком в тарелке

сырого неба. Бог устал творить.

В Неву вползают ладожские льдины.

Узлы на памяти зудят, но всё едино

не развязать связующую нить.

Что будет, е.б.ж.? Где та гадалка,

которой нагадать судьбу не жалко,

как меч над головой на волоске,

и прочитать в сплетениях невнятных

руки или в слепых кофейных пятнах

когда порвётся жилка на виске?

Да ничего не будет – будет то же,

что было, но на было непохоже,

уж ты не тот, и музыка не та,

и только голос в трубке телефонной

и свет, во мгле дрожащий заоконной,

и на столе нетронутость листа.

Орёл и решка, правда и обманка,

и серебрится корюшка-бананка,

в рот не попало – по усам текло.

Катает в пальцах бог седую глину,

затёкшую почёсывает спину

и мошкара колотится в стекло.

И, е.б.ж., ещё сыграю в прятки

со смертью, убегая без оглядки

в прозрачный запах призрачной весны,

где белой ночи завязь серебрится

и жизнь с ладони склёвывает птица

ещё без привкуса печали и вины.

2012

Нашепчут небеса, накаркают вороны,

смешает карты петушиный крик,

сквозь толщу времени качнувшегося óно

мелькнёт загадкой будущего блик,

рассветный луч, кровавый взгляд заката,

как сорок лет назад и сорок сороков.

Я виноват, судьба ли виновата?

Навылет в дурака. Игра без дураков.

Капустницы крыло под тополиным пухом.

Мелькание ночниц в мерцаньи фонаря.

Усталый бог прильнул к Земле оглохшим слухом,

ловя оcколки слов земного словаря.

И всё, что напоёт, наплачет, набормочет

прозренье слепоты текущих в небо глаз,

впитает в хриплый крик полубезумный кочет,

на соляном песке обозначая нас.

К основе сна прильнул утóк луча летучий

и несказáнных слов прозрачна филигрань,

и жизни этой миг такой счастливый случай,

что жалко спать и жаль вставать в такую рань.

2012

Нежна на крыльях бабочки пыльца,

по-летнему насвистывает птица

и отражённый небом свет лица

на белизне декабрьской серебрится.

В начале марта с мокрого крыльца

казалось, что декабрь – небылица,

но ласковым зверьком к рукам ловца

он ластится, где греется синица.

На деке белка шевелит хвостом,

заигрывая издали с котом,

и не найти от вечности отмычки.

На торте свечки оживут от спички —

смеясь, задуть и жить не по привычке,

а в первый раз. Всё прочее – потом.

2012

Вот вечер пятого числа

к рассвету льнёт числа шестого.

И ночь прошла, и жизнь прошла,

и след растаял прожитóго.

Но рук не отвести от рук

и губ от губ, и взгляд от взгляда.

Небесный лес роняет звук

в мелодию немого сада.

И чудо звёздного следа

летит в ладони дуралею.

К тому, что это навсегда,

ещё привыкнуть я не смею.

2012

Серебряное скерцо капели с хмурых крыш.

Захламленного неба подслеповатый свет.

На перекрёстке памяти растерянно стоишь

и заметает временем следы бредущих лет.

По переулкам памяти скитаются ветрá.

Плутает закоулками дворов щербатых бред.

Тенями заполошными бессонные вчера

в фонарных бликах мечутся, судьбы теряя след.

Катает крошки прошлого в беззубых дёснах мышь.

В потёмках шкафа мается забытого скелет.

И ни кота, ни шила ты в мешке не утаишь

и зá семь бед наделанных пора держать ответ.

Отбросишь страхи глупые и шелуху словес,

шагнёшь к суда последнего скрещению дорог —

тебе навстречу явится последним из чудес

твой нежный и единственный зеленоглазый бог.

2013

Унылые гаммы кухонного крана,

оконных петель заполуночный скрип,

шаг влево, шаг вправо – стреляет охрана

и в глотке у времени пенится хрип.

На грабли всё тех же ответов вопросы

опять наступают ногою босой,

и все наши правды то кривы, то косы,

и кости хрустят под тупою косой.

Воздушные лики, чугунные лица,

молитвенный шёпот, воинственный вой,

паренье и топот, кулак и десница…

От Каина с Авелем вечно впервой

всё будет, как до́лжно, пускай и иначе,

и жизнь эта смертная неумолима.

С дыханья собьюсь и от счастья заплачу,

и с губ не слизну твоих слёз, Диотима.

2014

Дни протяжны, как вздох в тишине,

как мгновенье в свободном полёте,

как броженье в домашнем вине,

как вселенная в крошечной йоте.

Дни протяжны, а жизнь коротка,

как в любви перед смертью признанье,

не поймаешь звезду-светлячка,

загадать не успеешь желанье,

не поймёшь, что зачем и к чему,

не найдёшь вожделенного смысла,

загадаешь загадку уму,

а она без ответа повисла.

Ворожит листопад круглый год,

катит шарики в вечности лузу.

И щекочет всю ночь напролёт

щёку шёпотом спящая муза.

2016

Уже поняв, что дело швах,

зерно, катаясь в жерновах,

надеется на что-то,

но превращается в муку,

что струйкой тянется к мешку

горячей с эшафота.

Ещё не кончен страшный бал,

ещё пирует каннибал,

жрёт человечье мясо,

дымит «Герцеговина флор»,

высасывает мозг террор,

трёт пальцы о лампасы.

Всё просто, будто дважды два,

и ветер вертит жернова

от века и до века,

и ни жива и ни мертва

душа ворочает слова,

бессмертная калека.

Потом устроим карнавал,

напьёмся в усмерть, наповал,

зальём картуз на воре

и будем плакать и плясать,

и мозги пятернёй чесать

в кривом от боли горе.

Потом, немного протрезвев,

переведём тоску в напев,

чтоб сны не омрачала,

и станем жить да поживать,

жирок на душах наживать.

И всё начнём сначала.

2016

Свинец слоится над Санкт-Ленинградом

и проливается сквозь белизну ночей.

Сквозь тину лет тянусь осипшим взглядом

к забытой памяти, что кажется ничьей.

И прежде чем в заоблачные нети

нырнуть, отбросив тело в тень травы,

вплываю корюшкой в невидимые сети

воспоминаний под мотив Невы

на клавишах истёртых парапета.

Немая память учится словам

по букварю полночного рассвета,

по время измоловшим жерновам,

и говорит, самой себе не веря,

нащупывая душу шепотком,

стучится в заколоченные двери,

идёт по битым стёклам босиком,

сверяет время по теням белесым,

по краске запоздалого стыда

пред теми, кто ушёл небесным лесом

за тайною нездешнего суда.

Давно уже не дом, а домовина.

Кровь под ногтями у Пяти Углов.

Увенчанная ангелом дубина.

Стенания рассохшихся полов.

Перебираю памяти наследство

и тянутся в ночи́ из-за плеча

то золотуха золотого детства,

то счастье, то улыбка палача,

то под подушкой благо корки хлеба,

то ор осатанелый воронья,

то белой ночью стынущее небо —

единственная родина моя.

Серафимовой арфы поющая плоть.

Серафимовых труб грозовые стенанья.

И под солью земною чернеет ломóть

жизни в знаках немых препинанья.

Ни смириться, ни выплакать, ни превозмочь,

ни смолчать, ни забыть, ни забыться.

Утекает закат в гефсиманскую ночь,

бьёт крылом шестикрылая птица.

И не верят слезам ни господь, ни Москва.

Боль пронзительна, как запятая.

Но чисты и прозрачны струятся слова,

с языка за спасеньем слетая,

улетая в пространства небес и страниц

из глухой духоты перебранок.

Заполуночный шелест бессонных ночниц.

Птица Синяя – птаха-подранок.

2016

И в собственной стране мы иностранцы.

То бес в ребро, то времени в обрез.

Нет времени на медленные танцы,

перо торопит пьяненький Велéс.

Скрипит перо и строчкой рвёт бумагу

порочный круг не в силах разорвать.

Стремишься ввысь, а тянешься к оврагу,

где время наготове убивать.

А тишина стоит, не шелохнётся,

глядит на пятипалую сирень

и звёздочка дрожит на дне колодца,

и ёжится ознобливо шагрень.

Спит Афродита на плече Ареса,

любовь с войной не размыкают рук,

Амур – шалун, мальчишечка, повеса

серебряный натягивает лук.

Нам день теперь за пять и эта мука

счастливая да не оставит нас,

пока слова мерцают тенью звука

и не дают ослепнуть блеску глаз.

Иная жизнь и мы в ней иностранцы,

поём на позабытом языке.

Нет времени на медленные танцы

на времени звенящем оселке.

2016

Дождь подбирался медленно и душно,

стихал, немея, птичий пересвист,

качался одуванчик простодушно

взывал о слове неба серый лист.

Гусиное перо в траве лежало,

далёкий гром казался шепотком,

шмели и пчёлы втягивали жала,

мальчишки веселились босиком.

Луч света бился в матовом опале,

дыханье прерывалось, грудь тесня,

и дерево смотрело на меня,

и мы без слов друг друга понимали.

2016

Не доверяя заметок припаркам,

прописям строк на измятой странице,

память, шатайся заброшенным парком

возле разрушенной старой больницы.

В запахе сырости неуловимо

осень витает забытого года,

сквозь желтизну проступает незримо

зелени первой слепая свобода.

Шорох шагов отзывается эхом

бега беспечного жизни навстречу,

вдохом навзрыд, задохнувшимся смехом,

неразличимостью сбивчивой речи.

Выцвело фото, растаяли лица.

Осень цветёт шелестящим забвеньем.

День уходящий тéплится, длится

света и тени переплетеньем.

Медленный блик позабытого слова.

Тенью бесплотной случайный прохожий.

Сон птицелова. Дуда крысолова.

Твой силуэт, на тебя не похожий.

2016

Давно забытого поэта

давно забытые стихи —

в них украшают прелесть лета

веночки милой чепухи,

любовь и кровь, и осень – просинь,

и непременная тоска…

Он до оскомины несносен.

Но вдруг откроется строка

скупым цветком чертополоха,

колючкой с ярким хохолком

и в строчке этой вся эпоха,

вся боль и страсть одним мазком,

весь мир в одной короткой строчке,

вся жизнь до капельки, до точки —

в неё, а прочее пустяк.

А звали как?

Да… звали как?

Слово медленнее полёта пуха,

вьётся в воздухе, не достигая слуха,

оседает потёками слов на листе.

Потирает лапами сытое брюхо

и жужжит забвенья зелёная муха —

бронхиальная астма в помятом альте.

Мир не скажет тебе – хорошо ли, плохо.

На дворе чёрт знает, какая эпоха.

Как ни кинь, то сума, то тюрьма, то бедлам.

Слово тихо тéплится в складках вздоха

гениальной глупостью скомороха.

Время после рассудит, что хлам, что храм.

А пока молчит, как премудрая рыба

неизвестно какой породы-пошиба —

карасишка, кит ли времени óно,

изнутри не видно, наружу нет хода

и с тобою только твоя свобода

возноситься духом, хоть ты не Иона.

Так царапай прилежно, поэт, бумагу

по пути в никуда, к забытья оврагу,

в неизвестность, прочь от шума и взгляда —

отпоют ветра в три пальца, отсвищут.

Может статься, когда-то тебя отыщут

те, кто знает – мёртвому больше надо.

2016, 2017

За всё заплачено. Живи себе на сдачу,

корми синиц, забудь о журавлях

и Синей Птице, не лови удачу,

спи у ТВ, томись в госпиталях.

Ни дна тебе ещё и ни покрышки —

лишь памяти недрёманой конвой

таращит глаз с просевшей в землю вышки.

Скажи спасибо, что пока живой.

И мама моет, моет, моет раму…

На сколько снов ей хватит этих рам?

И мёртвые во сне не имут сраму,

а срам дневной забыл про всякий срам.

Всё так, всё так и никуда не деться

от времени, от боли, от себя.

И ворошу воспоминанья детства,

заусенцы мгновений теребя.

Перебираю молодости метки,

перебиваю горечь стопарём.

Есть рукава да не вернёшь жилетки.

Запьём печаль и тихо запоём.

Озябший бог подсядет виновато,

штрафную примет, спросит закурить

и скажет: «Хорошо сидим, ребята.

А не слабó ещё творцу налить?».

Ночь на троих продлится до утра.

Он знает всё. Он не играет в кости:

«Придёт пора – я позову вас в гости.

Да не спешите – нынче не пора».

Отговорит, отплачет, отпоёт…

Откуда это от таинственно берётся?

Зачем оно? Пускай себе живёт

щегол на дне небесного колодца.

Пускай живёт, не думая о дне,

когда в лесу небесном растворится…

Но отчего в строке трепещет не —

снежинка летом, на мели плотвица?

Дамоклов меч. Далёкая звезда.

На камне не оттиснутая дата.

Аукнет не, ему ответит да

лучом рассветным в зареве заката.

Журавль в руке. Синица в небесах.

И к слову льнёт мерцающее слово,

к строке строка. Еже писах, писах.

И не стареет времени обнова.

Год грибной и плутоватый.

Лет шальная череда.

Век на времени распятый.

Сказки. Бредни. Лабуда.

Мы бредём. Скрипят колени,

но душа не знает лет,

из мешка тоски и лени

тянет звёздный свой билет

и живёт, поёт, страдает

счастью молится и пьёт,

не спивается и знает,

для чего она живёт.

Ты обнимешься с гитарой

так безгрешно и грешно,

«Два топорика – не старый» —

подмигнёт рассвет в окно.

Улыбнёшься, струны тронешь

словно пёрышки щегла,

в небо песенку уронишь,

чтобы новая пришла.

2014—2017

В Петах-Тикве вовсю зацвела

и пугает жарою природа.

Смыться в Питер, пройтись до угла,

пусть целует Мороз-воевода.

Здесь в апреле пурга замела,

непогода, ворчат, непогода.

Ой, не надо, не надо тепла —

я о снеге мечтала полгода.

Пусть кружúт могендóвидопад

и в ладони ложатся снежинки,

и сверкают прохладные льдинки,

и не верится, словно в картинке

под небесные ритмы токкат

яблок хрусткий дрожит аромат.

2017

Что, бедный Йорик, о былом грустить,

себя мороча глупостью напрасной?

Нить Ариадны и связующая нить

переплелись с ушедшей в землю красной.

Язык с губами съела немота,

слепых глазниц открытые забрала,

между висками бродит глухота,

сбивая с нот мелодии хорала.

И в раковине черепа гудит,

не умолкая, вольное пространство,

аукается с небом трилобит

на языке эйнштейнова шаманства.

К ней ухо приложу, прижмусь щекой

к твоей щеке и, вслушиваясь в годы,

в потоке звуков различу покой

распятой на созвездиях свободы.

2017

Ночные каштаны стучат по земле —

два ёжика держат коричневый шарик.

Луны отражение в спящем стекле.

В дремоте висящий бумажный фонарик.

Игра притяженья и крыльев из плеч.

Над пропастью зыбка. Фантазии зыбки.

Дыханье неслышно и шёпотна речь.

Последних комариков хрупкие скрипки.

Как будто на свете ни крови, ни зла.

И Ева хлопочет, на стол накрывает,

бутылку Адам достаёт для стола

и в камушки Каин и Авель играют.

2017

Из приоткрытого окошка,

где за стеклом таращит кошка

зелёный глаз на белый свет,

плывёт на улицу лениво

сквозь бормотанье водослива

забытой музыки привет

и тает в грусти листопада,

как тает в темнота лампада,

когда в ней капли масла нет.

Так мать во сне протянет руки

и скроется в слепой разлуке,

где растворится её след.

Откуда песенка на русском

в немецком переулке узком

(похож на питерский, но нет)?

На подоконнике геранька,

облезлый pummel – ванька-встанька,

скучающий в шкафу скелет.

Хозяйка выглянет, зевая.

Она почти что как живая

и даже скажет guten Tag.

А я расслышу Добрый вечер

в колоколов гудящих вече

как призрак прошлого и знак

того, что время обратимо

и память не проходит мимо

теней, встающих во плоти,

и музыкант в тени берёзы

играет тот же вальс, и слёзы,

и слóва не произнести.

И растворяюсь в старом фото —

там женщина у поворота,

расплывчаты углы теней,

к Неве спускаются ступени,

на шляпе пляшет óтсвет тени,

и зелень глаз из-под полей.

Из приоткрытого окошка

мурлычет по-немецки кошка

и музыка иных времён —

письмо, что носит почтальон

с размытым адресом на русском

в осеннем переулке узком.

2017

Слева, справа…

Где лево, где право?

Сквозь рассвет прорастает закат.

Сладкой ягодой зреет отрава.

Умный нем, а дурак языкат.

Вертухаево семя сквозь годы

пробивается нежным ростком,

матереет – и призрак свободы

под прицелом бредёт босиком.

Бухнет небо забористым бредом.

Пахнет кровью земная шагрень.

День за днём отправляется следом

в никуда под протяжный трень-брень.

Жизнь за жизнью, судьба за судьбою,

за душою душа. Краток срок.

Ворожбою, молитвой, мольбою,

сновидений глухой говорок.

Вохра пьяная травит о бабах,

делят мир паханы и цари.

В подконвойных дыханиях слабых

пробивается проблеск зари.

И, спасаясь от рая и ада,

потеряв ариаднину нить,

по лучу изумрудному взгляда

к сладкой соли земной восходить.

Гроза собиралась, да не собралáсь.

Глаза просыхали, ещё не заплакав.

Осипнут пророки, сквозь время ломясь,

и сон досмотреть не сумеет Иаков.

Из будущего до минувших времён

несётся без кучера лет колесница

и сквозь Ренессанс говорит Вавилон,

и неандертальца пустая глазница

посмотрит в глаза по-собачьи умна,

но сло́ва не скажут пропащие губы.

От жажды умрёшь ты над кровью вина,

налитого в иерихонские трубы.

На ослике в город въезжает рыбак,

его поцелует его Alter Ego

и закувыркается тёртый пятак

над вскрытой ладонью пустого ковчега

«Титаником», лёгшим на космоса дно

всё той же печали, что плачет в начале.

Вращается шарик земной в казино,

рыбак засыпает на сонном причале

и нам из-под дна ещё не постучали.

2016, 2017

На скрещеньи лет и сýдеб

светлячки каких судéб!

Ветерок ночной остудит

лоб и приласкает хлеб.

Мы ещё на этом свете,

с этой стороны травы,

но уже в последней трети

праздность празднуем, увы.

Не свободны от свободы,

не рабы у несвобод,

века острые обводы

повторяет небосвод.

Вёдро, грозы, явь и грёзы,

и на кончике пера

кровь, вино, любовь и слёзы,

как всегда и как вчера.

Соль сладка и сахар горек,

снег то сахар, а то соль,

и летит со снежных горок

счастье, обнимая боль.

Было, будет. Будет, было.

А повыветрится хмель,

тело приютит могила,

душу неба колыбель.

Правы мы или неправы,

но уже назначен срок,

а пока земной отравы

длить томительный глоток,

не канюча об отсрочке

быть с собою в унисон,

засыпать в объятьях строчки,

просыпаться в новый сон.

Кольцами столетий спилы.

Облаками времена.

Соль не потеряет силу,

кровь сладка и солона.

Сон Серебряного века,

звёздный плеск ещё живой

и серебряное веко

месяца над головой.

2017

Нас время не обломало,

не съел сумасшедший Молох,

нас мало и это немало,

достаточно двух или трёх

для речи свободно-неспешной,

открытой, болящей, утешной

и чтобы меж нами витало:

«Нас мало и это немало».

2017

Лбом упираясь в стекло,

резкость наводишь глазную,

косишь её одесную,

тьмою ошую свело.

Питерских двориков донца,

стынь проходная дворов,

окна, не знавшие солнца,

слéпы от серых ветров.

Ло́мти сырого пространства,

неба сырого ломти́,

прочное непостоянство,

голос неслышный прости.

Ладно ограды не ржавы —

делать умели литьё.

Ум под копытом державы,

под кандалами житьё.

Память уходит по следу,

след упуская в бреду.

Ты позови – я приеду.

Ты позови – я приду.

Вытряхну звон из карманов,

пены пивной не жалей.

Царствует снова Романов,

только пожиже и злей.

В палевой Зодчего Росси

окон аквамарин,

в висельном гиблом вопросе

стынет пустой равелин.

Серого дома громада,

чаек отчаянный грай.

Призрак ожившего ада.

Детства испуганный рай.

2017

Тянется в небе протяжная нота

и, ощущая её притяженье,

тянется к ней, окликая кого-то,

призрак прозрачный её отраженья.

Запахи трав уплывают на запад

и приплывают обратно к востоку.

Подслеповатые стёкла сквозь на́пот

щурятся молча в небес поволоку,

где разверзаются медленно хляби

и в косяки собираются птицы,

перья роняя на зябкие зяби,

тени на стены, на воду, на лица.

Ели читают весну наизусть и

капли янтарные светят с иголок —

памяти искры, фонарики грусти.

Коротко утро. Вечер так долог.

Короток ум дотянуться до бога.

Первого инея сень шестигранна.

Тает в пространстве млечном дорога.

Сердце не ноет. Щемяще. И странно…

2017

Спрягая покорённые глаголы,

склоняя существительных стада,

впадая в искус фронды и крамолы,

вести строку неведомо куда,

бежать стыда за неуклюжесть речи,

мелодию по звуку подбирать,

искать себя, себе противореча,

и слово в тишине предугадать.

Кровь шебуршит в артериях растений,

набухли жилы корневых сплетений,

земной тщеты в тряхмотьях нищета.

Зелёный луч. Последняя черта.

и прошлого блистательные тени.

Какие тени! Ты ли им чета?

2017

Смерть прячет в землю плоды удачной ловитвы.

Они прорастают к свету травами и цветами.

Мы как умеем, как можем бормочем свои молитвы,

господи, говорим, что теперь будет с нами.

Что станется с нами? А ничего не станет —

будем жить-поживать, снова сновать челнами,

делать своё дело покуда не прогорланит

первый петух дня, где запричитают над нами.

Будем жить-поживать. Только теперь иначе.

С мёртвым рядом не сядешь, разве что он приснится,

и, просыпаясь, услышишь, как не поёт, а плачет

там в тишине заоконной осиротевшая птица.

Будем жить-поживать. Острого горя зáмять

сменится тихим снегом, грустью бабьего лета.

Научимся улыбаться. Боль переплавим в память.

Станем прозрачно помнить и благодарить за это.

Благодарить за то, что всё это в жизни было —

милые мелочи, счастье, радости и печали,

встречи, прощанья, разлуки… Тело взяла могила.

Душа согревает душу невидимыми лучами.

Встретимся ли не знаю. Но догоню когда-то

и, оглянувшись на камень, где к дате прильнула дата,

хочу улыбнуться живущим и видеть, что встрепенулись

от слёз и мне улыбнулись… просто в ответ улыбнулись.

2017

На осеннем последнем пригреве

замирает в тиши листопад.

Над довлеющей злобою дневи

разгорается мягко закат.

Светляки, одолев притяженье,

украшают слепые дворы

и вершат своё самосожженье,

веря в свет, облака мошкары.

В рамке старых окóн переплёта

свет рисует то свет, а то тьму,

и комарик, бессонная йота,

рвёт струну, а о чём – не пойму.

Утро вечера не мудренее

и становятся ночи длинней,

отголоски былого слышнее

и минувшего тени видней.

И в небесном лесу затеряться

искушает устало душа,

где блуждают твои домочадцы,

ожидая тебя, глупыша,

что с фонариком под одеялом,

когда спит утомлённая мать,

укрывается в свете линялом

свои детские книги читать.

2017

Нашепчет сказок Петроградская,

Васильевский поманит остров,

неслышно позовёт Сенатская…

Истории ржавеет остов

и в петербургской волглой мнимости

с душком невыветренной прели

витает дух непоправимости —

в Растрелли чудится расстрел ли?

И Муза – та, что Данту диктовала,

в рыдающей тиши у адовых ворот

и в треске костяном лесоповала,

босая Лету переходит вброд.

Спит город на крылечке золотом.

В нём тишь да гладь, да божья благодать.

И ангел делает на караул крестом.

И под крестом немеет болью мать.

2017

Вот и стопка до дна обмелела,

хлеб топорщится сухарём.

Божий промысел, наше дело.

Вечность мига боли вдвоём

пополам, словно ломоть хлеба,

не преломим, как было вчера.

Лишь в душе отпевания треба,

осень, Павловск, венков мишура.

Рвётся там, где нежно и тонко

прах ласкает уставший дух.

Стол, потёртая жизнью клеёнка,

книги стопкой и ловит слух

голос твой из небесного леса:

«Устоишь? А ведь ты устоишь».

Только дней всё плотней завеса,

только в ракушке уха тишь.

Окликаю и нет ответа.

След луча на сыром песке.

Белки в стылой мякоти света.

Меч на солнечном волоске.

Посошок мы с тобой не успели.

Догоню и искупим грехи —

посидим, как вчера сидели,

почитаем друг другу стихи.

Мерцает тусклая звезда.

Давно остыли пироги.

Друзья уходят кто куда —

кто в никуда, кто во враги.

Кому покой, кому война —

путь, как ни кинь, непрост.

Пусть водка будет холодна,

пусть тёплым будет тост

под тающий в тумане след

того, что благодать.

Любить друзей, которых нет.

Любить и вспоминать.

Бабье лето. Закат сентября.

Тесный стол. Отодвинуты книги.

Нами чокнутся два стопаря,

вспоминая минувшие миги

долгих лет, недосказанных слов,

слёз и смеха, стихов и немотства.

И закат за окошком багров

подмигнёт огоньком сумасбродства.

На вопрос мой, как там в небеси

по ту сторону всхлипнувшей двери,

ты «Не бойся, не верь, не проси»

мне ответишь. И я не поверю,

а скажу: «Подожди, догоню»

и добавлю: «Теперь уже скоро».

И потянутся души к огню

купины на двоих разговора

словно этих двух лет не прошло,

словно длится немолчная строчка.

Только, господи, что за число?

Двадцать пятое. Пятница. Точка.

2015—2017

От лета до зимы и от зимы до лета

то осень, то весна, то проблеск, а то блик.

Молитва в алтаре промозглого кювета

под сенью на ветру поникших повилик.

Молитва наугад – наитье, откровенье:

спаси и пронеси, дай выжить, не убей.

Обугленной души молитвенно паренье.

Клюёт с ладони жизнь озябший воробей.

И к мигу миг прильнёт короче свиста пули,

и каждый миг, как дар, намоленный в огне.

А те, что на груди у смерти прикорнули,

молитву за живых бормочут в вечном сне.

Им тихо вторит бог дрожащими губами

и посреди войны под мать и перемать

безбожником стоит с подъятыми руками

в молитве и тщете спасать и сохранять.

И месят с кровью грязь безбожники и боги —

теперь ли разбирать, кто свой, а кто не свой?

Закуришь на краю раздолбанной дороги —

спаси и пронеси… спасибо, что живой.

Сводит зубы попытка вдоха.

Меч дрожит на продрогшем луче.

Воробей – весёлый пройдоха

на впитавшемся в снег кумаче.

Ищет крови опохмелиться

бог войны и подносит война —

вся в крови и гное блудница.

Лейтенант третьи сутки без сна.

К двойке лепится единица.

Снова смерть накрывает фуршет.

Три по двести. Он будет сниться

семь десятков посмертных лет.

Будет сниться, не переставая,

оглушать наяву и во сне.

Проступает вода живая

солью пота на простыне.

Голоса оживают и лица,

боль и ярость, нежность и страх,

и надежды тлеет крупица

на растрескавшихся губах.

Жизни ствол прорастает из боли

в три обхвата, листвою шурша,

и под кроной покоя и воли

жизни радуется душа.

Тихий снег над грохочущим миром

продолжает идти, как тогда,

когда бог онемел над клавиром

и катилась под траки звезда.

Двадцать первое. Смерть. Воскресенье.

Сорок пятый. Военный. Январь.

Кровь заходится в белом каленье.

Небо рушится в жирную гарь.

И ни жалости, ни снисхожденья

не прося, ткнувшись в землю страны,

обретаешь второй день рожденья

вопреки провиденью войны.

И звезда над твоею судьбою

подмигнёт сквозь года январю.

И молитвы слова – не мольбою,

только: «Господи, благодарю».

Расставлены все знаки препинанья,

дописана последняя строка.

Нам негасимый свет воспоминанья.

Тебе свободный путь за облака.

Судьба завершена. И не роптанье,

не причитаний мутная река —

скорбящих кадиш и в любви признанье.

Колышет саван ветерком слегка.

Вот мы и по разные стороны жухлой травы,

по разные стороны сна под домашнею сенью,

по разные стороны жизни суровой канвы,

по разные стороны правды и лжи во спасенье.

Душа твоя бродит в прозрачном небесном лесу,

глядит из угла твоя палка с собачьей тоскою

и по паутинке, поющей без слов навесу,

серебряный луч пробегает последней строкою.

Кто любит, тот скажет люблю – не любил,

поделится тёплою водкой и хрусткой мацою,

погладит глазами горячие камни могил

и скажет: «Прости, я пошёл» с сипотцою.

И что тебе до суеты и пустой о тебе болтовни,

до торжища, где суесловная славы делёжка,

до всей этой глупой и злой трепотни, трескотни,

в которой не боль, не любовь, а тщеславья ветóшка?

Да пусть их. Что дела до всяких прокуд?

Они пошумят, погалдят и пройдут.

Душа твоя с неба на ниточке света.

И ты остаёшься. Спасибо за это.

2012—2017

слёзы капали и капали

дети плакали и плакали

и стремились реки слёзные

посолить собой моря

а цари царили грозные

а мы пили воду пресную

и слова писали честные

духом в небесах паря

а земля орала в корчах и

улетали дымом корчаки

слёзы капали и капали

и менялись времена

дети плакали и плакали

процветало плодовитое

человечество напитое

детскою кровью допьяна

2017

На песке времён построен

прочный дом не устоит

и обманчиво спокоен

бытия неспешный быт.

И по божьему почину

счастье в поисках ловца.

Всё прекрасно, чин по чину

от начала до конца.

Но откуда эта нотка

чашки, треснувшей в руке,

и неверная походка,

и застрявший ключ в замке?

Голос времени натружен

и то плачет, то хрипит.

До рассвета стынет ужин,

чай вечерний не допит.

Что за приторная сладость

над отечеством дымка?

И откуда эта слабость

в белых крыльях ангелка,

и прощенье, и отмщенье,

и мольба, и лития,

жизни смертной причащенье,

беззащитность бытия?

Протяжный лиственниц букет

вдоль берегов.

Горит брусничный белый цвет,

как свет снегов.

Глядится небо в зеркала

воды земной.

В них свет сливаются и мгла,

мороз и зной.

Позвякивают в зеркалах

огни зрачков

и дух, и прах, и в кандалах

поток веков.

И вольница воды живой,

и ледостав,

и поворота плечевой

хрустит сустав.

Трещит усталый позвонок,

сходя с ума.

Наперекор всему челнок,

как жизнь сама,

когда хрупки земная твердь

и склянки век,

когда в затылок дышит смерть

и зверем век.

Продрогшая душа любви.

Судьбы правёж.

Мелькают блики на крови.

А ты плывёшь.

Жить бы себе да и жить,

не изменяя веселью,

сладкую требу служить

в шатком дому новоселью.

Жить бы себе поживать,

жить, головы́ не мороча,

манку по крошке клевать,

не ворожа, не пророча.

Жить бы, язык прикусив,

жить бы, о жизни не плача.

петь на расхожий мотив,

бред полоумный толмáча.

Только колотит в груди

и разрывается коло,

только гульбы посреди

колокол смертный глагола.

Только нездешняя власть

болью звенящего зова,

только горчащая сласть

неукротимого слова.

Только дорога туда,

где ни конца, ни начала,

где до рассвета звезда

птицей подбитой кричала.

Танцуют лучи на скоблёном полу,

забытая память толчётся в углу

и печь подмигнёт сквозь железное веко —

туманное эхо минувшего века.

А здесь на чужом и промозглом ветру

придвинься поближе к сырому костру

и грейся в голодной ломóте

в сторожкой пунктирной дремоте.

Ты лагерный номер, прижизненный прах

на мушке прицела в расстрельных снегах.

Голодною пайкой земных благостынь —

колымская яма, смертельная стынь.

Но руки к огню тянет скованный странник,

но слово живуче, как кедровый стланник,

срывается с губ и уходит в бега.

И век уж не тот, да всё те же снега.

2017

Защемит, отпустит и снова зажмёт,

и снова отпустит тоска ли, печаль ли

о времени скудных и стыдных щедрот,

о канувшем в Лету бесследно начале.

Мостов над Невою полночный развод,

балтийского неба набрякшие веки,

свобода, всходящая на эшафот,

короткие встречи, прощанья навеки.

Пространство и время, восход и заход,

то сумерки в полдень, то белые ночи,

и корюшкой пахнет сквозь смог ледоход,

и ангел с крестом ворожит и пророчит.

И тени былого куда-то спешат,

молитвы стихов бормоча на бегу.

Свинцовые воды. В снегу Летний сад.

Мы жили когда-то на том берегу…

2017

В радуге много красного цвета —

к ветру, а радуга утром – к дождю,

бурное таянье – к мокрому лету,

запахи леса с горчинкой – к груздю.

Головы кружат и души морочат

лепет примет и предчувствия блажь,

что-то пророчит свихнувшийся кочет,

в полдень впадая в священный кураж.

Девочки – к миру, мальчики – к мору.

Чувство шестое вгоняет в тоску.

Эта умора не всякому впору

и не любая нога к лапотку.

Гитик до чёрта умеет наука,

ей ли не ведать, ей ли не знать?

Но возникает в излучине звука

то, что язык не умеет сказать —

тёмное чувство, сияние света,

морок, проклятие и благодать,

тянет предчувствие, шепчет примета,

веришь, не веришь, а не унять

божьего страха, земного восторга,

смертной печали, живительных слёз.

Будет, что будет, и тут не до торга,

лишь позвонки обжигает мороз.

Сбудется, нет ли, посмотрим, увидим —

в яблочко, в сердце, взлёт или влёт.

Стонет Сизиф и бормочет Овидий.

Жизнь откуражится. Cмерть отпоёт.

2017

Хлестало время по лицу,

стынь весело крепчала.

Мы по Садовому кольцу

с конца и до начала,

потом с начала до конца

от винной и до винной

два дурковатых мудреца

бредём дорогой длинной

и сочиняем новый Рим,

где правят сны и музы,

и говорим, и говорим…

Слова ложатся в лузы,

под шагом чавкает грязца,

неслышно время длится,

витает запах чабреца

и вдохновенны лица.

Свинья не съела, бог не спас.

И радостно, и жутко.

И тянет песенку о нас

бузиновая дудка.

Время стрелкою по кругу,

белкой в вечном колесе

разгоняет ночи тýгу,

отражается в росе.

Тишина прошелестела,

к тишине другой спеша.

На усталый голос тела

откликается душа.

Говорит, не спи, не надо,

говорит, побудь со мной.

мне с тобою нету слада,

мой болванчик заводной,

Говорит, ну где же ключик,

ищет в тёмных небесах

и вставляет хрупкий лучик

в блеска щёлочку в глазах.

Говорит, ну что, полегче?

Говорит, поспи, я здесь,

засыпай… и в небо шепчет

хлеб насущный даждь нам днесь

Посидит ещё немножко,

улыбнётся и взгрустнёт,

а потом, прикрыв окошко,

в уголочке прикорнёт.

Падают в вечность минуты,

в зеркале белая прядь.

Сыты, одеты, обуты —

что же ещё горевать?

Чертят ночами кометы

свой непонятный чертёж.

Сыты, обуты, одеты —

что ж нам ещё невтерпёж?

Что ж мы в разнос и на вынос

душу, что в теле еси?

Господи, благослови нас,

благослови и спаси.

Господи, за благостыни

благодарю, но прости,

сколько ещё по пустыне

нам до свободы брести —

той, что пропитана болью,

той, что рубаху с плеча,

что перекатною голью

плачет за жизнь богача?

Боже, ты сам себе сыном,

духом святым и отцом.

Как мне не хлебом единым

жить не глупцом, не слепцом?

Мокнет слезами подушка.

Гаснет в полёте звезда.

Чёрного хлеба горбушка

и дождевая вода.

2016—2017